Текст книги "Войку, сын Тудора"

Автор книги: Анатолий Коган

сообщить о нарушении

Текущая страница: 50 (всего у книги 68 страниц)

19

Войку Чербул недалеко ушел по лесной тропе. В полуверсте всего от опушки на него, внезапно и неслышно, навалилась тьма; это на голову витязя набросили что-то мягкое. Мгновенно связанного Войку обезоружили; чьи-то ловкие руки ловко обшарили его, сорвали пояс и кошель. Потом его, словно куль, перекинули через седло. Коня повели куда-то по той же тропке.

– Предателя поймали, баде Палош! – послышался наконец веселый возглас. – От нехристей из лагеря шел! Кучу золота за проданную душу уносил!

– Не хвали кота в мешке, Бузилэ, – степенно ответствовал Палош, – дай взглянуть на свой товар!

Чербула поставили на ноги, развязали, открыли ему лицо. На малой поляне, куда доставили Войку, сидело и лежало несколько воинов, с виду – молдаван. Поодаль паслись стреноженныме кони. На снятом седле восседал могучий войник лет пятидесяти в бурой кушме, в громадных опинках из воловьей кожи.

– Мэй-мэй! – воскликнул, поднимаясь на ноги, смуглый богатырь, точивший до того большую саблю. – Это же пан Войку из Четатя Албэ! В ту зиму, в бою на болотах, его милость водил в засаду бучумарей!

– Вот и скажет нам его милость, вельможный пан, как он попал к бесерменам, – с недоброй усмешкой проговорил Бузилэ, выразительно подбрасывая на ладони чербулов кошелек. – Бери, атаман, дели на всех поровну! – шитая золотом мошна, дар Иса-бека, полетела к опинкам старшего.

– Да брось ты, Губастый,[97]97
  «Бузилэ» по-молдавски – «губастый».


[Закрыть] – вмешался снова смуглый крепыш, – в этом бою пана Войку я тоже видел, когда ворвались проклятые турки. Пан Войку славно работал саблей, бесермены падали вокруг его милости, словно чурки, когда играют в галку!

– Я тоже видел тебя в рубке, войник, – молвил Чербул. – Ведь имя твое – Цопа. Под Высоким Мостом государь-воевода наградил тебя волей, вызволив у боярина из кабалы.

– И это верно, – вздохнул чернявый воин. – Да недолго пришлось на воле тогда погулять.

– Об этом расскажешь его милости потом. – Старый Палош встал со своего седла, пристально посмотрел Чербулу в глаза. – Молдова невелика, в войске Штефана-воеводы знают витязя Чербула. Возьми, твоя милость, что ухватили наши молодцы, тебя не признав, – старший протянул ему саблю и кошелек. – И прости их на их простоте, много нынче на земле нашей ворогов помимо осман; топчут землю нашу мунтяне, бесерменские наймиты с целого света, да и наших изменников предостаточно, накажи их Иисус!

– Какая уж тут обида, – улыбнулся Войку, опоясываясь саблей. – Не из храма божьего шел, из вражьего табора.

– Господь тебя, стало быть, спас да из неволи освободил, – перекрестился Палош. – Как промыслил то бог – узнаем еще от тебя, коли солью нашей да хлебом не побрезгуешь. Мы верим тебе, пане сотник, – серьезно добавил ветеран, по-прежнему глядя в глаза молодого воина.

Войку благодарно кивнул. Из-за густых кустов послышался сдавленный стон; приводя в порядок платье, Войку с любопытством посмотрел в ту сторону.

– Тут у нас уж вовсе незнаемая лежит добыча, – с ехидством обронил краем толстых губ Бузилэ. – Турок не турок, лях не лях; по-нашему разумеет плохо, несет себе не поймешь что. Так мы ему говорилку совсем заткнули – чтобы не тревожил.

Войку перешагнул низкорослый кустарник. Перед ним, крепко связанный, с грязным кляпом во рту и выпученными от удушья глазами, лежал Клаус.

Вскоре все сидели у костра за полуденной трапезой. Размахивая кабаньей ногой, Клаус жалостливо поведал Чербулу о трех голодных днях, которые провел в лесу, заблудившись после боя, о том, как его нашли вот эти добрые люди – немец обвел костью кружок воинов у огня, – как связали, не поняв его объяснений и, конечно, забыв покормить.

