Текст книги "Войку, сын Тудора"

Автор книги: Анатолий Коган

сообщить о нарушении

Текущая страница: 48 (всего у книги 68 страниц)

– Все это правда, великий царь.

– А еще говорит ага, – усмехнулся султан, – что бею Штефану ты чуть ли не родич, через некую девицу, которую умыкнул. Это тоже истина?

Войку не отвечал. Это место, по мнению Чербула, никак не годилось для разговора о Роксане.

Султан верно понял, почему безмолвствует гордый пленник. Султан тоже безмолвствовал, наливаясь тихим бешенством. Какую казнь мог придумать он для молодого наглеца, чтобы развязать ему язык?

– Вижу, о презренный, высоко ты вознесся, – решился он наконец. – Ну что ж, мы поможем тебе взлететь еще выше. Если ты, конечно, не воспользуешься милосердием нашего закона, не примешь ислам.

– Нет, царь, – разомкнул Войку уста с легким поклоном, с той непринужденной почтительностью, с которой рыцари славного Матьяша разговаривали со своим королем.

Чербула повели к месту казни. В небольшое углубление, оставленное предыдущим взрывом, вкатили новый бочонок, набитый порохом. Скованный странным оцепенением, Войку дал усадить себя на бочонок верхом, привязать к нему веревками. Он не заметил, что важный улем, отделившийся от свиты падишаха, пересек площадь и задержался зачем-то возле ямы, в которой сидел палач, не слышал увещеваний, с которыми этот служитель аллаха обратился напоследок к нему самому. Чербул словно полностью отрешился от мира, который должен был покинуть; и только когда остался в одиночестве посреди площади, один на один с окровавленным колом, на котором еще извивалось тело казненного товарища по несчастью, он услышал, как близится, словно настигающая жертву змея, как спешит к нему по горючему фитилю роковый огонек.

Чербул закрыл глаза; сжав кулаки, витязь ждал смерти. Но шипение внезапно прекратилось, и его оглушила тишина, какой он еще никогда не слышал.

И тогда турецкий палач вылез из своей ямы и тяжелым шагом направился к нему. Чербул сразу узнал местного боярина Винтилэ, перебежавшего в канун боя к врагу. Подойдя к нему, Винтилэ наклонился над отверстием в днище бочонка и, грязно выругавшись, приблизил к витязю, дыша винным перегаром, перекошенное ненавистью лицо.

– Выпал фитиль, – пояснил предатель. – Но это тебя не спасет. Прилажу следующий, и полетишь, будь ты проклят, к своему кровавому Штефанице.

Но в следующий раз взрыва опять не последовало. По мерзкой ухмылке, блуждавшей на лице Винтилэ, Войку понял, что все было подстроено нарочно: мучители хотели, чтобы он перед гибелью выдал свой страх, может быть, сдался, отрекся от веры, взмолился о пощаде.

Палач-предатель поджег третий фитиль и бросился вон с майдана; теперь это уже не была игра. Огонек – было слышно – приближался к пороху, гибель стала неминучей. И Войку в последний раз всем существом напрягся, чтобы загнать в себя поглубже, сдержать естественный смертный ужас, разливавшийся по нему, как пламя.

Но тут налетел какой-то вихрь – бешенный топот, ржание осаженного в галопе коня, яростный крик. Огненная змея, рвавшаяся к Войку, опять угасла. И в молодом воине, соскочившем с коня и бросившимся к нему, Чербул узнал Юнис-бека.

Прискакав несколько минут назад с донесением от Али-бека, сообщавшего султану, что противника нигде не видно и местность впереди не подверглась опустошению, Юнис скромно отошел в сторону, к нескольким молодым ич-агам, наслаждавшимся зрелищем казни строптивого ак-ифляка. И тут узнал, что в огне взрыва сейчас отправится к праотцам некий сотник из города Ак-Кермена, сражавшийся в прошлом году против армии визиря султана, побывавший в боях во время осады города Мангуп, а после дерзновенно посягнувший на крымский ясырь султана и добычу, взятую для его величества в Каффе.

