Текст книги "Войку, сын Тудора"

Автор книги: Анатолий Коган

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 68 страниц)

5

На следующий вечер галеас пришел мимо Солдайи. В полутьме смутно виделись взбегавшие на крутую гору стены, на высокой дозорной башне твердыни горел сигнальный огонь. Помощник мессера Негроне губастый мавр Андреа просигналил кому-то фонарем, с берега ему ответили. И «Тридент» прошел свой дорогой мимо древнего Сурожа, где когда-то началась великая торговая дорога с моря на Русь.

Прошли еще сутки, и корабль снова приблизился к берегу; другие башни и стены вырисовывались в лунном свете на гребне высоких утесов, придвинутых к самой воде. После нового обмена таинственными сигналами галеас осторожно вошел в небольшую бухту. И из зарослей у воды навстречу судну вышли несколько воинов, судя по снаряжению – генуэзцев.

С корабля спустили лодку. В нее сели князь Александр, Войку и четверо гребцов. Вскоре нос суденышка зашуршал о прибрежную гальку, и Палеолог спрыгнул на сушу. От встречавших отделились двое. Бритый генуэзец в латах преклонил колено и почтительно принял руку, протянутую ему для поцелуя. Бородатый детина в длинном черному плаще пал перед князем ниц, обнимая его ноги. Александр поднял бородача, братски обнял его. Затем приказал выгружаться.

Вскоре пеший отряд молдавских витязей, обойдя укрепления на высокой скале, быстрым маршем двинулся между густыми садами. Впереди шел смуглый бородач, за ним – князь и Войку, следом – три сотни солдат. Шли в молчании; лишь изредка Палеолог вполголоса что-то спрашивал по-татарски встретившего его здоровяка. Тот так же тихо отвечал. Из донесшихся до него нескольких слов Чербул понял: имя оставшейся позади крепости на скале – Горзувиты.[9]9
  Ныне г. Гурзуф в Крыму, УССР


[Закрыть] И движутся они в глубь Великого острова.

День провели, отдыхая под сенью густой зелени, стараясь оставаться незамесенными. С наступлением вечера продолжали поход. К середине следующей ночи дорога стала шире, за садами и урочищами по обе стороны ее все чаще появлялись запоздалые огоньки. И внезапно за поворотом, высоко над обрывом, огни замигали десятками. Отряд приближался к городу.

Войку, шедший сразу за князем, увидел, как тот вдруг остановился, будто увидел открывшуюся перед ним пропасть. Но тут же с новой решимостью двинулся вперед.

Свернули на каменистую тропу, белевшую среди зарослей диких трав, подошли к высокой осыпи обрыва. Скрипнула впереди невидимая дверь. Привыкший к вольным степям юноша почувствовал, что вокруг уже – не полный ветра простор, а камень. Вониы вступили в недра горы, один за другим. Стало светло; в широких нишах по бокам белого нескончаемого коридора горели смоляные факелы.

Неровные, покатые ступени повели наверх; коридор расширился, открылся просторный зал. Суровые лики святых, лампады под золочеными образами – диковинная церковь под землей, в толще белого камня. И ждавшие, видимо, прибывших священники в сверкающем облачении, благословляющие усталых путников иконами, благовонным дымом ладана, золотыми крестами. Но не для молитвы пришли сюда ночные гости из-за моря. Скорее мимо; лестница вниз, небольшой полукруглый зал, новый подъем. Быстрее, быстрее! И вдруг остановились, натыкаясь друг на друга в темноте и втихомолку бранясь.

Бородатый подал Войку знак; друг за другом они скользнули дальше. В проеме двери вскоре показались звезды, под ними – тень часового, опиравшегося на копье. Войку, подобравшись, обхватил стража левой рукой под грудь, правой – поперек горла. Парень захрипел, выронил оружие. Бородатый деловито ударил пудовым кулаком, заткнул дозорному рот его же войлочным колпаком, связал.