– Меня признали тоже не сразу, друг, – сообщил в свою очередь Войку. – Много смуты принес на нашу землю султан, много ходит, может быть, вокруг нас тайных ворогов. – И рассказал собравшимся о том, как попал в плен, что видел и испытал в османском стане, как ему удалось спастись. Никто о том не спрашивал, но Войку намеренно не таился: он был опять среди своих, и между ними все должно быть ясно.

Наливая терпкое тигечское в кружки и кубки воинов, старый Палош в скупых словах рассказал Чербулу о соратниках, с которыми он успел свидеться; не все в тот час были на месте в их маленьком отряде, многие сидели в засадах на лесных тропах, следили за турецким лагерем с опушки. Вначале поляну облюбовали он и Цопа. За ними прибились Бузилэ с Чубарэ. Следом явился Северин, болгарин из Земли Дробота, взятый османами в марталозы-землекопы и насильно приведенный на Молдову. Среди последних был также молодой цыган Негрул – два дня назад он был еще работ боярина Карабэца, но тоже сбежал, прибился к малому осколку молдавского войска, где верховодил Палош.

– Вот так и собираем, пане Чербул, христово воинство, – усмехнулся войник в седые усы. – Не ведаем, где наши, что с государем Штефаном, жив ли наш воевода. Не слышала ли чего об этом твоя милость? Хотя бы и от нехристей?

– Государя не было среди пленных, – ответил Войку. – Промеж убитых османы его не нашли. Значит, жив. Разве что ранен; такое могло случиться, государь-воевода бился в первом ряду.

– Избави его Христос от тяжкой раны, – Палош сотворил крестное знамение, – во спасение всему народу. Как же быть теперь нам, пане сотник? Как мыслишь ты: стоять ли на месте, сторожа супостатов? Идти ли в кодры, вглубь, на помощь к князю?

Войку оглядел присутствующих. Каждый был при оружии, в глазах каждого была решимость. На поляне собралась дюжина, столько еще, верно, оставалось в лесу. Две дюжины решительных молодцов – не так уж мала была сила дружины Палоша.

– А сами как мыслите? – спросил сотник.

– Место доброе, – осторожно заявил старый воин. – Врагу нас тут нелегко достать, мы ему здесь не видны. А он у нас весь на глазах. Я бы сказал – оставаться.

– Наши все равно нас найдут, когда соберутся с силой, – поддержал густым басом Чубарэ. – Будем следить за турком – мало ли что замыслит супостат.

– А замыслит – ты ему помешаешь, что ли? – подал голос Бузилэ. – Что мы с вами здесь высидим, какую редкую птицу? Я говорю – уходить в леса, искать свое войско, двигаться к воеводе навстречу. Волка ноги кормят, братья. Разве не так?

Губы Палоша тронула чуть заметная усмешка. Старый воин знал, почему не сидится на месте вчерашнему лесному бродяге, привыкшему искать добычу на темных дорогах кодр.

– Твое слово теперь, пане немец, – попросил предводитель. – По всему вижу, воин ты добрый да немало повидал.

– Что могу сказать, – развел руками Клаус, – когда нет со мной моей аркебузы и не с кем держать совет?

– Это, брат, ненадолго, – улыбнулся Палош, – поймаем бесермена-пищальника, и будешь опять при снаряде. Как же мыслишь, пане Войку? Наши думы тебе ведомы.

– Мыслю, как вы, – сказал Чербул, помолчав. – Уходить с такого места долг не велит – никто, кроме нас, с этой стороны не видит, что может предпринять султан. Своих же надобно искать, без слова воеводы нам тоже нельзя. Не ждать, когда сами нас найдут – послать дозор с вестью к князю, людей, знающих здешние кодры, отрядить.

– Для этого подойдет Болокан, – заключил Палош. – Как вернется из засады, так сразу и отправится, он – из здешних. А ты, Бузилэ, можешь ехать с ним, если уж тебе так не терпится.

Вечерняя тишь донесла далекие призывы к молитве, звучавшие в стане осман. Бездымный костерок воины погасили рано – чтобы враги не заметили. Рано укладывались на ночлег. Рядом с Войку на разостланной бурке устроился Цопа.

