Текст книги "Войку, сын Тудора"

Автор книги: Анатолий Коган

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 68 страниц)

Все было сделано, оставалось только ждать. И надеяться, будучи, однако, готовым к смерти.

За кустами, совсем рядом, вдруг зазвучали возбужденные голоса. Говорили по-молдавски. Один из капитанов свиты взялся за саблю и неслышно двинул коня в ту сторону, но господарь остановил его знаком и прислушался.

– Уперся боярин, – говорил один, – не желал отпускать меня в государеву рать. Убьют, твердил пан, убьют тебя, глупый Цопа, злые турки, и кто тогда мне цену твою, холопа моего, отдаст? Так и не дозволил идти.

– Как же ты, – спросил второй, насмешливый и резкий голос, – все-таки попал сюда?

– Убег от пана да пришел, – простодушно ответил первый, – спасибо васлуйским войникам, приняли в чету. Хоть и цыган ты, сказали, а все ж человек, раз на бой решился.

– Чего ж тужить? – отозвался второй. – Побьют нас турки, и кормить тебе, Цопа, на колу небесных птах, и боярину с тебя боле никакого спросу. А побьем мы их и останешься жив – приковыляет снова к пану его двуногое добро.

– Шутишь ты, добрый воин, теперь мне к нему дороги нет. Землю мою хозяин, верно, насовсем за себя взял, а вернусь – не миновать и плетей. Турка-то мы побьем, нынче день святой, господь не даст победы нехристям, да и я, чует сердце, жизни не лишусь. Только уж не знаю, на что она мне будет, где преклоню головушку, как распустит государь свою рать.

– Эх ты, цыганская душа! – скрипуче рассмеялся второй собеседник. – Не к крестьянам, земляным кротам, приставать надо было, а к нам, лихим соколам-гынсарам. Где еще беглому холопу учиться свободу любить! Правду сказать, оно и сейчас не поздно, такого силача не прогоним даже мы, лучший полк страны. Как ни кончится бой, добыча от гынсара никогда не уйдет. А разойдется войско – найдем тебе дело не хуже. Будешь сам, как свой пан, в бархате ходить, холерку потягивать.

– Ваше дело нам ведомо, – вмешался третий собеседник. – Не сбивай парня, приятель, не по пути ему, землеробу, ни с гынсарами, ни с лотрами. Кончится, Цопа, бой – приходи в Роман-город, спроси Кырлана-кузнеца. Найдется тебе на моем дворе и приют, и дело. А теперь – бегом по четам, братья. Турок-то вот-вот навалится.

Послышался легкий шорох: войники за орешником разошлись по своим местам. Штефан чуть заметно улыбнулся, окинул взглядом поредевшую на три четверти свиту. Ушли к своим четам Оана, сын Жули, Кома, сын Шандра, Штефан, сын Дэмэнкуша, и иные бояре старого корня. Стояли на местах при стягах паны Молодец, Албу и прочие капитаны. Станчул и Мырза, отец и сын, тоже ждали боя в своих полках, как и брат господаря Петрикэ с иными княжьими родичами – Мушатом и храбрым Шендрей, командовавшим полком правой руки. В рядах секеев приготовились к рубке Гастон-лотарингец, Персивале-флорентиец, Жеймис-литвин, испросившие чести сражаться в самом опасном месте на всем поле будущего боя. Со Штефаном остался только сын Богдан, стольник Збьеря, комис Ион, чашник Тудор, казначей Станомир да несколько старых бояр. Рядом, готовый прикрыть государя своим телом, оставался верный Хынкул. Лекарь Исаак в черной мантии скромно пристроился позади приближенных воеводы. Он единственный вместо сабли держал поперек седла неизменный ящичек с инструментами и лекарствами, ибо благочестивому цадику не пристало носить оружие. Но сын и ученик знаменитого врача, непокорный и буйный здоровяк Давид, стоял среди воинов Сучавы с боевым топором в руках.

И приготовились в лесу, не слезая покамест с коней, лучшие куртяне, резерв и боевая охрана, старые товарищи князя.

Как охотнику, который наставил на тропе самострел и, затаившись, чутко прислушивается, когда зверь наткнется на бечеву и сам спустит стрелу, так и Штефану оставалось только ждать, когда вражье войско натолкнется на заслон и приведет в действие боевую машину, с таким трудом построенную искусным защитником Молдовы на его пути. Но грозную тишину последних мгновений перед схваткой нарушило еще одно происшествие. Несколько воинов вытолкнули на площадку перед воеводой троих незнакомцев со скрученными за спину руками. Сабли пленников войники несли под мышками. Пойманные повалились на колени.

