Текст книги "Войку, сын Тудора"

Автор книги: Анатолий Коган

сообщить о нарушении

Текущая страница: 64 (всего у книги 68 страниц)

42

Так и не пришлось, однако, в тот вечер Штефану-воеводе поговорить с долгожданным гостем. Пана Михула, бывшего логофэта Земли Молдавской, под крепкой стражей препроводили вглубь леса, в надежное убежище, где под невысоким холмом открывалось устье удобной пещеры, в давние времена вырытой здесь отшельником или другим любителем одиночества. Пленника устроили на теплой кошме, принесли на деревянном блюде свежего хлеба и брынзы, кувшин вина. И, пожелав его милости доброй ночи, оставили отдыхать.

В лагере воеводы тем временем, без шума и суеты, начались важные приготовления. Без суеты, но поспешно окружили его цепочкой воинов, как бы отметив место предстоящих действий. Между ним и турецким станом, вдоль широкого, заросшего кустарником оврага, на протяжении добрых пяти верст подпилили с одной стороны деревья. В самом лагере готовили все с особым тщанием. Из колод, обрубков стволов, ветвей, тряпок и старых шкур опытные в воинских хитростях земляне порубежных сел ловко соорудили человеческие чучела, надели на них бурки и кушмы простых войников, плащи и гуджуманы витязей, устроили в самых естественных положениях у костров, возле шалашей и шатров. Люди, казалось, просто спят на воздухе, положив на седла головы, дремлют полулежа или сидя, прислонившись к деревьям. К ночи все здесь затихло; слышалось только тихое ржание коней, жующих овес у коновязей или пасущихся на малых полянках, да негромкая перекличка дозорных. В большом шатре, недавно добытом при взятии мунтянского обоза и раскинутом здесь для господаря, горели масляные плошки – воевода, по обыкновению, не спал.

Наступила полночь, когда от кордона, откуда ждали вестей, трижды крикнула ночная птица, ненадолго примолкла и подала снова голос. Сотни, тысячи воинов, спрятанных вдоль оврага и вокруг лагеря, затаили дыхание, вслушиваясь в темноту. Наконец первые из них уловили неясный и слабый, медленно нарастающий шум; мимо них осторожно пробирались люди – другие сотни и тысячи. Одетые во все темное, в мягкой обуви, молчаливые, враги проскальзывали сотня за сотней в лес, словно мрачные духи ночи. Лишь изредка до воинов Штефана доносилось приглушенное ругательство – с мунтянским выговором или по-турецки – да тихое позвякивание металла.

Темная масса ночных пришельцев в грозном молчании все дальше втягивалась в притихший лес. Наконец дюжина незванных гостей подобралась к стану молдавского воеводы. Разведчики увидели воинов, спящих вокруг угасающих костров, бесшумно и мерно скользящих по границам лагеря сторожей, позвякивание натачиваемой сабли или ножа, похрустывание веток под сапогами боярина, возвращающегося с позднего совета. И подали в свою очередь знак совиным насадным криком, что все идет как надо.

Лавина пришельцев с грозной неотвратимостью подкатилась к шалашам, землянкам и шатрам спящего лагеря, начала накапливаться у его края. И, едва последние догнали своих товарищей, с яростным боевым кличем ворвались в стан. Мунтяне и турки бросились рубить и колоть, как им казалось, спящих, валить палатки на тех, кто барахтался внутри, взрезать клинками бурдюки, беспечно развешанные на деревьях. Но тут послышались уже другие крики – разочарования, бессильной ярости. Под ятаганами и саблями нападающей орды насмешливым стуком отзывались деревянные остовы чучел. Из поваленных шатров в страхе выбегали бараны и овцы. Только из вспоротых бурдюков лилось настоящее, темно-алое вино, словно первая кровь из той, которая должна была в эту ночь пролиться.

Начальники мунтян и турок бросились к середине лагеря, где устроил свое временное жилище воевода. Шатер был пуст; толстые фитили, горевшие в глиняных лампах, освещали только забытый слугами ковер.