– После той, прошедшей битвы, – поведал Чербулу молодой цыган, – государь-воевода Штефан, храни его божья матерь, хотел меня в свое войско взять, в тот стяг, что в крепости Нямц стоит. Неволить тебя, говорит, не хочу, только думаю, на службе моей никто тебя не дерзнет обидеть. Только я взмолился к нему с колен: отпусти, государь великий, к кузнецу Кырлану, хочу поучиться доброму мастерству! Это в тебе, молвил светлый князь, цыганская твоя душа говорит; цыганское дело – молот да клещи. Да ладно, быть по сему. Выправили мне, как пришел я с войском в Сучаву, государевы дьяки вольный лист с печатями, честь по чести, и подался я к Кырлану-мастеру в Роман. Ходил за бадей Кырланом, пока он лечился от раны, после начал ему в работе помогать. И тут в один из дней налетели холопья боярина Кынди, прежнего моего хозяина, от коего убег я на ту войну…

– А грамота-то княжья? – отозвался из мрака ехидный голос Бузилэ. – Ужель на нее глядеть не стали?

– Боярин поглядел да кинул в огонь. Да велел меня в плети взять. Едва отлежался, – продолжал Цопа. – А после поставил меня все-таки на кузню. Чтобы время то, пока от него бегал, задарма не пропало, – так сам и сказал его милость Кындя, вельможный боярин наш.

– На кузню, да холопом, – заметил с горечью Чубарэ. – И кончилась твоя воля, Цопа, кончилась княжья милость. Боярину на нее – тьфу! Да, отдал нас, черную кость, воевода Штефан на милость панам-боярам, как было при деде его Александре, да в Смутное время, да при господаре Петре.

– Господарь-то – сам боярин, – напомнил Бузилэ. – И предки его, и вся родня. Боярин каждой жилкой любой наш воевода и князь, а стало быть, и должен их руку век держать.

– Это ты, Бузилэ, брось, – возразил Палош. – Как принял князь венец, так не боярский он уже по правде земли и заветам божьим, не крестьянский или там купеческий. С той поры он над всеми от бога, перед богом же все одинаковы и равны. Стало быть, господарь и князь…

Старый Палош на полуслове умолк, прислушиваясь: раздался голос ночной птицы. И вскоре на поляне бесшумно появились две тени – бойцы, возвращавшиеся из дозора. В одном Войку с радостью узнал Любича, своего белгородского земляка.

– Ну вот, – заключил Цопа свой рассказ, – может, так и остался бы я на панской кузне целый век. Только снова пришла война. Налетели мунтяне да турки, пожгли Роман, начали подступать к нашему селу. Боярин отъехал к горам поближе, к Чичею и Путне, где у него други и родня, забыл меня, грешного, поспешая. А я опять подался в государево войско, с думкою послужить еще.

– Да, несладко тебе пришлось, милок Цопа, – заключил Палош. – Только некоторым выпала доля – погорше и твоей. Взять хотя бы Негрула – не дай бог такого врагу.

Никто не спросил, что случилось с Негрулом. И над поляной воцарилась ночная тишина.

20

Кодры, кодры, краса земли здешней, надежнейшая крепость стародавней Молдовы! Благословение ее и сила! В них рождались живыми хрустальными нитями неисчислимые родники, сливавшиеся в веселые лесные ручьи, истоки полноводных молдавских рек; из них летом текли в долины неистощимые волны ароматной свежести, умягчавшие самые страшные жар и сушь. В недород они кормили простой люд Молдовы щедрыми дарами леса, в лютые зимы давали изобильное топливо. В годы же вражеских нашествий укрывали народ Земли Молдавской, ее защитников, под своею зеленой кровлей, за частоколами вековых стволов, в безвыходных для чужака лабиринтах лесных тропинок и дорог. И сами, казалось, губили врагов меткими стрелами, ударами буздыганов и сабель, смертельными объятиями бездонных топей и озер. Кодры высасывали мощь великих армий, как ни сторонились их захватчики, сохраняя живую силу сынов земли. И не было для ворога в сей земле страшнее врага, чем полные благоухания, вобравшие всю красу вселенной зеленые дебри молдавских кодр.

