Текст книги "Войку, сын Тудора"

Автор книги: Анатолий Коган

сообщить о нарушении

Текущая страница: 54 (всего у книги 68 страниц)

Сдержанный гул почтительного одобрения наполнил легкий шатер падишаха.

– Это последняя война, которую можно так назвать, – продолжал султан, чуть наклонившись вперед на невысоком переносном престоле из позолоченного бамбука, разглядывая соратников вселявшими во всех ужас светлыми выпуклыми глазами. – Ибо за пределами сей земли нашему могуществу не будет больше преград, аллах всесильный и вечный отдаст нам окрестные земли во славу ислама. Я говорю вам: сражайтесь и верьте, будьте стойки в последних сих невзгодах и горестях, ибо склоняет уже аллах всеведущий рубиновую чашу весов победы на сторону верных. Когда же рухнет страна бея Штефана, когда вслед за нею, оставшись без сего зерцала, падут Польша и Венгрия и сдастся на нашу милость Венеция, столь долго не покоряющаяся своей немилосердной судьбе, – тогда и прочие земли Мира тьмы не устоят пред светом ислама. И на земле воцарится вечный мир, до самого Западного моря, у коего нет уже другого берега.

Мухаммед знал, что это не так; войны будут и после. Но сейчас спасительная ложь была как никогда нужна. Услышанная визирями и беками, эта благостная ложь мгновенно разнесется по стану, как будто султан говорил всем двумстам тысячам. Войны будут и после и тем охотнее пойдут на них его газии, ведомые им. Победоносным.

Несколько часов, за стеной своих янычар, наслаждался прохладой молдавских кодр всесильный турецкий царь. Бросая вызов хмурым, близким дебрям, бесновалась метерхане, стреляли в воздух бешлии охраны, словно настал день великого торжества; эта музыка более всего нравилась султану-завоевателю. Солнце начало клониться уже к закату, когда Мухаммед дал знак к подьему. Но, сев на коня, направил его не к стану войска, а в обратную сторону. Доехав по тут же расчищенной тропе до янычарского строя, он решительно двинулся в глубь леса, словно вознамерился еще больше испугать противника вторжением в его главное прибежище. Перед ним, поняв все без слов, вел сотню воинов главный янычарский ага Вели-бек.

Не прошли, однако, воины-османы и четверти версты, когда впереди что-то случилось. Вели-бек, бесстрашный, испытанный воин встал перед стременем султана.

– О великий падишах, – проговорил он с окаменевшим лицом, – не ходи дальше. Там…

– Что – там, мой Вели? – в нетерпении дернул узду Мухаммед. – Чего испугались твои храбрые барашки?

Султан бросил коня вперед, пригибаясь под низкими ветвями, выехал на новую поляну. Здесь, подвешенные за руки к деревьям, стояли двадцать тел мясного цвета, еще в изобилии сочащиеся кровью; на голову каждого чей-то насмешливой рукой был напялен янычарский белый кавук. Содранная кожа казненных валялась тут же под их ногами, перемешанная с тем, что было их одеждой. Эти люди вошли сегодня в лес вместе с ним, своим повелителем, непостижимым образом захвачены почти на глазах своих товарищей, ничего не успевших заметить. И казнены лютой казнью, пока он наслаждался лесным воздухом, на этой поляне – уже напоенном запахом крови. Бей Штефан, его люди ответили на вызов султана.

– Добейте! – коротко приказал Мухаммед, заметив, что среди замученных есть еще живые. И круто повернул коня. Но тут к нему, под самые копыта жеребца, бросился и упал на колени молодой бек.

– О заступник наш пред аллахом! – воскликнул он, воздев руки к султану. – Дай мне сотню воинов, и я вытащу злого молдавского вепря из его укрытия и приволоку к твоим ногам!

Мухаммед бросил на бека хмурый взгляд и проехал мимо. Под сердцем у султана опять возникла растущая, знакомая боль.

Султан молча вернулся в свой дворцовый шатер в пыльном, душном, голодном лагере; двух старых беков, пытавшихся помочь, Мухаммед в гневе оттолкнул. И тут же велел казнить на колесе весь белюк, из которого молдаване выкрали тех, найденных на поляне, – полсотни оставшихся в белюке янычар. А их начальника – сварить живьем в котле. «На ужин дьяволу», – пробормотал султан.

