Текст книги "Войку, сын Тудора"

Автор книги: Анатолий Коган

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 68 страниц)

61

Влад Цепеш из рода Дракулешт, мурлыча под нос веселую пастушью песенку, взирал из окна отведенных ему покоев на гордые вершины гор, на цветущую долину, над которой господствовал замок Лайоша Дракулы; Лайош считался его кузеном, хотя было бы нелегким делом установить подлинную степень их родства. Влад был доволен временной резиденцией, которая ему досталась. Замок стоял на юго-востоке Трансильвании, близ самого сердца ее – Брашова: старый город сасов с полным правом почитался торговой и денежной столицей огромного пространства, охватывавшего Молдавию и мунтению, Подолье и Покутье, почти всю Венгрию и другие земли за Дунаем, Днестром и Вислой. Отсюда Владу были видны дела народов и правителей, затеи военачальников и купцов, движения войск, торговых караванов, морских и речных судов. Хитрые сасы знали многое, по сообщениям из города умный воевода мог предвидеть ожидаемые события не на один год вперед.

Цепеш скользнул рассеянным взглядом по крепким стенам горной твердыни, по новым пушкам, которые для Лайоша недавно отлили в ненавидящем их Брашове. Ничего не скажешь, надежное гнездо. Но довольно в нем сидеть могучему орлу; пора расправить крылья. Настало время схватить все, что было у него коварно отнято, что ему по праву принадлежит, а может, и добыть лучшую долю. Были и несчастья, и позорный плен. Но ныне он, в свои тридцать восемь лет, полон великих замыслов. Ныне к тому же судьба явила наконец милость; судьба послала ему источник радости и силы, у которого ему до сих пор не доводилось еще утолять жажду, – возвышенное чувство, которого он не испытывал никогда.

– Ты заходил опять, кузен, к своей красавице, – сказал с добродушным смешком появившийся в горнице барон Лайош. – Как она?

– По-прежнему дика, – весело ответил Влад.

– Не беда, и не таких ломал.

– Сломанный цветок теряет аромат, – загадочно молвил Влад.

– Это у тебя что-то новое, кузен, – с сомнением покрутил головой барон. – Такого я еще от тебя не слыхал.

– Такого и не было! – воскликнул князь. – Эта женщина не из тех красивых былинок, каких много на любой поляне. Я слышал в детстве сказку о дивном растении, способном воскрешать раненных насмерть бойцов. Такова и она. И не смей, не смей смеяться! – глаза Цепеша зажглись гневом. – Не смей о том шутить!

– Не смеюсь, не шучу, – примирительно сказал Лайош, проглотив готовую сорваться с языка остроту. – Да и до шуток ли мне, втянувшемуся ради тебя в такое, совсем не шуточное дело!

– Ну-ну, не обижайся, кузен, – молвил Влад, мгновенно возвратившись к прежнему настроению. – Что там в городе? Молчат?

– Куда там! – усмехнулся Лайош. – Бедные сасы раскудахтались, точно куры, у которых ночью побывала лиса. Но магистрат молчит. Город наверняка не посмеет шевельнуть и пальцем. Старый комендант, может, что-то и замышляет, но виду пока не подает.

– А где король?

– Король Матьяш находится в пути к своей столице Буде. – насмешливо проговорил Лайош. – Там готовятся к большому турниру и празнествам. После этого король отбывает к войску. Как видишь, его величеству некогда заниматься тем, что творится в скромном замке среди Карпат.

– Король умен; своего барона в его домене он не тронет, – сказал Цепеш. – Остается Штефан, наш старый союзник и друг.

– Не забыл же он, – заметил Лайош, – что на отчий стол его посадил именно ты.

– А ведь это его племянница!

– Бежавшая, а значит – сама лишившая себя покровительства дяди. А тот парень пришел в себя, – доложил барон. – Вылакал кувшин воды. И я подумал…

– Говори!

– Я подумал: малый шарик из моей шкатулки в тот кувшин – и нет у тебя больше соперника.

Цепеш хмуро отбил пальцами по краю стола короткую дробь.