Войку смотрел на турецкий лагерь с высокой, тянувшейся по холму лесной опушки, как с вершины крепостной стены. Лагерь, до тех пор неподвижный – султан дал своим аскерам отдохнуть, – теперь ожил и забурлил. До витязя и его новых соратников доносились крики, рев верблюдов, ослов и быков, ржание несчетных конских табунов. Один за другим опускались, исчезали островерхие шатры военачальников и вельмож, словно мгновенно увядали огромные, многокрасочные цветы, ширились проломы в частоколе, окружавшем стоянку великой армии. Воинство султана Мухаммеда снималось с места, чтобы двинуться по Земле Молдавской дальше, сметая все на пути. Витязь безуспешно пытался разглядеть шатер Юнис-бека; возможно, недимы уже сняли его и уложили на возы. Наверно, Юнис уже на коне, готовясь выступить во главе своей сотни; с ним, переодетая, сумасбродная юная гречанка. Какие люди они – Иса-бек, Юнис! Как много, наверно, еще таких среди осман – храбрейших, великодушных, честных! Войку вспоминался порядок в стане султана, почтение воинов к старшим, послушание и набожность осман, сердечное обращение с товарищами. Почему вместе они – орда, кровавый потоп, великое бедствие для народов и стран? И каждый, гостеприимный и щедрый дома, будь тот дом хоть таборным шатром, выехав в поле с саблей, убивая, сжигая, грабя, уверен, что прав, что действует в силу права, за дело святое и правое, какого не было еще на земле? Может, это все в природе человека вообще, кем бы ни был и во что бы ни верил, и у каждого, будь из золота его лицевая сторона, непременно есть оборотная, свинцовая, на которую и взглянуть-то страшно?

Пушечный выстрел прервал размышления Чербула. Из правых, почти уже разобранных ворот походного города осман выехала первая колонна всадников в алых плащах. Потянулись ряды, сверкавшие на солнце доспехами, – панцирные тимариоты. Запылила по шляху янычарская пехота.

– На Сучаву пошли, – тихо молвил стоявший рядом Палош. – Вернулся бы скорей Болокан, знал бы, что делать!

– Глядеть, баде Симеон, глядеть, – чуть усмехнулся Войку. – Иначе что скажем нашим, когда свидимся?

– Мыслишь, нет за ними другого глаза? – Дремлет наш князь или нет его? Эх, ударить бы на нехристей! Срубить хоть пяток – да и к богу!

Войку не отвечал. Сколько душ по всей их земле в эти дни с тревогой, отчаянием и болью задавались, наверно, тем же вопросом! Жив ли Штефан-воевода, где он теперь, садится ли на коня, собирает ли защитников страны? Где нынче тот бешляг, на котором собираться им, разбросанным по всей Молдове, – тем, кто ходил на орду, кто уведен обманом боярами-предателями, кто заблудился в незнакомом лесу после сражения в Белой долине? Не лучше ли самим отыскать противника, вцепиться в горло первому встречному осману или турку и погибнуть вместе с ним?

Но не погибать надо было, а жить. Ради победы, ради избавления родины от рабского лале, приготовленного ей Мухаммедом. Этому учили его отец и Зодчий, его славнейший наставник. Этого требовал его государь, воевода Штефан, его земля.

– Зачем пяток? – с прежней усмешкой спокойно ответил он Палошу. – Нас мало, а ворогов – вон сколько, на каждого из наших – десяток. Десять надо срубить каждому, не меньше. А такого с единого налета не сделаешь.

Из лагеря внизу выступило наконец несколько десятков всадников в ослепительно сверкающих доспехах, в развевающихся ярких одеждах. «Сам султан!» – вырвалось у кого-то из воинов, собравшихся на опушке.

– Нет, братья, не он, – поправил Чербул, всматриваясь в выползающую из ворот колонну. – Это, мыслю, пока еще начальник первого полка, Сулейман Гадымб.

– Тот самый? – удивился Цопа.

– Тот, – подтвердил Войку. – Коий из-под Высокого Моста от твоей десницы, Цопа, ноги унес. Не тревожьтесь, братья, вскорости увидим самого царя.

