Текст книги "Войку, сын Тудора"

Автор книги: Анатолий Коган

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 68 страниц)

48

Дождь действительно вскоре начался и сразу превратился в ливень. Раскаты грома, вначале – редкие, постепенно слились в сплошной немолчный грохот. Вспышки молнии то и дело выхватывали из мрака глубь пещеры, в которую забились путники. Заднюю стенку наполовину закрывала большая каменная плита без надписи, на которой чья-то рука неумело, но выразительно высекла устрашающие эмблемы смерти – оскаленный череп и скрещенные, обглоданные временем кости. Упокоившийся под ней отшельник, как видно, при жизни дал обет молчания и сдержал его, не сообщив и в скупой надписи ни имени своего, ни племени. Там и устроилась с Гертрудой Роксана.

Посидев недолго с возлюбленной, приложившись тайком губами к холодной ладони княжны, Войку Чербул занял полагавшееся ему почетное место в кругу мужчин, рядом с седовласым Изаром. Молнии все чаще освещали застывшие, словно в камне, мужественные лица белгородских воинов, рассыпались искрами в завесе воды, падавшей перед входом.

– Разгулялись что-то нынче грозовые духи, – сказал кто-то.

– Перекрестись, язычник! – строго одернул говорившего Изар. – При чем тут нечистые? Ясная молния святая: ведь мечет ее с неба угодник господа, Илья-пророк, дабы нечестивцев, тебе подобных, карать.

– Господня молния воистину кара грешникам, – отозвался другой голос, и Войку увидел в новой вспышке, как истово шевелятся в молитве губы Роксаны, как светятся раскаянием и мольбой ее огромные византийские очи.

– Кара, да не только, – сказал самый молодой из Боуровых бойцов, белокурый Переш. – Сказывают, молнии в старину господь посылал в помощь искусным мастерам.

– Суесловие, – покачал головой Изар. – Негоже при благочестивой княжне такие речи вести.

– Так то же было от господа! – не сдавался Переш. – Дозволь, госпожа, рассказать.

Кивок Роксаны был ему ответом.

Искусному рассказчику Перешу, знатоку преданий и песен своего края, не надо было давать дозволения дважды. И поведал молодой войник, украшая повествование цветами словестного узорочья, о том, как мастерил в незапамятную старину кузнец искусный Фаур волшебные мечи, которыми, размахнувшись, и семилетний малец целую гору мог надвое разрубить. Мудрый Фаур отковывал такой меч в грозу, вскакивал на волшебного коня, и тот выносил его мигом на вершину самой высокой горы. Кузнец поднимал над головой раскаленное добела лезвие. И молния небесная, ударив в него, оставалась навек в клинке, отдав новому мечу всю свою силу и ярость. Старики рассказывают: такой меч был у Юги-воеводы, славнейшего среди первых господарей Земли Молдавской, победителя татар и строителя первой крепости в Четатя Албэ; им и сразил храбрый Юга волшебника – хана Кубияра и отнял его сокровища. Такой меч тщетно пытался добыть жестокий мунтянский воевода Влад из проклятого рода Дракулы, именуемый также Цепешем.[50]50
  От «цапэ», что означает «кол» (молд.). Цепешем прозвали господаря Влада за жестокость и пристрастие к лютой «столбовой казни».


[Закрыть]

– Не к ночи будь помянут этот дьявол, – перекрестился Изар. – Господарь Цепеш, сказывают, продался султану, а значит сатане. И сделавшись упырем, пьет по ночам христианскую кровь.

– Такого меча воеводе Владу не добыть вовек, – беззаботно усмехнулся Переш. – Да и заполучи он такой – не мог бы владеть им: молния – сила чистая, от бога, злоба же – от черта, и стало быть – ей противна.

– Зато у нашего князя Штефана, святого государя, такой клинок, сказывают, имеется, – вставил Изар. – Но не вынимает его из тайной сокровищницы воевода до поры. Только раз в году самолично снимает пыль шелковым платком. В столице он, говорят, нынче почти не бывает.

– Не сидится воеводе в Сучаве, – кивнул Переш. – По земле нашей всей разъезжает, правление и войско устраняет, измену карает, к защите Молдову готовит. А пуще – укрепляет твердыни: Сучаву и Хотин, Белгород и Килию.