– Яд давать – товар портить, – покачал он головой с жестокой улыбкой. – Портить тело, способное долго извиваться в муках.

– Тогда, может быть, сгодится вода? Или огонь, или кол? – вкрадчиво молвил Лайош.

– Нельзя. Я потеряю ее навек.

– Ты ведешь себя, дорогой кузен, будто это и не женщина вовсе. Женщине ее верность не нужна; эта игра нужна мужчине, и любая красотка ведет ее для него, принимая вызов со всей хитростью и лицемерием, на которые способна. Исчезнет мужчина – и она прекратит игру, – до той поры, когда новый дурак даст повод возобновить ее. Сделай так, чтобы соперника не стало, и верность этому человеку не будет ей нужна.

– Замолчи! – прервал его Цепеш. – В женской душе ты так же способен разобраться, как червяк, гложущий книгу, – прочитать хоть строку. Если убить его и показать ей труп – она мне этого вовеки не простит. Если не увидит его своими глазами мертвым – будет ждать этого парня до гроба. Есть один лишь путь, и я принимаю его, хотя для меня и постыден он. Надо уговорить, надо заставить белгородского мужика отказаться от нее самому, отречься. Да так, чтобы она это видела, слышала!

Барон усмехнулся про себя. Давно дорогой кузен не говорил с такой страстью, не был так искренен.

– Истинно говорю тебе, князь! – Лайош поднял руку, вещая, как на проповеди. – Такой женщины в этом замке нет, как и нет вообще на свете. Ты нарисовал ее себе – и молишься.

Влад сделал шаг вперед. Лайош попятился.

– Опомнись, братец! – Он поднял руки, заслоняясь. – Это была шутка.

– Чем больше в шутке правды, тем менее она смешна, – угрюмо сказал Цепеш, помолчав. – Запомни это, братец, и не дразни более меня, это для тебя опасно.

Лайош кивнул, не смея вымолвить слова.

– Менестрели и трубадуры приходили? – спросил Влад, не глядя на родича.

– Званы не раз, братец. Нечего ждать, не придут.

– Буду играть для нее сам. – Цепеш снял со стены лютню, умело настроил, но тут же отбросил на кресло. И, расчесав кудри эбеновым гребнем, направился к тем покоям, где Дракулы держали свою пленницу.

– Да, – вспомнил он уже на пороге. – Вели этой ведьме Чьомортанихе после обеда явиться ко мне!

Лайош в раздумии повесил лютню на место и подошел к окну. Барона всегда ставили в тупик быстрые перемены в настроении его страшного кузена: от вспышки жестокости – к мечтательной нежности, от детской радости – к безумному, всеразрушающему гневу.

В какие опасные затеи втянет его, Лайоша, этот изменчивый, изобретательный авантюрист? Какие еще беды на него навлечет?

Роксану в неволе содержали как приличествовало женщине ее происхождения, величали княжной; слугам же, знавшим для чего и для кого она здесь, случалось, обмолвившись, назвать ее государыней. Она могла свободно гулять по комнатам, лучшим в замке, которые предоставили в ее распоряжение, выходить на балкон, на стену, подниматься на вершину одной из башен. Дальше путь для нее был закрыт, как ей объяснили, – до поры. Комнаты были обставлены с роскошью, до сих пор ею еще не виданной. На туалетных столиках красовались хрустальные пузырьки и вазочки с редкими благовониями и мазями, венецийские зеркала в затейливых серебряных и бронзовых оправах при каждом повороте отражали ее гордую красоту. Служанка, помогавшая ей во время туалета, не отлучавшаяся от Роксаны ни на минуту, по-видимому – рабыня, была нема. Но она умела со вкусом соорудить прическу, выбрать платье, знала толк в ароматных притираниях и маслах. Лицо рабыни хранило следы былой красоты. Какая трагедия крылась за ее участью и немотой, кем была несчастная в свои лучшие времена?

Каждое утро в апартаментах знатной пленницы появлялись свежие цветы, и в этом было главное богатство позолоченной клетки, в которую ее посадили. Цветы, о которых она раньше слышала, но которых не видела никогда.