Его величество Мухаммед Фатих, однако, заставил себя ждать, Долго еще из стана выползала конница и пехота, выезжал пушечный наряд. Наконец, появились священные верблюды с Кораном, казной и знаменем, семь бунчуков султана, всадники с бубнами. Следом выбрался на дорогу огромный, сияющий великолепием двор падишаха во главе с ним самим. Войку вспомнился ночной кошмар в шатре Юнис-бека, бледное лицо венценосного упыря, склонившегося над ним, словно лик судьбы. Он не боялся раззолоченного живого идолища, окруженного пышной свитой, восседающего на белом коне. Рука невольно сжалась на рукояти турецкой сабли; Войку еще сразится с той злой силой, которую привел на его землю султан.

Солнце ушло за край леса на той стороне долины, когда лагерь осман опустел. Исчезли палатки, телеги, остатки укрепленных бревенчатых ворот, последние колья ограды. Только один отряд еще оставался в черте недавнего табора, не собираясь, по-видимому, оставлять его в виду близкой ночи. Турки зажгли костер, что-то жарили на длинном вертеле, громко переговаривались, хохотали. Чувствовали себя хозяевами, победителями, которым никто и ничто не может уже грозить.

– Ну вот, баде Палош, – сказал Войку, – эти, кажется, для нас. Попробуем?

– Давай, пане сотник, – отозвался старый воин, – если твоя милость согласна.

Отряд на опушке собрался весь – не хватало лишь Болокана и Бузилэ, ушедших в свой поиск. Бывалым бойцам не надо было объяснять, как действовать; не ожидая полной темноты, все начали осторожно подбираться к сумерничавшим османам. Перебравшись через небольшой ручей, двинулись дальше ползком. Турок было человек пятьдесят, судя по снаряжению – легкоконных акинджи. Скакуны этого арьегардного, оставленного, по-видимому, для прикрытия белюка, стояли в стороне, привязанные к оставшемуся от лагерной ограды бревну. Акинджи не выставили даже охраны; в те дни османам еще казалось, что кяфиры уничтожены и разогнаны навсегда.

Войники подползли к невысокому валу ограды, из которого были выдернуты колья, осторожно вынули сабли, приготовили луки. По знаку Чербула стрелы свистнули в наступавшей тьме; высвеченные костром силуэты захватчиков представляли хорошие мишени. Раздались крики ярости и боли, упало несколько врагов. Нападавшие мгновенно сомкнули кольцо, обрушили на растерявшихся осман клинки. Острая сабля Войку – подарок Юниса – со свистом опустилась на бритую голову турецкого конника, лопнувшую под ней, как пузырь на болоте, в желто-алых брызгах крови и мозга; Чербул было отшатнулся, но на него сбоку кинулся, вопя от ярости, другой осман. Войку встретил нацеленный в него ятаган, отбил его, срубил своего противника. И успел еще выручить Клауса, неумелого в рубке саблями, у которого рослый турок выбил клинок и замахнулся для последнего удара. Войку с налета достал саблей поднятую руку османа, отрезал, как бритвою, кисть. И Чубарэ, деловито хрякнув, добил ножом воющего газия.

Пять десятков вражеских тел в свете костра лежало теперь в черте бывшего турецкого лагеря. Негрул и Цопа, Чубарэ и другие войники снимали с поверженных оружие, спокойно отрезали тяжелые кошели, снимали украшения, стаскивали сапоги. Клаус перевязывал Палошу легкую рану, полученную в схватке.

– Братья, а мне? А мне что оставить? – этим возгласом о своем возвращении объявил Бузилэ, тут же бросившийся очищать убитых от всего, что могло пригодиться ему, живому. Взяв себя в руки, Войку отвернулся от этого зрелища: законы войны велели ничего не оставлять тем, кто ни в чем не мог уже нуждаться.

Тут, однако, тяжелым шагом приблизился Болокан. Дав ему для начала доброго пинка, воин схватил Бузилэ за ворот, приподнял, как щенка, на вершок от земли и поставил перед Чербулом.

– Так что, пане сотник, мы уже здесь, – степенно сообщил посланец. – Князь-воевода наш, слава господу, жив-здоров, собирает войско. А с нами из княжьего стана пришел пан-боярин. Большой при воеводе человек до твоей милости пришел.