Слушая звеневшие металлом последние вопли несчастного бека, далеко разносившиеся по лагерю, притихшему, охваченному страхом, Мухаммед боролся с особо жестоким приступом болей, опоясывающих его тело огненным кушаком. Почему аллах не хранит его, не защищает от лютого страдания? Разве все его дела, все походы и войны – не во славу его, всевышнего, не ради истинной веры? И не ради них он ведет свой народ, правя им железной рукой? Или проклятия врагов – сильнее его молитв, и всевышний охотнее склоняет к ним слух? В чем согрешил султан Мухаммед перед лицом своего господа – аллаха всевеликого и милосердного?

Боли не отступали. В углу покоя тревожно шевелилась занавесь – за ней суетились его хакимы, торопливо готовя целебный отвар. Султан закрыл глаза. И дрожь ужаса охватила его с такою силой, что даже боль притихла: вокруг, вперив в него страшные взоры, столпился сонм, орда, легион казненных им, замученных, заколотых, отравленных по его приказу. Мухаммед открыл глаза, кровавые призраки исчезли; но снова навалилась боль. Султан не обольщался: они еще придут, развеют покой спасительного сна. И этот, чьи крики слабеют уже на лагерной площади, тоже придет с ними, раздутый, сваренный, со свисающими клочьями мясом. И будет глядеть, будет ждать, терпеливый и грозный.

27

Четы Войку Чербула прибыло, и немало. Это, собственно, не была еще полноценная чета с ее тысячей бойцов, и даже не стяг с его двумя с половиной сотнями; в войске, однако, ее так и называли – четою Чербула. Так уж само собой получилось, что сотник Войку без слов и приказа свыше был всеми признан в этой сотне старшим; старый Палош по своей воле, незаметно отошел на второе место и охотно помогал ему управляться с растущей ватагой, в которой было уже много разного народу. Ядром новой четы стали те самые люди, которые не так давно схватили витязя, вышедшего из вражеского стана, и увезли его в лес, завернутого в кошму. И что ни день приходили все новые, каждый – со своею бедой, чтобы повести собственный счет расплаты с врагами.

Общий счет, если бы войники его вели, достиг бы, наверно, внушительного числа захватчиков – убитых из засады, пойманных живыми и казненных: пленных просто некуда было девать. Пленных вешали или, что проще, душили. В отряде было немало любителей более сложных способов отправления к праотцам, но Войку запретил изуверские казни – сдирание заживо кожи, сжигание, столбовую смерть. Пленных вешали или душили без приказа – все знали, что от Чербула такого повеления нечего ждать. Чербул просто отворачивался от обреченного, когда наставал его час. Такой была суровая необходимость в час нашествия.

Делали то же, что и все войско. Нападали на обозы. Вырезали вражеские отряды, выходившие из лагеря на поиски съестного, – трудности с продовольствием у осман и мунтян росли. Затаскивали в лес и убивали отставших, забредших далеко от своих; но таких становилось все меньше, мунтяне, османы и наемники-христиане в армии Мухаммеда становились все опасливее.

Зато воины Молдовы все лучше узнавали врага; и многое, что пугало в нем издали, вспоминалось, как детская сказка о Кэпкэуне-людоеде, не страшном взрослому. Знали уже, что турка-нехристя берет и пуля, и кинжал; что обернуться, к примеру, совой или волком, чтобы бежать из плена, осман не в силах, что не может он и срастись обратно, если будет разрублен или снимут с него бритую башку. Что жаждою крови они упырям сродни, но прилетать по ночам лакать ее у живых не умеют. Что есть всегда у доброго воина острое шило для османского или мунтянского кожуха.

Приходившие в отряд в той войне не были новичками. У каждого за плечами был свой поход, свое горе, своя ненависть к захватчику или к его пособникам.

В первые дни среди них появился плечистый землянин Кушмэ, из тех крестьян, которых князь отпустил с бешляга вблизи Романа. Кушмэ пришел домой, в малое сельцо над Днестром, и увидел в уцелевшей от пожара хате свою замученную семью. Отец стоял, подвешенный за руки к балке; содранная с него кожа кровавым комом валялась в углу горницы. Жена, сестра, мать и дети лежали по всему дому, поруганные, истерзанные, убитые. Кушмэ повернул обратно, начал мстить. Вначале ловил одиночных осман, тогда еще уверенных и беспечных, опутывал веревками, терзал. Потом прискучило, войник просто накрывал лицо пойманного кушмой и так держал, пока тот не затихал. С наступлением ночи мститель осторожно подтаскивал тело к самому стану врага и так оставлял, не снимая оружия, не забирая одежды и золота. Утром турки или мунтяне находили мертвеца с посиневшим лицом, без ран или знаков насилия. И по лагерю ширился слух о неведомой болезни, поразившей еще одного воина. О делах крестьянина узнали свои; его наградили прозвищем «Кушмэ»; ему начали подражать, подкрепляя этим слухи о таинственной хвори. Устав от одиночества, Кушмэ пришел в отряд сотника Чербула, но способа расправы с врагами не переменил.