И тут над кодрами опять прокатился клич, торжествующий и мощный, боевой клич многотысячного войска, готового к смертной схватке. Со всех сторон на пришельцев с устрашающей быстротой ринулись сотни, стяги, четы войников и витязей, простых ратников, куртян и бояр Земли Молдавской. И заметались не ждавшие натиска, уверившиеся было в своей удаче ночные налетчики. Обрушились мечи и сабли, топоры и палицы, дубины и затейливые дорогие буздуганы; в упор стреляли загодя взведенные самострелы, заряженные тяжелыми пулями аркебузы. Избиваемые хозяевами незванные гости в конце концов сбились в кучу в середине лагеря, начали обороняться по всем правилам. Но бешенно огрызавшаяся толпа была обречена.

Внезапно опять наступила тишина. В свете факелов, со всех сторон бросавших кровавые блики на бледные лица пойманных в ловушку врагов, появился сам воевода. Рядом с ним, в сверкающих рыцарских латах, с мечом в руке вышел мессер Боргезе Гандульфи, венецианский посол, не пожелавший пропустить зрелища. Поодаль, тоже с мечом, скромно держался венгерский рыцарь Фанци.

– Бросай оружие, боярин, – сказал князь Ионашку Карабэцу, стоявшему в первом ряду пришельцев. – Бросайте оружие все – и останетесь в живых.

– Мы тоже, государь? – глухим голосом вымолвил Гырбовэц, в турецком платье державшийся рядом с другом.

– Вас, бояр, ожидает суд. Ваши ратники, кто из земли нашей, будут наказаны, но в живых останутся. Воинов-осман отпущу. Так будет, – твердо объявил Штефан и перекрестился.

– А вот и нет, кровавый князь, будь ты трижды проклят! – выплюнул Ионашку. – Приди и возьми нас, если можешь!

Но Штефан не хотел губить своих. Воевода махнул рукой, и в мунтян и турок опять полетели пули, дротики и стрелы; тучи стрел непрерывно жалили окруженных врагов. Толпа начала быстро редеть; уверенные в успехе, многие мунтяне и турки, чтобы было легче пробираться сквозь лес, не взяли с собой щитов, и теперь падали десятками. Толпа окруженных таяла на глазах в растущем кольце убитых и раненых, взывавших о помощи.

Карабэц поднял вдруг руку; Штефан подал знак прекратить стрельбу.

– Божий суд! – взревел боярин. – Я требую божьего суда!

– Именем какого бога требуешь, пан Ионашку? – холодно спросил господарь. – Нашего, или того, которому поклоняется твой хозяин?

– Бог у нас один! Требую божьего суда! – рычал Карабэц, понимая, что в этом ему не смогут отказать.

– Согласен! – раздался звонкий молодой голос, и из рядов своих войников выступил Войку Чербул. – На саблях, мечах или топорах, – как захочешь, боярин!

Штефан строго взглянул на горячего сотника, не дождавшегося, когда ответ будет дан его государем и воеводой.

– Погоди, пане капитан! – сказал князь, обращаясь прямо к молодому воину, и Чербул вздрогнул, поняв, что снова возвышен Штефаном, простившим его вины. – Погоди, здесь решаем мы! Ты получишь свой божий суд, предатель, – бросил он боярину, – раз уж вызвался биться с тобой честный воин, но только не сейчас. Пусть вначале все твои люди бросят оружие.

Османы – их оставалось уже немного – и несколько сотен мунтян бросили ятаганы и сабли. Воины Штефана начали отводить всех в бревенчатый загон, в котором прежде содержались коровы, козы и овцы, пригнанные из лесных деревень для кормления бойцов.

На опушке, откуда пришли ночные гости, в это время тоже звенели сабли, гремели о щиты топоры. Целое войско, намного большее, чем приведенное в кодры Карабэцом, столкнулось с мощной заставой, устроенной здесь по приказу воеводы. Мунтянские куртяне и янычары вломились было в лес, но тут на них повалились деревья, попадали с ветвей на плечи разъяренные войники. Кто не был раздавлен, искалечен, заколот – тот в страхе бросился назад. Алай за алаем и стяг за стягом османы и воины Лайоты продолжали наступать на молдавский заставный полк, выполняя приказ султана – во что бы то ни стало пробиться на помощь к застрявшим в лесу, подозрительно долго не возвращавшимся соратникам. Но истинного, нужного для победы порыва не было, несмотря на призывы Иса-бека, сражавшегося в первом ряду, на крики воинов-дервишей, бешено рвавшихся вперед. Османы боялись леса, мунтяне боялись его хозяев; те и другие боялись ночной темноты, неведомых опасностей, которые она могла таить, губительных ночных чар. Порыва не было; аскеры Иса-бека и куртяне вскоре остановились. Потоптавшись еще до утра на месте, обменявшись с молдаванами изощренной бранью и тысячами стрел, алаи и стяги Иса-бека вернулись за свой частокол.