– Турки идут, государь, – воскликнул один из них, по-видимому старший.

– Турки идут за нами по пятам. Cлава те, господи, успели мы, княже, упредить супостата, остеречь твое светлое величество.

Это были трое мунтян. Приставленные валашским господарем к османским стягам, проводники сбежали в тумане от мусульманских союзников, чтобы предупредить молдован о подходе.

– Вы опоздали, они уже здесь, – сказал Штефан. – Спасибо, однако, и на том. Развяжите им руки, это – свои, – приказал он. – Верните войникам сабли, пусть бьются рядом с нами!

Чутье не обмануло князя. В эту минуту передовые османы преодолевали последние сажени пути, отделявшие их от заставного полка.

13

Бойцы на несколько долгих мгновений застыли на месте. Но тут же бросились вперед. И застучали, зазвенели ятаганы, сабли, палаши, топоры – о щиты, шлемы, о клинки.

Османский дракон, в котором семитысячный янычарский отряд был головой, пытался просунуть шею в теснину узкого моста. А встретив сопротивление, – пустил в дело зубы и дохнул огнем. В третьем ряду турок, с зажженными фитилями наготове, шли янычары с пищалями, которыми щедро оснастил свое войско еще предшественник тогдашнего султана, великий воин Мурад. Ни одна армия в мире не имела еще такого числа огнестрельного оружия и не умела им так искусно пользоваться. Турецкие стрелки протиснулись вперед между расступившимися товарищами и в упор разрядили пищали в стоявших стеной секеев. Многие семиградцы упали. Но стена осталась стеной.

Тогда дракон, свирепея, взревел. Громоподобное «Алла!» прокатилось над долиной Бырлада, извещая самые далекие части войска, что битва началась. Воззвав к всевышнему, османы вверили ему набожные души и с безумной отвагой бросились вперед.

Но и противник их не оставался нем. В следующую минуту с холмов у моста понеслись те глухие удары, которые услышал и Войку в своей засаде. И в шею дракона, словно жала злых ос, одно за другим начали впиваться ядра молдавской артиллерии. Пушки, заранее нацеленные на мост, несмотря на туман, били точно. Каждый выстрел прокладывал кровавые борозды в массе тесно сбившихся врагов. Однако порыв турок от этого не ослабевал. Напротив, ярость их усиливалась.

Михай Фанци, отправив мальчишку-оруженосца с конями в тыл, сражался пешим, как и его солдаты. Секеи встретили янычар копьями, но вскоре стало так тесно, что воинам пришлось оставить это оружие. Работали с ожесточением, как рубят лес, с короткими яростными вскриками, в которых звучало то свирепое торжество, то злобное страдание. Слов не было – только деловитый короткий рык, да предсмертный хрип. Мельком проплывало перед взором чужое, бородатое или бритое лицо, налитые кровью глаза. Не мериться взглядами, не пугать надо было врага, не прицеливаться даже с расчетом – на все это уже не было времени. Надо было рубить, рубить, рубить. И били с оттяжкой, привычными взмахами дровосеков, давая волю машинальной работе обученных с детства рук, стараясь угадать, где щит или доспехи слабее, где ближе и беззащитнее грудь, горло, – мягкая плоть, кровавые жилы, которые требовалось достать и рассечь, взрезать. Так рубились секеи и, поневоле, так пришлось вскоре действовать всем. Османские воины поначалу пытались использовать свое искусство, прививаемые с детства навыки боя. Но рукопашная уравнивает всех.

Так разгорался бой у Подул Ыналт. Янычары яростно рвались вперед, чтобы выбиться из теснины, где великое войско не могло развернуться всей огромной мощью. Секеи стояли насмерть. Не один на один бились тут, а полк на полк, и хитрости фехтования не могли принести здесь бойцам пользы. Только сила мышц и крепость кости, а главное – стойкость духа могли поддержать солдата, сохранить ему жизнь. Добрая закалка сурового бытия в труде и сече, в погонях за лотрами и грабителями из-за рубежа уравнивала секеев, опоясанных саблями лесорубов и хлебопашцев даже с такими испытанными воинами, как янычары Гадымба, победителя Хасана Длинного, неодолимого до тех пор Узуна. И оба полка, передовой и заставный, продолжали медленно перемалывать друг друга, словно два зверя, в смертельной схватке вырывающие друг у друга кровавые куски.