– Под одной Килией восемьсот муралей собрал. Менее чем в месяц новые стены поставил, – сказал кто-то.

– Укрепляет стены монастырей, – добавил другой голос.

– Ширит стены, пристраивает площадки для пушечного наряда, чтобы отбиваться от турок огнем…

– Не сидится в его столице нашему государю-воеводе, из конца в конец ездит по земле нашей, хозяйству своему, – повторил Изар, и теплая улыбка в свете молнии озарила его лицо. – И вот что скажу не во гнев твоей милости, пане сотник, – добавил он, когда стих оглушительный гром, – добрый бы получился из нашего князя крестьянин; хозяин он рачительный и мудрый.

– На престоле тоже такой надобен, – с улыбкой заключил Чербул войницкую беседу и приказал спутникам устраиваться на ночлег.

Изар и остальные белгородцы знали, конечно, что дед сотника, еще живой и крепкий, сам пахал поныне землю в родном селе, что довелось покрестьянствовать и отцу Чербула, знаменитому воину Боуру. И вот уже величают внука паном, твоею милостью зовут. Разве от этого становится он им чужим? Разве не свой для них, душевно и кровно, отец его капитан Тудор, хотя давно величаемый паном среди простого люда и спесивого боярства?

Войку остался сидеть один у костра, погруженный в раздумье. Он не заметил, что из самого защищенного уголка пещеры, где княжне и Гертруде устроили теплое гнездо, на него молча смотрит Роксана, тоже думавшая о своем. В нелегком пути сквозь дебри ее любовь все больше утверждалась на новом чувстве – растущем доверии к своему витязю. Роксана с каждым днем все больше убеждалась, какая надежная опора для нее – его рука. И дело было не в силе мышц молодого воина, не в искусстве, с которым он бился. Женским сердцем Роксана чувствовала, как быстро меняется Войку, как он мужает. Она видела, как спокойно и властно распоряжается он на привалах или при тревоге, как привычно повелительно, хотя и дружелюбно, со старшими даже почтительно, разговаривает он со своими людьми. И люди принимали это как должное, и повиновались с доверием и охотой. Странная сила, добрая и грозная, зрела в этом юноше, столь не похожем на всех, кого ей до сих пор приходилось встречать.

Роксана не подозревала, однако, что не только битвы и опасности, не только трудная дорога меняли ее спутника у нее на глазах, что есть еще одна причина быстрого возмужания Чербула, – это она сама, близость с ней и сознание, что он – ее опора.

Войку тоже иногда с удивлением всматривался в то новое, что с ним творилось. Сотник раньше думал, любовь всегда остается такою, какой приходит, разве что может окрепнуть или ослабеть, а то и вовсе уйти. И все оказалось не так. Озарившее Войку чувство жило в нем своей, порой непонятной жизнью, пуская все глубже корни, словно дерево по весне. Шумело в нем, ликуя, листвой, и сотнику в иные часы казалось, что все ветры мира стремятся к его густой кроне – отдохнуть в ней, набраться силы. Чтобы понести потом во все стороны света ее свежесть и аромат.

На следующий день с вершины поросшего могучими буками холма они увидели небольшой деревянный скит. Бревенчатая дряхлая церквушка-избушка с пристроенными к ней меньшими часовенками и крытыми притвориками под островерхими шапками тесовых кровель казались семейством старых грибков-опят. Монахов нигде не было видно – немногочисленные лесные иноки при виде вооруженных пришельцев, по обыкновению, попорятались кто куда. Но старенький иеромонах, встретившийся им у покосившегося забора, с полуслова понял, что нужно этим гостям. Старик не мешкая провел их в пропахший ладаном, древесной гнилью замшелый храм; почерневшие древние лики, как в пещерном Мангупе, строго глянули на вошедших с образов и стен церквушки, и Войку на миг грешно почудилось, что не мученики то и пророки, но хитрые лешие кодра, надевшие святые личины, дабы посмеяться над глупыми людьми.