Подошел князь. Втроем выглянули на просторный двор. В глубине темнело что-то большое, светились окна, угадывались очертания башни. Дворец!

Александр Палеолог молча показал: тебе с твоими людьми – влево, мне – вправо. И ринулись вперед, выставив клинки и копья.

Войку сшибся с кем-то во тьме, выбил чью-то саблю, кого-то рубанул, на него замахнувшегося. Противники падали, исчезая перед молодым рубакой, как призраки. Кто-то без одежды, безмерно большой, налетел на Чербула сослепу, откуда-то сбоку, и оба покатились по земле. Но сотник вскочил и бросился дальше в указанном ему направлении, рубя, оглушая рукоятью. Двор заполнился воплями, из дворца и других помещений выбегали неодетые люди, мелькали факелы, загорались в окнах и тут же гасли робкие свечки.

Кое-где пытались собраться, вооружиться, оказать сопротивление. Забил истошно над схваткой колокол, но вскоре умолк. И продолжали разливаться по широкой, забранной в крепкие стены дворцовой площади яростные вопли рубившихся, крики и стоны застигнутых врасплох.

В самом темном углу левой половины двора сгрудилась темная подвижная масса, к ней бежали отовсюду встрепанные тени. «Стекаются для отпора!» – понял Чербул. Приказав на бегу стегарю Галичу вести остальных к дворцу, сотник, взяв людей Кочи, ринулся к собравшейся толпе. Витязей встретили саблями; рубились долго, молча, сжав зубы, не прося пощады, не выдавая страха и боли ни стоном, ни последним вскриком. Противники Чербула отступали все дальше, пока оставшихся, двоих или троих, не приняла в себя раскрывшаяся вдруг стена, и Войку с земляками оказался перед тяжелой, наглухо захлопнутой калиткой.

Изодранные, в крови, люди Чербула и Кочи бросились вверх по широкой лестнице. В захваченных уже нападающими помещениях повсюду лежали трупы, мозаичные полы были покрыты россыпью битой посуды. Словно пена, везде валялись разорванные занавески, скомканные, залитые вином и кровью одежды, куски изрезанных и изорванных в клочья тканей; над всем, словно зимняя метель, носились тучи пуха из распоротых подушек и перин.

Всюду слышался плач, причитания и вопли. Вдоль стен то тут, то там, охраняемые свирепыми победителями, жались кучки растерянных, перепуганных пленных. Из темных комнат доносились истошные крики женщин.

Молодой сотник плашмя вытянул саблей кого-то тащившего ворох бархата, со злостью пнул другого, обшаривавшего труп. И тут его внимание привлекли несколько воинов, с любопытством наблюдавших за тем, что происходило в одной из боковых комнат этого большого дома.

Молодой витязь растолкал толпившихся в дверях солдат и увидел: двое наемников из десятка-двух разноплеменных бродяг, которых князь Александр взял в свой отряд в Четатя Албэ перед самым отплытием, напали на юную девицу. Стройная смуглянка стояла, прижавшись спиной к стене, судорожно прикрываясь ложмотьями сорочки, сжимая в дрожащем кулачке кинжал. Войку понял: старые рубаки в жестокой игре изрезали и отбросили ее платье кончиками сабель. Но в глазах девушки был не только ужас: безумная ярость, безудержный гнев потрясали ее хрупкую фигуру.

Чербул бросился в комнату. Наемники, свирепо хмурясь, повернулись к нему, их грубые лица исказила насмешливая угроза. Мальчишка, невесть как попавший в любимчики князя, – вот кто посмел сюда ворваться, чтобы отнять у них законную добычу! Наемники переглянулись, жестоко скалясь. Они не убьют глупого мальчишку, нет, зато проучат его как следует на всю жизнь!

– Фьюить, щенок, – тихо свистнул один, обходя Чербула справа, в то время как второй начал заходить ему за спину с другой стороны. – Поди к дяде, поди-ка сюда.

