Текст книги "Войку, сын Тудора"

Автор книги: Анатолий Коган

сообщить о нарушении

Текущая страница: 66 (всего у книги 68 страниц)

Он грешен, он попустил; за это, верно, аллах и карает. Он виновен, и некогда исправлять допущенное зло; кончается жизнь, «пользование обманчивое, забава и игра», как называет ее Коран. Может быть, стань он султаном, брат Орхан сумел бы повести страну по иному пути? Вряд ли. Так судил аллах, так написано им в книге судьбы. Так было, к тому же, всегда, во всех великих царствах – у вавилонян и персов, македонцев и римлян. Так предопределено всевышним еще на заре времен.

Острая боль заставила Мухаммеда выпрямиться. За оконцем из толстого, чистого венецианского стекла султан увидел дюжину молдавских бояр. Эти тоже идут в его столицу, на его хлеба, несут в Стамбул свою ненависть, предательство, раздоры, – все, что осталось у них теперь от былого добра. Хороша прибыль для народа осман! О аллах, как он ненавидел теперь переменчивых кяфиров, как мог он раньше прислушиваться к их советам! Они твердили ему: первое дело – овладеть столицей. Они, когда осада затягивалась, настаивали: о царь, отступать нельзя! Веди нас, кричали, в бой, о царь осман! Кого вести – эту жалкую кучку отщепенцев и трусов? Или вот этого пустого хвастуна?

Терзаемый болью, Мухаммед впился взглядом в Карабэца, с геройским видом размахивавшего плетью и выпячивавшего грудь, втолковывая что-то своим землякам. Султан уже знал: как-то вечером, хлебнув ракии, сей боярин в кругу дружков похвалялся: он-де всех баб в гареме повелителя перетоптал бы запросто, все три сотни. Мухаммед-де не жеребец в своем табуне, Мухаммед давно – мерин. Те слова донес до слуха визирей соплеменник Карабэца, боярин Винтилэ. В тот же вечер, хвастая силой, Карабэц хвалился: из ямы, куда вкинул его Штефан, он, боярин, выкарабкался ночью без чьей-то помощи, не имея даже ножа. Боль застилала падишаху взор, но в мыслях все стало ясно: боярин лжет. Это бей Штефан тайно отпустил Карабэца, своего лазутчика, ибо тот обманом дважды заводил отряды осман в ловушку – под Хотином и в лесном лагере бея, сгубил лучших воинов Мухаммеда. И теперь в его армии пробирается в Стамбул, чтобы снова вредить.

Ярость вместе со страданием поднялась волной, во рту появился соленый вкус свежей крови. Султан распахнул дверцу: слабеющей рукой поманил мгновенно подъехавшего Кара-Али, ткнул пальцем в сторону боярина.

Палач понял все без слов.

Карабэц, с лица которого еще не сошла улыбка, с изумлением смотрел на четверых чаушей, кинувшихся к нему с веревкой. Боярин отшвырнул осман, в немой мольбе простер руки к возку, который заметил только теперь. Подскочили уже десять турок, связали ему кисти, бросили на колени перед Мухаммедом; Кара-Али, спешившись, неторопливо вынимал из-за пояса широкий и острый нож.

– Государь! – прохрипел Карабэц, увидев Лайоту Басараба, ехавшего шагом рядом с возком султана. – Государь-воевода, заступись!

Черты господаря Мунтении не дрогнули, взор его безучастно скользнул мимо. Лайота Басараб невозмутимо проследовал дальше, сопровождая султана, следившего на ходу в открытую дверцу за тем, как свершается приговор.

Несколько мгновений спустя бояре-предателе с ужасом увидели, как бьется в корчах с перерезанным горлом среди лужи крови могучее тело высокородного Ионашку Карабэца. Султан в изнеможении захлопнул дверцу, обитый кожей возок, покачиваясь на рессорах, продолжил путь.

– Что случилось, ваша милость? – спросил Анджолелло старый чашник Дажбог, придя наконец в себя.

– Что и должно было произойти, синьор, – отвечал секретарь, крестясь.