Засветились робко над тоненькими свечками трепетные огоньки, заструился пахучий дымок из убогого медного кадила. Старик приволок откуда-то перепуганного карлика-дьяка, у которого обнаружился вдруг глубокий и мощный, дивный голос… И вскоре сотник Войку с княжной Роксаной под двумя бедными венцами из позеленевшей латуни стали мужем и женой, перед богом и людьми, на радость и горе, в нерасторжимом брачном союзе.

После обряда, когда все потянулись из храма, уже от порога Роксана метнулась обратно, склонилась перед аналоем, припала к подножию маленького иконостаса в исступленной молитве, сотрясавшей ее, как рыдания без слез. Чербул с любовью и жалостью, войники с набожными благовением, застыв на месте, смотрели на мангупскую княжну.

Дав шпоры коню, Войку вспомнил слова Эмин-бея: «Эта женщина не для тебя, безродного! Опомнись, ты погибнешь!» Чербул с вызовом улыбнулся. Эта женщина давно – лучшая часть его души. Пусть попробуют злые мира разлучить его с ней.

49

Горы близились. Взрывая зеленую шкуру кустарников и дерна, из глуби земли, как переломанные кости давно погребенных чудовищ, все чаще выпирали серые, белые, красные каменные пласты. Отряд шел по петлявшей между скалами, не везде удобной для всадников тропе. Роксана держалась теперь ближе к мужу. После их венчания в лесном ските княжна словно оттаивала от холода прежних тяжких дум и острым взором горянки всматривалась в окружавшие их ландшафты.

– Там кто-то живет? – спросила она, показывая на мрачную груду камня на вершине скалы – остатки когда-то крепких башен и стен.

– Теперь вряд ли, – отвечал Войку. – Разве что шайка лотров вздумает на время скрыться от государевых ратников. Но в прежние времена там стоял замок. И жили в нем иноземные рыцари, мадьяры, но больше – немцы.

– Словно черные гнезда воронов, – содрогнулась княжна.

– Этих птиц отсюда давно выгнали, – пояснил Войку. – Огнем и мечом. Ты видела, Сана, морские скалы у берега, возле Каламиты и Горзувит? – напомнил сотник. – Эти прежние замки, мне кажется, схожи с ними, – словно их изгрыз и разрушил морской прибой. То был тоже прибой, но ненависти и гнева, – заключил он задумчиво.

– Не видела я тех наших скал, – вздохнула княжна. – Только у нас все другое: горы – меньше, дали – ближе, речки – не так холодны и быстры. Взгляни-ка туда, на склон! – она показала рукою на выпуклый бок вздымавшейся по ту сторону ущелья огромной горы. – Там растут сосны?

Войку кивнул.

– Наверно, они высоки! Наверно, до них отсюда – много-много верст! А кажется каждая с булавку. И думаешь: протяни руку – и можешь взять каждую кончиками пальцев!

– Это воздух гор приближает далекое, – сказал Войку. – Это диво, рожденное горной далью…

Их речи были внезапно прерваны звуками близких выстрелов. Воины встрепернулись: совсем рядом, за выступом скалы, кто-то палил из пищалей. Оставив Роксану и Гертруду под защитой двух войников, сотник с тремя другими поспешил к месту стрельбы. И увидел человека в стальном нагруднике и шлеме, прижавшегося спиной к большому камню в глубине расселины. Латник, выставив тяжелый бердыш, отбивался от нескольких всадников, наседавших на него спереди. Разряженная аркебуза валялась у его ног; двое воинов в таких же доспехах лежали ничком рядом с ним.

Нападавшие не смогли окружить укрывшегося в каменном углублении смельчака; наезжая на него и отступая, уклоняясь от его ударов, они тщетно пытались поразить противника длинными копьями, отскакивавшими от стали. Но один из всадников, спешившись, накручивал уже тетиву арбалета; другой протягивал ему железный дротик, способный пробить самый крепкий доспех.

– То латинец, – сурово молвил Изар. – Не мешай им, пане сотник, пускай добивают.

– Эти лотры? – сквозь зубы спросил Чербул. – Напавшие вдесятером на одного?