Движимый страшной догадкой, молодой бек кинулся к своему коню, еще стоявшему неподалеку оттуда, взлетел в седло и бурей помчался к зловещей бочке. Узнав Чербула, Юнис-бек соскочил со своего аргамака и, на виду у застывшей от ужаса толпы, затоптал горящий фитиль. И, лишь теперь поняв, на что решился, побежал, забыв о коне, обратно, бросился перед Мухаммедом лицом в землю и так застыл, не смея дышать.

Войско осман оцепенело в ужасе от неслыханного по дерзости поступка своего любимца. Тревожно перешептывались сановники и военачальники, с опаской поглядывая в сторону своего повелителя. Странная выходка Юнис-бека могла вызвать у падишаха один из тех редких, но страшных приступов ярости, при которых летели с плеч головы не только виновников, но и невинных.

Султан смотрел на простертого перед ним алай-чауша со строгостью, но также с недоумением. Особого гнева Мухаммед пока не выказывал, сдерживая, по-видимому, себя.

– Встань, мой Юнис, – сказал он наконец, слегка наклонившись вперед. – Что с тобой, по какой причине тебя оставил разум?

– О великий султан! – воззвал провинившийся, не вставая с колен. – Вели меня казнить, но пощади этого юношу!

– За что, Юнис-бек, опомнись! – улыбнулся султан. – Ведь это кяфир, и он вел себя перед нами дерзко. Ради аллаха, что может тебя связывать с этим ак-ифляком?

– Долг крови и жизни, великий! Этот человек спас меня, вытащил из болота, в котором я тонул!

– Стало быть, это он, – устало молвил султан, слышавший о том, как молодой молдаванин дважды спасал смелого Юниса – от зыбучей трясины и от гнева своего бея. – Слишком много дел для такого юнца, да покарает его аллах. Тебя он спас – и заслуживает прощения. У меня отнял добро – и заслуживает казни. Как же быть нам теперь, о неразумный?

– Казни, великий царь! – воскликнул Юнис-бек, с обожанием взирая на своего повелителя. – Но молю аллахом: одного меня!

Султан Мухаммед давно принял решение; заслуги Иса-бека и его горячего сына стоили ничтожной жизни сотника бея Штефана, что бы тот раньше ни натворил. Но безрассудный мальчишка-бек должен был до конца ощутить тяжесть своего преступления. Султан медлил, сверля провинившегося тяжелым взглядом, выжидая, когда появится повод смягчиться. И он появился в лице Иса-бека, отца преступника. Смертельно бледный Иса-бек, поддерживаемый двумя агами своего полка, внезапно вырвался из толпы и стал медленно опускаться на колени. Двое визирей, повинуясь знаку султана, едва успели подхватить его под руки.

– Ты потрясен своеволием сына, мой славный лев, – с горечью сказал Мухаммед дунайскому беку. – Успокойся, мой спаситель, Юнис-бек в нем уже раскаялся. А ты, неразумный, не ведаешь милости своего хана? Я подарил бы тебе этого раба, стоило тебе только попросить. Хоть раб сей и лукав, и злокознен, поверь.

Султан благословляюще простер руку над Юнисом – знак окончательного прощения и благоволения. И тот, со слезами благодарности на глазах, побежал обратно на площадь – резать путы на руках побратима, освобождать его от цепей.

17

– Лежи, о брат мой, лежи, – сказал Юнис-бек Чербулу, удобно устроенному на мягком ложе из рысьих шкур в шатре молодого алай-чауша. – Испей, это вернет тебе силы. Наш механеджи, грек из Пирея, клялся всеми святыми, что это лучший из всех напитков, когда-либо рождавшийся на Эгейских островах.

Войку взял серебряный кубок, наполненный красным вином, отпил половину. Густая, терпкая жидкость цвета свежей крови рождала дивные алые блики в бездонной глубине позолоты, покрывавшей изнутри узорчатый сосуд. Сотник вспомнил: такой же носил за пазухой его недавний спутник, князь лотров, тоже, верно, не купивший его на рынке и не обретший как добровольный дар.

– Эту вещь в молодости добыл отец на взятой в бою гишпанской галере, когда служил капуданом-пашой, – пояснил Юнис, будто подслушав мысли иноверного побратима. – Тебе уже лучше, Войку?

– Спасибо, мой Юнис, – благодарно улыбнулся витязь. – Готов хоть сейчас в седло.

