Текст книги "Войку, сын Тудора"

Автор книги: Анатолий Коган

сообщить о нарушении

Текущая страница: 45 (всего у книги 68 страниц)

– Теперь уже трудно сказать, кем был тот человек, – сказал Мухаммед вслух. – И была ли гибель их от судьбы или измены. И неведомо что ждет мунтянских воинов в лесу, какие ловушки устроены врагами на ваших тропах. Мы ударим на бея Штефана спереди; у нас для этого достаточно сил, а победа – в руках аллаха!

– Дозволь же и нам, о царь мира, обнажить мечи в рядах твоих газиев! – воскликнул Гырбовэц, указывая рукой на своих товарищей.

– Нет нужды, – султан опять покачал головой. – Вы будете нужны мне после того, как бей Штефан поплатится за строптивость своей дубовой головой.

Мухаммед еще раз бросил гордый взор на свои войска. Великая армия, великие воины! Вот подошел наконец на большой арбе, влекомый десятью волами, великий бубен войска с девятью собратьями поменьше, на меньших телегах. Вот развернулось и поплыло над морем голов в руках знаменосца-алемдара – огромного ростом янычара Рустема – священное зеленое полотнище главного знамени империи, воскового алема, сопровождавшего в походе султана. Беспокойные кучки дервишей-воинов, возбужденные появлением святыни, пришли в движение, пробираясь поближе к переднему краю.

Обычаи осман не велели падишаху самому воодушевлять бойцов, тем более – сражаться в битве; считалось, что его священного присутствия достаточно. Мухаммед обернулся к шейх-уль-исламу, верховному духовнику армии, кивнул: пора. Белобородый старец, воздев руки к небу, издал протяжный призыв к молитве, подхваченный голосами сотен муэдзинов, расставленных среди боевых порядков. Армия осман как один человек, во главе с повелителем правоверных повалилась ниц, моля всевышнего о победе.

Помолясь, Мухаммед Фатих выпрямился и, вскочив в седло, извлек из ножен саблю легендарного Османа. Это был знак двигаться на врага.

13

Полтора года тому назад, под Высоким Мостом близ сожженного – тогда, как и нынче, – города Роман, Войку Чербул бился с турками в тумане, почти все время ослеплявшем сражающихся. Во время осады Мангупа сын белгородского капитана Боура взирал на врага с высоты городских башен и стен, вознесенных на сотни локтей над равнинной столовой горой, на которой их построила династия крымских Палеологов, и Асанов, и Гаврасов, и Комненов; к тому же, как ни было многочисленно экспедиционное войско сераскера Гедик-Мехмеда, его нельзя было сравнить с великой армией самого султана. Теперь Войку впервые видел такое небывалое скопище вражеских полков. За морем белых кафтанов и высоких войлочных колпаков янычар вставали пестрые волны богато разодетых бешлиев, копьеносцев-джамлиев, азапов в красных рубахах и синих куртках без рукавов, акинджи в многоцветных чалмах, повязанных поверх шлемов. Шальвары, халаты, головные повязки, длиннополые развевающиеся накидки – бабьи наряды, сказал бы немец или испанец. Но Войку знал, что это суетное тряпье прикрывало мускулистые тела жестоких и храбрых мужей, не склонных щадить не только чужие жизни, но также собственные. Все силы огромного нашествия вставали перед Войку, надвигаясь на него, на тот малый сгусток воинских сил, который представлял сейчас собою его землю и был, собственно, в этот час самой Молдовой. Враги шли стройно, бодро, постепенно убыстряя свое движение, высоко поднимая оружие, прикрываясь блестящими круглыми щитами, как на праздник, с каким-то грозным весельем, от которого нельзя было ждать пощады. Это море охваченных жаждой уничтожения, богато наряженных и вооруженных людей казалось неуместным среди мирных, покрытых лесом и зелеными травами холмов, меж которыми, где-то далеко, лежали малые, скромные и тихие деревеньки с их небогатым бытом, с простыми трудами и радостями здешних крестьян. Неисчислимые, переливающиеся многоцветьем, сверкающие металлом под жарким солнцем, шумливые османские орды казались ненастоящими среди спокойных, дремучих молдавских кодр, словно их принесло злое волшебство, и лишь настойчивый, тревожный бой больших турецких бубнов на высоких арбах придавал им призрачную достоверность вбивая ритмическими ударами незримые громадные гвозди, долженствующие навек приковать многокрасочный чуждый покров к не приемлющей его земле.

