Текст книги "Войку, сын Тудора"

Автор книги: Анатолий Коган

сообщить о нарушении

Текущая страница: 67 (всего у книги 68 страниц)

Скоро они расстанутся, думал Войку. Вероятно – навсегда. В душе при этой мысли поднималась горечь. И – странное дело – облегчение.

– Это правда, он хотел меня спасти? – повернулся к нему бек внезапно, устремив на Войку немигающий взор.

– Не думай об этом, мой Юнис, – отвечал капитан.

– Не могу, – сказал бек. – Передо мною все время – его глаза. В них удивление, в них боль и упрек. Это разное – убить врага и убить человека. Я убил человека.

– Господь прощает невольный грех, – молвил Войку. – Если же в ране – нож, не следует им ворочать. В сей войне совершены деяния стократ хуже твоего, сотворенного в неведении.

– Я знаю, мой Войку, – отозвался осман. – Много невинной крови пролил мой народ. Но ведь это мой народ. Моя судьба, моя обязанность – быть с ним до конца. Это мое войско, мои товарищи, мой царь!

– Но вины их все-таки – не твои.

– И на мне они тоже, – отвечал Юнис-бек. – Я не лил той невинной крови. Но, сражаясь, открывал дорогу их оружию, их неправым делам. Та невинная кровь потому – и на мне.

– Ты творил и добро, порой – с великой опасностью для себя, – напомнил Войку. – Как в тот день, когда я сидел на бочке с порохом.

– И терзался потом! – закусил губу Юнис. – Узнай правду, брат: я потом терзался. Когда ты исчез в лесу, думал: он пошел убивать осман.

Войку слушал с дрожью в душе. Ведь он в том же самом упрекал себя.

– Знай, каюсь и сейчас, – продолжал Юнис-бек. – Я ведь видел, как этот твой воин, твой слуга, когда был у Пири-бека… Я видел, как он хаживал в лес, догадывался, зачем. И молчал, не мешал.

– Вот оно что, мой Юнис! – воскликнул Войку. – Как же ты нам помог! Земле нашей!

– Видишь! – Юнис-бек еще более поник головой. – Из-за меня сераскер не исполнил воли султана. Погибли товарищи. Мое молчание было изменой.

– Молчать тогда значило не дать свершиться делу, злее которого не может быть на свете, мой бек, – твердо возразил Чербул. – Ты ведь знаешь, как вырвали бояре у государева дьяка обманный лист. Чем стращали. Это подлое дело, Юнис-бек, стращать человека поруганием жены, убийством сына.

– Их было двое. Осман полегли тысячи, мой Войку.

– Но кровь та – на тех, кто повел вас, уповая на ложь, вооружаясь подлым замыслом. И не надо считать, мой Юнис, в деле совести не может быть счета. Ты очистил себя уже тем, что понял все и осознал.

– По какому праву, о сын Боура? – лихорадочно сверкнули глаза молодого бека. – Кто дал мне право быть лучше, чем любой осман, мой товарищ, от султана до сарыджа? Мог ли я отвернуться от своих – даже во зле? Не принять свою законную долю зла, свою часть греха?

Войку понял, как повезло ему, молодому воину, с первого боя сражавшемуся за правое дело. Для него всегда все было справедливо и ясно: его дело – правое. Если государь и его товарищи превышали меру кары, их можно было всегда понять: они защищали свой дом. Жестокости же их учили враги.

– Черное не сделать белым, мой Юнис, – заметил Войку, – мира сего не поставить на голову, как ни изворачивалась бы в нас суетная мысль. Не терзайся, бек: благородный поступок всегда будет оставаться и правым и полезным.

Юнис долго не отвечал. Войку заметил, как прислушивается к разговору его мнимый гулям – ехавшая в мужском платье гречанка. Но Гелия вряд ли понимала итальянский язык, на котором они объяснялись.