Позднее к ним прибился Рэбож. Этот длинный кожевник из Орхея получил известность и кличку от еще более длинного посоха, который он, подобно страннику-пилигриму, повсюду носил с собой. Воевал Рэбож не палкой, но доброй саблей, нанося на жердь поминальные зарубки по каждому убитому супостату, отчего она становилась ему дороже и милее с каждым днем войны.

В разное время к людям Чербула пристали Сулэ, то есть Шило, Лац, сиречь Удавка, Бардэ, что значит Топор. И иные, числом немалые, чьи воинские прозвища выдавали оружие или способы, коими те предпочитали расправляться с бойцами Мухаммеда и Лайоты. Так их набралась сотня, и становилось все больше и больше. Человек в ту пору в Земле Молдавской был подобен сухому листку, несомому ветром над лесным пожаром. Приходили, ища врагу мести, а себе – смерти, нося, как мечи возмездия, новые свои имена, утратив прежние с гибелью всех, кто знал их до нашествия. Появлялись, прослышав, что князь в плену, убит или удавлен, что войска более нет и ненавистный ворог навеки завладел их родимым краем. Их встречали стародавним «хлеба, соли и бочек вам с вином!» Они узнавали правду о Штефане и Сучаве, находили товарищей, получали оружие и место в строю для боя.

Пришел куртянин, взятый в плен мунтянами. Кристе – таким было имя витязя – приказали рыть себе могилу, какая будет ему по душе. «Можешь поглубже», – добавили палачи с усмешкой. Кристя рыл и рыл, не чуя усталости, – умирать не хотелось; ушел в свою ямину с головой, углублялся все дальше. И провалился вдруг в полузасыпанный подземный ход, в незапамятные времена выкопанный здесь, на месте древнего монастыря; и пополз по нему прочь во мраке и спасся, выйдя на свет в густом дубняке, где пришельцы и не думали его искать. Начал копать темноволосым, вышел из-под земли с белой головой.

Пришли пятеро братьев – Серафим, Ион, Мику, Клокот и Илья, во главе со скутельником общины Васку. Этих прислал сход землян из Шолданешт, села, в котором родились капитан Тудор Боур с братом Влайку, где до сих пор жили дед и бабка Чербула; все шестеро были братьями Войку по отчине, в которой у него тоже имелась доля – право на дом и земельный надел. Братья рассказали о том, как стража села отогнала чамбул татар, забравшийся в их долину среди лесов, как ушли на войну мужи, как остались старцы, дети и бабы, готовые в любое мгновение запалить добро и хлеб и уйти в кодры, где уже было устроено убежище.

Лежа в кустах на опушке с несколькими воинами, Чербул наблюдал за лагерем врага. Лагерь осман был уже не тот; не шумели турки на майданах, не толпились у лавок; все больше воинов отлеживалось в шатрах. Беглецы из болгар, – салагор, саинджи, арабаджи – рассказывали, как трудно приходится теперь захватчикам; османы все туже затягивали цветастые кушаки.

Осаждая Сучаву, турки сами оказались в осаде. Их вылазки частью сил – до двух или трех полков, – как правило, терпели неудачу. Штефан-воевода всегда держал наготове сильный кулак, который обрушивал на вышедших из стана врагов, позволив им отойти на достаточное расстояние для того, чтобы помощь не могла подоспеть к ним вовремя. Выходившие за провиантом алаи гибли, застигнутые молдавскими воинами в узких горловинах долин, стиснутых лесистыми холмами, где пехота или конница не могли развернуться. Османы в таких случаях становились в круг, лицом к нападающим, и умирали с честью, сражаясь. Мунтяне чаще сдавались, но это не сохраняло им жизнь.

Пришло время, когда султан запретил такие вылазки, в надежде на обозы, которые должны были, по оставленным им приказам, через месяц после вторжения выступить из придунайских земель под охраной целого войска. Мухаммед посылал гонцов, более – из мунтян, повелевая придунайским бекам не медлить с отправлением этих караванов. Но обозы не шли. Была у султана надежда и на местных бояр; но бояре-изменники, как ни ненавидели своего князя, боялись его, видимо, еще больше и, к тому же, плохо ладили между собой.