Цветы приносила ширококостная и приземистая женщина лет под шестьдесят. У этой дамы, выступавшей тяжело и уверенно, лицо над мощными челюстями было украшено целым букетом разнообразнейших бородавок, гладких и пупырчатых, светлых и темных.

– От государя-воеводы, – бросала она каждый раз, принося цветы и меняя в вазах воду.

Роксане, однако, было не до нее.

Роксана казалась спокойной. Но давалось ей это с трудом. Роксану лишили воли; чьи-то преступные руки бросили ее, свободную и гордую, в темницу, из которой она не видела выхода; кто-то хотел подчинить ее себе, заставить изменить своей любви, себе самой, стать, в сущности, другой женщиной, какую она и представить себе не могла. Впрочем, нет, могла даже видеть: ее ждала, не завтра, так в будущем, злая судьба, когда-то постигшая приставленную к ней немую рабыню. Более же всего княжну терзали думы о Войку. Зная мужа, Роксана могла легко представить, как он поступил и какой опасности себя подверг. Отвага Войку, не раз уже думала она, способна сослужить ему когда-нибудь плохую службу, и вот это время, кажется, наступило. Тысячи раз ей чудилось, что Войку убит, замучен исчадием ада, похитившим ее, что он заточен в камень под этим мрачным замком и каждый час подвергается лютым пыткам. Прожитые с ним в Брашове дни казались ей далеким счастливым сном. Роксану душили продуваемые чистым ветром с гор роскошные комнаты; при виде людей в ее душе поднималась ярость, ее бесило даже появление несчастной немой рабыни.

Роксану посещала не раз отчаянная мысль: броситься с балкона или с башни вниз, на скалы. Уж лучше Чербулу какое-то время по ней погоревать, чем всю жизнь с нею вот так мучиться. Но тут же, ужасаясь, она молила пресвятую божью матерь о прощении: самоубийство – смертный грех, не отпускаемый никому и на Страшном суде.

Труднее всего было, когда приходил князь Цепеш. Появлялся же он у нее каждый день.

Влад Цепеш не был ни назойлив, ни робок; он входил в комнаты княжны, как мужчина, умеющий разговаривать с женщинами, умеющий им нравиться, непринужденно-любезный, не сомневающийся в своем искусстве покорять. Но было еще во вчерашнем венценосце нечто монаршье: осанка, поступь, властный взгляд, способный мгновенно становиться и дружелюбным, и ласковым. Особенно хороша была улыбка Влада Цепеша, мгновенно преображавшая его. Красивый и рослый, князь Влад в свои сорок лет выглядел на тридцать. Не знавшие его могли подумать: какой же перед ними веселый, прекрасный кавалер!

Роксана знала, что натворил на свете Влад Цепеш, за что проклинают его люди в Мунтении и Болгарии, Семиградье и Польше. Да и будь он божьим Серафимом, этого похищения достаточно было, чтобы она его возненавидела. Но посещения его терпела, на речи отвечала. Роксана знала, что Войку может быть во власти этого зверя и боялась вызвать у него губительную ярость.

– Вы позволите войти, моя госпожа? – спросил Влад, останавливаясь в дверях.

– Разве вы не у себя дома, князь?

– Враги давно отняли мой дом, – пожал плечами Цепеш. – Я такой же беглец, как вы, княгиня, а в этом доме – такой же гость. Так что вы вольны меня прогнать.

– Но не уйти отсюда, не так ли?

– Конечно, нет, моя госпожа! – лучезарно улыбнулся Влад. – Но у меня есть оправдание, – добавил он серьезно, почти грустно. – Я вас люблю.

– Но я люблю другого, князь, – сказала Роксана.

– Я знаю это, княгиня, – слегка вздохнул Цепеш. – Верю – достойного.

– Скажите мне правду, князь: где он? Что с ним?

Цепеш пожал плечами.