Султан Мухаммед принял эту весть, казалось, с полным спокойствием. Никого не велел казнить. Иса-бека, с печальным взором вставшего перед его высоким креслом, отпустил мановением руки. И велел гулямам уложить себя в постель.

– О великий и милосердный, предо мною – твой знак, – прошептал Мухаммед, обращаясь к своему господу. – Я понял его, о вечный господин мой, и слушаюсь.

43

– Уж ты прости, княже, старика, – сказал логофэт Михул, входя в шатер воеводы, разбитый в новом лагере, не известном врагу. – Года мои нынче не те. Дозволь присесть.

– Садись, твоя милость, садись, – молвил Штефан. – Будь гостем, коль пожаловал.

Михул, Михул-логофэт! Штефан все еще не верил глазам, упрямо твердившим, что перед ним – старейший и упорнейший, самый умный и коварный враг его семьи. Человек из злой легенды. Шестнадцатилетним мальчишкой Михул был впервые представлен ко двору, видел незабвенного Александра Доброго, прикладывался к руке Штефанова деда. Потом уехал учиться в Падую, где весьма преуспел в науках. Там же, в Падуе, сынок молдавского боярина, великого вотчинника и богача, спознался с дюжиной юных ляхов, школяров, как и он сам, проказливых отпрысков славнейших семейств Польши – Вишневецких, Потоцких, Сандомирских. Подобно им – повесничал и буянил, пьянствовал и дрался; в отличие от них и в то же самое время – учился, читал книги, участвовал в диспутах. Вернувшись на родину, будущий логофэт не пожелал, как хотел отец, укрыться в одной из главных своих усадеб и заняться мирным приумножением добра. Михул отправился ко двору и с головой погрузился в бурные события начавшегося после смерти господаря Александра Смутного времени. Блестящий, образованный и умный, молодой сановник быстро возвысился, вначале став ворником Верхней Земли, затем – логофэтом всей Молдовы. Собирал коалиции и контркоалиции немешей, свергал и возводил на престол князей, проскальзывал в спальни их супруг, дочерей и наложниц. Иных обрекал и на смерть. Но делом жизни Михула-логофэта была неутихающая вражда с Богданом-воеводой и его сыном Штефаном.

Когда Петр Арон был низложен и Штефан взошел на престол, Михул бежал в Польшу, поселился вблизи границы. Двадцать лет с чистым сердцем Штефан звал беглеца обратно, посылал ему опасные грамоты – гарантийные письма спасения. Двадцать лет искренне обещал простить. Михул не ехал – не верил тому и сам не прощал. И вот – свершилось, Михул-логофэт сидит с ним в одном шатре, за одним столом!

– Я мог сказать, княже, – заявил Михул, исподлобья глядя сквозь косматые, щетинистые брови, – мог сказать бы: ехал к тебе, повинную голову вез. Последний твой лист глентовный[102]102
  Глентовный лист – клятвенная грамота, пропуск, гарантирующий безопасность и прощение.


[Закрыть] – при мне. Скажу, однако, прямо: ехал к его величеству пресветлому царю Мухаммеду. Твои люди завернули меня к тебе силой.

Воеводе и это было известно. Пока армия султана, по общему убеждению, уверенно шла к окончательной победе, Михул спокойно сидел в богатом маетке, подаренном ему на Волыни королем. Когда же дела для турок повернулись к худшему, Михул не выдержал. Старый логофэт, презрев опасности и трудности такого путешествия, поспешил к султану – оживить дело борьбы с князем Штефаном, уговорить Мухаммеда не отступать. Но судьба уделила ему иной путь.

– Сочувствую твоей милости, пан боярин, – усмехнулся воевода. – И радуюсь сам – вижу твою милость у себя. Не чаял уже и дожить!

