Текст книги "Войку, сын Тудора"

Автор книги: Анатолий Коган

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 68 страниц)

14

Когда шум схватки усилился, Сулейман Гадымб, объезжая колонны аскеров, с небольшим числом телохранителей поскакал к голове своей армии. Следовавшие с ним до тех пор паши и беки, как было заведено, при первых звуках боя разъехались к своим отрядам и полкам. Только валашский господарь Раду Красивый не отставал от визиря. Сулейман не возражал: войско мунтянского князя двигалось далеко позади, и красавец воевода все равно не добрался бы вовремя до своих. К тому же мунтяне не были нужны в бою, турки сами справятся с беем Штефаном. Валах может оставаться здесь как личный проводник мусульманского командующего.

– Осторожнее, – сказал Раду, когда они поравнялись со спахиями, шедшими за янычарской пехотой. – Здесь могут быть болота.

– Как велите понимать слово «здесь», высокий бей? – учтиво спросил Сулейман.

Господарь пожал плечами.

– Везде вокруг, – ответил он. – Не будь такого тумана, я знал бы точно, на каком участке пути мы находимся сейчас.

Командующий отвернулся и спокойно съехал с дороги, чтобы обогнать спахиев. Как венценосец и любимец султана, Раду имел право на почет со стороны визиря. Как сановник же османской империи, предшествуемый двумя бунчуками, валашский господарь был ниже рангом, чем первый визирь царя, трехбунчужный паша Сулейман. Командующий намеревался поступать с Раду, как того будут требовать обстоятельства, – либо как с венценосной особой, либо как с подчиненным. Он был с ним, во всяком случае, вежлив: никто не мог предсказать, как повернет события воля Аллаха, хотя визирь был уверен в силе своего войска. Действительно, такая могучая армия ни разу еще не вступала в земли бея Штефана с тех самых пор, как ее прошли полчища Чингисовых наследников.

Раду невозмутимо следовал за Гадымбом. Много раз битый Штефаном мунтянский воевода всей шкурой чувствовал опасность, хорошо зная повадки давнего противника. Но говорить об этом не хотел. Самоуверенный турок все равно не послушался бы кяфира, а прослыть у османов трусом значило наверняка погубить себя.

В хвосте янычарского авангарда Сулейман встретил Иса-бека. Старый воин хмуро сообщил командующему, что передовой полк наткнулся на сильное сопротивление и продвижение знаменитой пехоты остановлено.

– Это и есть ловушка, которую готовил нам Штефан? – улыбнулся визирь, обернувшись к князю. – Как думаете вы, бей? Где держит свои главные силы ваш старинный друг?

– Впереди мост, – сказал Иса-бек. – Наши газии перешли его и бьются по ту сторону реки.

– Там и ждет нас, по-видимому, князь, той визирь, – слегка склонился Раду. – По-моему, молдаванин попробует напасть на передовой полк и столкнуть его в трясину. На большее у него не хватит сил.

«Дешевую же цену дал ты, бродячий мой шакал, за своего старого врага», – беззлобно подумал Сулейман.

– Бей Штефан не так прост, – сказал он громко, – в таком узком месте стоило бы испытать более смелый ход. Только какой?

– Вокруг – болота, – пожал опять плечами мунтянский воевода и умолк.

– А воины, посланные в обход? – напомнил визирь. – От них по-прежнему нет вестей?

– И не может быть, господин, – склонился Иса-бек. – Они, наверно, углубились в лес и теперь готовы ударить кяфирам в тыл.

Сулейман Гадымб чуть заметно поморщился. Он не раз приказывал своим капитанам не произносить этого слова перед неверным, но союзным князем, однако не умевшие выбирать выражения беки упорно называли любых христиан кяфирами.

– Аллах да поможет им, – сказал командующий. – Наш друг Раду-бей дал этому отряду хорошего проводника. – И, возвысив голос, отдал приказ.