Султан снова вытянулся на своем походном ложе, чувствуя, как боль спадает, как возвращается к нему, вместе с покоем, тихая грусть. Падишах нащупал раскрытый томик Корана, лежавший у него в головах, поднес к оконцу.

«Обрадуй терпеливых, – с благовением прочитал Мухаммед Фатих, – тех, которые, когда их постигнет бедствие, говорят: „Поистине мы принадлежим аллаху и к нему возвращаемся!“ Это те, над которыми – благословения от их Господа и милость».

45

Это была подлинно великая драгоценность; ювелир из предместья Фанар сработал ее на совесть по заказу султана Мухаммеда. По крепкому, тяжкому, десятифунтовому ободу из чистого золота тянулся искусно вычеканенный поясок лавровых листьев, перемежающихся с изумрудами и рубинами. Штефан-воевода с усмешкой вертел в руках удивительный трофей, отгадывая сложный смысл, который хотел вложить в эту вещь сиятельный заказчик, взвешивал на руке толстую и длинную золотую цепь. Эта штука предназначалась ему, господарю Земли Молдавской; в этой штуке на шее, на этой цепи должны были привести его в Стамбул победоносные воины падишаха. Ошейник и цепь – принадлежность раба; лавровый венец – знак достоинства и славы, почетнейшая награда героям древности. Соединив в этой вещи несовместимое, султан накладывал на еще не схваченного пленника клеймо раба и признание славы – наверно, для того, чтобы еще более возвеличить себя.

Штефан уложил лале султана в серебряный ларец, в котором его везли. Накануне, внезапно напав на дунайскую переправу, сорокские войники захватили небольшой обоз с султанским имуществом и в нем, среди золоченых доспехов и парчовых одежд, – вот этот ларец. Все правильно, подумал князь, лале попало к тому, для кого было предназначено; лале попало к нему очень кстати, оно стоит дорого, а казна воеводы пуста. Пусть это будет вкладом Мухаммеда в те тяжкие расходы, которые теперь предстоят Штефану-воеводе.

Турки изгнаны, турки ушли, а трудов у Штефана лишь прибавилось. Следовало, перво-наперво, позаботиться о людях своей земли, помочь им отстроить села и города, защитить от татарских чамбулов, рыскавших вдоль Днестра, от расплодившихся разбойничьих шаек, от мелких мунтянских отрядов, еще скрывающихся в лесах. Требовалось выкопать великое множество колодцев, сровняв с землей старые, наполненные трупами. Остановить распространение болезней. Доставить в опустошенные цинуты необходимейшие припасы. Забрать в казну богатства бояр-изменников, подсчитать и распределить по стягам оружие, доспехи и коней, взятые у осман и их союзников. Наградить витязей и войников, отличившихся в боях, оказать помощь общинам и людям, которых война разорила дотла. Еще одна задача касалась женщин; многие тысячи женщин, захваченных пришельцами, были отбиты воинами Штефана у Дуная и в иных местах, по которым отступали турки, и теперь неприкаянно бродили по дорогам, страшась возвращения к мужьям и отцам, приставая к стягам, внося смущение в войницкие души и беспорядок в дела отрядов. Надо было пристроить где-то несчастных, развести их по местам, где они могли бы найти мужей.

Новых трудов и забот требовали теперь также мунтянские дела. Обменявшись листами, воеводы Семиградья и Молдовы Баторий и Штефан, решили ударить с двух сторон на Мунтению, оставшуюся без турецкой защиты, свергнуть изменника Лайоту, вернуть отчий стол князю Цепешу. Для этого следовало снарядить новое войско.

Спешно были разосланы письма – королям Казимиру и Матьяшу, московскому великому князю Ивану, римскому папе, германскому императору, венецианскому дожу. Штефан рассказывал в них о том, как уходили с его земли османы, как отступление многих полков напоследок обратилось в бегство, как был разбит турецкий арьегард, которым командовал сераскер и визирь Сулейман Гадымб. Воевода сообщал, сколько всего пленных, бунчуков, знамен, пушек и прочего оружия, сколько христиан перешло на его сторону, оставив армию Сулеймана. Просил не оставлять его молитвами, напоминал, что Большой Турок по-прежнему силен и опасен, что только единство и решительные действия могут спасти христианство от этого врага.