– Я не раз разговаривал с Анджолелло. С мессером Джованни, секретарем повелителя, – пояснил Юнис-бек. – Многие думы нашего падишаха открывались этому христианину с тех пор, как он стал служить при дворе. Народ, столетиями шедший от победы к победе и от земли к земле, не может застыть на месте, отказаться от новых завоеваний, не делать своим достоянием новых пределов и рабов. Орел, навеки сложивший крылья, отныне уже не охотник: отныне он – добыча любого воина. Остановиться – значит начать отступление, начать отступление – обречь себя на бегство и разгром, на рабство и смерть. Вспомни речи жалкого скомороха, этого Астрологуса, что пророчествовал сей обманщик господарю Штефану: что возьмет он Стамбул на меч, изгонит народ осман за Босфор.

– Вспомни и ты о награде, которою одарил его за это Штефан-воевода, – усмехнулся Войку.

– Пустым звоном твой государь по праву расплатился за пустые прорицания, мой Войку, – одобрил Юнис-бек. – Но разве не такова ныне мечта христиан всего мира – изгнать осман за проливы, обратно, в каменистые равнины и горы, откуда они пришли!

– Пустая мечта, мой Юнис, как и звон тех дукатов, которые не суждено положить в свой кошель. Зачем упорствуешь, говоря о ней? – спросил Чербул.

– Чтобы понял ты, названный брат, где лежит мой путь и в чем моя правда – быть со своими, куда ни вела бы их судьба, – отвечал Юнис-бек. – И что на свете не может для меня быть иной правды, иного пути. Ты скажешь, верно: правда в мире – одна. Но как приму это, зная, что есть охотник и есть олень, есть волк – и есть ягненок, есть коршун – и есть птенец куропатки, терзаемый его железным клювом! Если правда – одна, где же она, на каких деревах взросли ее плоды?

Проплывали пологие курганы – стражи древнего Буджака, в который давно вступили путники. На просторе ковыльной степи темнели рощи – зеленые подушечки, разбросанные по золотистому покрывалу привольных равнин. Невдалеке, словно сабли, оставленные на здешних просторах отрядом неведомых исполинов, сверкали крутые изгибы Днестра. Чуя близкий дом, все чаще срывались с шага на рысь буджакские скакуны в отряде Молодца-капитана. Скоро, скоро должны уже были появиться из мглистого марева над лиманом острые кровли над башнями белгородской крепости. Скоро – Четатя Албэ, морские ворота Земли Молдавской, Монте-Кастро генуэзских портуланов, Маврокастрон византийских хроник и легенд.

– Я мог бы стать дервишем, – молвил Юнис. – Но ты видел, верно, этих нечистых, жестоких безумцев. Перейти в христианство; но разве меньше бед творят на свете поклонники девы-матери? Что же мне делать, если я не смогу быть больше воином, не в силах буду взять в руки оружие? Стать летописцем, ученым? Но тогда придет сильный и скажет: назови черное белым. Стать зодчим? Но однажды мне повелят: построй тюрьму. Или просто уйти от людей, с одною женщиной, построить дом на краю пустыни? И ждать, когда нас и там найдут и сотворят над нами зло?

– Иса-бек – мудрый воин, – напомнил Войку. – Скажи это все ему, отец разрешит твои сомнения.

В голове колонны прозвучала труба: вдалеке показались башни старой крепости. Войку снова был дома.

Хотелось лишь знать, надолго ли?

47

– А это кто? – возгласил Тудор Боур, заключая гостей одного за другим в могучие объятия, когда очередь дошла до родного сына. – Угадай!

Человек, к которому обращался капитан, был высок и тонок, но широк в плечах. Узкое, слегка горбоносое лицо с твердым, четко очерченным подбородком загорело почти дочерна, густые брови выгорели, чуть тронутые сединой волосы – коротко острижены. Незнакомец был в кунтуше, отороченном простым мехом, в выцветших широких шароварах из крепкого льняного полотна – одежде, видавшей виды, но удобно скроенной и ладно сидящей на его стройной фигуре. Только ножны и рукоять сабли, тяжелой и широкой, блистали золотой отделкой.