– На то, видно, воля господа, – осанисто перекрестился старый Михул. – Мне печаль – за грехи. Тебе же радость, наверно – за раны и муки, за то, что сидишь здесь в лесу, в убогом шатре, вместо того чтобы восседать в своей столице, во славе и благополучии.

Князь внезапно понял: логофэт старается пробудить его гнев. Нет, такого удовольствия Штефан ему не доставит, нынешнего торжества себе не испортит. Михул хочет сбить его с толку, выиграть этот словесный, но может быть – самый важный бой. Штефан не позволит ему сегодня выиграть!

– Разве место господаря – не в стане его воинов? – спокойно спросил воевода. – Разве воинский шатер – обитель бесславия?

– Если прячутся в нем после бегства, княже, – уколол снова Михул.

– Ты слышишь трубы в турецком стане, – поднял руку Штефан. – Разве две версты – достаточное расстояние для того, кто бежит от ненавистного ворога, спасая живот?

Михул-логофэт устало улыбнулся. Князь был прав; сам он, конечно, хотел бы оказаться по меньшей мере за двести верст от этого шатра, а если ближе, то лишь пред лицом султана, под защитой его руки. Теперь, взглянув на них со стороны, наверно, можно было подумать: вот сидят и мирно толкуют о делах семьи отец и сын, понимающие друг друга с полуслова и любящие от души. Логофэт испытующе взглянул на князя, по возрасту действительно годившегося ему в сыновья. Михул не раз слышал, а нынче и видел: волчонок за эти годы вырос в матерого волка. Хоть и ворог его лютый, перед ним – истинный государь. Тем более опасен, тем более достоин смерти.

Глаза боярина неприязненно скользнули по карте, расстеленной на некрашеном столе.

– Твой фрязин чертил! – хмыкнул он. – Слыхал!

– Разве плохо? – спросил князь почти дружелюбно. – Взгляни-ка сам!

– Сей иноземец – еретик, чернокнижник, колдун! – ощетинился Михул. – С костра, почитай, сбежал, а жаль, его бы сжечь! Пригрел ты, князь, антихристовых слуг. Святую церковь не чтишь!

– Какую именно, твоя милость? – осведомился Штефан. Воеводе было известно, что в Падуе боярчонка Михула взяли в работу отцы-францисканцы; будущий логофэт хотел уже перейти в католичество, да отец пригрозил проклятием.

– Христова церковь – одна, иного не может быть! – сурово молвил логофэт. – Устроил ты на Молдове очаг ересей – как противу латинской веры, такожде и противу греческой. Иудеи, гуситы, несториане, ариане, альбигойцы – несть им на земле нашей числа!

Штефан слушал старого немеша с легкой холодной усмешкой.

– Все сие, пане Михул, стократно уже говорено, – махнул он рукой. – Тобою и иными моими недругами. Не можете, вороги, снести, что нет в земле нашей воле поповской братии, ведь вы в этом – заодно. Только истинным слугам божьим, только честным иереям и инокам – мое послушание и почет, и это вам не любо.

– Народ православный в земле сией исстрадался, – перебил логофэт, вскинув голову. – Изголодался по хлебу души.

– О сем и хотел сказать, – продолжал князь, чуть нахмурившись. – Ибо хлеб духовный для всех народов есть правда, ложь для народов суть губительный яд. Я говорил вам не раз, боярам и попам: не отравляйте народа Молдовы ядом кривды и лжи, ибо испивший его – не воин уже и не пахарь, и некому будет вас защищать и кормить.

– Зачем же говорится: святая ложь! – воскликнул Михул. – И разве нет на свете лжи спасительной, единственно отвращающей беду! Вспомни, княже, дела царей и вождей!

– Об этом и не забываю никогда, – сказал воевода. – Ибо ложь разъедает народы и рушит царства. Римляне поначалу делали, что говорили, соблюдали законы, и держава их росла, как ни одна другая. Позднее у них все пошло по-иному, законами стали прихоти и злая воля одного – и держава распалась. В восточном царстве, построенном Римом, со столицею на Босфоре, было того хуже. Говорили о правде и милосердии, о смирении и святой бедности, по учению Христа. А предавались разврату и лжи, утопали в преступлениях и роскоши. И пала их держава еще позорнее. Вот и говорю я попам, боярин: не лгите людям, молебники вы мои, не сейте кривду, заступнички вы наши пред господом!