Рыцарь Фанци тоже скоро почувствовал, что его воинское мастерство в этой рубке – как изящный стилет на валке леса. В давке – он понял это – главное было не отрываться от щита. Не дать вырвать у себя щит и рубить, без конца рубить перед собой белые кафтаны, плащи и кавуки – в этом сейчас было главное искусство и доблесть. И держаться в этом безумии, держаться. Храбрый пан Михай поначалу месил ногами вязкую кашу чернозема, снега и воды и не знал, что это – наполовину кровь, что его сапоги и стальные поножи – по колено в человеческой крови. Потом почва, по которой он ступал, стала тверже, но рыцарь тоже не догадывался, что теперь его ноги опираются на тела убитых и раненых бойцов, на упавших и втаптываемых в грязь и кровь. Надо было бить, колоть и рубить, пока хватит сил. Барон словно с трудом плыл через вязкое, кровавое море, полное тонущих, цепляющихся друг за друга людей.

Гастон де ла Брюйер тоже бился здесь, недалеко от Михая. Несмотря на молодость, лотарингский рыцарь побывал уже не в одном серьезном сражении, на разных полях битвы Европы. Но в такое еще не попадал ни разу. Гастон достиг изрядной славы победами в рыцарских поединках, в красивых и грозных схватках между закованными в латы всадниками. Но там война оставалось прекрасной мужской игрой, и каждый всегда был готов к благородному проигрышу. А тут, как все показывало, никто и не думал проигрывать, даже погибая, эти безумцы хотели и мертвыми нанести урон врагу. Война здесь не была игрой и даже просто занятием, война впервые предстала перед странствующим рыцарем в своем подлинном обличии разъяренной стихии.

Однако Гастон привык подчиняться правилам тех стран, в которые приносил его боевой конь, а начав дело – доводить до конца. И он сражался с исступлением, передавшимся ему от окружающих. Его великолепный щит сорвало с петель ударом боевого молота, забрало шлема, искореженное выстрелом из пищали, мешало видеть, так что Гастон поднял его и сражался, как все, с открытым лицом. Длинный клинок его палаша, заученным приемом не раз отыскивал живую плоть под щитами турок, в на мгновение приоткрывавшихся щелях между пластинами доспехов, пока не сломался, застряв намертво в чьих-то крепких костях. Но рыцарь не растерялся. Он выхватил из рук павшего рядом силача усаженную железными шипами дубину, которую в иное время и не решился бы поднять, и принялся орудовать ею, словно тростниковой палочкой, размеренно и точно опуская варварское оружие на каждый кавук, который оказывался перед ним. И белые фигуры оседали под палицей, словно ватные клочья тумана.

Бок о бок бились в рядах секеев флорентийский рыцарь Персивале и невысокий, плечистый молдавский витязь с мрачным лицом под сбитым набок гуджуманом. По скромному платью этого хмурого воина можно было принять за купца или ремесленника побогаче, по силе – даже за кузнеца. Только тяжелая золотая цепь поверх кольчуги, под меховым плащом, да дорогое перо на шапке, прихваченное рубиновым «сургучом», выдавали в нем одного из сановников княжества. Домокульта видел мрачного воина в шатре господаря и знал: это – Петрикэ, сын Иоакима, сводный старший брат Штефана по матери. Почему он был здесь, а не в свите или хотя бы в дружине князя? Этого флорентиец не мог понять. «Еще одна загадка этой удивительной земли», – с привычной иронией подумал бесстрашный и ученый флорентиец, отбивая палашом слепой удар осатанелого молодого янычара и спокойно погружая клинок в шею противника. Умудренный жизнью, исколесивший Восток и хорошо знавший турок, Персивале ди Домокульта был, по-видимому, единственным воином, умевшим полностью сохранять хладнокровие в аду рукопашной схватки. Теперь он увидел еще одного спокойного бойца – пана Петрикэ. Персивале вспомнил, как тогда, в шатре господаря, поздравил в мыслях скромного молдаванина с таким высоким родичем. Теперь он поздравил Штефана с храбрым братом.

А битва разгоралась все жарче. Все краснее становилась от кров земля и выше насыпь мертвых тел, на которой с растущим ожесточением теснили друг друга сражающиеся.