Войку всмотрелся во мрак. Из-за черты турецкого стана навстречу сотнику неторопливо двигалась высокая фигура. По русым кудрям, ниспадавшим на кольчужный ворот, Чербул узнал побратима-москвитина, Влада Русича.

21

Высокородный пан Шендря, портарь столицы, с дозорной башни наблюдал за тем, как под Сучавской крепостью разворачивается армия султана Мухаммеда. Рядом с портарем внушительной глыбой возвышался благородный рыцарь Велимир Бучацкий, сын польского магната, наследник огромных земель близ коронного града Снятина, не столь уж дальний родич царствующего дома Короны Польской и Великого княжества Литовского; тот самый Велимир Бучацкий, который, возлюбив зеленые просторы Земли Молдавской, храбро бился за эту землю с османами под Высоким Мостом, а теперь, опоздав к новой битве с нехристями, едва успел укрыться от мунтянских и турецких разъездов за стенами Сучавы.

– Так и не удалось мне, – сказал рыцарь по-польски, – на этот раз подраться с воинами Большого Турка. Что поделаешь, – добавил он со смехом, – опоздавшим к столу достаются только кости.

– Пан каштелян понапрасну горюет, – отозвался боярин, не принимая шутки. – В Сучаве пан рыцарь сможет с блеском наверстать, что упущено им в Белой долине.

Велимир не был каштеляном; титул каштеляна Бучацкого носил пребывавший еще в добром здравии отец рыцаря, барон Дитрих, в течение многих лет поддерживавший самые тесные связи с молдавским княжеским домом. Но рыцарь, в свое время, должен был унаследовать и титулы, и обширные владения старого Дитриха; в духе времени можно было с полным правом величать каштеляном влиятельнейшего и богатейшего ляха, давнего друга господаря и самого Шендри.

Рыцарь Велимир стоял на боевой площадке башни, расставив, как колонны, ноги в громадных сапогах и, не скрывая любопытства, следил за турецкими полками. Отогнав в тыл воловьи упряжки, салагоры, понукаемые и направляемые топчиями и гумбараджиями, начали придвигать к месту стрельбы огромные осадные пушки осман. Марталозы-саперы рыли уже для этих чудищ удобные земляные лежки, устраивали невысокие брустверы от ядер из крепости. Подтаскивали дубовые лари с порохом, катили по земле большие каменные и чугунные ядра. Среди сотен людей, копошившихся вокруг темных пушечных туш, двигалось сверкающее на солнце яркое пятно: сам султан со свитой объезжал позиции наряда. Перед самыми крупными орудиями Мухаммед спешивался, подходил к окопам, проверял работу воинов. Похвалил ставивших самую грозную с виду пушку гумбараджи-христиан, большей частью миланцев, среди которых распоряжался знаменитый ветеран его войска, отличившийся еще под Константинополем венгр Урбан. Придирчиво оглядел орудия, отданные в ведение немцев, взятых недавно в плен; ничего не сказав, отъехал. Немцы действовали толково, но хвалить их еще было рано.

– А ведь еще недавно Большой Турок был болен! – воскликнул Бучацкий. – Рассказывали приезжие из Константинополя! Смотрите, сколько еще в этом человеке бодрости и силы!

– Словно новые тысячи дьяволов вселились в проклятого царя. Особенно – после Белой долины.

– Ну, эта его победа – еще не выигранная война. – Пан Велимир нетерпеливо звякнул золотом шпор. – Скорее победа палатина Штефана; целый день с малым войском сдерживать такие полчища – достойно величайших героев. Ваша Белая долина – новые Фермопилы; ваш государь Штефан – новый Леонид!

– Надеюсь, ваша милость, что это совсем не так, – усмехнулся портарь, покосившись на рыцаря – не шутит ли. – Леонид и его спартанцы пали; а нам нужно выжить, и первому – воеводе, чтобы отстоять Молдову. За Леонидом стояла вся Эллада; за нами – нет уже никого.

– Умные люди в Кракове, – в некотором смущении молвил рыцарь, – каждый день приходят к пану крулю, убеждают послать в Молдавию войско. Пан Казимир не слушает; наш круль не хочет рушить с Большим Турком мир. Пан Казимир склоняет слух к речам северных магнатов, забота коих – датчане и шведы, саксонцы и Орден, но паче – Москва. Наш круль занят важным делом – скоро женит сына; он не слушает ни Вишневецких, ни Потоцких, ни нас, Бучацких.