Но юноша уже нанес удар. Не поняв еще, что случилось, старый кондотьер-венецианец выронил свой клинок. Наемник пытался поднять тяжелый табурет. Последовал удар клинком плашмя, и правая рука насильника безжизненно повисла вдоль тела. А Войку занялся уже вторым. Теперь забавлялся он, то подпуская солдата, то загоняя его в глубь комнаты, да так стремительно, что тот с проклятиями врезался каждый раз в стену. Наконец молодой сотник выбил саблю и у него.

Обернувшись, Чербул увидел незнакомку; она успела набросить на себя сорванный с окна занавес, и теперь держалась на всякий случай рядом со своим спасителем. С саблями наголо, готовые помочь, теперь за ним стояли другие молдавские войники – Тинку, Цунгэ, Симеон. А в дверь входил уже Александр Палеолог.

Князь Александр сразу понял, что тут произошло. Крепко взяв спасенную за руку и приказав сотнику следовать за собой, Палеолог быстро повел их в противоположную часть дворца. Здесь, на втором этаже, начиналась открытая галерея на каменных столбах, которая вела к массивной башне, одиноко возвышавшейся над двором.

– Отведешь княжну к сестре, – сказал князь Александр, кивнув на девицу. – Потом соберешь людей во дворе. Иосиф скажет тебе, что делать дальше, – князь махнул рукой в сторону чернобородого, ни на шаг не отстававшего от него.

Войку двинулся вместе с девушкой вдоль галереи. И тут увидел то, чего уже не смог никогда забыть.

Внизу послышался шум, из небольшой часовни рядом с башней двое воинов выволокли безоружного мужчину со связанными руками. Пламя факелов осветило его всклокоченную бороду, залитое кровью лицо. Пленника бросили на колени; несчастный, однако, продолжал рваться из рук державших его людей, взор его с безумной надеждой блуждал вокруг, ища кого-то в ночи.

– Дядя Исаак! – прошептала девушка.

К связанному между тем подошел приземистый, непомерно широкий в плечах человек в красной куртке, от которого тот напрасно пытался отползти подальше. Здоровяк медленно вытащил из ножен длинный меч.

– Брат, брат! – крикнул тогда пленник, подавшись всем телом вперед; во всей округе, казалось Войку, можно услышать этот нечеловеческий крик. – Спаси меня, брат! Пощади, брат!

Чербул обернулся к князю. Александр Палеолог, вцепившись в каменные перила галереи, расширенными глазами взирал на разыгравшуюся перед ним сцену. Чернобородый Иосиф неотрывно смотрел на своего господина, готовый, видимо, помчаться по его приказу вниз. Но князь молчал.

– Брат, брат! – в последний раз крикнул обреченный. И Войку почудилось: собрав все силы, князь Александр хочет что-то сказать. Но внизу сверкнул уже длинный меч палача. Голова князя Исаака Палеолога с глухим стуком покатилась по двору его родового гнезда.

Только теперь молодой сотник увидел рядом с собой лежавшую в глубоком обмороке девушку, доверенную его заботам.

– Пойдем, базилей, – повторял в это время Иосиф, стараясь увести Александра. – Пойдем, мой базилей.

Войку, сын Боура, поднял на руки безжизненное тело княжны и бережно понес в старую башню замка, где собралось охваченное ужасом семейство последних владетельных Палеологов.

«Мой воевода приказал, – думал Чербул, – слушайся князя, родича моего, будто его милость – я сам. Убил бы сам государь мой, Штефан-воевода, брата своего? Как дядя его Арон – Богдана-воеводу, отца моего государя?»

6

Первая неделя после той страшной ночи, когда князь Александр проник в город и захватил в нем власть, прошла в тишине. Для молдавских воинов потянулись будни службы – охрана господских покоев, башен и складов, ночные обходы улиц. Город, в который попал сотник Чербул, таил немало чудес.