Войку вспомнились слова Штефана-воеводы после прошлогодней битвы, ответ на предложенный пленными турками богатый выкуп: «Что же вы, такие богатые, ищете здесь, в моей бедной стране?» Зачем же пришли они снова, эти буйные, богатые разбойники, какую могли найти здесь поживу? Рука Чербула крепче сжала рукоять сабли. Они пришли попить свежей крови, натешиться видом пламени, пожирающего чужие дома, насладиться видом брошенных перед ними в пыль покорных рабов. Нет, прежде им придется узнать вкус собственной крови, в которой многие и захлебнутся.

Боярин Михай Тимуш, по прозвищу Меченый, многое повидал на своем веку, встречался в боях и с турками, но никогда еще не видел своими глазами таких громадных воинских полчищ. Тимуш ехал сюда, чтобы защитить родную землю от опасности, какая ей никогда еще не грозила, и земля дедов щедро вознаградила уже за это старого беглеца – вернувшимся молодым задором, новою силой, влившейся в душу и тело вместе с воздухом родных полей и лесов. Чувствуя каждой жилкой этот дар, Тимуш знал, однако, что он – ненадолго, что в этой войне, может, в этом даже бою сложит седую голову. И ждал с нетерпением минуты, когда скрестит оружие с врагом. Пускай приходит сегодня смерть; в такой славной битве, в такой ясный день, в прекрасном уголке родины, на людях – лучших в его земле – смерть почетна и будет дивным венцом его долгого пути веселого повесы и баловня судьбы.

Мысли рыцаря Фанци в те минуты перед схваткой были иными. Рыцарь мучился чувством вины: он с опозданием прибыл на поле боя и не успел потому, как следовало дворянину соседней державы, посетить палатина Штефана, поцеловать князю руку и передать заверения своего короля в неизменной поддержке и в том, что войско воеводы Батория в назначенное время будет готово прийти на помощь Земле Молдавской. Сей момент нельзя было беспокоить князя изъявлениями почтения; лучшее, что мог сделать Фанци, было встать крепко с мечом среди его воинов и встретить врагов христианства так же, как в минувшей битве. А уж предстанет он перед князем потом, если оба останутся в живых.

Ренцо деи Сальвиатти и белгородец Переш молились, каждый на своем языке; пустынник Мисаил, положив рядом дубину, творил земные поклоны. А храбрый Клаус, в мире со своим богом и совестью, спокойно готовил свою аркебузу к стрельбе.

Капитана Молодца, когда Чербул и его спутники встали под его значок, не было в чете – капитаны получали у воеводы последние наставления. Вернувшись к своим и увидев среди них земляков и знакомцев, капитан удивления не выказал. Он пожал старшим витязям руки, протянул десницу для поцелуя Перешу и занял свое место во главе бойцов.

Передовые густые цепи янычар тем временем дошли до самого дна Белой долины, по которому змеился ручей. Первые аскеры перебрались уже через каменистое ложе и начали взбираться вверх по склону. И тут из лагеря ударили пушки – все десять сразу. Ядра с устрашающим воем и визгом пронеслись над янычарскими полками, уже спустившимися в низину, не причинив им вреда, и ударились в склон повыше, в том месте, которое еще не успели заполнить шедшие следом бешлии. Поднялась туча стрел, ударили в наступающие орды камни и дротики, пущенные из катапульт, валя на землю первых белокафтанных воинов.

Янычары пустились бегом. Но тут с неожиданной быстротой опять рявкнул наряд Штефана-воеводы; пушкари-немцы под началом капитана Германна, отлично знавшего свое дело, с необычной скоростью перезаряжали свои орудия. Страшно завывая, ядра попали теперь в хвосты янычарских полков, причинив на сей раз немалый урон; уже потом все узнали, что самый искусный из троих братьев Германнов проделал в них рваные отверстия, которые и производили такой шум – будто все демоны преисподней пронеслись над османами, леденя мусульманскую кровь неслыханными воплями, суля пришельцам неминучую гибель.

Янычары не выдержали этих звуков; к тому е стрелы и дротики, камни из катапульт и пули из аркебуз начали косить их передние ряды. Янычары привыкли к ядрам и пулям, но не к звукам ада, вырвашимися из самых тартарар. Бывалые воины Мухаммеда повалились на жесткую траву Белой долины, не смея поднять головы.