Сучава же, как назло, держалась. Несколько новых приступов ни к чему не привели. Длиннющая насыпь, когда ее закончили, тоже не решила дела; выстрелы из двух больших орудий, которые по ней подвели ко вратам, обрушили створки, но только для того, чтобы за ними обнаружилась сплошная стена, коею защитники крепости замуровали въезд. Ядра вязли в белом камне новой стены, как во всех поясах твердыни, не выламывая в нем бреши. Орудия пришлось отвести.

В лагере не было нехватки в воде, несмотря на великие зной и сушь, – река протекала почти по его середине. Но голод и жара все больше донимали аскеров Мухаммеда. Воинами все больше овладевало безразличие, неверие в успех похода; люди были теперь готовы сутками валяться в палатках в тяжелой дреме, просыпаясь лишь для еды.

Султан знал, как опасно отупение и вялость, вторгшиеся в ряды его газиев. Султан-сераскер затевал поэтому безуспешные приступы, заставлял воинов кирками дробить скалы под крепостью. Играл турецкий оркестр, били бубны; в лагере устраивали состязания силачей, свое искусство показывали жонглеры и фокусники. Расшевелить, однако, полуголодных воинов было все труднее. Гораздо охотнее, чем к разнузданным звукам метерхане, люди прислушивались к слухам, все более тревожным и пугающим. Говорили о мертвецах с посиневшими лицами; о первых жертвах объявившегося в армии морового поветрия; о том, что дикие жители здешних лесов поголовно колдуны и волшебники, насылающие на муджахидов ислама болезни и смерть, что вода в Сучаве отравлена медленно, но неотвратимо действующим ядом. Эти речи карались вначале плетьми, потом – отсечением языка, наконец – смертью на колу. Но люди продолжали шептаться в шатрах, за трапезами, у вечерних костров. И шепот их становился все более зловещим. Говорили, будто визири и паши обманом завлекли повелителя осман в здешние гибельные места, чтобы армия и сам султан погибли от голода, болезней и злых чар, насылаемых на правоверных презренными ак-ифляками.

Леса также мучили турок великим соблазном. Из турецкого стана слышался шум листвы, пение птиц, журчание свежих ключей. До крайних палаток порой докатывались волны лесной прохлады. Кодры из пыльного и жаркого лагеря казались земным раем, и многие вначале, презрев все запреты, отправлялись под их изумрудную сень. Но редко кто-нибудь возвращался из таких прогулок. Турки окончательно поняли, что леса Молдовы, пожалуй, коварнейшая из всех ловушек, приготовленных для них в этих землях природою и людьми. И не поддавались более искушению.

Войку смотрел, как уходят вдаль ряды неисчислимых палаток и шатров турецкого стана, вытянувшегося вдоль долины. С ветки дуба, растянувшего над их головами полог густой кроны, в траву перед ним шлепнулась крупная белая гусеница, и тут же к ней со всех сторон заспешили мелкие черные муравьи. Точно так же, подумалось витязю, в самом сердце его родины лежала теперь толстая, прожорливая гусеница иноземных полчищ. И, словно муравьи, со всех сторон торопились к ней отряды, четы и стяги хозяев края, чтобы кусать непрошенную гостью, откусывать от нее клочки, пусть и малые, кромсать ее тело и дробить, не давая насытиться соками родной земли, иссушить ее и навсегда обесплодить.

Рядом с Войку лежал, задумчиво покусывая травинку, Негрул. Заметив, в какой оборот попала белая гусеница, цыган отогнал мурашей былинкой и, осторожно посадив на лист неудачницу, водворил ее обратно, на дерево.

– Пускай живет, – со вздохом сказал молодой войник.

– Шли вы, значит, из Мадьярщины, – продолжал Войку прерванный разговор. – Где же он вас настиг?

– Неподалеку от Коломыи, – молвил Негрул. – Стали мы табором у ручья, и тут он прискакал. С сотней конных холопов, все с оружием. А что у нас? Топоры да молотки. Кто стал противиться – тех сразу порубили, еще троих засекли до смерти плетьми, чтобы страху нагнать; булибашу повесили. Потом велели запрягать, погнали в Молдову, к маетку пана…

– Если тебе так легче, говори со мной по-венгерски, – сказал на этом языке Чербул, видя, что Негрул еще с трудом подбирает слова.

– Нет, пане сотник, – покачал головой цыган, – хочу как следует научиться по-вашему, по-молдавски.

– Зови меня Войку, как все в чете.