Трем тысячам янычар, шедшим за спахиями авангарда, надлежало выйти вперед, чтобы поддержать своих товарищей, ведущих бой. Крови не жалеть, дорогу расчистить любой ценой. Коннице быть готовой прорваться, как только пехота пробьет ей путь. Остальным спокойно оставаться на местах, не теряя друг друга из виду и держа оружие наготове. А полковым муллам и воинам-дервишам – возвысить к престолу вседержителя молитву, чтобы бог снял пелену с глаз своих верных, повелел рассеяться туману, насланному на войско, наверно, самим дьяволом Иблисом.

Отдав последнее приказание, Сулейман-паша украдкой улыбнулся. Сколько раз случалось ему, на суше и на море, просить Аллаха развеять туман, успокоить шторм, остановить снегопад или дождь. С таким же успехом он, Гадымб, потребовал бы у всевышнего остановить солнце, как сделал когда-то Иисус Навин, знаменитый иудейский бек. Сулейман не верил, что бог послушал тогда еврея; однако молитва поднимала дух правоверных, и раз уж на это было время, не мешало и помолиться.

Покончив с распоряжениями, мужественный евнух продолжал неспешно пробираться вперед, на звуки выстрелов. Гадымб успел на слух определить, что пушки молдаван ведут довольно быструю стрельбу, но самих орудий для открытой встречи с его войском слишком мало. Приблизившись к мосту, Сулейман уже знал также, что враг сражается с упорством и опрокинуть его будет трудно, но убедился зато, что внезапная фланговая атака с холмов на колонну его пехоты невозможна из-за угадывавшегося под туманом и снегом широкого разлива двух оттаявших рек. Нет, не отсюда следовало ждать неожиданности, если бей Штефан ее и приготовил.

Лошадь визиря шарахнулась в сторону – перед нею в холодную жижу шлепнулось ядро. Командующий уверенно сдержал испуганного скакуна и искоса взглянул на Раду. Лицо мунтянина оставалось непроницаемым. Умный султан Мухаммед, действительно, не стал бы сажать на престол подвластного княжества своего любимца, будь он откровенным трусом. Но мудрый падишах в этом случае все-таки просчитался, и визирь знал, почему. Мужество мужеству рознь, и есть на свете люди, способные быть храбрыми в бою, но теряющие от страха голову, когда видят опасность иного рода. Гадымб имел здесь в виду губительные козни тайных врагов, внезапный гнев всемогущих властителей, наконец – встречаемую редко смертными необходимость мужественно сделать выбор на опасном пути, когда хочется сохранить и голову, и совесть. Не разумея капризов судьбы, не понимая удивительного нрава этой переменчивой красотки, люди теряются, слепнут и ведут себя с позорной трусостью, едва почуют угрозу, которую не в силах разгадать. Таким был и Раду Красивый. Сам Гадымб для этого слишком хорошо знал женскую душу, а значит – и нрав судьбы.

Упорство схватки впереди все нарастало, но командующему уже нечего было здесь делать. Начальник авангарда Пири-бек, опытный воин, хорошо знал, как повести дальше бой, а Сулейман-паша уважал своих старых соратников и не донимал их мелкой опекой. Теперь место визиря было в центре войска, ибо нового нападения можно было ждать с любой стороны. Гадымб не стал спешить. И только когда мимо прожужжало еще одно ядро, многоопытный паша, помедлив еще минуту, повернул обратно всхрапывающего аргамака.

Воины ислама спокойно оставались на своих местах, повсюду готовые вступить в действие. Пищальники всех полков разожгли фитили. Слышались негромкие разговоры, кое-где – приглушенное пение молитв. Вид командующего, ноторопливо объезжавшего застывшие колонны, вселял спокойствие и уверенность в бойцов.

«Лучшее войско в мире», – с гордостью подумал Сулейман Гадымб. Он вспомнил тайный наказ падишаха – после быстрой и полной удачи, в которой оба не сомневались, закрепиться в Хотине и выслать отряды акинджи – пограбить украинные земли Польши и Венгрии, прощупать защиту соседей бея Штефана. У султана с обоими королями, правда, заключен мир, но, когда акинджиев отгонят, всегда можно будет извиниться за действия этих нерегулярных отрядов. А если соседи империи окажутся слабыми, что ж, это повод для перемены политики.

