Текст книги "Войку, сын Тудора"

Автор книги: Анатолий Коган

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 68 страниц)

37

«Зубейда» когда-то была венецианским торговым кораблем, но, захваченная в море турецкими корсарами, перешла в собственность почтенного патрона Зульфикара-аги. Трехмачтовое и трехпалубное судно грузилось долго, все глубже оседая в замусоренную воду у причала. Полтораста молодых пленников из Каффы оказались запертыми в темном, длинном помещении на нижней палубе; рядом, в такой же общей морской темнице, разместили и девушек, которых набралось до двух сотен. Глаза узников вскоре привыкли к темноте; начались разговоры – вначале шепотом, потом вполголоса.

Все, впрочем, притихли, когда снаружи послышались крики команды, шум канатов, хлопанье поднятых парусов. Потом почувствовалось мерное покачивание, наос вверил себя ветрам и волнам Понта, взяв курс на Стамбул.

– Баде Чербуле! – услышал подле себя Войку. – Бэдицэ!

Сотник всмотрелся в лицо присевшего рядом товарища. Это был молодой кэушел из трех десятков войников, оставленных по повелению базилея в Каламите.

– Васелашкуле! – не скрывая радости, воскликнул Войку.

В стороне произошло движение, и к сотнику, перешагивая через ноги лежавших и сидевших повсюду спутников, пробрались еще четверо, привлеченных молдавской речью. На юношах белели повязки, темнели метины ожогов. Странно было видеть на их почерневших лицах улыбки.

– Вот и свиделись, племянник капитана Влайкула, – молвил один из них. – Мы помним тебя.

С этими молодыми воинами сотник встретился, когда был гостем дяди в арсенале Каффы. Только они из аргузиев-молдаван и уцелели после падения цитадели.

Прочие узники «Зубейды» тоже узнавали друг друга, располагались кучками – по вере, по языкам. Армяне с армянами, русы с русами, готы с готами. Больше всех, однако, было итальянцев, тоже разделившихся между собой. Половина молодых генуэзцев, кроме которых были приехавшие по своим делам в Каффу венецианцы, римляне, флорентийцы, пизанцы, – всего человек пятьдесят, – взобрались на огромную груду кож, наваленную у внутренней перегородки палубы, до половины ее высоты, оказавшись как бы на помосте. Прочие остались внизу, вместе с другими узниками. Как-то само собой получилось, что наверху собрались сыновья богатых и знатных семейств, внизу – дети ремесленников, мореходов, мелких торговых гостей. И тоже – моряки, кузнецы, плотники, гончары, наемные воины, с юности спознавшиеся со скитаниями и трудом.

Матросы-турки внесли на шестах три большие бадьи с водой, привесили к каждой по черпаку. Раздали пленникам по черствому сухарю. И полторы сотни пар челюстей дружно заработали, перемалывая молодыми зубами скудный ужин. Затем измученные узники улеглись кто как мог и забылись в тяжелом сне. Только шестеро молдаван, избежавших гибели, еще долго рассказывали друг другу обо всем, что пришлось пережить.

– Все было, баде Чербул, не так, – сказал сотнику другой готног, Влад Шандру. – Не с саблею в руке встретил смерть наш капитан, а с факелом.

Войку в волнении придвинулся к землякам.

– Вот именно, с факелом, – глухо продолжал тот. – Когда янычары ворвались, разбив ядрами ворота, бэдица Влайкул, взяв факел, бросился к пороховым погребам. Более ничего не помню, грянул взрыв.

– Проклятье генуэзским трусам! – сквозь зубы бросил третий, коренастый крепыш, откликавшися на прозвище Роатэ.[31]31
  Роатэ – колесо (молд.)


[Закрыть] – Постой они крепче за честь свою и добро, не сложили бы понапрасну головы люди нашей земли.

– Брось, Роатэ, – заметил на это Холмуз. – Многие генуэзцы бились до конца вместе с нами у крепости, многие полегли в других местах. Не все генуэзцы трусы, ты видел это сам.

– А я такого и не говорю, – возразил Роатэ. – Я – о тех, кто склонил голову под ярмо и меч, иные перед золотом. Кто открыл туркам ворота?

– Анцолино Скуарцофикко – вот кто открыл их врагу, – сказал кто-то по-итальянски у сотника за спиной.

– Ты жив, Левон! – воскликнул Роатэ. – Да и кто другой мог понять здесь нашу речь?

Давние знакомцы обнялись.