Витязь бросил коня вперед. Перескочив через трупы незнакомцев, убитых латниками, четверо белгородцев дружно ударили в тыл нападавшим и с налету смяли их. Несколько мгновений спустя еще двое неизвестных в воинских жупанах, какие носили в верхних цинутах Молдовы, неподвижно лежали среди камней. Один, сбитый с лошади, был скручен и брошен, как куль, на землю перед сотниками. Остальные мгновенно скрылись среди камней.

– Спасибо, добрый рыцарь, – сказал, подойдя к Войку, спасенный на причудливом наречии, бывшем тогда в ходу на дорогах и рынках Восточной Европы, вольной и дикой смеси латыни и немецкого, польского, венгерского и иных языков этой части света. – От меня и друзей моих, – он повел в сторону мертвых латников, – которых по вашей милости смогу хотя бы достойно похоронить.

– Кто вы? – спросил сотник, слезая с коня.

– Были мы – как видите, теперь уже были – три честных воина родом из разных немецких земель. – Вернер – из Мемеля, Дитрих – из Кельна, а я, Клаус-аркебузир, родился в славном Нюрнберге. Служили ратную службу могущественным и знатным господам, в последний раз – его милости князю Потоцкому. Теперь шли из его владений через вашу страну в Землю Бырсы, по слухам, в нашей службе есть нужда. Да вот, напали на нас неведомые люди. И ежели б не ваша милость, благородный рыцарь, лежать бы теперь мертвым в этом месте и мне.

Войку пытливо взглянул в широко открытые голубые глаза бравого немца и повернулся к связанному.

– А ты из каких? По какому праву чинишь здесь разбой?

Пленник с издевкой ухмыльнулся.

– А вот прискачут сейчас люди моего хозяина, тогда и узнаешь, кто я есть. О вельможном пане Карабэце, небось, слыхал? Эти места, насколько видишь, – земля нашего пана, кто ступит на нее – тот во власти боярина нашего и его ратных слуг.

Войку о боярине слыхал не раз. Богат и нравом крут был владелец тридцати сел знатный Карабэц, своевольничал и насильничал много лет в Кымпулунгском цинуте и окрестных местечках, до самого Семиградья. Не дошли, видно, покамест руки у Штефана-воеводы – укротить дерзкого магната.

– Говори с паном сотником учтиво, боярский пес, – толкнул ногой пленника Изар. – Не то попробуешь огонька. Отвечай пану сотнику, зачем учинили разбой?

– Боярин наш, – с той же кривой усмешкой отвечал наемник, – давно хотел такой вот нагрудник иметь. Пищаль пригодилась бы мне, тоже давно о такой скучаю. А тут – три нагрудника, три пищали. Как не взять?

Войку с презрением отвернулся от холопа-грабителя.

– Мы торопимся, Клаус, – сказал он немцу. – Пойдешь ли с нами?

– Да мне, господин рыцарь, вроде бы и оставаться тут нельзя, – почесал в затылке аркебузир. – Только надо бы предать, как полагается, Дитриха и Вернера земле… А там с вами хоть на край света.

С помощью белгородских войников Клаус быстро исполнил свой последний долг перед земляками, аккуратно сняв перед тем с них доспехи и кошельки.

– Оружие продам, а деньги до полушки отошлю вдовам, – пояснил он, и можно было верить этому, глядя в его широкое, добродушное лицо. Потом аккуратно зарядил все три аркебузы.

– Эта, – со мною, эти две пусть пока носят ваши люди, благородный рыцарь, – пояснил он. – Они нам, видать, скоро пригодятся, черт меня побери, если я вру. Простите, знатные дамы, мой глупый язык, – смутился бравый путешественник, низко кланяясь подъехавшим в ту минуту женщинам. На Роксану он, впрочем, и не взглянул, круглые голубые глаза простодушного Клауса сразу же приковали к себе русые косы и щедрая краса феодоритки Гертруды.

– В путь, – приказал Чербул.

Отряд выступил; Клаусу, пешему ратнику, пришлось сесть на коня одного из сраженных боярских холопов. Взятого в плен ратного слугу оставили связанным на месте, не сомневаясь, что за ним приедут. Двинулись осторожно, опасаясь засады. И зоркий проводник Изар через некоторое время поднял руку, показывая, что дальше ехать нельзя. Впереди ждала опасная западня. Присмотревшись внимательнее, все увидели в самом узком месте над тропой большие камни, за которыми стояли ратники, готовые сбросить их на проезжающих. На скалах были поставлены лучники. Дальше дорогу закрывали всадники, на первый взгляд – с полсотни.