Султан Мухаммед, не отрывавший глаз от своих лучших газиев, слышал необычные звуки летящих ядер, но такого не ждал. Помянув шайтана, падишах послал двоих алай-беков к командующим янычарским войском и артиллерией. Турецкие пушки, чуть не давя залегших воинов, были выдвинуты еще ближе к Белой речке и открыли ответный огонь; было видно, как выпущенные из них ядра ударили в частокол, вздымая пыль и древесную щепу.

Однако пушки князя Штефана, не сбавляя скорости, снова выстрелили, высвобождая адские силы, говорившие теперь, казалось, их железными устами. И многие янычары, поднявшиеся было на ноги, опять уткнулись в землю.

Эта яростная перестрелка продолжалась, не умолкая, на глазах у султана, метавшегося в бешенстве по холму; пять десятков турецких орудий не могли заставить десять молдавских замолчать или хотя бы убавить частоту своих залпов. Султану казалось, что все дьяволы мира вселились в те жалкие пушчонки, которые бей Штефан получил из Брашова, – устарелые, заряжавшиеся еще с казенной части, тогда как в его армии применялись уже бронзовые и медные, заряды которых вкладывались с дула. Мухаммед подал знак – и пять сотен чаушей в кольчугах и шлемах поспешили на место, где с позором устлали чужую землю его закаленнейшие аскеры. Даже воинствующие, безумные в сечах дервиши не смели поднять головы под ядрами и пулями кяфиров; чауши, вооруженные полагающимися им по должности жезлами, принялись колотить лежащих, осыпая страшнейшими оскорблениями, какие в ином месте не вынес бы без пролития крови ни один правоверный. Но поднять никого не удалось. А после нового залпа из-за частокола укрепления на земле оказались и сами чауши. Многие – навсегда.

Один только алемдар Али – янычар огромного роста – гордо стоял впереди всех, высоко держа зеленое знамя пророка, бросая вызов смертельной вьюге, бушевавшей вокруг. Выстрелом из аркебузы с него сбило каук, но он оставался на месте, смертельно бледный, не опуская ни головы, ни доверенной ему падишахом войсковой святыни.

Мухаммед разразился проклятиями. И вдруг, неожиданно для самого себя, поднял коня на дыбы и бросил вперед, яростно шпоря. На своем вороном аргамаке султан вылетел в середину боевых янычарских порядков, вырвал зеленое знамя из рук алемдара, перемахнул Белую речку.

– Вперед, мои храбрые барашки! – разнесся далеко окрест голос Мухаммеда. – Ваш царь среди вас!

В первые мгновения после смелого поступка своего падишаха турецкие военачальники просто окаменели. Но тут же, прийдя в себя, визири, беки и паши во весь опор, давя лежащих, поскакали к нему. Примчавшись первым, за миг до нового залпа из лагеря Штефана-воеводы, Юнис-бек попытался закрыть своим телом Мухаммеда от густо полетевших в него ядер, пуль и стрел. Но султан, наехав конем на своего любимца, резко отстранил его рукой, указав место позади себя.

– Вперед, мои славные барашки! – раздался снова его призыв. – Вперед, за вашим пастухом!

К султану уже подъехали Сулейман Гадымб, великий визирь Махмуд, Иса-бек и другие его воеводы. Сзади на толпы залегших воинов наступали их товарищи – воспитанные в Анатолии янычары, грозно надвигались конные массы акинджи и спахиев. И устрашенные огнем аскеры начали подниматься. Первые из них, стремясь опередить следующую волну огня, с мужеством отчаяния бросились вперед, взывая к аллаху. Через несколько минут широкий поток воинов в белых кафтанах и дервишей в распахнутых на груди сорочках с криками «алла»! докатился до укреплений, за которыми их ждало молдавское войско.

Грянул новый залп. Упал с коня с кровавой раной Иса-бек, закрывший собой султана; ядро вырвало плечо вместе с рукой у старого Селима – одного из куббе-визиров Порты, советников без должности при султане. В рядах наступающих появились кровавые полосы, словно просеки в лесу. Но османы, придя в себя от испытанного ими ужаса и устыдясь своей слабости, всею массой с яростью неслись на приступ. Мухаммед Фатих умело заставил черного жеребца попятиться, вынося хозяина умело заставил черного жеребца попятиться, вынося хозяина из опасного пространства. Поравнявшись с алемдаром Али, падишах вручил ему зеленое знамя пророка, еще раз крикнув: «Вперед!» И верзила в белом кауке огромными шагами поспешил к далеко ушедшим первым рядам.