– Боярин ждет, государь, – сказал Русич, просунув голову в дверь.

Штефан вышел на крыльцо большого дома, принадлежавшего куртянину лапушненского стяга. Ждавший князя под все еще жарким сентябрьским солнцем боярин Винтилэ обнажил голову, опустился на колени. Штефан знал уже о том, как Винтилэ погубил его опасного врага, немеша Ионашку; тайно покинув турецкий стан, боярин привез затем важные сведения обо всем, что творится в Мунтении, о силах господаря Басараба, об удобных направлениях для удара по этому беспокойному соседу. Теперь Винтилэ был готов вернуться во вражеский стан, служить и далее лазутчиком князю Молдовы, которому изменил.

– Снова готов предавать, пане Василе? – сурово молвил Штефан.

– Я не просил у тебя сребренников, княже, – ответил Винтилэ, не опуская глаз. – Как и не брал их у твоих супостатов. Да, предам их опять – одной изменой сниму с души другую, более тяжкую. Мою судьбу это уже не переменит, моя дорога – смерть.

– Не от меня тебе будет сия милость, боярин, – сказал воевода. – Ступай с богом, делай, что совесть велит. Его милость портарь Шендря растолкует тебе, что надо.

Штефан вернулся в камору и велел просить к себе капитана Чербула.

Нет, не ошибся князь, в порыве души назвав сына Боура капитаном, возвысив его перед войском и всей землей до отцовского достоинства. Не юнец уже Войку, но муж, статный витязь, искусный и храбрый, доказавший на деле, что умеет повелевать и добиваться победы. Протягивая руку для поцелуя склонившему колено рыцарю, Штефан вспомнил других вчерашних юнцов, сражавшихся в это лето; как быстро, почти мгновенно взрослели они в горниле войны! Воевода не забывал о том, как всего два года назад, приехав в Четатя Албэ, встретил этих двух ребят, Войку и Русича. Он вспомнил историю Влада, бежавшего с фряжской галеры и спасенного Чербулом и его отцом. Всего два года прошло, а Русич ныне – ближайший его слуга, умный, храбрый и преданный, воин и дьяк, апрод и советник, исполнитель самых важных его поручений, все остальное время – верный и неотступный начальник его личной стражи. А Войку, лучший сотник войска, отныне, наверно, – один из лучших капитанов его земли.

Штефан сделал верный выбор еще там, в Четатя Албэ, предложив обоим юношам служить. Цари, короли, владетельные князья во все времена в своих владениях были как боги. Но не боги в небе решают судьбы людей и стран, от великих до малых дел, а люди. Цари не могут быть вездесущими, всезнающими, во всем принимать решения. И поэтому неизбежно перекладывают большую часть собственных естественных обязанностей на плечи своего окружения. Вот и получается, что в том или другом деле, даже важном, у самого монарха оказывается меньше власти, чем у низкого слуги, который водит к нему женщин, приносит сплетни и может настроить против самого высокородного вельможи, против собственного наследника; холуя, который, пользуясь близостью к венценосцу, намеренно, хитро и подло возбуждает в его душе чувства, свойственные ему самому: недоверие, зависть и жадность, но прежде всего – страх. Вот почему воевода, прежде чем приблизить к себе человека, присматривался к нему долго и тщательно. Русич стал ближним, доверенным почти сразу, и этот выбор себя оправдал. Войку держался вдали; но Штефан сумел и его оценить, найти ему место по достоинству. Теперь у воеводы одним толковым, честным и храбрым родичем больше. Находка, ценная вдвойне и втройне.

– Тебе многое простилось, пане капитан, – молвил воевода, пряча улыбку. – Сказать правду, и прощение, и награда тобой заслужены. Не вознесись!

– Мы с отцом – простые ратники, государь, – ответил Чербул. – На том и стоим.

– Вот-вот, сие и есть гордыня! – господарь поднял витязя, сел на лавку. – Да ты садись, не в ногах – покорность и почет. На том стоим, так мы лучше всех, не правда ль? Небось, и князя, порою – лютого? Помню бешляг под Высоким Мостом, помню, как встал ты предо мной архангелом, пленника защищая; на коленях стоял, казался же вровень с соснами. Помню и как глядел, как в глазах был крик: не пей сей крови, князь! Не так?