Командующий усмехнулся. Этих планов в войске не знал никто, кроме него самого. И так должно быть до самого Хотина. Бойцы ислама, особенно их начальники, слишком пристрастились к добыче, а богатство, если еще не изнежило их, породило страсть к золоту. Сулейман не может верить своим людям также слепо, как верили когда-то первые командующие османскими армиями, завоеватели Анатолии и Румелии. А тут еще – ненадежный Раду. Не отправить ли лучше смазливого князя к его мародерам? Нет, мунтянин должен быть под рукой, мало ли что может взбрести в его кудрявую голову.

Визирь и его свита заняли место в середине войска; к отрядам и полкам поскакали вестники, чтобы все знали, где находится паша. И потянулось ожидание – привычное для воина ожидание бог весть чего. Может быть, боя, а может – простого приказа двигаться дальше, если авангард быстро расчистит дорогу.

Приказ, однако, не поступал. Пушки у моста стреляли по-прежнему редко, но в устойчивом ритме, показывавшем, что прислуга продолжает работать без помех. Значит, все еще не взяты янычарами артиллерийские позиции ничтожной армии бея Штефана. Значит, случилось непредвиденное, чего давно уже не бывало с передовыми частями непобедимого войска Гадымба. Конечно, временная задержка вот-вот будет устранена. Но если бы можно было узнать, в чем дело, увидеть коварного врага! Если бы не закрыл эти враждебные холмы проклятый туман, бесплотный дух самого диавола!

Когда в бездействии прошел целый час, чувство необычности происходящего стало медленно проникать в сознание османов. Начало просыпаться беспокойство. Нет, это не был, не мог еще быть страх. Рождалась глухая тревога, требовавшая выхода в деле. Проснулась жажда действия, у самых нетерпеливых зашевелилась сдержанная ярость. Проклятые кяфиры сопротивляются! Неверные сами просят лютой смерти и получат ее!

Однако время продолжало тянуться над неподвижными османскими полками. Еще больше сгустился туман. И второй час битвы близился к половине, когда раздались наконец новые звуки – призывные вопли труб и настойчивый барабанный бой. Но это – как тут же поняли воины Сулеймана – были чужие трубы. И голос их, как ни странно, доносился с другого конца долины, оттуда, где должен был находиться турецкий арьегард.

Османы были храбры, но трубы врага привыкли слышать впереди. А тут еще – вынужденная неподвижность. И белая, густая пелена тумана, за которой, казалось, вовек не увидеть ни неба, ни овеянных славой полковых бунчуков, указывающих воину путь.

И еще – холодное дыхание невидимых, но плотно обступивших полки болот.

Тревога стала все быстрее возрастать в отрядах великой армии, беззвучно передаваясь от воина к воину, от шеренги к шеренге.

К Сулейману-паше внезапно подъехал Юнис-бек.

– Мой визирь, – склонился юноша, – Сараф-ага-бек целует твою священную руку. Перед бешлиями появились кяфиры бея Штефана и трубят наступление.

– Чего же хочет от меня софийский лев? – улыбнулся Гадымб.

– Дозволения ударить на врага, повелитель.

Сулейман на греческий манер с сожалением поцокал языком.

– Неустрашимый лев рвется в бой, – со скрытой насмешкой произнес командующий. – Но ведь они только трубят, мой Юнис, я тоже слышу это. Только трубят.

– «Уже за это кяфиров следует покарать», – так сказал Сараф-ага-бек.

Сераскер задумался. Он уважал храброго начальника бешлиев, но не одобрял его всегдашней горячности. Дело, видимо, не было таким уж важным, у воеводы молдаван никогда не хватило бы сил напасть на огромное войско Гадымба с двух сторон. Поэтому главной задачей оставался прорыв янычарами заставы, с тем чтобы можно было развернуть и ввести в сражение остальные соединения.