– Сие – начало всяческой ереси, – недобро сверкнул глазами старый Михул. – Небрежение святым словом церкви, поучениями ее отцов.

– Слушаю твою милость, вельможный пан, – прищурился весело воевода, – и дивлюсь: да вправду ль ехал ты к нехристю-султану? Не чаял ли тем путем попасть к папе в Рим? К патриарху в Цареград?

– Великий царь осман его святейшеству патриарху – первейший друг, – с торжеством напомнил Михул. – К советам его склоняет слух. Из книг святых в патриаршей книгарне черпает мудрость – что чинить для державы своей и как.

– Вот отколе она, царя поганого цель – истреблять христиан! – насмешливо воскликнул Штефан. – Но негоже, совсем негоже слуге хозяина поносить, дураком выставлять своего господина. Султан Мухаммед – не дурак. О том, что делать ему и как, султан спрашивает самую жизнь, а не книги, писанные сотни лет назад! Знаю, впрочем, цену вашей, немешей, вере, – добавил господарь. – Более она – от спеси, чем от сердца. Нищих по папертям кормите, своих же рабов по усадьбам голодом морите. Вдали от церкви – богу не видно!

– Ладно, пригрел ты нехристей! – продолжал упрямый старец. – Пригрел ты, воевода, такожде иноплеменных и инородных. В чести держишь чуждых – превыше старых родов!

– То дедов завет, – возразил князь. – Отец хранил, и я блюсти буду. Ибо нет в нем неправды и зла – только справедливость и польза земле нашей. Ибо приносят с собой и высевают в нашу землю добрые семена – искусства и ремесла, книжное дело и мудрость иных племен, что есть у них лучшего.

– И худшего, – вставил тут боярин.

– Тут уж наше дело – отвеивать плевелы от тех семян. Скажи, пане Михул, как же оно получилось, что ляхи, мунтяне, мадьяры, которые долго жили среди нас, прикидывались молдаванами, носили наше платье, – как случилось, что эти люди, криком поносившие все не наше, первыми побежали к турку – служить? А верные своим обычаям, не подделывавшиеся под здешних такие же поляки и венгры, болгары и немцы, армяне и даже липкане-татары, носящие и ныне чалму, были с нами, бились и умирали рядом в самые горькие дни? Не в том ли дело, пан боярин, что выросшие в законе верности верны и земле, на коей нашли приют? Что надевший хоть раз личину всегда готов надеть и другую?

Михул-логофэт упрямо отвернулся, глядя в сторону, барабаня пальцами по столу.

– Неужто ты ничего еще не понял, княже! – устало бросил он. – Ведь скоро двадцать лет, как носишь венец государя!

– Не венец, а шелом, – поправил Штефан. – Разве был у нас за это время хоть год без войны?

Князь смотрел на тонкие, белые персты старого боярина, отбивавшие дробь на краю драгоценной карты. Сколько писано ими лжи, наветов и клеветы, сколько недобрых замыслов внушено в коварных и льстивых листах, за тридцать с лишним лет разосланных по Молдове и разным странам, королям и царям, магнатам и боярам, князьям и герцогам, епископам и первосвященникам! Тридцать с лишним лет этот недюжинный ум – в сердце всех боярских козней, иноземных нашествий и войн. Он дергал из-за рубежа искусно сплетенные нити – и плясали сотни. Отливал каплю яда – и гибли тысячи, а в этом походе татар и турок – десятки и сотни тысяч. Двадцать лет Штефан не отбирал, как был бы должен, в свою казну Михулова добра – сорока богатых сел, крепких усадеб, бесчисленных отар и стад; Михул без препон управлял ими из Польши и продолжал богатеть. И неизменно расплачивался за это с князем злыми кознями. А за счет тех богатств – кормил единомышленников по всей стране, поддерживал заговоры, подкупал строптивое и властное духовенство щедрыми дарами и вкладами. Правда, и ему, боярину, доставалось. Люди Шендри долго вели на него охоту на Волыни, дважды ранили. Убили Михулова зятя – польского вельможу. Навели татар на маеток Михула – дар короля. Не всегда, не во всем Шендря действовал с ведома господаря; Штефан с чистым сердцем звал все годы пана логофэта на родину, чаял поворотить на службу своей земле. Михул не ехал. Михул – главное – оставался прежним, а таким не надобен Штефану и теперь, не надобен и родной земле.