– Еще один наш земляк, – пояснил сотнику Холмуз, когда смуглый юноша в круглой черной шапочке от своих соплеменников пересел в их кружок. – Твой земляк, пане Чербул: Левон Бархударян – армянин, но родом из Четатя Албэ, как и ты, Влад. В Каффе жил четыре года – учился у звездочета.

– Астронома, – поправил Левон, сверкнув улыбкой во тьме.

– Когда бились, вспоминали тебя, – заметил рассудительный Мохор. – Как же ты, Левон, не сумел рассчитать по звездам, что ждет нас, твоих друзей, что полягут сыны Молдовы от родины вдалеке и только самые недостойные спасутся?

– Не слушай их, земляк! – молвил сотник. – Чудесная наука выпала тебе на долю, да заслонила ее от тебя темень рабства. Но будет день – будет и свет.

Позднее бдение не прибавляло сил усталым пленникам, и новые друзья улеглись рядом на жестких досках корабельной палубы. Чербулу послужил изголовьем стоящий у стенки трюма длинный ящик, покрытый толстым слоем пыли, к которому, по-видимому, давно не прикасалась тряпка или метла.

38

Утро возвестило о себе слабым светом, просачивавшимся сквозь щели в обшивке «Зубейды». Турецкий корабль, словно сытый гусь, лениво покачивался на ласковых морских волнах. Беззлобно переругивались на верхней палубе матросы. Зашевелились, просыпаясь, и узники нижней палубы.

Раздался протяжный крик – это звал правоверных к молитве судовой мулла. Все стихло, и в наступившем молчании узники услышали легкий стук, доносившийся сквозь перегородку, у которой лежали бычьи кожи, награбленные воинами пророка в слободе дубильщиков под Мангупом. Генуэзцы прильнули к толстым доскам.

– Слушайте все! – размахивая руками, громко объявил один из них. – Синьорины едут рядом, они хотят нам что-то сказать!

– Кто это? – тихо спросил Войку.

– Теста ди Чочи, – ответил Левон. – Сын подесты, пьяница и шут.

Все умолкли: у перегородки слушали, что говорили из-за нее девушки. Потом Теста вновь замахал руками.

– Прекрасная и несравненная синьорина Лиза ди Манджони, – объявил сын подесты, кривляясь, – по роду занятий прачка, изволит что-то сказать своему жениху, благородному синьору Биндо, подмастерью скорняка. Присутствует ли здесь, среди вас, означенный синьор, – с издевкой в голосе бросил чиновничий отпрыск, – или его милости среди вас нет?

– Присутствует, – мрачно отозвался скорняк, влезая на кожи.

– В наш замок входят за плату, – заступил ему дорогу Теста. – Какая пошлина у нас сегодня, Чезаре?

– Что с такого возьмешь, – с презрением ответил спрошенный. – Пусть отдаст свой сухарь!

– Получу – отдам, – угрюмо обещал Биндо.

– Мне не нравятся эти шутки, – сказал сквозь зубы Роатэ.

– Не горячись, – рука сотника властно легла на плечо товарища. – Поглядим, что будет дальше.

– Восхитительная синьора Джованна деи Аньоли, дочь торговца рыбой на рынке Марино, – с прежними ужимками объявил Теста, – желает иметь беседу с сиятельным и несравненным Форезе Кукко, конопатчиком на верфи Гранде. Находится ли среди вас, эй, внизу, благороднейший и превосходительный синьор конопатчик и может ли предъявить в уплату за честь, ему доставленную, что-либо более ценное, чем тухлый сухарь?

– У меня ничего нет, вы же знаете, – в растерянности остановился перед кожами Форезе. – Получу к завтраку сухарь – отдам, как и Биндо.

– Пусти его, Теста, – лениво скомандовал из своего угла Чезаре. – Он честный гуччо,[32]32
  Гуччо – простак, бедняк, бедолага (итал.)


[Закрыть] он отдаст.

– Синьор Чезаре ди Скуарцофикко к тебе милостив, лаццароне,[33]33
  Лаццароне – оборванец (итал.)


[Закрыть] слышишь? – объявил ди Чочи. – Иди же, поцелуй рыцарю руку.

Форезе послушался. Рука Войку сильнее сжала плечо вспыльчивого Роатэ. Сотник ждал – объявится ли смельчак, способный бросить вызов сынкам городских патрициев? Может ли Войку с земляками рассчитывать на возмущение и помощь простых генуэзцев, которых среди пленников было большинство.

– Чезаре ди Скуарцофикко? – осведомился он. – Не сын ли того?