– Дай-ка гляну… От то козак! – смуглый воин все пристальнее всматривался в молодого белгородца. – теперь вижу: очи! Ее синие очи!

Так состоялось знакомство Чербула с его дядей, родным братом матери.

После того, как двадцать один год тому назад замок братьев Сенарега близ устья Днепра был захвачен ватагой вольных людей из Четатя Албэ и с порогов великой реки, впадавшей в том месте в море, младший из братьев, совсем еще юный Мазо ди Сенарега, избрал долю свободных жителей Поднепровья и уплыл с ними на их острова. Перешедший в веру своих товарищей, под новым именем, смелый Максим Фрязин женился на красавице Оксане, обосновался на хуторе тестя – известного пасечника, знатока целебных степных трав. Жил, как все в том привольном крае, удивительной жизнью, о какой в родной Генуе и не мог мечтать. Рыбачил, охотился, разводил пчел, варил крепкие меды, научился искусству врачевания недугов и исцеления ран. С чумаками ходил в близкий Крым за солью. Но еще более – бился с татарами и ляхами, с лихими степными харцызами. Максим не жил с казаками, как их уже тогда называли на татарский манер, в их засеках. Но казаки, собираясь с хуторянами в набег на орду или на ляхов, нередко выбирали умного и храброго фрязина, хладнокровного и искусного в руководстве боем, походным атаманом, вверяли ему свои жизни и успех опасного предприятия; Мазо давно стал для них своим, как бывало у тех вольных людей с пришлыми беглецами и бродягами самых разных племен и наречий.

В этот раз тоже днепровские вольные воины, узнав о новой войне между Землей Молдавской и туретчиной, прислали на быстрых чайках по Днепру и по морю пять сотен отчаянных удальцов, приведенных атаманом вовремя, несмотря на многочисленные заставы, устроенные по приказу Гедик-Мехмеда крымчаками, чтобы не пропустить с той стороны подмоги. Ловко обманув осаждающих татарским платьем и речью, казаки пробрались через лиман к водяным воротам крепости, в канун самого яростного приступа осман, усилили на добрую четверть ряды защитников и бились вместе с ними, пока враги не убрались в Каффу, где стояли их черноморские галеры.

В этот день Максим Фрязин с казаками собрался домой, на Днепр. Но задержался зачем-то, и – к счастью. Мазо ди Сенарега встретился с племянником, сыном любимой сестры, вышедшей замуж за славного белгородского воина и умершей несколько лет назад. Мазо, конечно, мог давно навестить сестру и зятя; он обменивался с ними, хоть редко, письмами, знал о рождении Войку, о том, что мальчик вырос добрым воином, сражался в великой зимней битве, со славой бился в Крыму. Приезжать в Монте-Кастро, однако, Мазо просто боялся. Храбрый Мазо, следует признать, был изрядно суеверен; он опасался возможной встречи со старшим братом и главой семейства, мессером Пьетро, волей которого пренебрег, отправившись на Днепр. Максим Фрязин, походный атаман, боялся, что Пьетро при встрече, придя в ярость, проклянет его. Встреча, надо сказать, все-таки состоялась; но старый Пьетро спокойно проследовал мимо, то ли не узнав сильно изменившегося брата, то ли не пожелав его узнать. Теперь, обнимая Войку, храбрый Максим был с лихвою вознагражден за пережитые им неприятные минуты.

– А теперь, господа, за стол! – пригласил Тудор. – Ахмет, не мешкай, проси!

Ахмет в тот день плохо справлялся со своими обязанностями. Татарин не мог оторвать глаз от своего воспитанника, еще вчера – несмышленого сорванца, доставившего ему столько хлопот. И Войку время от времени отвечал благодарным взглядом своему бритоголовому, страшному ликом дядьке.