Однако Сулейман-паша, опытный военачальник, прекрасно чувствовал настроение своих людей. В этот час затянувшейся неизвестности, когда вера воинов может быть ослаблена беспокойством и особенно – бездеятельностью, оставлять в тылу армии пусть ничтожный, но дерзко заявляющий о своем присутствии вражеский отряд было опасно. Слишком уж все напряжены. Наглых кяфиров следовало прогнать, даже если они не собирались атаковать. Для этого, правда, не следовало использовать отборных воинов-бешлиев, десятитысячный отряд которых составлял лучший резерв армии и вступал в дело только при серьезной опасности, довольно было бы двух сотен акинджи. Но менять местами соединения на узком шляху в тумане тоже было бы неосторожно. Пусть уж пнет кяфиров норовистый Сараф-ага-бек, софийский лев. Надо надеяться, буйный воевода будет все-таки благоразумен и не ввяжется в эту малую схватку всеми силами, тем более – самолично. Будь Сараф-ага здесь, визирь не постеснялся бы строго его предостеречь. Однако делать это через храброго, но слишком юного бека, нельзя.

– Скажи паше, мой Юнис, пусть пошлет пять сотен аскеров, – отдал командующий приказ, подсказанный его умом и опытом, но оказавшийся роковым.

– О, повелитель! – Юнис-бек поднял на Сулеймана умоляющий взор.

– Да, – улыбнулся Гадымб. – Пусть Сараф-ага-бек назначит тебя, мой львенок, начальником этого отряда.

15

Вместе с воеводой на вершине лесистого холма, где собирались главные силы войска, осталась небольшая свита. Но эти люди были боярами Штефана Великого, его соратниками: господарь не держал при своей особе трусов. Когда грянул страшный боевой клич семи тысяч атакующих янычар, ни один из витязей князя не повел и усом, хотя никто ни разу еще не слышал в этом крае такого рева. Только старый Оана, вельможа древнего рода, тяжело слез с коня и пал перед князем на колени.

– Пусть бесермен вопит, – сказал старик, – пусть услышат его ярость и злобу правые небеса, сиятельный государь! А ты, господине, стой твердо на земле дедов. Бояре и войско, княже, – мы ляжем как один за твое величество костьми, и не одолеть тебя поганым во веки веков.

– Да будет так, спасибо, пане Оана, – ответил Штефан, наклоняясь в седле и поднимая седовласого магната. – Пусть падем мы сегодня все – слова твои останутся детям и внукам, как наследие доблести твоей и веры.

Двое других старовельможных бояр, паны Жуля и Нан, незаметно обменялись мрачными взглядами. Но Штефан, и не видя этого, знал думы и чувства «белой кости» своей страны. Интриги и ссоры этого богатого спесью, но убогого умом и сердцем мирка, словно стена, закрывали от него вселенную, и даже такую опасность, как нынешняя, эти слепцы не могли на ней рассмотреть. Погрязшие в сварах бояре не видели, что на Молдову идет не просто вражья рать, какие уже вторгались не раз, а нечто новое и по-настоящему страшное, как этот неслыханный боевой клич. Что надвинулась армия огромной империи, слитная, как сталь кувалды, сильная не только числом и единством, но и умением, и огромным опытом, и обильным, испытанным в боях вооружением, какое и не снилось его войску земледельцев и пастухов. Не поняли еще молдавские родовитые паны, что в этой армии нет своевольных вельмож и подспудной борьбы, способной ослабить ее порыв, как в войсках европейских императоров и королей. Даже теперь, когда невиданная дотоле сила грозила наступить маленькой Молдове на самое сердце, в его земле были бояре, видевшие в турках помощников и союзников в их неутихающей борьбе с князем. Глупцы, способные поверить, что османы, в уплату за измену, могли бы их сделать хозяевами страны.

Но, может быть, сегодня, увидев железную мощь пожаловавшего в этот край небывалого зверя, эти люди почувствуют себя наконец сынами родной земли? Или хотя бы крестьянами? Или по крайней мере поймут, что тоже не смогут ждать от османа иного, кроме позора и смерти? Может быть, бояре его Молдовы уразумеют все, что не смогли понять паны соседней Мунтении?