Войку часто дежурил на вершине донжона близ дворца, откуда было видно все высокое плато, на котором вырос Мангуп. Две трети его площади были застроены, одна – пустовала; в дни больших нашествий сюда, под защиту крепости, собиралось почти все двухсоттысячное население княжества. Столовую гору Мангупа сделала крепостью сама природа, а там, где на ее кручи все-таки можно было вскарабкаться, стояли высокие стены и башни. Облокотясь о массивные зубцы, Чербул видел дальше почти все небольшое княжество последних владетельных Палеологов. Заглядевшись на синее марево, расплывшееся с южной стороны, молодой сотник не заметил, как к нему неслышно подошел Теодорих – белокурый молодой воин, присоединившийся к их отряду во время нападения на дворец.

– Там море, друг, – пояснил тот. – Каламита. – Этого города ты еще не видел. А там, – Теодорих махнул рукой на север и восток, – там улус Ширинских беев, татарские кочевья, город Гезлев. Там, где восходит солнце, – вторая опора Феодоро на море Алустон.

– Феодоро, – повторил Войку. – Вашу страну, верно, назвали так в честь святого Федора?

– Многие думают, что это так, – кивнул молодой человек. – Но я слышал от стариков, что имя этому краю искони было Дорос…

Теодорих знал прошлое своей родины. Вначале здесь жили тавры. Потом приходили скифы, за ними – сарматы, аланы. По берегу с глубокой старины селились греки. Со временем их свободные города попали под власть Рима, Византии. А в степях и горах полуострова накатывались друг на друга новые волны завоевателей. После хазар набегали гунны. Ходили под Сурож и Корсунь рати храбрых русских воевод и князей. Однако крепче других осели здесь воинственные готы. Готы со временем растворились в мешанине местных племен, но память об их деяниях осталась в старых книгах и в устных преданиях крымских жителей. Остались и потомки этих переселенцев – голубоглазые и светловолосые феодориты, называвшие себя, как и их предки, готами; в феодорийских селах, городах и монастырях можно было еще услышать германскую речь. Готом был и новый приятель Чербула – голубоглазый Теодорих.

Позднее всех через крымские горы в страну Дорос перевалили толпы армян. Искусные мастера, земледельцы и торговцы, они бежали из Малой Армении, небольшого королевства у Средиземного моря, завоеванного сарацинами. Беглецы прибывали морем в Каффу, откуда затем переселялись на Русь, во Львов и Галич, частью – на Молдову, в Роман, Килию и Монте-Кастро. Но больше всего их осталось в Крыму – в самой Каффе, в Херсоне и Феодоро.

Спокойная речь былых завоевателей текла созвучно неторопливым мыслям юноши, пригретого ласковым солнцем Крыма на каменной кровле башни. Донжон стоял уже полтора столетия, с тех пор, как старый князь Хайтани построил на этом месте дворец и перешел в него жить из мрачной цитадели над воротами твердыни. Всего же Мангупу было около тысячи лет.

– И простоит еще тысячу, – сказал Теодорих, – если минует гроза, накликанная на наши берега фряжскими торгашами из проклятой Каффы.

Новый приятель нравился Чербулу. В свободное время, когда другие витязи расходились по тавернам, садились за кости и карты или просто заваливались спать в казарме, Теодорих водил молдавского сотника по столице княжества, показывал ему, квартал за кварталом, тысячелетний Мангуп. А однажды привел в свой дом. Молодой воин был сыном одного из здешних старейшин – архонтов; живя в городе и занимаясь торговлей, отправляясь порой в далекие путешествия с товарищами, отец и два старших брата Теодориха владели также большой усадьбой в двух часах пути от столицы. Свою землю они частью обрабатывали сами, частью сдавали крестьянам за треть урожая в аренду.

Чербула в доме гота многое удивляло. Прежде всего – сам дом-усадьба, закрытый со всех сторон, отгородившийся от всего света каменными заборами и глухими стенами; толко сквозь тяжелые дубовые ворота да малую калитку рядом можно было проникнуть в эту маленькую семейную крепость, ни одно окно или дверь господского дома и служб не выходили на улицу, все глядели только во двор. Построенная с германской основательностью, сверкающая чистотой, городская усадьба архонта-гота была в то же время и греческим, и татарским жилищем; Войку с любопытством осматривал плоские кровли ее строений, глубокие подвалы с вкопанными в землю огромными пифосами, в которых хозяева хранили припасы, переходы и лестницы.