– Племянник Иуды, – сообщил Холмуз.

– И внук предателя, – добавил Левон. – Внук того самого Скуарцофикко, который двадцать с лишним лет назад предал императора Константина.[34]34
  По совету Скуарцофикко войско осман проложило деревянный настил до залива Золотой рог и перетащило по нему свой флот, минуя укрепления, в гавань Константинополя, где город был защищен слабее всего.


[Закрыть]

– Синьор Давицино ди Келе, матрос! – объявил между тем Теста. – С вами будет говорить восхитительнейшая из судомоек, синьора Гостанца! Целуйте руки его милости Чезаре, а сухарь отдадите после завтрака!

На груду кож – патрицианский «замок» – вскочил плечистый паренек.

– Пусти, кривляка, – Давицино легко отстранил Тесту. – Ни поцелуя вам, ни сухаря!

– Одно мгновение, синьор влюбленный, – раздался насмешливый голос Чезаре, – прежде чем побеседовать с милой, извольте поговорить со мной. Будете ли вы платить пошлину, назначенную нами, вашим господином, или покатитесь назад, к своим дружкам?

Чезаре Скуарцофикко, отпрыск известнейшей и богатейшей генуэзской кассаты,[35]35
  Кассата – в средневековой Генуе – семейство, клан. Кассата Скуарцофикко владела судами, верфями, торговыми домами и меняльными конторами во многих странах Средиземноморья.


[Закрыть] сам вышел вперед, преграждая матросу путь. Чезаре был могучего вида рослый красавец с умным, породистым лицом. Орлиный нос, густые черные волосы, чуть прищуренные в спокойной усмешке глаза, выбритый узкий подбородок, – таков был облик длиннокудрого молодого патриция.

Сотник огляделся – среди пленников-итальянцев внизу началось движение. Многие нерешительно топтались на месте, но многие двинулись к кожаному навалу, образуя у его подножия медленно увеличивающуюся толпу.

Войку, в сопровождении двух земляков, начал проталкиваться к месту спора. За ним последовала во главе с Левоном дюжина молодых армян. За этими – десяток плечистых юных русов, сыновей застигнутых нашествием в Каффе купцов-сурожан.

Войку вскочил на кожи. Чезаре, с барственным удивлением приподняв брови, двинулся ему навстречу; фрязин на добрую голову возвышался над Чербулом, меряя его пренебрежительным взглядом.

– С кем имею честь, синьор? Кто вы и откуда?

Друзья-нобили плотно встали за своим вожаком, плебеи Каффы и иноземцы сгрудились внизу. Чербул назвал себя, свое звание и страну.

– Значит, вы дак? – с презрительной учтивостью процедил силач Скуарцофикко, придвигаясь все ближе.

– Как вы, синьор, квирит, – насмешливо отозвался Войку.

– Ученый ответ, – с сарказмом, рисуясь перед дружками, промолвил Чезаре. – Что же вы желаете? – спросил он уже по-латыни. – Что вам, ученому человеку и паладину, до этих водоносов, мастеровых, рабов?

– Темница и плен уравнивают всех, – ответил Войку на том же языке, – кто почитает себя мужем.

– Свобода! Равенство! – рассмеялся фрязин. – Плохое время выбрали вы, мой друг, для спора по таким важным предметам! Но, может быть, ваша милость желает решить его силой, раз уж пожаловали сюда, ко мне?

Чезаре с угрозой опустил руки к поясу. Лишь теперь Войку заметил полускрытый полой туники фрязина длинный стилет.

– Честный бой! Честный бой! – гневно зашумели внизу. – У волошина нет оружия! Позор Чезаре!

С небрежной улыбкой Скуарцофикко протянул за спину руку, в которую кто-то вложил еще один стилет. Чезаре хотел вручить второе оружие сотнику, когда двери открылись, впустив потоки света.

Кинжалы из рук фрязина как по волшебству исчезли. Матросы с «Зубейды» внесли обычную пищу узников – воду и сухари. За ними последовал сам патрон судна, Зульфикар-ага.

– Привет вам, недимы[36]36
  Недимы – новобранцы для янычарских полков (тур.)


[Закрыть] пресветлого султана! – воскликнул турецкий капитан. – Какие видели сны?

– Мы не недимы! – крикнул кто-то.

Пленники, получив скудный рацион, расселись по своим местам, как будто ничего между ними не произошло.

– Не станете недимами, будете пайзенами![37]37
  Пайзены – гребцы на галерах, рабы; набирались среди преступников и пленных (тур.)