Что бы ни случилось – господарь усмехнулся про себя, – сегодня им всем придется биться. Если нужно – лечь костьми, как сказал этот старец, некогда поднявший саблю против Богдана-воеводы, Штефанова отца. Видел бы сегодня своего сына покойный его отец и государь! Уж он-то сказал бы, верно ли выбрано место сражения, правильно ли расставил он полки, все ли учел. Великим хозяином на поле боя был воевода Богдан. Его бы искусство нынче – наследнику. Да нет, не дали орленку доучиться у орла, убили несокрушимого в битвах воина предательски, употребив во зло его доверие. И кто? Единокровный брат.

Не та кровь, выходит, роднит, что в жилах брата течет, а та, что в бою проливается. Сегодня паны-бояре, желают они того или нет, воистину побратаются со Штефаном, сыном Богдана, со всем его народом. Так хочет, видно, сама судьба.

Думая эти думы, государь чутко улавливал звуки сражения, безошибочно определяя, как разворачивается дело. Покамест все шло как следовало. И воевода ждал. Терпеливо, как волк, затаившийся в чаще, чтобы перехватить, вцепиться в горло сильному зубру, поднятому стаей с лежки и гонимому сюда, к вожаку.

Но вот запели бучумы и трубы в руках бойцов, засевших по ту сторону долины, вовремя начав свою песню. Забили барабаны. Приблизился, стал видим заветный час. Молодчина, белгородец, не подвел! Заволновались храбрые витязи князя, зашумело невидимое в лесу и тумане войско. Штефан, не оборачиваясь, поднял руку, успокаивая нетерпеливых. Его движение тут же повторили капитаны-полковники, готноги-сотники, кэушелы-десятники. И войско вновь замерло. Ждали так долго – можно еще немного потерпеть.

Прошло, однако, немало времени, почти час, пока начали прибывать с донесениями гонцы – с головы до ног покрытые грязью войники тайных дозоров, расставленных вдоль дороги.

– Турки пошли на засаду, государь! – радостно сообщил первый гонец. – Через болото. Нет, малыми силами. Увязли, как им не увязнуть! Лягушка по такой погоде увязнет, государь, не то что осман!

– За первой четой, государь, двинулся полк, – доложил второй. Вязнут, вопят, зовут на помощь своих. Которые не утонули – в лозняке застряли. Рубит лозу турок, выбраться хочет, да не знает, в какой стороне спасение.

– На шляху все в движении, господине, – выпалил третий. – Тонущие сбивают с толку воплями все войско. Не знают уже османы, что и делать. Одни, ближе к хвосту, к болоту прут, другие норовят к мосту подтянуться. В колонне – большие просветы, государь.

Двинувшись в направлении трубных звуков и барабанного боя, по-прежнему доносившихся из-за трясины, пятьсот бешлиев во главе с Юнис-беком, действительно, первыми стали вязнуть в болоте. На крики о помощи бросились новые отряды; начальник арьегарда подумал, что его люди попали в засаду и бьются с превосходящим врагом. Не видя своих значков, потеряв в тумане направление, одни газии все глубже увязали в трясине, другие пытались саблями прорубить дорогу сквозь заросли болотных кустарников. И кое-где, натыкаясь во мгле на своих, начинали уже рубиться между собой.

Беспокойство, охватившее арьегард, стало передаваться всей огромной армии. Тогда Сараф-ага-бек не выдержал. Вырвав из рук знаменосца алый бунчук с позолоченным шаром и полумесяцем на древке, бесстрашный паша сам повел свой отряд в атаку. И тоже попал в болото.

Тут главными силами турок начала овладевать все более серьезная тревога. Все уже знали, что кяфиры напали на воинов ислама коварно, с двух, а может – уже и со всех сторон, но где они – никто толком не понимал. Да и как было знать в таком тумане, где враг, когда не ведаешь, есть ли еще над тобой небесная твердь или все источил отравленный туман. Вдобавок из этой мглы каждый миг в любом месте могло ударить копье неверного, сабля или стрела. У диких пастухов бея Штефана, к тому же, были пушки.