– Какой он все-таки молодец! – шептал в это время Штефан-воевода, следя за своим противником. – Какой он молодец, сей проклятый царь!

Между тем турецкие орудия продолжали беспорядочную, но все более точную стрельбу; ядра все чаще попадали в цель, вырывая из частокола куски бревен, раскидывая наваленные на него у основания камни, поражая защитников. Войку увидел, как падают вокруг него товарищи – бойцы белгородской четы. Крупные ядра из колонборн сваливали сразу до десяти человек, но на место убитых и искалеченных сразу становились их соратники. Выдержать такое помогало только мужество – невысокий вал и тын были плохой защитой от пушечного боя осман. Ядра начали попадать и во вторую линию обороны – скованные цепями возы, разбивая в щепы колеса, укрепленные борты.

Но вот первая волна штурмующих докатилась до рва – и захлебнулась в нем. Мухаммед, следивший теперь за нею издалека, в досаде прикусил губу: его вина, он не оценил по достоинству этого второго – после орудийного заслона – препятствия на пути турецких алаев, не велел приготовить фашин, бревен, мешков с землею, чтобы засыпать, не пустил перед янычарами саинджи с лопатами и заступами. Ров оказался слишком широким и глубоким; когда его копали, Штефан-воевода недаром твердил своим: «Не ленитесь, братья, не жалейте сил! Чем глубже будет сия ямина, тем больше поганых найдет в ней могилу!» И сбылось: с разгону в ров попадали десятки и сотни бесермен. На тех, кто пытался выбраться, сверху падали их товарищи, подталкиваемые стремительно катившейся с поля плотной массой наступающих, так что ров, как ни был глубок и широк, все равно вскоре оказался заваленным телами, еще в большинстве живыми, шевелящимися. И по ним, оглашая долину и кодры яростными воплями, на вал полезли новые сотни и тысячи турок.

Штефан-воевода рванул из ножен саблю и, наклонившись над краем частокола, наотмашь ударил по первому из нападающих, пытавшемуся ворваться в паланку. И началась сеча, какой отродясь не видывала еще Белая долина среди древних молдавских кодр.

Стреляющая, вопящая, ощетинившаяся копьями и клинками лава докатилась до вершины частокола, и тут в нее в упор разрядили защитники свои аркебузы, арбалеты и луки, заговорили малые огневые пасти в руках пушкарей Германна – затинные пищали. В грудь штурмующим ударили копья молдавских витязей, на их головы посыпались большие камни, выметавшиеся из катапульт. Волна откатилась, обагряя кровью затоптанных ею товарищей во рву, но откатилась недалеко – ее уже снова погнала кверху следующая. Но тут опять выдохнули пламя орудия князя Штефана, заговорили приготовленные для нового залпа пищали и аркебузы, посыпались камни и тысячи стрел. Нападающие опять подались назад; пять десятков турецких пушек, пользуясь этим, кдарили по молдавским укреплениям, попадая при недолетах и в своих, но причиняя немалые потери войску Штефана-воеводы.

И опять, карабкаясь по трупам, призывая аллаха и скрежеща зубами от ярости, ударная сила османского царства – ее янычары – вслепую ринулись на противника, устилая покатые откосы вала телами в окровавленных кафтанах. Чужою кровью, высосанною, как дань, из живой плоти порабощенных ею народов и стран, жестокая и хищная империя осман орошала молдавское поле, чтобы собрать на нем жатву новой победы. И снова, с неслабеющей твердостью, нападающих встретили воины князя Штефана, ударили всем оружием, приняли на копья и мечи и, остановив на гребне вала, заставили откатиться ко рву.