Войку отдал приказ. И малая рать его, повернув коней, мгновенно взлетела на небольшую, но крутую горку, уже примеченную им близ расселины, где случилась неравная схватка. Вершину поросшей низким вереском возвышенности, словно каменный венец, окружали зубчатые выступы подземных скал. Оказавшись в этой природной крепостце, небольшой отряд быстро спешился и приготовился к отпору, нацелив на противника копья, стрелы и самой судьбой посланные аркебузы.

От четы, затаившейся в засаде, подскакал карьером всадник, вздыбил коня.

– Эй, вы! – крикнул он. – Вельможный пан Ионашку Карабэц приказывает старшему среди вас прибыть к его высокой милости для разговора! Боярин сохранит ему за то жизнь!

– Спасибо вашему пану! – насмешливо отвечал сотник Чербул. – Пусть выезжает и он, встретимся на полпути!

Всадник помчался к своим, но тут же возвратился.

– Скажите, кто вы есть! Вельможный пан боярин не сделает шагу навстречу безвестному быдляку![51]51
  Быдляк – презрительная кличка: человек из простонародья, черная кость.


[Закрыть]

– Государевы люди! Сотник Войку Чербул с товарищами! – был ответ.

Посланный отвез хозяину эту весть. И от враждебной четы отделились двое воинов, медленно направившихся к нашим путникам. Войку с Изаром также неторопливо двинулись им навстречу.

Боярин Карабэц, одетый по-польски и шитый золотом парчовый жупан, в горностаевой накидке на широких плечах и куньей воинской шапке-гуджумане, ловко сидел в золоченом седле, держа в сильных руках поводья, украшенные золотыми бляшками. Богатая сабля с резной золотой рукоятью висела у пояса, стальной буздуган с узорной насечкой – у луки седла. Жестокое, умное лицо боярина было чисто выбрито, в свисавших по польской моде усах серебрилась легкая проседь.

– Сотник Войку Чербул, – промолвил боярин, – твое имя известно в наших местах. Зачем же ты, пане сотник, чтобы разговаривать с нами, привел своего холопа?

– Десятник Изар не холоп и никому, кроме князя, не слуга, – сдержанно ответил Войку, – за честь его ручаюсь перед кем угодно. Дозволь, однако, спросить, зачем твоя милость привела турка?

Товарищ боярина, действительно, удивлял почти мусульманским нарядом: шитой золотой безрукавкой под шелковым плащом, алыми атласными шальварами. На голове его красовалась белая, хитро закрученная чалма, на боку висел ятаган. Только густые кудри, выбивавшиеся из-под туго свернутого шелка, говорили о том, что этот человек не во всем соблюдает заветы пророка,[52]52
  Имеется в виду обязанность мусульманина брить голову.


[Закрыть] что на нем просто шутовской наряд.

– Ха-ха-ха! – рассмеялся боярин. – Сотник принял тебя за османа, пане Гырбовэц! Сколько раз говорил я тебе – носи на виду честный крест!

– Слугам воеводы Штефана со страху всюду мерещатся турки, – по-польски молвил тот, выпятив губу.

– Не смей трогать имя государя, – положив руку на саблю, сказал Войку на том же языке, – кем бы ни был ты, турком или ляхом. Может быть, – обратился он вновь к боярину, – его милость вельможный пан Ионашку для разговора со мной привел своего локко?[53]53
  Локко, буквально – безумец; распространенное название шута (тур.).


[Закрыть]

Теперь схватился за оружие Гырбовэц. Боярин примирительно поднял руку.

– Прежде кончим разговаривать, панове, – сказал Карабэц, – потом можно и за сабли. Мы пришли, сотник, чтобы спросить тебя: что ты делаешь на нашей земле?

– Мне не ведомо, – ответил Чербул, – как пролегают межи и готары маетков в Кымпулунгском цинуте. Ведомо лишь, что до мадьярской границы здесь и всюду – государева земля. Еду же я по государеву делу в Семиградскую землю.