Пили-ели рыцари и витязи, по молдавскому обычаю, на воздухе, во дворе капитанского дома. На пиру были все гости, приехавшие с капитаном Молодцом, товарищи Фрязина – десятники и сотники, знаменитые воины казачьего отряда. Славный пир в честь возвращения Войку почтили присутствием пыркэлабы-бояре Германн и Дума, провост и нотариус сильно поредевшей генуэзской общины, виднейшие воины и граждане города и его четырех стягов. Длинный стол, также по обычаю, ломился от яств и пития.

Падал вечер; здравицы были сказаны; гости насытились мясным, рыбным и сладким; не сумевшие соблюсти меру дремали, уронив буйные головы на стол, или возвещали из-под оного о своем блаженстве громким храпом. Тудор Боур потчевал остававшихся в чувствах, занимал беседой. А Войку с соратниками и друзьями затеял недальнюю прогулку – к цитадели, возвышавшейся в полусотне шагов от дома. Воины взошли на башню, обращенную к лиману, вздохнули вольный, трезвящий ветер близкого моря, ничем не скованный дух простора, уходившего, казалось, во все четыре стороны за пределы земли, простиравшегося до звезд. Вселенная, без края и конца, начиналась, чудилось, на этой высокой башне, и каждого, словно в дивном сне, охватывало безудержное желание отдаться могучей стихии, слиться с нею в полете.

– Никак не могу, панове, наглядеться на славный Белый город, – вздохнул Бучацкий. – Каждый раз, приезжая, не могу нарадоваться, что я снова здесь, будто на вершину мира взошел. Дивный город у вас, пане пыркэлаб, нет второго такого в мире; уж верьте мне, ваша милость, побывавшему в стольких странах!

– Потому и бережем, – отвечал Дума.

Михай Фанци впитывал всей душой очарование древней Четатя Албэ, которую давно полюбил. Рыцарь повидал свет; память его хранила неповторимую красу старых замков Бургундии, Валлонии и Франции, их суровых башен, встающих из зеленых волн тысячелетних дубрав. Но еще более волнующим зрелищем для венгерского рыцаря был всегда белый венец молдавской крепости на вершине одинокой скалы, над серебристым щитом лимана, среди бескрайних степей. Михай опытным взором разглядывал полубашни и вежи стражи, исполинские стены, громадный ров. Укрепления Четатя Албэ почти не пострадали от обстрела, немногие повреждения были уже устранены. Только черное пожарище в том месте, где был посад, да несколько разрушенных домов в самой крепости еще свидетельствовали о том, что здесь побывал враг. Да еще почетные каменные челенки, оставленные пушками Гедик-Мехмеда, – огромные ядра, врезавшиеся в мягкий камень стен, застывшие навек на груди твердыни, словно выпуклые трофейные щиты.

– Мудро строено, с превеликим умом, – сказал Фанци. – Славный муж был покойный Зодчий, не часто таких рождает земля!

А Мазо ди Сенарега – казаку Максиму Фрязину – вспомнился замок Леричи, тоже строенный мессером Антонио, поневоле гостившим в те годы у его братьев, на берегу Днепровского лимана. Вот уже двадцать лет, как сгорели Леричи, разрушены. А эта крепость стоит и будет выситься, верно, еще столетья.

– Добрая крепость, – согласился пан Велимир. – Только это, наверно, еще лучше видно снизу, тем, кто пытается на нее напасть!

– Султан не устает повторять на своих диванах: пока молдаване владеют Килией и Белгородом, а венгры – сербским Белградом, мы не откроем себе дороги в земли западных кяфиров, – заметил Дума. – Не так ли, ваша милость? – обратился он к Юнис-беку.

– Так считает повелитель осман, – чуть склонил голову в белоснежном тюрбане сын Исы. – Я думаю, повелитель прав, – добавил Юнис, задумчиво взирая на мощные белые громады, взнесенные над каменным лбом холма, на толщи оборонительных поясов, уходивших в обе стороны прямо из-под ног собравшихся.