– Не спеши с этим, не спеши, – встревожился молодой осман и хлопнул в ладоши; босой гулям тут же явился с подносом, на котором дымились две небольшие чашечки, стояли пиалы с шербетом и кувшин с водой. – Испей вот этого, и будешь снова силен, как див.

Войку принял крохотную чашку на маленьком блюдце из белого фарфора с диковинными цветами и приготовился осушить ее одним духом. Юнис-бек с улыбкой остановил его.

– Не так, ожгешься; смотри, как это делается, – и начал сам осторожно прихлебывать из чашечки, запивая шербетом. – Это отвар молотых зерен; эмиры Счастливой Аравии с недавних пор присылают их его священному величеству вместе с золотом ежегодной дани. Арабы называют удивительный сей напиток кафией.

Войку осторожно попробовал. Темная жидкость в чашечке была горячей и отдавала неведомой терпкой горечью. Вслед за Юнисом не без опаски прихлебывая странное варево, Чербул почувствовал, как по телу разливается приятная легкость. Этот коричневый напиток был чем-то сродни крепкому вину, хотя не пьянил, не мутил рассудка. У Чербула, однако, слегка закружилась голова, и он отставил опустевшую чашечку на низкий столик, поставленный у ложа.

– Тебя охватило вихрем? – дружелюбно усмехнулся алай-чауш. – Это с непривычки, сейчас пройдет. Кафия восстанавливает силы, бодрит, помогает бороться с сонливостью. В нашем войске, в Обители счастья в Истамбуле молодые беки и аги едят и пьют гашиш, употребляют опий. Вот это, скажу тебе, яд!

– Ты пробовал его? – спросил Чербул.

– Однажды, в бане, меня уговорили, – признался бек. – Поначалу были дивные видения, но после стало скверно, меня замертво отнесли в дом отца. Мой баба Иса меня любит, но в тот день хотел убить. Я поклялся ему на мече не впадать более в сей тяжкий грех. Коран не запрещает этих снадобий, – добавил Юнис, – коран не велит лишь пить вина. Но отец прав: они стократ опаснее виноградного хмельного.

– Тебе везет, мой Юнис, – чуть вздохнул Войку, – ты не покидаешь отца. Вот уже год, как я не видел своего.

– Благородный капитан Тудор по тебе, верно, скучает, – кивнул Юнис-бек. – Но я ведь тоже не виделся с тобой добрых полтора года. Хотя кое-что о том, чем ты отличился, ведаю.

– Что же ведаешь, мой Юнис? Каким ветром к вам занесло эти слухи?

– Разное знаю, и ветры были разные, – усмехнулся молодой бек. – Имя одному из них, например, – Зульфикар-ага.

– Но ведь он снова стал венецианцем Зеноби! И собирался домой, в республику святого Марка!

– Ты плохо рассмотрел, мой Войку, какова на кафтане этого аги подкладка, – пояснил Юнис-бек. – Едва ступив на берег в Ак-Кермене, славный Зульфикар пересел на корабль, шедший в Истамбул. Наш повелитель приказал было его схватить – за потерю корабля и казны; но он собрал, не знаю уж как, достаточно денег для подарков, так что сам великий муфтий заступился за нечестивца и добился для него прощения. От него мы и узнали о твоих делах на том корабле, о Мангупе и той, кого ты оттуда увез.

– Вам говорили, верно, украл, – заметил Войку.

– Османы так не считают, – молвил бек. – Ибо нельзя сказать, кто в таком случае кого похитил или увел, а значит – над кем расстилать покров своей жалости, кому сочувствовать. Ты назвал эту девушку своей женой, мой Войку? Ты с нею обрел счастье?

– Какое только может быть на этом свете, где есть разлука, – ответил Чербул.

Юнис-бек, допив кофе, снова хлопнул в ладоши. Гулям принес другие сладости – баклаву, пирожные с фиалкой и гиацинтом, сочные персики.

– Вы, пребывающие в заблуждении,[93]93
  Пребывающий в заблуждении – вежливая форма обращения мусульманина к иноверцу.