Чем яростнее становилась схватка, тем больше захватывало Чербула холодное упоение, уже не раз испытанное им в бою. Твердо встав на утоптанную земляную площадку, перед которой возвышались, прикрывая его по грудь, вершины глубоко врытых дубовых стволов. Войку с обычным уже для него умением отбивал наскоки осатаневших газиев. Показывалась голова в шлеме – и витязь ловко бил под край металлического колпака, откуда сразу же брызгала кровь; показывалась рука с клинком – выбивал ятаган или саблю, отсекал руку, перерубал пальцы. Перерубал, как тростинку, древко вражеского копья. Прикрывал себя и стоявшего слева боярина Тимуша щитом, в котором торчали уже дротики и стрелы, в верхнем обрезе которого щерилась полукруглая выбоина от просвистевшего мимо уха вражеского ядра. И рубил, рубил без остановки, привычно следя за тем, чтобы не уставала рука, чтобы успевала расслабиться в тот краткий миг, когда она, нанеся удар, готовилась к новому взмаху, – как учил его тому отец, капитан Тудор Боур из Четатя Албэ. С сабли Войку стекала кровь, капли крови, пока еще вражьей, обильно покрыли распахнутый серый плащ опального витязя, забрызгали кольчугу и легкий шлем, застыли на круглом щите. Войку давно узнал, что муж, сразивший врага в правой схватке, уже – иной человек. Иная в нем теперь душа – открытее, выше, емче, словно вобрала лучшую часть того, кого он срубил, – и мужество его, и стойкость, и веру в свою правоту. И дело такого мужа теперь – святое, и строже с него отныне спрос. С Чербулом бывало такое и ранее – под Высоким Мостом и в Мангупе, на мятежном корабле среди волн Черного моря и в Земле Бырсы. Но он с благодарностью, будто заново, лелеял в себе это чувство сейчас.

Крики ярости непрерывно вставали над волнами штурмующих. Молдавское войско рубилось молча, от князя до войника.

Турки остановились; наконец, скользя по крови и трупам, отхлынули в третий раз. Ударили, словно того и ждали, их орудия. Упали совсем рядом со Штефаном-воеводой храбрые Бодя-ворник, спатарь Михай, стольник Барс. Пали стоявшие вместе с Чербулом знакомые ему по Четатя Албэ витязи Васкул, Хрикул и Чуб. Заработали оставшиеся в строю немцы-бомбардиры, перезаряжая пушки, из котороых теперь действовало только семь – остальные были сбиты с лафетов вражеским огнем.

А враг, оправившись, наступал опять. Со всех сторон к месту сечи, подбадривая своих, неслись уже прославившие себя во многих войнах алайджи и беки, любимые полками паши и визири. И, спешившись, размахивая саблями, пробирались в первые ряды. Впереди атакующих пошли сражавшиеся еще под началом султана Мурада седобородые Куш-ага, Ахмет-Сараф-бек, Сулейман-бек Ибрагим; сам визирь Сулейман, по прозвищу Гадымб, дважды переведавшийся в боях с беем Штефаном, с ятаганом в руке спешил занять место в схватке, дабы отомстить ак-ифлякам за прежние неудачи.

Штурмующие полки, подпираемые и подгоняемые все более плотно сгущавшимися в их тылу массами великой армии, качнулись и снова пошли на приступ, туда, где реяло зеленое знамя в руках алемдара Али, по-прежнему невредимого, будто его охраняла сама войсковая святыня, где против него гордо высилось над валом молдавское знамя с головою быка, с изображением святого Георгия на оборотной стороне полотнища.

И тут показал себя огромный бубен, вплотную подвезенный к лесу на своей высокой арбе. До сих пор подавали голос лишь его младшие собратья; теперь, покрывая многошумье боя, заговорил и он, будто доказывая, что недаром с большим трудом тащили его по иссушенным зноем дорогам Румелии, Болгарии и Мунтении, а теперь по выжженной земле ак-ифляков. Два дюжих чернокожих раба, стоявшие на особых выступах над бубном-великаном, по сигналу аги начали по очереди обрушивать тяжелые гладкие палицы на туго натянутую буйволовую кожу пузатого пришельца из Стамбула. И долина наполнилась его боем – настойчивым, тревожно-радостным, зовущим. Большой турецкий бубен задал общий ритм неисчислимому войску султана, сообщил ему единый порыв. И его аскеры устремились вперед, околдованные, подхваченные бесконечной чередой убыстряющихся гулких ударов, в неудержимом штурме-пляске в смертном танце, в котором великая армия Фатиха развернулась, напрягла все свои силы и волю.

На лице султана Мухаммеда появилась улыбка. Зачарованная усмешка азартного игрока, увидевшего, что счастье начинает поворачиваться к нему лицом.