Войку молчал. Опять победа, и опять у него с воеводой – бой, опаснее, чем битвы с врагом. Нынешний Чербул был мудрее, Чербул знал: одна правда у ратника, другая – у князя, и сойтись им дано очень редко, разве что в самом главном – в готовности отдать за отчизну жизнь. Но Штефан и не мыслил затевать с воином спор о том, чья правда ближе к единственной истине – той, что держит в чистоте совесть и господина, и слуги.

– Не жаден я до крови, сын мой, как думал ты тогда, как мыслишь, может, и сейчас, – негромко заговорил князь. – Тебя ради, таких, как ты, детей земли нашей, беру на душу грех, врагов устрашить стараюсь. И я еще человек, сиречь сосуд изъянов, как каждый смертный. Иные паны-бояре и зверем зовут, охочим до крови. А чья в том вина? То жизнь приучила, прошедшая среди них, – пить кровь, искать, где пахнет кровью. Истинно так: заставила, вменила в привычку, и бывает – не оторваться! Тебе не грозит такое. – Штефан-воевода, спохватившись, опять понизил голос. – Рубись ты без отдыха хоть целую жизнь, не пролить тебе столько крови, сколько льет ее государь, рожденный среди палачей, выросший в запахе крови, среди ее потоков, как мясник.

Воевода помолчал, глядя в раскрытое окошко, за которым разгорался закат. Трудно было, начав, остановиться; в молчании молодого капитана – казалось Штефану – скрывалось упорство, звучал вызов.

– Рожденный для этой жизни, еще с колыбели ты – живая мишень, – продолжал Штефан, и видно было, как трудно ему дается спокойная, ровная речь. – Младенцем, ребенком, юношей остаешься дичью, за коей без отдыха, днем и ночью крадутся бесчестные охотники с кинжалом и ядом, с без промаха бьющей из засады отравленной стрелой. Но вот – о чудо! – ты добрался до престола, к которому приговорен, добрался живой. Ты не умеешь еще править, а вокруг тебя – сотни скрытых ворогов, дающих тысячи советов, измысленных тебе на погибель. Ты окружен тайными супостатами, но все улыбаются тебе и льстят. Как узнаешь, кто друг, кто искренен, в чьих устах – правда? Как сдержать руку, властную над жизнью их и смертью? Не поддаться страху, подмывающему вслепую бить по всем головам, куда ни попадет, как рубит путник, окруженный волками во тьме ночной? Не озвереть, вконец, остаться в земле своей добрым хозяином, не истребить своих верных, не разрушить опор своей власти и остаться притом живым, с пользой служа отчизне? Ты видел измену в нашем доме, когда в него вломились враги. Скажи же мне, неиспорченная душа: как сотворить такое чудо, если ты смертен, если ты только человек?!

– Прости, государь, – тихо ответил Войку, – ты сам сказал: если – человек. Человек в тебе всегда дает совет, сколько ни есть вокруг кривды.

Воевода вздохнул, невесело улыбнулся. Вспомнилась еще одна жуткая история его времени – смерть Карла Седьмого, французского короля. Карл умер от голода: он не решался есть, опасаясь яда, в уверенности, что его все время пытаются отравить люди принца Людовика, родного сына, сбежавшего от отца и нашедшего убежище при дворе Филиппа Доброго, бургундского герцога. Пятнадцать лет назад отец умер, сын воссел на его трон. И Людовик, теперь – Одиннадцатый, ныне правит Францией, удивляя мир жестокостью, вероломством и чудовищной скаредностью.

– Вот ты и постиг сию премудрость, – сказал князь. – Держись же ее, слушайся совести, начальствуя над людьми. Русич даст тебе мой лист – к их милостям Думе и Германну; будешь для начала у панов белгородских пыркэлабов помощником, третьим капитаном в крепости. А пойдет пан Тудор на покой – примешь чету его милости.

– Спасибо, государь, – отвечал Войку с тайным вздохом облегчения; слава богу, разговор пошел о делах.