[Закрыть] – слишком многого ждете от любви женщины, от женщины самой, – заметил Юнис-бек, самолично ставя поднос перед гостем. – Знаю, что сказал пророк Сулейман: сильна как смерть любовь, и стрелы ее – стрелы огненные. Только и его, недолго порадовав, ввергла она в печаль до кончины. Верю: ты встретил женщину, которая не обманет. Но сколько на одну такую и ветренных, и кованных?

– Не считал, мой Юнис, – улыбнулся витязь, – что мне до них! Но и я знавал женский обман.

– И, верно, страдал. – Молодой бек понюхал персик, тщательно разрезал его ножиком, затем – на дольки и предложил побратиму. Вот почему мы, османы, не устаем восхвалять мудрость пророка Мухаммеда – да благословит и приветствует его аллах! Ибо превзошел он в ней преславного Сулеймана, царя иудейского, названного Премудрым, но западни любви все-таки не избежавшего. Пророк великий был мудр, повелев мусульманам брать в свой дом столько женщин, сколько они смогут прокормить, ибо там, где женщина не одна, не может быть любви, иссушающей и погубляющей душу мужа.

– Но Хафиз в своих газелях назвал ее животворной! – воскликнул Войку.

– Тебе и сие известно, мой челеби! – удивился Юнис-бек, шутливо воздев руки к расшитому золотыми звездами верхнему пологу шатра. – Впрочем, как смею спорить о том, чего не изведал сам? Поговорим лучше, о брат мой, о воинских делах, более приличествующих мужу, чем любовные подвиги. Сказать по правде, не устаю дивиться, как бьетесь вы, люди бея Штефана. Как добываете врага сильнейшего: пешие – конника, бездоспешные – латника.

– Нужда научит, – невесело усмехнулся витязь. – Уж коли ты пеш и в одном сумане, а всадник в латах на тебя скачет, чтобы обратить в раба…

– Тот ага, прозевавший свой корабль, рассказывал, – продолжал Юнис, не расслышав горечи в словах Чербула, – как ты славно бился с неким франком из Каффы. Будто франк в поединке на саблях выдал много хитростей. Не покажешь ли, каких?

– Охотно, мой Юнис! – вскочил на ноги Чербул. После сытного обеда, которым его вначале угостил султанский алай-чауш, после чарки и кафии витязь окончательно пришел в себя от потрясений, испытанных накануне и в тот день.

Слуга подал в большой медной чаше розовую воду, принес надушенные полотенца. Друзья ополоснули руки и, выбрав две сабли из дюжины, лежавшей в углу, вышли на солнцепек, в пространство между двумя палатками. Войку, с удовольствием ощутив снова тяжесть клинка, показал побратиму несколько приемов, использованных против него коварным Скуарцофикко.

Разминаясь в пробном поединке, Чербул не уставал удивляться равнодушию, с которым проходили мимо них десятки турок всех званий и чинов; даже вид кяфира из ак-ифляков, скрестившего в середине лагеря оружие с известным беком, любимцем султана и армии, не мог заставить кого-либо из прохожих повернуть к ним с интересом голову или хотя бы замедлить шаг. Войку, конечно, знал, что на зов побратима, прозвучи он теперь, сбежались бы в ярости все, кто пошел с султаном в поход. А так – не подал никто и виду, что встревожен необычным зрелищем или происходящее ему не по вкусу. Может быть, такое в лагерях осман, напротив, можно увидеть каждый день? Или воины ислама слепо верили, что без дозволения аллаха молодому беку не грозит и царапина? А может, все было по-другому, и Юниса просто сторонились? Не зная еще, в опале бек или по-прежнему в милости, турки старались, пока это прояснится, к нему не подходить?

Молодые люди упражнялись долго, Юнис – с искренним наслаждением воина, встретившего мастера в их общем искусстве, Чербул – стремясь отвлечься, насколько можно, от тревожных дум, охватывавших его роем со всех сторон, едва прекращалась беседа. Начало уже темнеть, когда оба вернулись в шатер, и Войку, входя под гостеприимный полог, успел заметить мелькнувшее за углом палатки личико – не то мальчишки, не то юной девушки. Кто это был – полонянка-рабыня, гулям?

Освоившись с полумраком, царившим внутри, Чербул увидел седобородого воина, сидевшего на ковре среди подушек. Это был лев Дуная, Иса-бек. Юнис, преклонив колени, поцеловал отцовскую руку и, отойдя назад, сел на пятки у входа, словно в ожидании приказаний. Войку почтительно склонился, оставаясь на ногах.