– Я хотел бы вас об этом спросить, моя госпожа, – негромко молвил он, сочувствующе глядя ей в глаза. – Вы не могли полюбить ни труса, ни подлеца. Почему же он не явился за вами сюда?

– А если бы он постучал в ворота?

– Я вышел бы в поле и честно сразился с ним. Я верю, говорю это снова, что выбор ваш был достойным. Но где ж тогда ваш защитник и супруг?

– Не знает еще, где я. Или, быть может…

Цепеш выдержал ее пристальный взгляд.

– Я не молю, поймите, разлюбить его и полюбить меня, моя госпожа, такое было бы недостойно для нас обоих, – сказал князь, и голос его зазвенел от сдерживаемой страсти. – Мое скромное счастье в том, что я вижу вас и слышу. Кто осудит меня за то, что я не хочу его лишиться?

– Господь, – коротко отвечала Роксана.

Цепеш, несколько сбитый с толку, не сумел вовремя спрятать мелькнувший в его глазах насмешливый огонек.

– С господом богом мы ныне в размолвке, – сказал он, – поигрывая золотой цепочкой, на которой висел его кинжал. – Господь бог давно не наставляет на путь заблудшую овцу, каков ваш раб Влад, о моя государыня. Вы слышали не раз, наверно, в славном городе Брашове, что мы с кузеном, владельцем этого замка, – исчадия дьявола? Что наши книги писаны за одну ночь перьями ученых чертей, которые нам служат?

– Не верю тому, князь, – ровным голосом сказала Роксана, перед ее глазами снова встала страшная роща при дороге и безумная женщина в ней. – На вас иной грех – грех бесчеловечности. И это не снимется вовек.

Цепеш вздохнул; к этому повороту он был давно готов.

– Скажите, княгиня, кто ныне не жесток? – начал он, устроившись поудобнее в кресле и устремив на нее прямой взгляд. – Люди вашего рода? Ваш родной дядя, князь Александр Палеолог? Разве он не отдал палачу собственного брата, не присутствовал при казни?

– Мы прокляли всей семьей, – сказала Роксана, – это преступление базилея Александра.

– Но не его самого, не так ли? Вы молчите, княжна, вам нечего сказать? Чем же в ваших глазах хуже я, кто не убивал своих близких, кто всегда был верен и добр к родным своим друзьям? Кто ныне меж государями мира не лют: Мухаммед-султан, убивший своих братьев, князь Штефан, казнивший своего дядю Петра? Сам ли Петр, убивший брата? Почему же вам до сих пор видятся колья, воздвигнутые мной на дороге к Брашову много лет назад?

– Из всех лютых казней вы возлюбили самую лютую, – напомнила пленница.

– Вы правы, меня прозвали Цепешем, – кивнул князь. – Но разве самый добрый из человеков, ловя рыбу, не насаживает на крючки живых червей? Разве черви не гибнут в муках? Чем те жалкие твари хуже этих?

– Вы ненавидите людей.

Князь Влад уставился на Роксану с искренним недоумением.

– Боже мой, княжна, за что же их любить? Люди люты, люди режут друг друга и жгут, катуют, грабят. Село восстает на село, город на город. Ненавидя поначалу лютость, я стал со временем ненавидеть носящий ее в сердце двуногий род, войдя же в силу – лютостью же стал платить.

Князь помолчал, в раздумии следя сквозь окно за полетом облаков.

– Я примирился с лютостью мира, – продолжал он размеренную речь, – впитал ее сам. Впитал с избытком, не спорю; что поделаешь, так уж получилось; уж очень искусны были учителя мои на сем пути: вначале – отец и его воеводы, затем – турки, у которых я жил заложником отца и с которыми ходил на войну, после – те же турки, когда я с ними воевал. Учителям моим не было числа, а я, ей-богу, всему в своей жизни учился на совесть. И вина моя, поверьте, совсем не в том. Смиряясь перед злобой людей, я не мог примириться с их глупостью, жадностью, бесчестьем. С омерзением глядя: у кого они научились так славно красть? С отвращением видел: они крадут даже то, что могут взять силой, мелкий вор сидит в них глубже, чем разбойник!