– А там что у вас? – спросил сотник, показывая на отдельное крыло головного здания, с закрытой наглухо дверью и занавешенными окнами.

– Там живут женщины. Мать и сестры, – пояснил Теодорих.

– Женская половина? – удивился Чербул. – Разве вы не молитесь Христу?

– Слава Иисусу! – воскликнул гот, творя крестное знамение. – И женщины наши ходят по городу вольно, без покрывала. Но в доме живут на своей половине. Так – во всем Мангупе, во всем Феодоро.

– Точно у татар, – невольно вырвалось у Войку.

– Вот именно, – подтвердил Теодорих, широко улыбаясь. – У татар много добрых обычаев и правил.

7

Три сотни бывалых воинов, как ни нуждался в них он сам, господарь Штефан дал своему высокородному шурину, князю Александру Палеологу и Комнену, чтобы тот овладел отцовским престолом. Три сотника помогали вести отряд – юный Войку, опытный Дрэгой и молчаливый Арборе, сын знатного боярина из-под Сорок.

Молдаванам отвели для жительства большой двухэтажный дом с обширным двором, кухней и прочими службами. Здесь войники отдыхали после службы, чистили оружие, платье и доспехи, здесь спали и придавались обычным в ту пору для них забавам – играли в карты и кости, слушали были и небылицы, рассказываемые товарищами. Из трехсот солдат вскоре осталось двести семьдесят: три десятка разнополеменных наемников, наспех набранных в Белгороде среди портового бродячего люда, перешли в другие отряды небольшого мангупского войска или совсем покинули город, перебрались в Солдайю, Чембало[10]10
  Чембало – небольшая генуэзская крепость на месте нынешней Балаклавы.


[Закрыть] или самую Каффу. Молдаване остались все до одного, покорные приказу своего государя, хоть князь Александр никого не собирался удерживать при себе против воли.

Каждый день скрипучие крымские мажары доставляли на «молдавское подворье», как прозвали это место феодориты, хлебное жалованье Палеолога своим защитникам и гостям. Возле кухни слуги сгружали свежие караваи, большие сыры, бараньи туши, освежеванные и выпотрошенные, – шкуры должны были остаться в хозяйстве базилея. Сгружали полные бочонки душистого и крепкого, исчерна-красного феодорийского вина из подвалов князя, забирали пустые. Приносили в кувшинах молоко, в больших плоских корзинах, подвешенных к коромыслам, – завернутую в капустные листья брынзу, овощи, плоды из княжьих садов. Повар Лашкулэ, приняв продукты, тут же принимался со своими помощниками за дело.

Со своего подворья десятники разводили караулы – во дворец, на стены крепости, к ее воротам. Приносить сюда вино, сверх жалуемого с умеренностью князем, приводить женщин было запрещено. Начальники, однако, знали: дорогу к злачным домам, к питейным и другим увеселительным заведениям чужого города молодому солдату не закажешь. Поэтому каждый в отряде был заранее оповещен, когда ему в страже быть, когда – в карауле. И к службе не опоздал еще ни один. На случай злостной нерадивости или иного проступка у одной из стен подворья была поставлена «кобыла» – бревно на четырех ножках, на котором привязанного виновника надлежало сечь и держать затем полуподвешенным до полного искупления. Деревянный скакун пока тоже оставался без седока.

На завтрак, на обед и ужин свободные от службы собирались в трапезной, за длинным общим столом. Спали на лавках в каморах на пять-шесть человек, длинными рядами выходивших на галерею, тянувшуюся вдоль второго этажа, или прямо во дворе.

У сотников были отдельные помещения. На ночь у ворот подворья выставляли стражу.