– Садись, сын мой, – сказал ему старый бек. – Ты спас мне сына и назвался ему братом; стало быть, я могу говорить с тобой как отец.

– Твоя милость ко мне слишком добра, – снова поклонился Войку, приложив руку к сердцу и усаживаясь по-турецки, скрестив ноги. – Теперь вы оба – мои спасители, а я ваш вечный должник.

– Ты первым оказал нашему роду благодеяние, смелый юноша, – ответил Иса-бек, – такое ничем не окупится. Поскольку же ты дозволил, буду говорить с тобой, как с сыном, не приказывая и не повелевая, как это дает мне право, хотя славный отец твой, хвала аллаху, живет. Мы слышали о многом, что случилось с тобой после вашей первой встречи с моим Юнисом. Зульфикар-ага рассказывал, как храбро ты бился на «Зубейде».

– Чего стоит хвала в устах трижды отступника, твоя милость! – усмехнулся Войку. – Впрочем, я ему не судья и от души надеюсь, что из-за меня этот человек не стал нищим.

– Не беспокойся о нем, – чуть улыбнулся в ответ старый воин. – Его корабль был застрахован от нападения пиратов в Пере, у тамошних генуэзцев, так что он смог тут же купить другой и заняться прежним делом под рукой Блистательной Порты. Ходили о тебе и другие слухи, не скрою, нелестные для тебя. Расскажи нам все, что можешь поведать двум османам, не нанося ущерба делу государей, коим ты служил и продолжаешь служить.

Войку охотно повиновался, рассказав о днях, проведенных им в Мангупе, о том, как князь Александр Палеолог и Комнен, и Гаврас, и Асан, поручил ему добраться до Молдовы и доставить туда племянницу, о том, как они попали в плен и обрели свободу, о бегстве в Брашов и венчании в дряхлой лесной церквушке. О службе своей в Земле Бырсы, нечаянном знакомстве с неизвестным рыцарем, о двойной ловушке, устроенной кузенами из рода Дракула княжне Роксане и ему, и о том, как тот же рыцарь, не помня зла, чудесным образом явился к ним на выручку.

– Теперь я знаю, сын мой, тебе не в чем себя упрекнуть, – сказал Иса-бек, помолчав.

– Мой базилей, князь Палеолог, верю, сказал бы то же самое, твоя милость, – чуть вскинул голову Войку. – Мой государь, князь Штефан, надеюсь, меня простил.

– Бей Александр погиб в последнем бою, не нашли даже его тела, – в раздумии проговорил Иса-бек. – Бей Яшлавского улуса высокородный Эмин убит две недели тому назад, в сражении под Орхеем. И никто не ведает, где теперь бей Штефан, сын мой, где твой природный государь; среди пленных его не нашли, среди убитых – тоже. Его священное величество падишах Мухаммед – да продлится вечно его счастье! – призвал меня сегодня к себе. Великий царь повелел мне, рабу своему, переговорить с тобой, христианин Войку, сын Боура. Порог благоденствия ценит мужество и оказывает покровительство храбрецам. А посему призывает тебя, теперь – без принуждения и по доброй воле, перейти в истинную веру, завещанную нам пророком Мухаммедом – да благословит и приветствует его великий аллах!

– Этого не будет, славный бек, – ответил Войку.

– Погоди, о упрямец, сын печали! – предостерегающе поднял руку старый осман. – Ты знаешь наш язык, а поэтому уже сейчас можешь занять высокое положение. Можешь стать чорбаджи – начальником янычарского орта, с жалованием сто акче в день. Можешь быть пожалован в заимы – тебе выделят зеамет на лучших землях Румелии; будешь получать с него доход до ста тысяч акче в год, служить начальником спахиев, ходить на войну по зову его величества.

– Твоя милость помянула моего отца, славный бек, – сказал Войку. – Отец меня проклянет, жена пожалеет о том, что меня встретила.

– Ты можешь остаться христианином, служить начальником наемников-франков.

– Разве предать родную землю – не то же, что отступиться от веры, славный бек? – воскликнул Войку.