– Ты хотел бы, наверно, забрать в Четатя Албэ жену, – продолжал князь. – Повремени еще, витязь, это просьба, а не приказ, просьба родича, – сдержанная сердечная улыбка осветила лицо воеводы. – Княгиня Мария, боюсь, тяжко больна. Пусть племянница побудет с нею еще в Хотине, а потом – в Сучаве, все устроится.

– Твоя воля, государь, – молвил Войку.

– С рассветом, пане капитан, изволь отправляться. – Штефан встал, положил Чербулу руку на плечо. – И береги своего турчонка, побратима; неделю назад я обещал Иса-беку отправить, не мешкая, сына на лиман, да не смог. Доставишь в целости, на тебя – надеюсь.

Несколько мгновений Штефан-воевода следил еще в окно за тем, как Чербул твердой воинской поступью, звеня оружием, шел по двору к коновязи, как садился в седло. Войку не был уже юнцом; бои и походы, к счастью, быстро сделали из белгородского мальчишки мужчину, способного постоять за родную землю, за близких своих, за свою честь.

Воевода вернулся к большому столу, на котором была расстелена драгоценная карта Земли Молдавской, громоздились письма и грамоты – на пергаменте и бумаге. Есть еще впереди дела ратные; но пошли уже чередой заботы, обычные в дни мира, хотя и не менее беспокойные, чем иные военные будни. Опять начнутся тяжбы алчных бояр с общинами воинов-пахарей, взаимные нападения боярских отрядов и крестьянских дружин. Рабы, подневольные, холопы, не вынеся хозяйских плетей, потянутся снова в кодры, к лесным братьям-лотрам. Начнут снова плодиться по всей стране разбойничьи шайки; придется ловить их, казнить без жалости, охранять от них города, дороги. О чем только – в тихие дни мира – не доносят господарю ворники, пыркэлабы, апроды и капитаны, бояре – начальники цинутов! Боярин, повздорив из-за наследства, убил брата. Скутельник зарубил отца, застав его со своей женой. Дружина княжьего села напала на село монастырское, пожгла дома и хлеб, побила людей и угнала скот. Люди, люди, на что же поднимаются ваши руки! Неужто для этого бог сотворил Адама, был распят Иисус! Конечно, сие – работа дьявола; но почему не кладет ей конец всемогущий господь?

Штефан перекрестился, отгоняя кощунственную думу. Разве не от бога дана Земле Молдавской чудесная сила, благодаря которой так быстро излечивались ее раны, и страна, едва схлынет нашествие, расцветает опять! Это чудо – только от бога. За это диво надо благодарить господа каждый день и час. Штефан выглянул в сени, велел позвать главного дьяка.

– Я велел, пане Тоадер, возвести на месте битвы в Белой долине малый, но добрый божий храм, – объявил князь. – И хочу ныне составить надпись, – о том, что случилось в месте оном в нынешнем году.

– Пойду, государь, напишу, – отозвался Тоадер-дьяк. – Через час принесу.

– Бери бумагу и пиши здесь, я буду говорить, – сказал воевода.

Грамматик-воин повиновался.

«Во дни благочестивого и христолюбивого Штефана-воеводы, – легли на чистый лист первые строки, – милостью божьей господаря Земли Молдавской, сына Богдана-воеводы, в году 6984, а господарства его текущего двадцатом, поднялся могущественный Мухаммед, царь турецкий, со всей его восточной силой, и еще Басараб-воевода, нареченный Лайотою, пришел с ним со всей Мунтянской Землею, и дошли до места сего, именуемого Белой Речкой. И я, Штефан-воевода, вышел им навстречу и сотворил с ними великий бой, в месяц июлю 26 дня, и волей божией…»

– И волей божией было спасено воинство наше христианское от поганского меча, – нараспев продолжал дьяк. – И, собравшись с силой…

– Пишу правду, – оборвал его Штефан. – «И волей божией были разбиты христиане погаными, и пало там великое множество воинов Молдовы. В ту же пору татары тоже ударили на Землю Молдавскую с другой стороны. И посему…»

Строгие строки продолжали выстраиваться на листе веницейской бумаги, скорбные, но правдивые, чтобы возгореться яркими букиями на стене будущей часовни. Дабы потомки во все времена помнили, что произошло в месте том, ведали истину, знали имена павших, берегли их славу.