– Хорошо, Войку. Пригнали, значит, весь табор к маетку пана, посадили на землю, заставили выкопать себе землянки. Начали мы пахать, рубить лес, работать на хозяина. Земли-то у него – неоглядные, вокруг – верховая стража днем и ночью, чтобы никто не сбежал. Прошла неделя, две, и приметил пан у колодца жену мою Мару, забрал в опочивальню. Как натешился, подарил другу-приятелю. Друг у его милости такой, ликом красный, вроде всегда пьян, и ходит во всем бесерменском, словно турок.

– Пан Ионашку Карабэц, боярин великий, – сказал Негрул. – Приятель его – Гырбовэц. А что? В войске нашем их нет.

– Нет, конечно, – усмехнулся Войку. – Так что потом?

– Потом Гырбовэц натешился, отдали мою Мару начальнику над холопьями ратными. При нем и живет. И началась война. И собрал пан нас, цыган, отобрал молодых и сильных с десяток, посадил на коней, дал дубины и луки. Сначала подвел сотню к полю, где государь-воевода сразился с османом. Перед боем – увел. Тогда мы, цыгане, сговорившись, поднялись ночью, тайком, чтобы в войско к князю податься. Только люди боярина уследили, окружили нас. Посекли саблями всех, один я спасся. И вот…

«И вот он здесь, бедняга, – подумал Чербул. – Может, встретит еще Карабэца, отомстит за свои несчастья и позор».

Как же быть человеку со своей любовью, с этим ранимым и хрупким бесплотным существом – в сем мире зла, где женская краса и нежность – добыча и товар? Скольким было мало жизнь отдать, чтобы ее защитить? А если добыча – не только краса и нежность, но также богатство и знатность, древний и славный род, чей герб не зазорно взять и королю? Как было с его Роксаной?

Жаром обдало Войку при мысли о той, о которой старался не думать, ибо в эти дни не принадлежал ни себе, ни даже ей. Да не совладал с собой, устремился душой за Ойтуз, на северо-запад, где горели на солнце шпили и кресты Брашова, где осталась его милая. Что с нею, как она? Старый рыцарь капитан Германн обещал ей каждодневную защиту и заботу. Но разве не хранил ее он сам, защитник и супруг, да чуть было не упустил, не утратил вместе с жизнью! Разве не мог увидеть ее, бесподобную, другой могущественный похититель, почище и посильнее Цепеша? Где он теперь, кстати, чудовище Дракула? Говорили, что круль Матьяш послал его в Мунтению с войском, воевать против турок и их вассала Лайоты. Не посмеет ли Цепеш, боящийся разве что своего отражения – самого Сатана, не решится ли нарушить приказы и запреты круля Матьяша и вернуться в Брашов?

Впрочем, нет, Войку может быть спокоен. Его жена – в мирном, благополучном городе трудолюбивых, добропорядочных немцев. Под защитой и опекой старого рыцаря, величавых отцов города. С ней – землячка-феодоритка, могучая дочь крымских готов, о которой сейчас, наверно, грезит, лежа с ним на опушке леса, храбрый Клаус, вооруженный теперь доброй пищалью, добытой у врага. Войку должен быть спокоен и тверд и думать только об иноземце, топчущем и поганящем его землю, о том, как сразить его, прогнать. Ибо с тех мест, где кончается долина Сучавы, ветер несет хлопья сажи и гарь далеких пожаров. Ибо его Молдова лежит в развалинах и пожарищах, и носят еще татары, османы, мунтяне на копьях тела младенцев, чтобы навсегда поразить ужасом его народ.

Войку увидел, как ворота лагеря с их стороны распахнулись. На пыльный, раскаленный, несмотря на раннее время, хотинский шлях выехал десяток всадников на отличных скакунах. За ними – еще отряд воинов, в которых наметанный глаз молодого сотника узнал соседей-мунтян. Следом – еще один, конники в панцирях – джебели, затем – сипахи в богатых одеждах, под которыми поблескивали кольчуги, с татарскими луками за спиной. Отряд за отрядом выходил из лагеря; наконец быстрым шагом потянулась за конницей белоклобучная колонна янычар с пищалями и копьями, с арбалетами для стрельбы железными дротиками. Между отрядами ехали важные, бородатые беки, сопровождаемые молодыми алай-чаушами. Последними выехали и поскакали вперед, обгоняя белюки и алаи, конные разъезды татар и мунтян. Это было уже целое войско, тысяч семь или восемь быстрым маршем двинувшееся к неизвестной цели.

Войку велел седлать коней, поднимать чету для похода.