– Я знал, что ты так ответишь, – вздохнул Иса-бек. – Теперь остается одно.

– Знаю, я пленник, а значит, раб, – пожал плечами Чербул. – Меня пошлют на галеры или в рудники вашего царя. Должен сказать прямо, славный бек: никакие цепи не удержат меня в неволе.

– Ты гость моего сына, а значит, свободен, о неразумный, – молвил бек, разводя руками в знак того, что разговор окончен. – И можешь уходить к своим. Только надо подождать, пока в лагерь вернутся мунтяне, посланные ловить ваших беглецов. Среди турок ты уцелел, в руках мунтян – обречен. А теперь, – сдержанно поклонился бек, – я и Юнис просим гостя пройти в мой шатер, на скромный ужин.

Было поздно, когда Войку и Юнис, слегка захмелев от скупо налитого им в тот вечер сладкого вина с острова Хиос, возвратились в свой шатер. Походное жилище Юнис-бека разделял на две половины плотный полог, за которым, как показалось Чербулу, чей-то нежный голос очень тихо напевал какую-то странную песню. В палатке, где горел небольшой светильник, Юнис-бек, приложив к губам палец, тихонько повел гостя к простенку из толстого сукна и, отогнув в том месте, где был слегка отпорот плотный шов, предложил жестом заглянуть. Войку увидел помещение, освещенное таким же светильником; на ковре, среди мехов и подушек, сидела юная девушка в одних шароварах турецкого покроя, перебирая ворох шалей, лежавших на ее ногах. Между смуглыми грудями красавицы на чуть заметной цепочке блестел маленький крестик.

– Ее зовут Гелия, – тихо сообщил Юнис, когда они отошли. Она гречанка.

– Из этих греков, константинопольских? – спросил Чербул, наслышанный уже о жителях предместья Фанар, шпионах Султана и бессовестных ростовщиках.

– Нет, она с островов; тамошние греки – мореходы, пираты и великие храбрецы.

– Ты похитил ее? Или купил?

– Нет, она не рабыня, – с ребяческой гордостью во взоре отвечал Юнис-бек. – Она увидела меня в галатской гавани, где стоял корабль ее отца, переплыла Босфор на лодке, совсем одна, и нашла меня в доме отца, в тот самый день, когда армия выступала. С тех пор она со мной.

– Возьмешь ее в жены? – спросил Чербул.

– Она не захочет. Не оставит своей веры, – пожал плечами Юнис.

– А если тебя… Если с тобой, не дай бог, что-нибудь случится? Что станет с ней?

– Вряд ли, мой Войку, война уже кончается, – улыбнулся Юнис, как показалось Чербулу – с сожалением: молодой бек жаждал подвигов, а значит – жарких битв. – Если же меня и вправду убьют – полюбит другого. Такою завладеть любой будет рад.

– Она ж тебя любит, – с недоумением напомнил Войку. – Ради тебя убежала от своих, ушла за тобой в поход…

– Эх, брат мой, не верю в ее любовь, – беспечно махнул рукой молодой бек, – у нее это – ненадолго. Прискучит ей со мной, увидит другого, и сбежит от меня, как сбежала с отцовской фелюги. А набегавшись, вернется домой, выйдет замуж, детей народит… У них, островитян, это просто, как было, говорится в книгах, у эллинов, их давних предков.

– А сам ты? – спросил Чербул. – Не горько будет ее потерять?

– Отец говорит: кто теряет в любви – тот находит, – простодушно улыбнулся Юнис. – Одно, правду сказать, тревожит: не попала бы к плохому человеку. Такой ведь может и сделать рабой, и продать в лупанар.

– Так ты ее загодя пристрой, – не без коварства пошутил Войку.

– И верно, так и сделаю, – обрадованно кивнул бек. – Хочешь, отдам ее тебе? – спросил он вдруг. – Видел, как она хороша?

Войку взглянул на Юниса – не ответил ли тот ему шуткой. Но нет, молодой осман и не думал шутить.

– А если она со мной не пойдет?

– Пойдет, – убежденно кивнул бек. – Она уже говорила мне, ты кажешься ей красивым. К тому же, вы одной веры. Непременно пойдет!