46

По старому шляху к морю двигалось, держась поближе друг к другу, великое множество путников. Ехали капитан Чербул, рыцари Михай Фанци и Велимир Бучацкий, Юнис-бек и другие витязи – вместе с аркебузиром Клаусом, молодым оружейником Перешем, Стасом-оруженосцем, с немалым числом иных слуг и ратников. Люди ражего капитана Молодца, щеголявшие добытыми саблей богатыми доспехами и платьем, разделились на сотни, открывая и замыкая многолюдное шествие. Капитан Чербул с друзьями держался сразу за головным отрядом. За ними следовала пестрая толпа случайных попутчиков – ремесленников, странствующих музыкантов, мастеровых, фокусников, шарлатанов всех мастей, наемных ратников, цирюльников и лекарей, искателей приключений и счастья. На мулах и смирных лошадках тряслись попы, ксендзы и монахи.

В середине поскрипывал колесами большой обоз. Война перекрыла торговые шляхи; в Брашове и Снятине, Кымпулунге и Каменце – у всех рубежей Молдовы – скопилось огромное множество товаров, ждавших часа, чтобы излиться могучим потоком по привычным руслам. Сто тридцать больших моканских возов, загруженных мешками, тюками и ящиками, укутанных от непогоды и злого глаза воловьими шкурами, двигались к заветной гавани Монте-Кастро, где ждали их нетерпеливые покупатели, перекупщики, патроны морских судов. Степенные хозяева, юркие приказчики, строгие управители торговых домов не спускали с возов недреманного ока; купеческая же молодежь нет-нет да и бросала завистливый взор на шумную компанию рыцарей, во славе победителей гарцевавших впереди. Из Брашова, как издавна повелось, везли ножи, замки, стремена, шпоры, веревки, шляпы, плащи, пояса, зеркала, сбрую, украшения для модниц и щеголей, веера и гребни, притирания и румяна, снадобья от разных хворей. Из коронного города Лиова – посуду из бронзы, меди, серебра и олова, затейливые ларцы, резную данцигскую мебель, тисненые и раскрашенные кожаные панели, подобные изделиям мастеров иберийской Кордовы, а потому называемые кордибанами; они должны были украсить стены в покоях князей, бояр и богатых горожан.

Рыцарей на протяжении целого дня провожали Кейстут и Русич. Когда вдали показался Днестр, товарищи простились. Влад возвращался на службу в стан господаря, устроенный близ мунтянских переправ, молодой литвин – в Сучаву. К чему приведет нежданная страсть, ниспосланная русскому витязю с берегов Немана? К еще одному неравному браку – навряд ли, семейство князя теперь – начеку. Это будет, скорее, несчастная любовь; Войку заранее сочувствовал молчаливому боевому другу, которого так хорошо понимал.

– С Чербулом все ясно, он едет домой, – подтрунивал над Велимиром Михай. – А твоя милость, пане-брате?

– Хочу искупаться в море! – хохотал Бучацкий. – Ласковом и теплом, как ваше Черное! Надоели северные моря – бррр! – отряхнулся он от воображаемой студеной волны. – Да и Стасик искупается, он морей не видел вообще. – Не правда ли, пане Стас? Если же говорить серьезно, – продолжал поляк, – хочу поклониться могиле великого человека и мудреца, построившего государю Штефану эту крепость. Хотел повидать его милость в его славной крепости, да вот не пришлось.

Мудрого венецианца, мессера Антонио Зодчего, действительно, в это лето не стало. О том, как это случилось, рассказал прибывший из Четатя Албэ гонец пыркэлабов.