Князь рассеянно слушал новые упреки, обрушенные на него боярином. Что принизил славнейшие, древнейшие, благороднейшие семейства, иные и разорил, извел. Что врубался в ряды великих бояр саблей, как в татарскую орду. Что всегда был чужим для лучших людей Молдовы. Не мог понять их мечты – сделать свой край не хуже иных, покрыть его добрыми, широкими шляхами, повырубить леса – для полей и пастбищ, вознести повсюду крепкие замки, основать богатые города – с дворцами, рынками, просторными площадями, какие были у эллинов и римлян, а ныне возрастают по всей Европе, ослепить Европу и мир блеском славных родов. В этом – истинная слава, будущность их земли. А для этого лучшим людям, немешским родам нужна власть и воля над черной костью, над теми, кто пашет и строит, кто делает все, что нужно для мирной жизни и для войны. Штефан делает все обратное; за это и в обиде на него великие паны. За это и противодействовал ему всегда сам Михул.

– А отца моего, Богдана-князя, за что убили? – тихо спросил воевода.

– За то же, – с неохотой, но прямо отвечал старый логофэт. – Ибо не разумел, что есть благо для его земли, а что – зло. И творил зло, упрямо мысля, что то – благо. Не слушал голоса разума, не отступался. Рушил все, что деды-прадеды его и наши – создали. Султану дерзил, на святую польскую корону замахивался. Можно ли было снести?

Стало окончательно ясно: сам логофэт нисколько не изменился за все эти двадцать лет.

– Вы привыкли иметь государей слабых, ты, пане Михул, и те, кто с тобою, – сказал воевода. – Чтоб плясали под вашу дудку. Чтоб покорно клали головы на плаху, коли в чем не угодили вашим милостям. Чтобы не мешали вам, немешам, грабить землю нашу и драться меж собою, полк на полк, как было в Смутное время. Время смут и всесилия вашего – вот что вы хотите вернуть.

Михул вскинулся – возразить. Штефан остановил его мановением руки.

– Для этого и надобен вам султан, – продолжал он, словно говоря с самим собой. – Чтобы он, иноверный царь, даровал вам господаря, какого вы захотите. Если же князь тот станет вам неугоден или надоест, ваши милости кинутся к султану с дарами – чтобы подсадил другого, кто вам понравится. Что, не так?

– Не так, княже, – покрутил логофэт седой головой. – Не буду спорить, господь покарал Молдову, наслав на нас турок. Вот и подумали лучшие люди: ежели повести себя умно, божья кара сия может обратиться благословением. Держава турок – ты это знаешь – в десятки, в сотни раз сильнее нашей, она расширилась до наших границ. Поскольку же осман все равно не отогнать, поскольку они каждый раз возвращаются во все большей силе, надо покорно принять божий гнев, склониться перед султаном. Поскольку сие от бога. Поскольку под щитом султана и нам заживется лучше в малой сей земле.

– Это как же понять, твоя милость? – поднял брови Штефан.

– В прямом разумении, княже, – молвил Михул. – Под щитом султана не нужно будет держать уже войско, тем более такое, как сейчас. И в том – великое облегчение земле нашей. Не надо денег на войско – можно будет скостить часть налогов. Не надо отрывать пахаря от плуга и кузнеца от горна – чтобы гнать их на войну.

Штефан знал и это. Народу не нужно оружия, простые люди Земли Молдавской должны отучиться им владеть. В этом были единодушны отступники-бояре и турки, татары и ляхи – все, кто хоть раз испытал на себе удары вооруженного простолюдина Земли Молдавской.

Все было так просто, что воевода даже улыбнулся. Улыбка далась легко; значит, он выигрывает поединок с хитроумным логофэтом Михулом.

– Значит, воины в земле нашей не будут более нужны?