– Брось, милый брат. – Войку обнял за плечи османа, опьяневшего, видимо, сильнее, чем ему показалось вначале. – Я ведь уже женат, а наш господь Иисус многоженцев не жалует. Да и куда мне с женщиной в тяжкое время для Земли Молдавской? Принял крест сей – неси уж его сам.

– Да, мой Войку, быть уже посему, – согласился Юнис. – Сбежит от меня – так ладно. А останется – буду ее беречь, пока не возвратимся в Истамбул. Примет ислам – возьму ее в жены, до меня ведь у Гелии не было мужчины. А не примет – дам ей много золота, пусть находит мужа среди своих. Довольно и того греха, что на мне лежит. Я ведь, мой Войку, на крови родился, – добавил он уже шепотом.

– На крови? Как это? – не понял тот.

– Так говорят у сербов, – пояснил Юнис, – когда между родителями мальчика или девочки лежит чья-то кровь.

И Юнис-бек, еще больше понизив голос, поведал пленному христианину историю своего рождения. Оказалось, что уже в зрелые годы, двадцать лет назад, Иса-бек безумно полюбил Марушку, жену знатного боснийца. Войны в тот год с босняками не было; но знаменитый придунайский бек, герой штурма Константинополя, на свой страх и риск с ватагой друзей напал на замок, где жила красавица, и захватил его с налета. Иса-бек убил мужа Марушки, убил честно, в поединке, и увез ее к себе в Видин, где была тогда его ставка; но только год спустя, когда родился Юнис, Марушка согласилась принять веру воинственного мужа и стала его законной женой. Однако дала при этом обет – никогда не называть мужа по имени, не вкушать вместе с ним ни питья, ни пищи. И держала слово до самой смерти.

– Вот так я родился, на крови, – сказал в заключение бек. – Это мало кто знал, а из тех, кто были при захвате замка, одни умерли, другие давно все забыли. Так что ты об этом – никому. Тебе я верю, мой Войку, ты не простой неверный; ты у меня – пребывающий в заблуждении уважаемый челеби, капитан семиградского войска и рыцарь мадьярской короны.

– Я твой друг, Юнис, что бы между нами ни стояло, – ответил Войку, – и этого довольно. Запомни это навсегда.

Юнис-бек, слегка покачнувшись, сделал прощальный жест и скрылся за пологом, перегородившим его шатер.

Войку растянулся на теплом ложе, но сон не шел. Он был опять один, и тревожные думы Чербула полетели через горы, в когда-то чужой, теперь уже – знакомый, близкий сердцу край, где он оставил Роксану, – возлюбленную, умного друга, жену, отбитую им в ярых схватках у самой судьбы, любовью его и саблей, как иные выкраивали себе клинком из жаркой плоти земного яблока державу, вотчину, новую родину. Не на крови, нет, – из общей крови их, из их страданий и нежности, их верности друг другу и служения добру родится сын, которого, как она призналась ему в канун разлуки, Роксана носит под сердцем. Что станет с ними, если его убьют, если он, попав опять в плен, станет рабом? О, как зависит сегодня судьба этих двух – уже двух! – дорогих существ от судеб его родины, от исхода тяжелой битвы, начатой за отчизну его народом, который, конечно, не думает складывать оружие, который будет вести эту войну, пока не прогонит последнего ворога!

Но когда этот день настанет? И суждено ли ему наступить?

Чербулу вспомнились тяжкие часы битвы, кровавая теснота, вихрь ярости и огня. Враги захватили лагерь, взяли пушки; войско Штефана-воеводы сражалось стойко, нанесло им немалый урон. Но как велики потери среди молдавских воинов? Где теперь воевода, его бояре, куртяне, пыркэлабы? Верно ли, что князь, как думают турки, уходит к Сучаве или другой крепости, как раненный волк в берлоге, чтобы спрятаться в ней, отсидеться? И главное: как велик разгром, сколько осталось на Молдове бойцов, как скоро из них опять соберутся четы и хоругви, способные противостоять огромной, кичащейся ныне победой армии осман? Могучий старец Тимуш, давний спутник и друг Ренцо дей Сальвиатти с честью встретили смерть; но что стало с добрым немцем Клаусом, с Ионом Арборе, догнавшим их перед самым боем, с рыцарем Фанци и секеем Варошем? Жив ли храбрый земляк капитан Молодец и его белгородцы? Судьба Переша была ему известна; но мог ли Войку упрекать этого простого парня в том, что между жизнью и смертью он выбрал все-таки жизнь?