– Почему же он пошел на Сучаву? – недоуменно воскликнул Бучацкий. – Почему не двинул сразу сюда?

– Его величеству, наверно, это показалось чересчур хлопотным предприятием, – усмехнулся Фанци. – Сучавская крепость и меньше, и не так грозно выглядит. Ну а войско воеводы Штефана султан надеялся единым дыхом развеять по ветру. Султан хотел сломить Молдову ударом в сердце, а уж эта крепость, как он думал, сама упала бы в его руки.

– Конечно, если бы замысел удался, – подтвердил Дума, – если бы на престоле сидел теперь его холоп.

– Слава богу, сорвалось у Большого Турка дело, – заметил пан Велимир. – Ни гроша к славе султана сей поход не прибавил. Только слава палатина Штефана снова возросла.

– Османы вряд ли на этом успокоятся, – молвил пыркэлаб Дума. – Следующей весной буем ждать их обратно, с еще большими силами.

– Не знаю, как насчет всей страны, – подумал вслух Фанци, – но уж этих двух городов турки не оставят. Особенно теперь, когда Монте-Кастро и Килия – последние крепости на Черном море, которые им еще не принадлежат. Османы всегда стараются завершить то, что начали, ваши милости, об этом нельзя забывать.

Пока рыцари и витязи обменивались предположениями и догадками, Михай Фанци думал о предстоящей встрече со своим королем. Матьяш Корвин, конечно, захочет узнать, что думает рыцарь об исходе схватки, о том, надежен ли по-прежнему восточный щит Венгрии – земля воеводы Штефана. Что можно сказать королю после всего увиденного и пережитого, приведя в порядок великое множество принесенных событиями впечатлений и дум? Эту войну, конечно, Штефан Молдавский выиграл, султан отступал с потерями и позором. Правда, не было уже у князя такой победы, великой и бессмертной, какая была одержана им под Высоким Мостом; в Белой долине османы смяли его полки. Но история все-таки пошла уже по другому руслу – для Земли Молдавской и всей Европы, и по-иному, вероятно, отныне будет складываться и судьба великой империи осман; порыв наступающей империи отныне уже не будет прежним.

А султан умен, он умеет извлекать из всего полезные уроки. Это значит, что Мухаммед вряд ли пойдет опять походом на князя Штефана. Во всяком случае – в ближайший год или два. И Фанци сможет снова заняться делами своих друзей, семиградских секеев. Благо у тех опять назревают тяжбы с баронами их земли, с могущественным воеводой Баторием.

– Что ж, пока сабли в ножнах, а у нашего пана круля с султаном – мир, оставлю-ка я молдавскую службу и подамся в Стамбул, – сладко потянулся на свежем ветру польский рыцарь. – Юнис-бек возьмет меня с собой, представит Большому Турку. В Константинополе ведь я еще не бывал. Может, стану тоже турком, заведу себе там гарем…

На прогулке и после атаман Максим ни на минуту не отпускал от себя Войку, с которым вскоре должен был расстаться. Юноши быстро мужают в походах и битвах, Мазо ди Сенарега знал это по себе. Но он все-таки не ждал увидеть в племяннике, двадцатилетнем молодом человеке, такого зрелого, могучего воина – сдержанного в речах, исполненного рассудительности и здравого смысла, по всей видимости также – добросердечного, но и властного, привлекающего друзей, но и умеющего повелевать. Мазо с радостью видел в Войку черты сестры и зятя – людей, которых любил. И неизгладимую печать наставнических усилий Антонио Зодчего – величайшего из всех людей, с которыми ему довелось когда-либо встречаться.

– Ты должен приехать к нам, на Днепр, – сказал атаман. – Свидишься с моей Оксаной, с тестюшкой, с двоюродными братьями и сестрами. Федя мой уже казак, с тебя вымахал. Узришь наше поднепровское братство – воинов, каких еще не видел свет.