Газии невольно стали жаться друг к другу, сотня к сотне, полк к полку. Кое-где возникала давка, люди нарушали строй. Беспокойство и гнет неизвестности все сильнее делали свое дело; тем более, что пушечные выстрелы доносились так же часто, как прежде, а голос труб стал еще настойчивее и живее, словно музыканты подбадривали воинов. И чем дальше, тем более казалось: рев труб и бучумов доносится уже отовсюду, османы – окружены. Тогда-то и стали появляться в их колоннах просветы, о которых господарю доложили дозорные.

И вот захватчики, теряя друг с другом связь, обманутые туманом и казавшимися вездесущими трубачами, начали уступать слепому велению страха. Не видя, кто перед ними, не зная более, с какой стороны должны быть задние, а где – идущие впереди, но слыша за стеной холодного пара неясные крики и звон оружия, турки начали вступать в бой друг с другом. Молдавский туман помогал начавшемуся братоубийству осман: туман слепил их, пугал разлапистыми призраками, показывая руку, саблю, чей-то шлем, а потом прятал все за собой, не позволив опомниться, понять, что показался свой. И турки стали во многих местах рубиться – товарищ на товарища, чета на чету. Крики, стоны, лязг клинков, бешеные проклятия – все это известило ждавших своего часа защитников Молдовы, что смятение овладело противником. Слепая ярость страха жарким смерчем прошлась над вытянутой на дне долины армией Гадымба-евнуха. И ни вопли чаушей, беков и десятников, ни приказы посланных к полкам гонцов командующего, повелевшего всем под страхом смерти оставаться на месте и ждать его распоряжений, – ничто не могло уже помочь.

Штефан-воевода глубоко вздохнул. Судя по всему, пора!

Князь вынул из ножен саблю. Узорчатая, с золотой насечкой по лезвию, отчеканенная лучшими мастерами Каффы, она рассекла густой туман, словно внезапно сверкнувший солнечный луч. И следом выхватили сабли, мечи и палаши бояре, куртяне и витязи. Вынуло ясные клинки давно приготовившееся к бою войско Молдовы, ее земские войники, вся Земля. И каждый муж страны вкусил до конца от радости, которую рождает холодный блеск стали, от льющегося из лежащей в его руке холодной рукояти чувства уверенности и силы, будто может он вспороть сейчас чистым лезвием самую дальнюю даль и, откинув ее полы, открыть все чудесное и доброе, что лежит за нею, что от него всегда ревниво прячут пространство и время. Чего ведь не сделает человек, за доброе дело обнаживший саблю, если смел он и молод сердцем. Захочет – и вырубит себе из Европы или Азии новую державу. А не сладит с недобрым роком – и может, уходя от судьбы, грудью броситься на верную саблю, когда замкнется круг.

По знаку Штефана заиграли трубы, забили литавры княжьей четы. И отозвались бучумы, рога и барабаны по всему фронту молдавских отрядов.

И двинулись вниз по склону в пешем строю полки великого господаря. На родной земле туман не бог быть им помехой, они и в тумане находили врага.

Из леса, волна за волной, выплеснулась на скат холма грозная бурая масса, неотвратимо сползающая вниз. Будто начался горный оползень, словно все кодры Молдовы устремились, постепенно ускоряя свое движение, на незванного гостя в низине. Будто олени, кабаны, медведи, волки, зубры, сосны, дубы, буки, клены – все живое, что было на лице этой земли, слилось в единый вал и покатилось в долину, чтобы раздавить проползающего по ней червя в сто тысяч голов. И вправду, ряды громадных бойцов в тулупах, в многослойных льняных доспехах можно было принять за строй сказочных великанов, покинувших неведомые лесные пещеры, чтобы защитить этот край. Выставив копья и древки, к которым острием вперед были прикреплены лезвия длинных кос, изготовив сабли, палицы, боевые молоты и топоры, крестьянское войско Молдовы сближалось с закаленной в боях армией Сулеймана Гадымба.