– Каждому – свое, – вздохнул Михул. – Простому люду – трудиться, отцам церкви – молиться. А мы уж Молдову защитим, когда – с помощью султана, когда и сами; свои-то дружины, боярские, придется, наверно, держать. Прости, государь, забыл о князьях, – спохватился боярин, встретив взгляд Штефана. – Князья наши будут… княжить, – не без лукавства споткнулся Михул в своей речи. – Украшать столицу. Охотиться. Заботиться о том, чтобы у престола всегда стояли здоровые наследники, способные продолжить венценосный род славного Александра-воеводы.

Логофэт снова повел себя нагло. Но Штефан не собирался принимать столь нечестный вызов.

– Бояре ваши милости, вам нужны рабы. – Штефан встал и возвысил голос, будто перед ним и впрямь собрались, в лице старого логофэта, все его противники. – Сиди, пане Михул, сиди и слушай. Вам нужны рабы, мне – воины; вам – без оружия, мне – при саблях. В этом издавна между нами спор. Земле же нашей народ нужен – не рабье стадо. Кто ж способен, бояре ваши милости, на дело такое – из стада сотворить народ? Только тот, кому люди в земле его верят, чей голос слушают. Я – один из вас, я тоже – древнего рода. Но единственный немеш, коему в земле нашей верят люди. Ибо утверждал правду, боронил их от вашего тиранства, защищал от налетчиков и грабителей, от иноземных нашествий, ибо заставил народ сей поверить в свои силы. Только мне народ наш верит, одному. А значит, без меня погибнете и вы.

– С тобою наша смерть настанет скорее, княже, – перебил логофэт. – Цыган твой, лютый кат Хынку, небось, ждет вон там, за полой шатра.

– Ждет, да не тебя, пане, – отрезал Штефан. – Знаю, зовут меня зверем. Почему стал таким? Видел, что творите, как рубили отцову голову, едва от вас ушел сам. Все худшее, что есть во мне – от вас, немешей. Все лучшее – от пахарей, воинов, тружеников моей земли. Вот и помню, как рвали вы на части в Смутное время страну, как грабили, продавали ее чужим государям, резали друг друга, травили ядом, ослепляли.

– Теперь ты мстишь, – с упреком заметил Михул. – А месть, государь, от дьявола.

– Зато возмездие – от бога, – отозвался Штефан. – От Сатана же – мечта боярская: вернуть то время обратно. Мунтению до рабства и гибели довели немеши!

– Сколько раз ты ходил в ту землю с войском, княже! – покачал логофэт. – Почему не спас? Не взял под свой щит, не съединил со своей?

Штефан-воевода насмешливо улыбнулся.

– Ты хозяин великих подгорий, – напомнил князь. – Что сделал бы, увидев, что твой раб, во время сбора, высыпает корзину гнилых гроздей в чан с добрыми ягодами? Примерно бы наказал. Вот так и господь покарал бы меня, дерзни я такое сделать – съединить Мунтению, изъеденную боярским своеволием, с моей Молдовой, где я еще, как видишь, хозяин. Или забыл, как предали князя Цепеша мунтяне-немеши?

– Мир лучше помнит, как он над ними палачествовал, – мрачно заметил Михул.

– Теперь палачествуют они. На нашей земле.

– Кого это нынче удивит! – не сдавался логофэт. – После той великой крови, которую ты у них пролил! Ты терзал Мунтению, княже, не единожды, без жалости! Князя ее, Раду, во гроб загнал. Семью его в полоне держишь, дочь убитого тобою на ложе взял!

Михул, наконец, попал в незащищенное место в душе Штефана, – подло, но попал. У воеводы потемнело в глазах.

– Кликни, государь, Хынкула, кликни! – со злым торжеством вскочил на ноги старый боярин, рванул на себе ворот. – Ведь он – за полой шатра! Кликни ката, пускай меня зарежет!

Но воевода уже овладел собой.

– Про дочку Раду – то ложь, – сказал Штефан. – И ты, пане, это знаешь, тебе, небось, лазутчики твои все доносят. Так что зря кличешь смерть – прежде времени она не жалует. Сиди, пане Михул, твой час еще не настал!