К городу, сразу после Белой долины, подошел турецкий флот. Пятьдесят тысяч янычар, азапов и сейменов с нарядом осадных пушек и стенобитными пороками, под командованием Гедик-Мехмеда, сожгли и разрушили посад, осадили твердыню. В крепости, под началом Думы и Германна, оставалась только тысяча воинов – чета капитана Боура. Вооружились многие жители – молдаване, армяне, генуэзцы; на стены встала еще тысяча бойцов. И этой силе, едва хватавшей на то, чтобы растянуться негустой цепочкой вдоль бойниц и зубов исполинской крепости, удалось отбить все приступы. Гедик-Мехмед пытался было устроить долговременную осаду, чтобы сам голод-бек принудил белгородцев к сдаче, как заставил в прошлом году покориться защитников Мангупа. Но буря на море разбросала его флот, разбила многие галеры. Гедик-Мехмед едва сумел поместить свое воинство на оставшиеся суда и убраться в Варну, откуда приплыл.

Мессер Антонио погиб во время последнего штурма. Турецкий дротик пробил сердце Зодчего у парапета надвратной башни, которую тот защищал с горсткой белгородских гуситов.

Старый шлях тянулся вдоль Днестра, мимо ивовых зарослей в зеленеющей пойме, мимо оплывших курганов – стражей близких степей. За великой, полноводной рекой – Тирасом древних эллинов – простиралось зеленое море Дикого поля. Время от времени среди буйных высоких трав зоркий глаз Чербула различал головы в острых шлемах, блеск оружия; изредка в руках невидимого всадника над зеленой стеной проплывал бунчук знатного ордынца. Татары хозяйничали в поле, следили за этим берегом, не решаясь, однако, напасть.

На вечерних привалах собирались вокруг костров; у воинов были свои, у торговых людей – свои. Рыцари и войники вспоминали бои двух минувших нашествий; добрым словом поминали павших. Приходил со своей виолой менестрель Лоран; юноша собирался поселиться в Белгороде, где жила община таких же, как он, потомков французских альбигойцев, искусных ювелиров и литейщиков. Под треск костра дивно звучали баллады и кантилены, фаблио и обрывки норманнских саг, из которых вставали образы героев-рыцарей, их невест и жен, и слышался звон волшебных мечей, носивших, как воины, собственные имена, звуки рога, плеск воды у бортов быстроходных драккаров. Особый успех у слушателей, однако, имели две песни юного Лорана – о гордой красавице, встреченной Штефаном-воеводой на реке Дунае, и о благонравной Клотильде, целомудренной супруге барона-крестоносца. Первую менестрель подслушал на биваке войников в кодрах, вторую получил в наследство от деда и отца, таких же странствующих певцов.

Как старший среди капитанов, начальник воинского конвоя, пан Молодец, бдительно следил за тем, как расходуется содержимое бурдюков, взятых в дорогу войниками и слугами витязей, пропустить пару чарок на сон грядущий капитан разрешал охотно, решительно пресекая любые попытки напиться всерьез. Когда же торговец из Волыни с угодливо-хитрой миной приволок рыцарям подарок – бочонок огненной холерки со своего воза, капитан влепил незадачливому дарителю оглушительную пощечину, а бочонок разбил ударом ноги.

Больше, до конца пути, никто не смел распечатывать сосуд с чем-нибудь более крепким, чем обычное красное вино.

Ехали весело, отдыхали еще веселее. Очень многие были молоды; люди постарше не решались еще отправляться в опасный путь. Бедствия, выпавшие в то лето на долю Земли Молдавской, в этой части света коснулись почти каждого, и мало оставалось таких, кто не претерпел разора, раны, утраты. Но самое тяжкое было уже позади; города и села восставали из пепла, людские души сбрасывали груз обид. Во всем чувствовалось великое облегчение, охватившее людей этого края и окрестных земель – православных и католиков, мусульман и иудеев, ортодоксов и еретиков. Начиналась осень, спадала жара небывало знойного лета, но в речах, в делах и устремлениях людей расцветала весна. Только Войку Чербула всеобщее воодушевление не могло захватить. Смерть учителя, разлука с любимой, тревога о том, что стало с родным городом и домом, о Юнис-беке, все еще не пришедшем в себя, – многое омрачало Чербулу дорогу, казавшуюся остальным и легкой, и приятной.