В то время к бою готовились с воодушевлением, а называли битву пиром мечей. Сражались исступленно и в самозабвении, словно всю жизнь копили силы для этого заветного своего часа, который наконец-то пробил. Ведь это было главное дело, для которого рождался мужчина, и тот кто ни разу не побывал в большом и славном бою, тот вроде бы и не жил. Люди чтили битву, ибо она давала волю самому высокому порыву мужа, рождая высшее вдохновение, какого не достичь и перед божьим алтарем, и раздариваемая ею быстрая, честная смерть не почиталась злом.

Впрочем, смерти вообще боялись мало; привычная соседка и гостья, она всегда была рядом, и человека на каждом шагу, на каждом шляхе подстерегали ее верные посланцы – звери и лотры, татары и чума. Привычный ко всем бедам мира человек мало боялся гибели, ибо был всегда к ней готов.

И еще, была в ту пору у мужей мечта: хоть раз в жизни услышать песню битвы – грохот пушек и пищалей, звон скрещивающихся клинков, крики сражающихся и ржание коней, бой бубнов и барабанов, ведущих смельчаков на штурм.

Такие бойцы и сошлись поздним утром на площадке перед Высоким Мостом. И убивали друг друга, озверев от крови, оглохнув и ослепнув в грохоте боя, в густоте тумана, еще больше усиливавшего сходство происходящего с кошмарным сном.

Большой рыцарский меч, как твердили тогда многие воины, отжил свой век, особенно на Востоке и в порубежных с ним странах Европы. Может быть, время его действительно прошло. Но еще часто в умелых и сильных руках рыцарские мечи творили чудеса. Так случилось и здесь. Оказавшись на самом левом крае боевых порядков заставного полка, между дорогой и начинавшейся в этом месте топью, Виркас Жеймис пустил в ход старинный меч, доставшийся ему еще от деда, отнявшего его у побежденного ливонского рыцаря. В этом углу тесного поля боя, где янычары старались просочиться во фланг и тыл секеям, литовский витязь очертил огромным дедовским клинком сверкающий круг верной смерти, в который не решился бы сунуться и самый смелый, но не потерявший рассудка человек. Куча трупов, громоздившаяся перед Виркасом, однако, продолжала расти, – охваченные фанатическим безумием турецкие газии, прикрываясь щитами, упорно старались разорвать страшный круг и падали, рассеченные, постепенно возводя вокруг литвина полукольцо кровавого вала.

Десятки стрел со всех сторон летели в смельчака, отскакивая от стали нагрудика и шлема, застревая в мехе и сукне толстого плаща. Но вот первый ряд врагов расступился, и на рыцаря из-за них в упор уставился черный глаз пищального дула. «Это конец», – подумал Жеймис и, прыгнув вперед, молниеносным ударом вонзил меч в здоровенного белокафтанника, свирепо скалившего на него зубы. Еще одного, хотя бы, прежде чем встретить смерть! Но тут просвистела в воздухе спасительная стрела, пущенная со склона холма; это капитан Славич, много лет служивший на Молдове киевский охотник, разрядил стальной арбалет в османа. Выстрел из пищали все-таки грянул, но раненный насмерть стрелец уже не мог направить его в цель, и пуля ушла вверх, туда, где пан Иоганн Германн, как добрый цеховой обер-мастер, командовал спорой работой своих артиллеристов.

Пушкари трудились на совесть на обоих холмах, охранявших дорогу. Орудия сделали уже по три выстрела, сейчас их готовили к четвертому. Без суеты, спокойно и деловито сасы наполняли сыпучим порохом железные зарядные камеры, хорошо вычищенные и смазанные, чтобы легко входили в пазы. Потом вкатывали в кованый ствол ядро, подкладывали пыж и вставляли зарядную камеру в открытый приемник казенной части. Затем молотом вбивали клин, окончательно закреплявший камеру, и подносили к ней раскаленный конец железного прута. Целиться в тумане не было смысла, и пушкари следили только, чтобы орудия, подскакивая от пороховой отдачи, не слишком отклонялись от направления на невидимый мост, заданного им с утра.

Пан Иоганн расхаживал между ревущими железными чудищами, следил за стрельбой и, когда она утихала, прислушивался к звукам боя. Шум внизу нарастал: видимо, битва становилась упорнее. Значит, противник все-таки наступал. Однако справа все еще неподвижно темнел между холмами на дороге двухтысячный польский отряд, резерв заставного полка, готовый прийти на помощь, как только секеи начнут сдавать. Значит, семиградцы еще стояли, больше часу геройски стояли в лютой сече на пути врага. Правда, горловина долины была очень узка. Но начальник Штефановой артиллерии хорошо знал, что такое полки янычар, идущих во главе армий султана Мухаммеда.