[Закрыть] – насмешливо крикнул патрон, в то время как двери снова закрылись, погружая пленников в темноту.

Появление общих врагов охладило пыл противников. Теперь, однако, внизу наметилась перемена; люди переходили от кружка к кружку, знакомились, рассказывали друг другу, кем были прежде, на что надеялись в жизни. Чезаре и его приятели не посягали более на владение заветным местом переговоров с девицами. Но хождение к нему прекратилось само собой – не так уж много молодых людей в обоих отделениях палубы знали друг друга.

Войку все время ждал, что его тоже позовут. Роксана, однако, не давала о себе знать. Чербул передумал, терзаясь, многое, пока не утвердился в догадке: знатную пленницу вместе со спутницей поместили отдельно, в одной из кают на верхних палубах, под крепкой стражей. И сотником вновь овладела мысль, неотступно сверлившая его мозг сначала пути. Войку все сильнее ощущал, как давят со всех сторон деревянные стены темницы, в которую он угодил. Он должен был добыть утраченную волю и освободить любимую; но как бежать из плавучей, несомой по волнам и ветрам тюрьмы?

Товарищи сотника от горьких мыслей старались уйти. Кто-то сумел припрятать карты, кто-то – кости; денег не было, играли на тумаки и щелчки. Самое большое оживление царило в шумной компании Скуарцофикко; будущее, видимо, не рисовалось мрачным молодым патрициям.

Войку долго бродил по палубе, присоединяясь то к одному кружку, то к другому, всматриваясь сквозь полутьму в молодые лица спутников, слушая их речи, стараясь узнать, на кого можно положиться в трудный час. Сотник глазом воина приглядывался к товарищам, вынашивая еще неясную думу о том, как вырваться из неволи.

39

Роксана Палеолог встретила второе утро в отведенной ей каморе среди ковров, подушек и дорогих судов, украшавших прежде дома каффинских аристократов и богачей, – добыча среди добычи, драгоценная и крепко хранимая. По приказу наместника от дверей княжны ни днем, ни ночью не отходили двое янычар. После отплытия, правда, у каюты остался один только страж, да и тот постоянно дремал, прислоняясь к стенке и вытянув по пологу ноги в острых папучах. Матросы, воины и сам капитан-патрон были спокойны: отныне и навеки старый Понт стал турецким морем, правоверные могли по нему плавать в совершенной безопасности. Янычары и моряки несли службу, не заботясь о бдительности: что могли сделать против пяти десятков бывалых воинов ислама полтораста невольников-кяфиров!

Мимо двери Роксаны протопали босые ноги моряков: узникам нижней палубы понесли еду. Бедный Войко, как и прочие, грызет сухари, запивая их водой, – думала Роксана, – у нее же здесь есть все, что пожелает душа: нежный плов, турецкие напитки и сладости, фрукты. Хозяин судна старается предупредить малейшее желание княжны: кто знает, какая судьба ждет такую знатную пленницу, не станет ли она в столице могущественной ханум. Османы позолотили клетку, в которой везли княжну, но узница оставалась узницей, чего ни делал Зульфикар-ага чтобы ее ублажить.

– Эй, недимы, аджеми-огланы! – снова закричал тем временем патрон юношам с нижней палубы, появляясь в дверях. – Когда вам надоест валяться во тьме, грызя пищу корабельных крыс? Когда надумаете принять ислам?

Несколько мгновений прошло в безмолвии. Зульфикар-ага раскрыл было рот, но тут раздался зычный голос:

– Когда прикажешь, мой паша!

Ага так и остался с отверстыми устами; все головы повернулись в ту сторону, где угнездились знатные каффинские птенцы!

– Молодцы! – пришел в себя наконец патрон. – Умницы! Вас ждут подвиги! Вас ждут богатство и почет, благословение аллаха и сладостные кущи рая! Сколько вас? – Зульфикар-ага хитро прищурился. – Двадцать? Тридцать? Почему не все? Что говорят остальные?

Остальные безмолвствовали, пристально глядя на пленников-нобилей.

– Даю вам три дня, – заявил патрон, – дабы утвердились вы в благом решении своем. И дабы втолковали всем этим, проглотившим язык, в чем для них спасение и слава. Потом с вами будет беседовать наш святой мулла. А вы, – ага погрозил кулаками толпе, – глядите! Возжаждавшие истинной веры для вас, неверных, – святы! Кто тронет хоть одного иль обидит – с того заживо сдеру кожу и таким привезу в Стамбул!