Вал нового приступа высоко всплеснулся на частокол Штефанова лагеря. Молдавские пушки и баллисты, пищали и арбалеты разрядились в него в упор, выкосив новые кровавые клинья. Но удержать нападающих за линией тына было уже невозможно, их было слишком много, и они перехлестнули бревенчатую стену.

Бой перенесся за первую линию укреплений, за ров, из которого тянулись еще руки умирающих, хватаясь за ноги пробегавших по ним товарищей, за парапет земляной стены. Защитники начали медленно пятиться к возам, яростно отбиваясь. Два великана – черный Хынку и багроволицый, могучий Гангур бились по бокам воеводы, оберегая его от десятка фанатичных дервишей и осатаневших янычар. Но одному из нападающих, с кафтаном, изодранным в клочья колючками, которыми была усеяна вершина частокола, удалось оттеснить боярина-пыркэлаба. Воевода оказался в опасности: со всех сторон, повинуясь команде бека в алой чалме, к нему протискивались бешлии, из-под плащей которых сверкали начищенные перед сражением стальные доспехи. Тревожный взгляд портаря Шендри мгновенно оценил положение, и он ринулся на помощь к шурину, вступив в поединок с главарем осман. Место не было подходящим для единоборства; обоих борцов то и дело разъединяли, отталкивали друг от друга, заслоняли друг от друга соратники и враги. Но Шендря все-таки достал неуемного бека саблей, и верные бешлии, заслоняя своего командира, перешли к защите. Тем временем к воеводе подоспели москвитин Русич и сорочанин Грумаз. Соратники старались незаметно оттеснить в тыл князя, рвавшегося в гущу схватки, но Штефан, упорный и умелый воин, неизменно оказывался впереди.

Турки наступали с жестоким боем, шаг за шагом, теряя сотни товарищей, большой кровью окупая каждую пядь земли, тесня молдаван более тяжестью многотысячных толп, чем искусством в рубке, которому здесь не было места. Юнис-бек очутился в куче воющих от ярости дервишей. Святые воины, казалось, вот-вот побросают свои ятаганы и сабли с когтями, зубами вцепятся в горло неверным ак-ифлякам. Юнис всегда сторонился этих свирепейших воинов пророка из-за тяжелого духа, исходившего от их немытых тел, от не стиравшегося и не менявшегося годами платья. Теперь молодой бек его не чувствовал. Юнис упоенно бился, всей душой наслаждаясь святейшим и лучшим делом, для которого мужчина рождался на свет. Поток аскеров нес его на врага, он плыл в его разливе, словно в лодке, и не нужно было выбирать дорогу, выбора просто не было: куда несло его половодье родного войска, там и врубался он в ряды противника. Воины бея Штефана казались ему все до скуки похожими друг на друга, на одно лицо; перед ним, чудилось, вставала однообразная серо-бурая масса, какие Юнис видел на рынках Стамбула и Едирне, в тех рядах, где громоздились под самые крыши лавок высокие кипы и тюки грубого войлока, еще не разрезанного на кошмы. И с удивлением убеждался, как хорошо защищают воинов от сабли эти боевые сермяги, сшитые из толстой, вываренной в масле, сложенной в несколько слоев льняной ткани, какие умелые рубаки носят такие нехитрые, но надежные доспехи. Время от времени сабля Юнис-бека задевала и добрую кольчугу, и серебряный или даже золотой галук, натыкалась на пластину панциря, выбивала искры из стального шлема; это перед ним вырастал сановитый боярин, богатый воин, посланный в войско князя каким-либо из молдавских городов, витязь сучавского стяга. Но более всего перед ним стояло вот этих простых на вид, но искусных в деле бойцов. Молодой алай-чауш султана Мухаммеда не испытывал к ним ненависти; он напрасно искал порой в себе ту священную ярость, которая непременно должна была вспыхивать в душе каждого воина ислама при виде закоренелого кяфира, с мечом в руке отстаивающего свое богопротивное неверие. Но он сражался, и это рождало в нем боевой азарт, простодушный восторг, ввергало его в экстаз. Это была настоящая жизнь для Юниса, это была для юного воина игра, которой он не мог натешиться, и он рубил встававших перед ним ак-ифляков, стараясь убить и радуясь, когда ак-ифляки падали, как падали не так уж давно деревянные куклы-франки под ударами игрушечного меча, подаренного славнейшим Иса-беком малолетнему сыну.