Дородный рыцарь с досадой взглянул на одну из старых пушек, никак не хотевшую принять новую порцию пороха – ее зарядную камеру заклинило в пазах. Нет, эти бабушки устарели, подумал мастер огненного боя, совсем устарели, пора им на перековку. Пан Иоганн с удовольствием взглянул на левый фланг батареи, где блестели ясной медью его любимицы – две чистенькие пушки, заряжавшиеся с дула. Это были новинки, им принадлежало будущее! Что может быть легче и проще – прочисть ее банником, засыпь в жерло порох, забей пыж, вкати ядро… И готово, пали! А у тех железных старух всегда возня с камерами, люди проклинают клинья, которые после выстрела так трудно выбивать. С теми же, чьи камеры просто ввинчиваются в казенную часть, трудностей еще больше, обращение – сложное. Да, да, заряжающиеся с тыла орудия должны окончательно уступить место новым, действующим по противоположному принципу, и он, главный княжий пушкарь, позаботится, чтобы артиллерия господаря пополнялась только такими гусницами, или как их еще там, доннерветтер, зовут!

Пан Иоганн хотел уже было подойти к заклинившему орудию, где требовалась опытная рука, но тут через гребень вала легко перескочил седовласый русский, капитан Славич. Служивый боярин торопливо сообщил Германну, что турки ломятся, а секеи хотя и стоят покамест твердо, но половина их уже втоптана в землю. И побежал за тележную ограду гуляй-города, где ждал его слуга с конем, чтобы поскакать с донесением к князю. Пан Германн в раздумье покачал головой и, убедившись что прислуга сама справилась с заартачившейся пушкой, пошел к брустверу со стороны моста. Старый солдат понял что сражение вступает в свой решающий час. Он вынул из специальной мошны у пояса громко тикающую золотую луковицу, внимательно посмотрел на циферблат и вперил мрачный взор вдаль, словно хотел увидеть что-то сквозь туман, на краю долины.

На плечо старого воина легла чья-то крепкая ладонь. Пан Германн обернулся: это был Костя-чашник, могучего вида боярин в широченном плаще, под которым позванивали чешуйки легкого панциря. Командир заставного полка был явно озабочен.

– Вроде бы пора? – спросил он с тревогой.

Пан Иоганн покачал лобастой головой.

– Надо ждать, пане Костя, – ответил он. – Надо еще ждать.

Боярин отвернулся и зашагал прочь. «У старого немца, – подумал чашник, – сердце из гранита, как стены его Брашова. Сколько можно еще ждать.»

Внизу действительно было жарко: янычары с остервенением рвались вперед. Шаг за шагом, иногда и по полшага, турки расширяли узкий фронт, всей огромной массой выдавливая секеев из теснины. К семи тысячам передовых прибавлялись все новые и новые полки, на усталых защитников замостья наваливалось все больше свежих врагов. Секеи не сдавались, они просто гибли, убивая, и враги медленно наступали, взбираясь на горы трупов своих и чужих воинов. Отряд трансильванцев растаял наполовину и продолжал уменьшаться. Голова турецкого дракона была в крови, но зубы целы, и он все дальше, в свирепом усилии проталкивал морду сквозь заслон, готовый вот-вот вырваться на свободу. Только бы вылезти ему из ловушки, тогда уж он пустит в дело и когти, и панцирный хвост!

Боярин Костя, сев на коня, спустился с холма к строю ляхов. Из тумана навстречу чашнику выехал пан Велимир. Боярин молча махнул рукой в сторону моста. Через несколько минут польские войники, спешившись, скорым шагом двинулись на подмогу к секеям.

Пушки пана Германна выстрелили по шестому разу, когда старый воин, взглянув на часы, приказал вдруг остановить огонь. И, словно по этому сигналу, вдалеке послышались протяжные звуки бучумов, подобные голосам оленей, трубящих свой осенний призыв. Потом в том же месте заговорили трубы и барабаны. Играли в быстром темпе, как при атаке, когда бойцы пускаются на врага бегом.

Иоганн Германн воздел очи к небу, творя молитву. Затем дал своим пушкарям знак продолжать.