И двери на волю со скрежетом захлопнулись.

– Предатели! – крикнул кто-то среди нарастающего глухого ропота. Многие узники, сидевшие внизу, вскочили на ноги и двинулись к помосту.

Компания Чезаре и Тесты сбилась в кучу, в руках у некоторых блеснули кинжалы и ножи. Теперь ренегатов осталось не более двух десятков. Около тридцати вчерашних обитателей кожаного помоста у перегородки отделились от них и, спустившись вниз, примкнули к простым узникам.

– Шкуры! Слезайте со шкур! – заорал моряк Давицино. – Мы отправим вас прямо в магометанский рай!

– Тихо! – громовым голосом впервые во все легкие крикнул Войку, и многие с удивлением умолкли. – Сошли с ума?! За два десятка отступников – всем погибать? – Взволнованные узники «Зубейды» начали успокаиваться. – Пусть они молятся хоть сатане, – что до этого нам, в своей вере крепким?

– Верно, синьор влах! – откликнулся Чезаре. – Ты говорил о свободе! Если таков ваш выбор, – носите крест на галеях султана, в его рудниках, – вы, молдаване, русы и готы, греки и армяне! Носите крест хоть до ямы, в коей вас, когда не станет силы рубить камень, зароют в горах Анатолии. Но у нас тут есть соотечественники, такие же, как мы, сыны Генуи и Каффы. Кто запретит нам помочь разумным советом этим нашим братьям, за коих мы в ответе? Эй, Чукко! – воскликнул он. – Эй, Форезе! И вы – Нуччо, Чеффини, Дато! Разве вы не работали на наших верфях, не получали плату серебром? Вы можете, конечно, забыть милости, оказанные вам нашей семьей, только я не забываю, что кровь и родина у нас одна! Вот я и спрашиваю тебя, к примеру, Чукко ди Чуккино: что можешь ты против мухаммедовой веры? И знаешь ли, что закон ислама сродни христианскому, ибо учит, что бог един?

Черноглазый Чукко протиснулся вперед.

– К чему мне это знать? – запальчиво спросил он. – Кто отуречиться хочет – тому закон проклятых и учить!

– А я его уже освоил. Занятная вера! Знал бы ты, Чукко, какой у них рай! Полно красоток!

– Хы! – ощерился Чукко. – Такой рай был у нас, в Каффе, его держал у Старого рынка мессер Риньери деи Пульчи.

Вокруг грянул хохот: каждый горожанин знал самый большой в Каффе публичный дом.

– Простая, Чукко, ты душа, – улыбнулся Чезаре, ничуть не сбитый с толку, – бордель для тебя – божий рай. Значит, в турки ты с нами не пойдешь?

– Чтобы я стал как дерево, отгрызшее себе корни? – в сердцах сплюнул честный молодой плотник. – Из Чукко сделаться Селимоном Османом? Так подло осквернить могилы моих предков?

– И прожить остаток жизни в позоре и проклятии? – вставил Левон.

– Вы рабы несуществующего долга! – вскочил на ноги Чезаре. – Рабы обмана, столь давнего, что он кажется всем правдой. Рассмотрите любую веру, проследите за любой связью, скрепленной кровью или клятвой, вскройте правду о любом отцовстве! И вы везде найдете обман, любодеяние, ложь! Ибо этот мир есть мир лжи, на лжи замешанный, на ней стоящий! Наслаждения, богатство, власть – только они не обман, это ждет нас всех в новой вере! Рабы тысячелетнего обмана, чего вы все боитесь? Мир не изменится ни на драхму, если мы примем ислам!

– Ты прав, Чезаре, – кивнул один из патрициев, Ренцо. – Дунай от этого не потечет вспять, и в нашей Генуе не случится землетрясение. Но мой мир – тот, с которым в душе я родился и который рос вместе со мной, – мир моей души, – погибнет. Он разрушится, обратится в пыль. И останется на его месте во мне навсегда пустыня, ибо ничего его уже не сможет заменить.

– Ты, ученый болван! – зарычал Скуарцофикко. – Кто сказал, что я весь свой век обязан быть только генуэзцем и христианином? Почему не вправе вкусить иного хлеба? Что обязывает меня, наконец, до гроба повиноваться любому дураку или лотру, кого слепая судьба вознесет над Генуей или всем христианством? Родина и вера, ха-ха! Власть и сила всегда у тех, кто наложит на них грязную лапу, чьи приказы станут возвещать нанятые судьи и попы. Я хочу, – поймете ли вы меня? – хочу хоть раз в жизни быть от них свободен! Сделать то, чего все вы так страшитесь, переменить разом и веру и родину. Если хотите, и самого себя!