Юнис-бек не без основания надеялся, что в этой долине, в этом войске бея Штефана ему непременно встретится друг – Войку Чербул, его спаситель и побратим. Султанов алай-чауш не гадал, где и как случится эта встреча, но был, не задумываясь над тем, уверен: она принесет им обоим только радость. Время от времени Юнис искал глазами Чербула, искренне сожалея, что тот не показывается и не может увидеть его в бою, полюбоваться его искусством и удалью. Ведь Войку Чербул, побратим и друг, встретил Юниса в тот страшный час, когда армия визиря была уже разгромлена и молодой бек тонул в болоте, откуда его так вовремя вытащил храбрый Чербул из белой крепости Ак-Кермен.

А Чербул сражался в другом месте и не мог подивиться, как хорош и смел в любой сече спасенный им молодой осман.

Войку в первый раз в своей короткой, но уже насыщенной событиями жизни воина стал участником такого боя – многих тысяч против многих тысяч, в немыслимой тесноте, когда сталкиваются друг с другом плотные стены людей – плотнее камня, когда спереди и сзади тебя давят неисчислимые толпы и выручают тебя и спасают не столько искусство и умение сражаться, сколько сила мышц, выносливость тела и стойкость духа. Тут некуда податься; не использовать великого множества сабельных приемов, которым обучили тебя твои ратные учителя, которые придумал ты сам и испробовал в деле; тут нужно только держаться, не зевать, защищать товарищей и себя, – прежде все-таки товарищей, ибо, оставшись в одиночестве, ты обречен на немедленную гибель. Нужно разить, разить, разить, тяжело и насмерть, с маху или тычком, не мудрствуя, все выше взбираясь на гору трупов, вырастающую под твоими ногами, мертвецов, лежащих вперемешку с еще живыми раненными, и не упасть, поскользнувшись, не дать себя свалить, затоптать. Биться не в рукопашной уже, а в страшной сече всплошную, где отцовская сабля уже не лучшее оружие, и надо держать наготове кинжал. Где люди уже, собственно, и не бьются, а просто режут друг друга.

Войку некогда было в это время приглядываться к себе. А ведь, сделав это, он, пожалуй, удивился бы. Он увидел бы, что стоит твердо, хотя под ногами у него – шевелящаяся гора мертвых и полумертвых тел, что ловко наносит удары и уклоняется от смертоносных выпадов. Вокруг падали люди, османы и свои, а Чербул все так же, будто земледелец на току, молотил клинком, и брызги крови, летевшие из-под его сабли, как всплески золотого зерна из-под крестьянского цепа, извещали его, что трудится он не зря. И все так же бились рядом рыцарь Фанци прямым тяжелым палашом и боярин Тимуш – старинной молдавской саблей, доставшейся ему, наверно, от тех венценосных предков, которые порой так мешали ему спокойно жить. Бились по-прежнему рядом с ними Ренцо дей Сальвиатти, Переш и Клаус, секей Варош и Жолдя. И наводил на осман суеверный ужас исполинской дубиной не выдержавший одиночества в лесной пещере пустынник Мисаил. Храбрые спутники Чербула в пылу сражения не замечали, что вокруг них становится все меньше своих, что огромные вражьи силы все дальше оттесняют их от захваченного вала.

Штефан-воевода, однако, видел, как тает его небольшое войско, как переливаются через частокол все новые, свежие волны нападающих, доведенные до исступления безумным боем турецких бубнов, воплями дервишей и мулл, кровожадными призывами начальников. Вражьи силы наводняли лагерь. И воевода, не оставляя своего места в сече, повелительно крикнул что-то Русичу. Влад тут же передал приказ князя дальше, по цепочке ближних людей. И за спинами бойцов оглушительно взревели трубы и бучумы молдавского войска.

Османы в недоумении остановились. А войско князя Штефана, услышав сигнал и воспользовавшись минутной растерянностью турок, в порядке отошло за вторую укрепленную линию лагеря – тяжелые возы вагенбурга, из-за которых немедля грянул опустошительный залп.

Последние бойцы Штефана-воеводы исчезали в пространстве между возами, тут же вновь закрытом дубовыми щитами и бревнами, когда железный дротик из турецкого арбалета пронзил грудь генуэзца Ренцо. Войку едва успел втащить упавшего друга в ощетинившийся оружием гуляй-город.