– Отчего же тропой? – с хитрецою спросил Карабэц. – Отчего не по шляху?

– На то у меня своя причина. О ней поведаю государю своему или богу. Тебе не скажу.

– А если заставлю? – жестко прищурился боярин.

– Что ж, твоя милость, попробуй, – ответил сотник.

– Добро. То дело твое. – В планы боярина пока не входило ссориться с господарем Штефаном из-за какого-то сотника. – Но ты напал на моих людей. Ты убил четырех. И я, здешний вотчинник, должен за то тебя судить.

– Два суда надо мною – государев да божий,[54]54
  Войку имеет в виду божий суд – поединок.


[Закрыть] – твердо ответил Войку. – Выбирай, пане Ионашку, любой из них.

– Биться с тобою думному боярину не в честь, – свирепо ощерился Карабэц. – Не забывайся, сотник, не вышел чином, да и годами мне не ровня. Ты и так у меня в руках, и принудить тебя к ответу в моей воле. Держишь ты меж людей некоего немчина, душегуба и татя, шестерых моих холопов безвинно сгубившего. По какому праву держишь, не отдаешь, как заведено, мне, кому обиду он нанес?

– немцы от твоих людей только оборонялись, боярин, – возразил Войку. – Зачем напали они на иноземцев разбойным обычаем, государевым указам вопреки?

На лице Карабэца появилась глумливая усмешка.

– Не ведомо тебе, парень, гостеприимство пана Ионашку. У боярина Карабэца исстари так заведено – посылать на дорогу слуг, дабы приводили они путников на двор его, для отдыха и достойного угощения. Так было и на сей раз. Только не явили учтивости твои грубые немцы, стали по слугам моим верным из пищалей палить. Выдай мне, сотник, немчина! И езжай с товарищами, куда держал прежде путь!

– К чему, пан-боярин, вести со мной недостойную игру? – спросил Войку. – Ведь знаешь ты, без сомнения, кто повинен в крови, на земле твоей пролитой. И коли не хочешь по правде – решай дело силой. А немчина не отдам. То мне не в честь, а значит, и государю, коему служу, бесчестье.

– Зачем слушаешь дерзости, пане-брате? – спросил Гырбовэц. – Свистни, и слуги твои сомнут наглеца и его лотров. И будет он висеть на суку, другим голодранцам в урок.

Боярин Карабэц, однако, не слушал приятеля. Карабэц обдумывал положение, ибо давал волю жестокости и алчности, лишь зная наперед, что это для него не опасно.

Ионашку Карабэц был одним из вождей боярской партии, считавшей, что против утеснений и неправд, чинимых господарем Штефаном великим панам, осталось одно только средство. И средство это – заставить Землю Молдавскую склонить голову перед султаном Мухаммедом, единственно способным поставить нового господаря, покорного во внешних делах Порте, а во внутренних – им, великим боярам и панам. Молдавские паны-туркофилы копили силы, плели нити заговоров, сносились с врагами, готовились к мятежам. Но время для того еще не настало. Штефановы враги с нетерпением ждали большого нашествия на Молдову, которое султан готовил еще с зимы. Пока же не следовало давать господарю повода обрушить на них свой страшный меч.

– Счастливая твоя звезда, государев сотник, – промолвил боярин после долгого молчания. – Ты сын капитана Тудора из Четатя Албэ, и это уберегло тебя сегодня от гнева моего. Пять лет назад капитан Боур спас мне жизнь в бою с татарами, так что я до сего дня оставался его должником.

Войку об этом не знал. Тудор Боур не любил рассказывать о своих подвигах.

– Но только до сегодняшнего дня, – повторил со значением боярин, и лицо его опять исказила жестокая усмешка. – Ты волен продолжать свой путь, с людьми своими и немчином вместе, но с этого часа я сполна в расчете с твоим отцом, ибо прощаю сыну обиду, какую никому не спускал. Так что запомни, сотник: встретишься следующий раз с боярином Карабэцом – берегись его тяжелой руки.

Боярин резко повернул коня и поскакал прочь. Вскоре вся чета магната, снявшись с места, исчезла за поворотом тропы.

Отряд Войку, соблюдая осторожность, двинулся снова в путь.