На середине склона бойцы, приостановившись, выпустили в своего противника тучу стрел. И сразу пустились бегом. Это уже был «юреш» – атака.

Хоругви Молдовы с размаху ударили в самую середину армии Гадымба. Турки – их было все-таки очень много – кое-где успели выставить копья, приготовить ятаганы и сабли. Кое-где грянули нестройные залпы из аркебуз. Но остановить противника на полном разбеге османские аскеры уже не смогли. Четы и стяги молдаван глубоко врезались в тело турецкого дракона. И сражение сразу разбилось на тысячи мелких схваток. Янычары, акинджи и азапы могли проявить в них свое умение рубиться, но утратили главное преимущество регулярного войска – общий строй, единый порыв и маневр, согласные действия тысяч дисциплинированных и хорошо обученных бойцов.

Удар пришелся по середине колонны. А голова ее и остатки арьегарда, скованные болотом, не могли помочь.

Но и теперь, на грани разгрома, многие аскеры Сулеймана продолжали сражаться стойко и умело. Полки, сотни и даже небольшие кучки воинов становились нередко в круг, прикрывались щитами и ощетинивались оружие. И каждая такая группа газиев сама по себе стоила небольшого войска. Из круга оборонявшихся в отчаянных вылазках вырывались конные спахии или пешие янычары.

Беглый холоп силач Цопа бился бок о бок с рыцарем в роскошном легком доспехе с двуглавыми орлами на плаще. Простодушный Цопа с трудом поверил бы, узнав, в ком он так удачно нашел тогда напарника. Вчерашний раб боярина Кынди подобранным им турецким топором на длинном древке врубался в османский щит и рывком наклонял его к себе, а то и вовсе вырывал из рук противника, а князь Александр Палеолог, потомок кесарей Рума и шурин господаря Молдовы, двумя руками втыкал из-за спины холопа тяжелое копье в эту брешь, точным ударом сваливая каждый раз другого газия ислама. Мош Выртос, белобородый богатырь с Днестра, дрался рядом с другим старым воином, вельможным паном Гангуром, пыркэлабом Орхея, чье сердце, не вытерпев, толкнуло его, как бывало в юности, в самую гущу свалки. Где боярин, ворочая тяжким копьем с крюком, зацеплял турецкий панцирь и вытаскивал его владельца из ряда, там поспевал с дубиной Выртос, вбивая супостата в грязь. И оба были вполне друг другом довольны.

Горожанин-плотник, подставив скованный сталью щит, спасал от пущенного из арбалета дротика сорокского лучника в льняном кожухе. Хотинский крестьянин, метнув копье, останавливал острый нож румелийского азапа, готового прикончить сбитого им с ног белгородского шорника. Купец-католик из Кымпулунга отбивал ятаган, направленный в сердце гусита из Сучавы. Попав в окружение целого ряда осатаневших турецких пушкарей, спина к спине отбивались от топчиев сын врача Исаака иудей Давид и поджарый свирепый инок из Путнянской обители, – оба рыжие, как Иуда, и неукротимые, как братья Маккавеи. А мастер Кырлан, кузнец из Романа, выносил в это время на сильных руках из свалки мастера Илиодора, камнереза из Килии, потерпевшего неудачу в скоротечном поединке с дервишем-воином из охраны турецкого наряда.

Но главная работа у Высокого Моста, по их числу и силе, досталась все-таки крестьянским рукам. Крестьянским топорам, косам и стрелам, булавам и просто дубинам, землянским саблям и палашам. Ножам, рукам, иногда и зубам сынов земли в нехитром боевом наряде, в вытканных матерями, женами и сестрами боевых сермягах, вгрызавшихся в железные ряды врага. Хранитель границы – войник, пастух из серединных волостей – молдавский крестьянин взял на себя в тот день основную тяжесть ратной страды.