– А если Молдова не сдержит турок? Если станут они у Каменца, ворвутся на Подолье?

– Ни для Польши, ни для всего христианства не измыслишь большей беды, – сказал Велимир. – Круль Матьяш, кажется, лучше понимает, чем такое ему грозит; только пан Матьяш тоже очень, очень занят. – Рыцарь с сожалением покачал лобастой головой. – Пан Матьяш развлекает прекрасную Беатриче, свою молодую жену. Пан Матьяш украшает свой новый дворец. Пан Матьяш готовит невиданный турнир, на котором выступит сам; я слышал, из самой Бургундии в Буду едет знаменитый рыцарь де Синьорэн, чтобы скрестить копья с преславным крулем Матьяшем.

– А разум государя? – спросил Шендря.

– Разум государя молчит, когда забавляется взрослое дитя. Впрочем, воевода Баторий – далеко не ребенок, пан Матьяш не напрасно переложил на его плечи помощь палатину Штефану.

– Пан Баторий назначил сбор войска на двадцать пятое июля, – напомнил портарь. – А двадцать шестого нашему воеводе пришлось принять бой.

– Баторий, наверно, не мог иначе, – пожал плечами рыцарь. – Бароны его Семиградья не так уж легки на подъем. Зная об этом, я не присоединился к войску пана Батория, поспешил прямо к вам. И вот – опоздал.

– Взгляните вниз, высокородный друг, – с иронией проговорил Шендря. – И вы увидите, что все еще у нас с вами впереди.

Подстегнутые присутствием своего падишаха, османы зашевелились с новой силой. Тысячи людей поспешно устанавливали наряд, подтаскивали фашины, мешки с землей и бревна – чем засыпать ров, штурмовые лестницы. К крепости двинулись баллисты, подвешенные к щитовым навесам тараны, высокие штурмовые башни – бревенчатые, обшитые толстыми шкурами, катившиеся вперед на больших деревянных колесах. Османы готовились к штурму; но было ясно, что первыми должны сказать свое слово пушки. А это могло случиться не раньше утра.

С высокой башни стражи Сучавская крепость была видна Велимиру Бучацкому, словно добрый пирог на пиршественном столе. Бывалый воин мог оценить по достоинству это детище великого Штефана.

– Не пойму только, – в недоумении заметил пан Велимир, – зачем они готовят туры, как они подведут эти махины к стене? Да и пушки… Не каждая ведь доплюнет до ваших стен. Может, Большой Турок придумал новый порох? И пушки, которые от него не разрываются.

Сучавская крепость начала строиться давно. Старый город, а в сущности – посад, представлявший в тот час сплошное пепелище, был окружен земляным валом с бревенчатыми стенами и башнями, тоже сгоревшими в пожаре; теперь в нем хозяйничали турки. Поодаль, на вершине высокого холма стоял старый замок, построенный еще Александром Добрым; над четырехугольником его высоких стен устремлялись в небо три стройные башни, из которых одна, самая высокая и мощная, усмешливо прозванная «Не бойся!», была увенчана той площадкой, откуда портарь Сучавы и его гость наблюдали теперь за окрестностью, полоненной врагом. В замке издавна стоял дворец господаря, казармы для воинов и слуг, конюшни и каменная церковь.

За оградой этого замка и была возведена Штефаном, по чертежам белгородского зодчего Антонио, главная сучавская твердыня. На крепких скалах, ниже старых стен, выросла округлая подкова новых, тоже каменных и более низких, зато еще не виданной в здешнем крае, четырехметровой толщины. Из этих стен на равных расстояниях друг от друга выдавались вперед над крутым склоном полукруглые башни той же высоты. На севере этот новый оборонительный пояс обоими концами упирался в старый замок, смыкаясь с ним в единую могучую крепость. Внутри княжьи каменщики построили помещения для воинов, склады для провизии, мастерские, арсенал. Изнутри под тремя из башен в сплошном камне холма высекли глубокие камеры, в которых теперь хранился порох. Под четвертой, когда долбили скалу, забил родник – истинный дар судьбы на случай осады.