Из-за полога доносились жаркий шепот, тихий смех. И Войку, стараясь не слушать, обратился мысленно к своему сегодняшнему спасителю. Юнис-бек мало изменился с тех пор, как отплыл из Четатя Албэ в Стамбул; он был по-прежнему честен, бесстрашен и правдив, по-прежнему добр. Но, как и раньше, слепо поклоняется своему султану, с уст которого для него слетают слова аллаха. А потому молодому беку и в голову не приходит задуматься над тем, для чего он сегодня здесь, в Земле Молдавской, в Белой долине. Султан – его государь и имам, властитель тела его и духа, султан знает, что делает; ему, правоверному и воину, надлежит лишь идти по слову султана в бой. Он, Войку, защищает землю отцов, свою свободу и любовь, свою природную правду; Юнис-бек просто живет в свое удовольствие, как надлежит молодому баловню судьбы. Война для него, где бы она ни велась, – великое приключение, он развлекался и веселился в бою, как дитя, продолжая игры, которые вел, наверно, мальчишкой со сверстниками в громадных рвах Царьграда. Юнис просто не видел тех страданий, разорения и позора, которые нес его народ людям многих стран. Баловень судьбы и старших, он не мог стать другим и был еще слишком молод, чтобы все понять.

Что же делать теперь? – думал Войку. Может, он должен взять у спящего бека нож, прокрасться в шатер султана и убить проклятого турецкого царя? Или хотя бы мерзкого предателя Басараба? Или, быть может, взорвать пороховой обоз турок, – Войку заметил, что арабаджи поставили свои возы слишком тесно, запомнил место, где они стояли. Тогда погибнет также Юнис, который только что спас Чербула от верной смерти, погибнет, наверно, Иса-бек, принявший его как отец. Но разве не будут в расчете они оба и он, спасший Юниса не так уж давно? Впрочем, как могла у него появиться эта постыдная думка? Какая могла быть для этого мера, какой здесь был мыслим торг?

Войку незаметно погрузился в сон. И увидел себя стоящим в темном лесу, на маленькой поляне между старыми буками. В полумраке перед ним, опираясь на большой окровавленный меч, стоял его государь, князь Штефан. Витязь знал, что это сон, и не сомневался тем не менее, что наяву видит князя, глядевшего на него, сурово сдвинув брови, с немым укором в глазах.

«Ты пощадил и отпустил врага, упрямец, – заговорил князь. – Но он остался врагом и с оружием вернулся на нашу землю. Он спас сегодня тебя, спору нет; но завтра встретит другого, брата твоего по отчине, и убьет; и ты будешь повинен в смерти брата. Таков расчет ваших дел, другого не ищи!» «Но он стал моим другом, государь, – ответил Войку, не опуская взора, – и помнит добро, даже возвратившись с мечом. С войском врагов ко мне вернулся друг, несущий в себе память о том, что молдаванин сохранил ему жизнь.» «Эта память не мешала ему вчера крепко биться, – жестко усмехнулся Штефан-воевода. – Опасна, сотник, твоя доброта, погубит она тебя.» «Пускай сгубит, – воскликнул Войку, – но останется среди людей сама! И, хотя люди будут воевать, как прежде, частицы добра – от меня и иных – станут жить, и сердца от них будут становиться все добрее и добрее.» «Слова из песен звучат в твоей речи, сотник, – сурово вздохнул князь. – По песням да книгам жить нельзя.» «Но без песен тоже нельзя, государь! – осмелился снова возразить Войку. – Значит, они обладают властью над жизнью, и учиться надо также у них!»

Но князь Штефан явно не слушал уже своего витязя. Лицо князя начало удлиняться, заканчиваясь рыжей бородой. Темные глаза посветлели, стали миндалевидными, нос хищно заострился, загнулся книзу. Перед Войку был султан Мухаммед, и витязь не сразу понял, что это уже явь, и турецкий царь действительно сидит в полутьме шатра на корточках, наклонившись над ним, все так же лежащим на ложе сна.