Вот тощий сын земли – в чем, казалось, душа держится! – нацелился спрямленной косой в могучего, одетого в кольчугу азапа. Быстрое движение – и азап бьется в судорогах под ногами товарищей и врагов. Вот лесной рыцарь в кольчужной накидке, спадающей ему на плечи из-под необъятной меховой шапки; бросившись под брюхо вздыбленного коня, он подрезает ему сухожилия, валит его на снег вместе со всадником и по брюху же, между бьющимися по воздуху копытами, наваливается на пытающегося высвободиться спахия, придавливает его, прирезывает.

Крестьяне и монахи, отпросившиеся в войско у господина, или просто сбежавшие кабальные холопы дрались, помышляя не о том, чтобы выжить, а лишь сразить врага, побольше врагов. Длинными косами резали поджилки коням и людям, били под брюхо, крушили булававами и палицами, рубили саблями и топорами. Схватив оружие павшего, отбразывали щиты – чтобы рубить и колоть обеими руками. А упав сами, – кололи, душили, грызли и давили сбитых с ног врагов. Они не замечали драгоценностей, золотых цепей, тугих кошельков поверженных турок, не думали о добыче. Потом ее, конечно, подберут, ничто ценное не ускользнет от хозяйственных взоров бойцов. Но теперь – не время. Пламя боя требует человека всего без остатка.

Вынеся Илиодора, кузнец Кырлан вернулся на шлях, добыл где-то турецкий аркебуз, успел зарядить его и еще на бегу почти в упор выстрелил в роскошно одетого бека, разворотив в стальном нагруднике газия большую черную дыру. Евреин Давид и бородатый монастырский войник, поддерживая друг друга, вырвались из свалки мертвых тел, набросанных ими между двумя пушками, и, сняв ярмо с могучих болгарских волов, впряженных по шестеро в орудие, остриями сабель погнали обезумевших животных на вставших кругом пеших турок, взломав живым тараном испытанный в обороне строй аскеров. Мош Выртос, заслонив собой раненного в руку пана Гангура, отбивался сразу от семерых азапов. И все так же слаженно действовали топором и копьем силач Цопа и князь Александр Палеолог. Поп из Покутья сражался рядом с татарином, белгородский рыбак – с бежавшим из Орды русским. Защитники одной земли, они равноправными побратимами отдавали Молдове свой последний вздох.

Натиск молдавских чет, вал за валом скатывавшихся с холма на дорогу, становился все упорнее. И сражение стало близиться к концу.

Чем больше нападающие дробили парализованное тело турецкого дракона, тем ниже падала стойкость осман. Янычар и спахиев, бешлиев и азапов, отгороженных от своих туманом, из которого появились разъяренные войники врага и сыпались смертоносные удары, все сильнее охватывала безнадежность, а за ней и страх. Аскеры чувствовали себя оставленными Аллахом, покинутыми всеми, заброшенными в мглистых дебрях враждебного мира, сама природа которого восстала против них и поражала их со всех сторон руками свирепых воинов, в слепом тумане скорее похожих на страшных духом, чем на людей.

И тогда малому числом войску Штефана удалось добиться главной цели, поставленной господарем. Молдавские воины столкнули наконец расчлененные части большой турецкой колонны со старого шляха вправо. А справа, прикрытая обманчивым пологом рыхлого снега, захватчиков ждала бездонная топь.

Это был конец.

Янычары из авангарда, все еще скованные смертной схваткой с остатками секейских чет, с поляками, венграми и подошедшими на помощь пешими куртянами воеводы, услышали за спиной растущий, заполнявший собой долину, зловещий стон. Это слились воедино жалобные, яростные, отчаянные вопли утопавших в трясине отрядов, проклятия, предсмертные мольбы о помощи, крики бессильной ярости. Янычары поняли все. Агам и бекам не надо было объяснять, что делать, своим опытным бойцам: янычарский корпус, как единое тело, подался назад и начал отступать. Медленно, тесной толпой отборные воины ислама врубались саблями в туман, не думая о том, свои или чужие гибнут под их клинками. Но старый шлях недалеко от моста сворачивал на запад. Отступавшая вслепую колонна уткнулась головой в болото и под натиском идущих сзади тоже стала в нем увязать.