Чезаре продолжал с жаром проповедовать отступничество. Он рассказывал о знаменитых ренегатах, добившихся высоких должностей в царстве осман, – таких, – как Гедик-Мехмед, как сам тогдашний великий визирь Махмуд-паша, родом – полугрек, полусерб. Но ренегат уже проиграл. Земляки от него дружно отвернулись, и даже несколько молодых нобилей, забрав котомки, покинули помост, где он верховодил. Среди них был Ренцо деи Сальвиатти, ученый сын последнего каффинского судьи. Ренцо, как и многие другие итальянцы на «Зубейде», тоже был моряком, немало поплавав с самой ранней юности на генуэзских галеях.

– Эх, Каффа, Каффа! – вздохнул Левон, устраиваясь поудобнее рядом с Чербулом. – Почему не последовал народ Каффы примеру твоих земляков, друг! Почему торгаш и предатель пересилил в нем ратника!

– Не был этот город ни ратником, ни работником, – привалясь к длинному ящику, заявил Шандру. – Как паук, сидел у моря, ловя людей, словно мух: как паука, метлой его и прихлопнули.

– Плохо знал ты старую Каффу, – возразил Ренцо, – как честно ей ни служил.

И армянин с итальянцем по очереди начали рассказывать о своей погибшей родине, какою ее знали. Не одними ведь невольничьими рынками жил древний город у отрогов крымских гор, главным делом его все-таки были питающие друг друга ремесла и торговля. Здесь строили корабли и ковали мечи, ткали дивные ткани и делали украшения, лили колокола и пушки, чеканили прекрасные сосуды из золота и серебра, меди и бронзы. Шили обувь и платье, обрабатывали кожи и меха, писали книги и фрески. Через Каффу, с помощью ее изобретательных и неутомимых торговцев, Восток и Запад обменивались всем лучшим, что могли произвести; ища в том свою корысть, здешние негоцианты, презрев опасности, отправлялись в далекие путешествия по морю и по суше, открывали и осваивали новые торговые пути, знакомили людей во всех концах света с новыми товарами, прививали им вкус к дотоле неизвестным вещам.

Не одни базары и гавань укрывались за стенами генуэзской крепости; здесь были покойные улочки и тихие садики с каменными фонтанами и скамьями, где собирались для беседы ученые, художники, любители искусства и мудрости всех верований и племен. Люди встречались в излюбленных тратториях и кофейнях, ходили друг к другу в гости, поддерживали всю жизнь друг друга советом и сочувствием, открывали друг для друга скромные кошельки. Так жила старая Каффа трудового люда – мастеровых, живописцев, нотариусов, музыкантов, учителей, мелких чиновников и торговцев. Итальянцев, греков, армян, евреев, татар, славян, германцев и иных языков, кого ни заносила сюда судьба.

Войку слушал, прислонясь затылком к жесткой доске. Что-то твердое мешало юноше, упираясь в бок; сотник протянул туда руку и нащупал замок, висевший на длинном ящике.

– Третий день лежу на этой штуке, – проворчал он шутливо, – и не подумаю, что это есть.

Ящик пытались пошевелить. Позвали тихо Данилу-руса; у сурожанина сохранился от обысков складной нож. Согнув гвоздь, вытащенный из переборки, смастерили отмычку.

– Тяжелый, дьявол, – прошептал Данило, – не иначе в нем главная турецкая казна. У кого рука дюжая? Моя еще с боя ушиблена, болит.

Войку ткнул отмычкой в скважину замка, покрутил; тот не поддавался. Османы, видимо, долго не открывали ящик, забытый в углу. Наконец в руке Чербула что-то щелкнуло и заскрипело.

– Тише, черт! – буркнул русич. – Отворил?

– Кажется, да…

– Наше золото султана! Поднимайте крышку, да осторожнее!

В ящике лежали темные, длинные предметы, пальцы нащупывали то дерево, то металл. Давицино, матрос, опознал их первым.

– Абордажные крючья, – сообщил фрязин. – Сам бог послал. – Юноши радостно обнялись в темноте. Слов не требовалось: у них было оружие, они сумеют воспользоваться им.

– Эти, там, на кожах, замыслили что-то, – прошептал, приблизившись, другой сурожанин, Димитерко. – Будьте настороже.