Немало всяческих чудаков, как на всех великих дорогах мира, ехало с большим обозом в Белгород – первым после нашествия Мухаммеда. Одного из них – планетария, называвшего себя магистром Астрологусом, – охотно принимали у воинского костра. Магистр, еще не старый, хотя весьма ученый, оказался веселым и свойским малым. Он охотно рассказывал о тайнах своего ремесла, о влиянии планет и звезд на людские судьбы. Со смехом попивая тигечское, вспоминал забавные истории, случавшиеся с ним и его учеными коллегами при дворах властителей в разных странах, больших и малых.

– Самая любопытная встреча и беседа, – признался Астрологус, – у меня самого была с господином сей земли, герцогом Штефаном. Герцог Штефан любезно принял меня…

– И велел тут же вздернуть! – со смехом громыхнул Бучацкий. – Только планеты и светила пана магистра, сжалившись, вынули ученого пана из петли и доставили сюда, верхом на помеле!

– Ваша милость, какое невежество! – магистр всплеснул руками, нисколько не сердясь. – Помелом для полета пользуются исключительно ведьмы, сиречь дамы, особы прекрасного пола; мужи передвигаются по воздуху с большим удобством и почетом, восседая на спинах дьяволов, если они христиане, ифритов и джиннов, если приверженцы Мухаммеда-пророка. Преславный герцог Штефан принял меня любезно и повелел составить ему гороскоп.

– И вы предсказали его высочеству долгую жизнь, богатство и славу, – с улыбкой предположил Фанци, осторожно пригубив слишком полный кубок.

– Больше, рыцарь, гораздо больше! – воскликнул планетарий. – Я нарисовал величественную картину, способную смутить хоть кого. Час и день рождения герцога, вычислил я, расположение светил в тот день и час свидетельствуют о том, что его высочество не только разобьет безбожного султана. Святейший отец римский папа сплотит очень скоро великий союз христианских государей, создаст великую армию и поставит над нею верховным капитаном его величество Штефана. Во главе сего святого воинства герцог Штефан окончательно разгромит Большого Турка, освободит от неверных священный Константинополь и станет основателем новой, на сей раз – вечной христианской империи.

– И что сказал твоей милости наш воевода? – с насмешливым любопытством спросил капитан Молодец.

– Его высочество, победитель осман, вынул из сундука большой кошелек, полный золотых монет, – сообщил веселый планетарий. – Вынул и хорошенько потряс им в воздухе, чтобы я как следует насладился их прекрасным звоном. Затем положил обратно в сундук.

– Як бога кохам, – не вытерпел пан Велимир, – палатин Штефан – мудрейший из государей!

– Истинно, ваша милость, – с юмором кивнул Астрологус. – «Вы показали мне, магистр, блеск моей будущей империи, – сказал герцог Штефан. – Я дал вам за это послушать звон вашего будущего золота. Того золота, которое будет вам вручено в тот самый день, когда я въеду в Константинополь, столицу моего будущего царства.»

Много разных историй, веселых и грустных, можно было услышать и в пути. Ничто не могло, однако, отвлечь Чербула от печалей и забот.

Войку почти все время старался держаться рядом с Юнисом. За ними в мужском платье ехала подруга молодого бека, гречанка Гелия. Никто из прочих путников не мог даже заподозрить, что этот юный осман, молчаливый и скромный, на самом деле – женщина, под мнимой замкнутостью скрывающая неукротимое упорство и пылкость своих буйных предков – мореплавателей, пиратов, открывателей новых земель. Всю дорогу осман молчал; молдавский витязь тоже редко нарушал тишину.

Что свело его с Юнисом, думал Войку, и снова сводит вместе? Только война, только вражда между их народами, обязывающая их быть врагами. Чему же должны более повиноваться оба – родившейся меж ними дружбе или законам вражды? Может ли быть справедливым закон, обрекающий людей на вражду, даже если они не видели еще друг друга, не взглянули друг другу в глаза, даже если рождены, чтобы стать друзьями? Не страшный ли это грех – обрекать людей на вражду? Если она для них, тем более, неестественна? Осуждать на взаимную ненависть лишь потому, что враждуют властители, враждуют державы, враждуют народы и племена? Так они враждовали всегда, не могли иначе! При чем же здесь люди, Войку и Юнис? Почему из этого круга никому не дано вырваться?