После ужина молдавские войники вели меж собой долгие беседы, тянувшиеся за полночь, пока Дрэгой, по молчаливому согласию сотников признаваемый в доме старшим, не разгонял всех по постелям. Говорили больше о доме – молодых воинов тревожила судьба оставленной ими родины.

– Не пойду я спать, бэдицэ Дрэгой, – ответил как-то старому сотнику меченный через всю щеку мадьярской саблей Тинкул, – какой может быть сон? Все ночи думаю о том, что там у нас.

– Не сунется нынче поганый, – без особой уверенности сказал Лабэ. – Все говорят, поганый султан хворает и не оправиться ему вовек.

– Нынче ли, завтра – все равно нам этого не миновать, – заметил рассудительный Кочу. – Не может Мухаммед на Штефана-воеводу, на Молдову не пойти, стерпеть позор под Васлуем. Снести такой стыд, не отомстив, – с величием расстаться.

– Какое уж величие, – легкомысленно воскликнул рослый Рошка, – после того, что мы сотворили с ним под Высоким Мостом!

Войку, сидевший поодаль, прислонившись к могучему старому ореху, росшему во дворе, увидел вновь бегущие турецкие алаи, наваленные курганом трупы не сдавшихся янычар, гордых беков, достойно прошествовавших на лютую казнь. Вспомнил пылкого османа Юниса, восторг, с которым молодой турок – его пленник – рассказывал о подвигах своего знаменитого отца.

– Одно поражение, пусть великое, не может лишить величия и силы такую державу, – ответил старый готног. – Держава осман по-прежнему крепка. Не одна еще земля испытает ее удары.

– Даст бог, пронесет, – перекрестился набожный Корбул.

– У турок много дел и на островах, и с Венецией, и с персами… Руки связаны, – добавил Пелин.

– Рук султана проклятого не счесть, – возразил Кочу. – Сколько ратей – столько и рук. Если уж нагрянул хоть единожды – жди опять и будь готов ко всему. Мунтения пленена…

– Тому причиной бояре мунтянские, – вмешался Сас. – Если бы не они…

И пошел разговор о другой мирской напасти – о боярах, ненасытных и неразумных, о том, что чем больше это алчное сословие являет неспособности и глупости в лделах государства, тем сильнее жаждет власть над ним забрать в свои загребущие и цепкие, но в сущности слабые руки. Боярство, захватившее земли прежде вольных общин, – волчья стая, на которую теперь чуть ли не исполу приходилось работать крестьянину; спесивая порода, старавшаяся подмять под себя сынов родной земли, пока еще свободных, еще способных постоять за себя, – таким был для этих людей, в большинстве вчерашних пахарей, самый близкий и опасный, а потому ненавистный враг.

Войку незаметно взглянул на Арборе, третьего сотника в их отряде. Отсветы костра, возле которого они в тот вечер собрались, играли на бесстрастном лице сидевшего поодаль молчаливого сорочанина, о чьей безумной храбрости Чербул многое слышал. Зачем оставил честный воин богатый дом отца, обширные охотничьи угодья вокруг укрепленной усадьбы старого боярина? Что заставило его отказаться от беспечных, порой жестоких забав молодых богачей и панов? Это, впрочем, еще можно понять; пустая и праздная жизнь могла ему оказаться не по душе. Но что мешало молодому боярину – Арборе был всего года на три старше Войку – отправиться за рубеж за знаниями, в Краков, Падую, а то в Париж, в прославленные университеты Европы? Или добыть славу и золото в войсках, при воинственных дворах европейских герцогов и королей, где он, отпрыск знатного рода, был бы принят с честью? Что заставило Иона Арборе отказаться от богатства и почестей и наняться в отряд, отправленный князем Штефаном в чужой край, может быть, на смерть? Иона нельзя было назвать листком, гонимым ветрами, – в сотнике были видны разум и воля; они, наверно, и вели по жизни сорочанина, хотя и странными путями.