Укрепления нового пояса воевода всецело рассчитал на новое оружие, самое страшное из тех, коими владели и пользовались османы, главная угроза для его земли. Толстые стены, не покрытые кровлями, были построены, чтобы принять пушки; округлые выступы башен, прообразы будущих бастионов, задуманы для пушек в еще большей мере; на их обширных площадках огненные пасти орудий можно было поворачивать в любую сторону, ведя стрельбу вдоль стен, сметая штурмующие колонны картечью. Как бы ни были велики у ворога орудия, какие не метали бы ядра, они не были страшны новым, да и старым стенам Сучавы, построенным тоже на диво крепко.

Чтобы с толком вести огонь, однако, осаждающим следовало поставить свои пушки в достаточной близости от стен. Это было трудно, невероятно трудно из-за крутизны холма. По той же причине для штурма крепости нельзя было применить многие из тех осадных машин, которые в изобилии привезла с собой великая османская армия. Боевые туры можно было подвести лишь с одной стороны, у левой оконечности белокаменной подковы; однако здесь возвышалась громада старого замка, грозная «Не бойся!», до чьей вершины не могла, наверно, дотянуться, ни одна передвижная осадная башня.

Можно еще добавить, что Сучавская крепость, построенная на камне, была надежно защищена от подкопов. Чтобы подвести под нее мину, надо было многие месяцы прогрызаться сквозь сплошную скалу.

Оставались штурмовые колонны пеших воинов – храбрые, готовые завалить собой все подходы, воздвигнуться грудами трупов вровень с крепостью. Оставались, чтобы взять Сучаву, фашины, лестницы, крючья и сабли, ятаганы и копья, пищали, топоры. Всего этого тоже было вдосталь у падишаха Мухаммеда, повелителя осман.

Солнце клонилось к закату. Велимир Бучацкий со знанием дела любовался с высоты творением Штефана-воеводы, его умных соратников, трудолюбивых молдавских мастеров. Взгляд рыцаря скользнул затем к северу; лишь теперь его внимание привлекло черное поле сожженного посада, на котором копошились сотни крохотных фигурок. Пан Велимир спросил боярина, что происходит на большом пепелище, в которое турки превратили город.

– Ищут клады, – усмехнулся Шендря. – Ищут все, что зарыли горожане, перед тем как укрыться в крепости или уйти в леса. По-своему колдуют, добираясь до чужого добра.

– Как же именно, ваша милость? Расскажите, может, и я тому поучусь! – со смехом попросил магнат.

– Более, конечно, щупают землю клинками, копьями, острыми железными прутьями. Копают, не жалея сил. Но есть способ, переданный туркам еще предками, кочевавшими в степях. Двое нехристей берут за оба конца железную цепь длиною в стынжен или два и медленно поволакивают ее по земле. Если им встречается скрытая яма, цепь начинает звенеть над нею по-иному; перемену звука поначалу трудно уловить, но со временем привыкаешь.

– И находят хоть что-нибудь?

– Находят, проклятые, – усмехнулся боярин. – И мои люди тоже немало находили так, когда налетали на семиградские, на мунтянские земли. Впрочем, не пора ли, дорогой гость, за стол садиться? С вашей помощью хотелось бы многое обдумать и решить, а голод, как говорил Вергилий, советчик плохой. Перед тем, как заперли нас османы, мои люди успели вепря добыть. Когда еще свежей дичиной полакомиться придется! – вздохнул портарь.

Рыцарь Велимир еще раз окинул взором высокие кручи, широкую долину Сучавы-реки, над которой громоздилась белая крепость столицы, равнину за нею, до края, казалось, заполненную ордою пришельцев, ее обозами, табунами, стадами, цветастым морем островерхих шатров. Земля Османская, казалось, со всем народом снялась с места за далями и морем, чтобы наползти на этот край, поглотить его нивы, выпить озера и реки, испепелить и пожрать его села и города. Но темной живой стеной за волнами нашествия вставала неодолимая зеленая крепость кодр. И рыцарь ощутил, казалось, всеми чувствами, как бессильно опадает перед этой стеной бурное половодье ненасытных вражеских толп.