Михул, Михул-логофэт! Ворог умный, упорный, неукротимый! Непримиримый до гробовой доски! Во всех делах своих противников вот уж скоро двадцать лет Штефан безошибочно угадывал холеную руку этого немеша, жестокого, как тигр, и хитрого, как лиса. Если есть на свете мудрые подлецы и преступники – вот такой перед князем. Нет, не оправдывает себя подлость, не возмещает ничем пустоты, выеденной ею в душе, всех понесенных от нее невосполнимых утрат. У скольких ведь господарей – во время княжеской чехарды – не перебывал высокородный Михул в логофэтах, в главных советчиках, в наперсниках! И все погибли, и сам он – в изгнании, и нет уже смысла призывать его назад – выгорел разум Михула, привяло сердце в суховее злых интриг, иссякли неистощимые прежде источники ядовитых замыслов. Вот он сидит – уже без прежней личины величавого спокойствия, взъерошенный и злой старик. И испуганный, к тому же, за наглостью и показной дерзостью скрывающий охвативший его страх. Еще бы ему не бояться, попав во власть того, перед кем его вина так безмерна!

Штефану всю жизнь приходилось колебаться между заветами отца, благородного и доброго рыцаря Богдана, и наукой, преподанной их общими врагами – стаей алчных и подлых коршунов, таких, как Петр Арон и этот боярин. Отец учил: будь милостив к врагу, если он повержен, щади побежденного, если сдался, верь людям. Богдан сам держался этих святых правил и потому погиб. Его сын не хотел погибать, не хотел отдавать страну злым и подлым коршунам; а потому – убивал, казнил, бросал врагов в темницы и делал это первым, не дожидаясь, когда подобное учинят с ним самим. А сделав кровавое дело, моля о прощении отца небесного, просил о том и земного, чьим учеником оставался все-таки всю жизнь. А до этого – долго, слишком долго притворялся покорным, служа послушной игрушкой в руках иных бояр. Но это уже – в минувшем. Нет, не будет народ Молдовы стадом козлищ и овнов с волчьей стаей вместо пастырей! Такое недостойно прекрасной земли, завещанной ему отцом!

Вновь полились из уст логофэта пустые, неспособные задеть воеводу упреки. Что враждует с мунтянами. Что глядит в сторону Москвы, за тысячи верст, когда опора – рядом: близкие, милостивые к молдаванам поляки. Штефан внимал вполслуха, думая о своем. Очень жаль будет князю рубить такую умную голову. Но почему могучий ум, некогда в ней гнездившийся, рождал только злые мысли? Разве может доброе сокровище – человеческий разум – всецело отдавать себя служению злым делам? Почему, наконец, логофэт Михул, прекрасно зная, что есть добро, а что – зло, неизменно выбирает второе?

И воевода понял вдруг, что вело пана Михула по этому пути.

Михул-логофэт в душе всегда был холуй, при всех своих достоинствах и познаниях, при всем уме. В душе вельможного пана всегда был смрадный тайный угол, где сидел злой, трусливый и льстивый раб. И бог у этого существа был один – хозяйская плеть. Этот раб и был во все годы повелителем пана Михула, из тайной своей берлоги подергивая нити, управлявшие разумом и волею логофэта, подобно тому, как сам логофэт издали правил делами своих сторонников. Коварный и льстивый раб в душе пана Михула всю жизнь искал хозяина себе по нраву – жестокого, подлого и злого, но главное – сильного, умело и без пощады охаживающего плетью покорные рабьи спины. По сей причине и менял без конца повелителей Михул-логофэт. Готовно вступал на службу тому, кого принимал за такого господина; но тут же, увидев, что ошибся, отступался от него, а чаще – губил. К Богдану-князю служить не шел: почел его благородство слабостью. На призывы Штефана к примирению не отвечал: увидел, что сын Богдана честен, а значит, по рабьим меркам, также слаб. Звал молдавского логофэта в подканцлеры также Казимир, но Михул извинился, сослался на годы; не усмотрел холуй, живущий в душе Михула, в особе польского круля величия и силы, достаточно злой, чтобы быть вровень с его рабьей мечтой. Лишь один Мухаммед-султан, пожалуй, был достоин поклонения и службы Михула-логофэта; отсюда и дела предателя-немеша во все последние годы. Всю долгую жизнь боярин Михул искал себе плеть по шкуре и по нраву. И вот увидел ее в руке султана, но слишком поздно.