– Приеду, твоя милость, – обещал Чербул. – Но скажи: побывать на родине тебе не хочется? В старой Генуе, откуда вы с мамой родом?

– Бывает такое, – кивнул Максим. – Да очень уж далеко. Оставлять своих надолго боязно: край у нас – неспокоен, то татары жалуют, то разбойники. А то и паны-ляхи, – казак понизил голос, настороженно покосившись на Бучацкого.

– А я бы туда съездил, – признался Войку. – В Венецию, Геную, в Милан. Во все места, где служил отец.

– Пожалуй, сначала к нам, – улыбнулся атаман. – А там – решим. Может, выпадет спокойное лето у вас и у нас, съездим вместе. А нет – отправишься один, за нас обоих. Язык знаешь, а в дорогу тебя снаряжу.

У самого дома Максима Фрязина догнал Юнис-бек.

– Я все не решался спросить, синьор, – обратился к нему молодой осман на чистом тосканском наречии, – не знала ли ваша милость в ту пору юности турецкого бека по имени Орхан?

– Я ждал этого вопроса. – Максим устремил на Юниса прямой взгляд. – Скажите на милость, по возвращении в вашу землю вы увидите светлейшего султана?

– Не знаю, синьор. Великий царь может повелеть мне явиться.

– Тогда поведайте его величеству то, что об этом известно мне. Я знал принца Орхана, был его товарищем. И могу рассказать о его судьбе теперь, когда его высочества больше нет.

И Максим Фрязин, усевшись с Юнисом и Войку в углу двора, рассказал о том, как однажды на косу в лимане, где стоял замок братьев Сенарега, волны принесли полуживого человека, потерпевшего кораблекрушение на Черном море. Как наймит – работник братьев – и он, Мазо, спасли незнакомца и привезли в замок. Молодой турок тщательно скрывал, кто он на самом деле, выдавал себя за простого агу. Но доминиканский монах Руффино, исповедник братьев и дьявол во плоти, довольно быстро разгадал, что спасенный – Орхан, родной брат султана Мухаммеда Фатиха, бежавший от него сначала в Константинополь, а когда город пал, – в генуэзские владения на Черном море. По приказу монаха братья схватили Орхана, собирались выдать его султану. Но Леричи были захвачены и разрушены белгородцами и казаками. Орхан снова оказался на свободе.

Отчаявшись найти где-нибудь место, где его не могла бы достать рука братоубийцы Мухаммеда, Орхан, вместе с Мазо ди Сенарега, ушел с казаками на днепровские острова. Был принят в боевое товарищество вольных людей, храбро бился ходил в их дружинах на Польшу, Крым, Литву, на города и замки далекой Ливонии. Стал десятником, сотником, был избран атаманом большой воинской общины, обосновавшейся в ту пору за днестровскими порогами. Под прозвищем Салтана Орхан совершил много славных подвигов, одержал со своей дружиной много побед в самых разных краях и землях. И погиб четыре года назад, во время налета казаков на татарский Гезлев, затеянного для того, чтобы освободить товарищей, томившихся в этом городе в плену.

– Если бы знал падишах, какого полководца потерял в лице брата! – молвил атаман. – Если бы мог увидеть, какие чудеса совершал Салтан во главе горсти удальцов! Принц никогда не стал бы посягать на его престол, он не был рожден честолюбцем. Принц Орхан был рожден воином и, как воин, пал в бою.

– Салтан было прозвище, под которым его знали казаки, – задумчиво проговорил Юнис-бек. – А имя?

– Имени принц не менял. И веры тоже, – добавил Максим. – Османа уважали: мусульманин Орхан водил в бой православных вольных воинов и был их любимцем. Теперь его нет, – заключил Максим Фрязин, крестясь. – Султан Мухаммед может быть всецело спокоен за свой престол.