– Второй вам, вижу, милее, – ответила Роксана.

– Истинно так, – кивнул князь. – Ибо смелее и откровеннее. Моя вина – моя же беда, княгиня: я хотел исправить свой народ – как умел и как было можно, ибо люди повинуются лишь мечу да плети. Я хотел еще – каюсь! – извести хитрый и вредный род дураков, а то было все человечество. Я хотел невозможного, моя госпожа, и в том единственная моя вина!

– Вы хотели быть людям судьей вместо господа, князь, – сурово сказала мангупская княжна.

– Ваши предки, княжна, – напомнил Цепеш, – несли без ропота бремя суда и приговора, возлагаемое господом на помазанников своих. И были правы: таков завет для государя от бога, таков его крест и долг. Он не может следовать на трудном своем пути законам и заповедям, писанным для землепашцев, кузнецов, торговцев; что хорошо для людей простых и не дает им сходить с истинного пути, то для государя помеха, то превращает его в монарха бессильного и негодного. Монарх, если вам угодно, княгиня, и не человек, собственно; он – государство, живое средоточие тех страшных сил, которые делают едиными империю, королевство или княжество, приводят в движение войска и флоты, оберегают их границы, обеспечивают их жителям благоденствие и безопасность.

Роксана молчала. Князь продолжал.

– Государь не вправе – перед самим богом не вправе оставаться в тех пределах, которые совесть и правда черни предписывают тысячеголовой простоте. Помилуешь врага, попавшего в твои руки; сдержишь слово, данное тобой лжецу; отступишься от того, чем сумел завладеть, – и держава твоя терпит ущерб, и народ твой страдает. Я в этом убеждался на деле сам!

Роксана по-прежнему хранила молчание. Она уже слышала сходные речи в княжьих палатах в Мангупе, от дяди Александра.

– Ограничив свои дела и мысли законами и правилами, созданными для черни, государь не выполнит своего назначения на земле. Значит, он никогда не станет достойным такой женщины, как вы.

– Если речь идет о вас, воевода, – вы напрасно пролили столько крови, – сказала она.

– Я не надеюсь на вашу любовь, княгиня, – смиренно молвил Влад. – Но быть ее достойным – этого не можете запретить мне даже вы!

– Что может запрещать и что дозволять пленница! – сказала Роксана.

– А вы попробуйте приказать, – в голосе Цепеша опять зазвенела страсть. – Не вы, клянусь вам, пленница, – это я, Влад Мунтянский, и пленник ваш, и раб! Прикажите – ну что? – хотя бы привести вам в оковах короля Матьяша! Или сжечь самодовольных брашовян в их каменном гнезде! Прикажите – и вы увидите силу моей любви к вам!

– Силу любви не меряют злыми делами, – ответила Роксана.

– Повелите! – Цепеш выхватил кинжал. – И сделаю доброе дело: убью себя!

– Лучше – меня! – воскликнула княжна. – Или отпустите!

– То и другое – за пределами моих сил! – блеснул глазами, как в лихорадке, князь Цепеш. – Но вы не верите! Глядите!

Поднявшись резким движением на ноги, князь решительно шагнул к большому камину, в котором с холодной осенней ночи, выбрасывая языки огня, рдела высокая груда углей. Князь вздернул рукав, сунул руку в пламя и, повернувшись лицом к княжне Роксане, улыбнулся. В комнате запахло горелым мясом.

Роксана сдержала себя. Только расширившиеся зрачки да побелевшие губы выдавали ее волнение. Роксана в смятении стиснула пальцы, но жалости не было.

– Вот, – просто сказал воевода, отходя от камина, и опустился, как ни в чем не бывало, в покойное кресло данцигской работы, какими была обставлена горница. – Теперь вижу – вы подлинная наследница Палеологов, княжна Роксана. Только такая могла возбудить во мне истинное чувство, только такая меня и поймет.

Роксана безмолвствовала. Что еще придумает во испытание ей этот страшный человек?

– Я не сразу, клянусь, ожесточился, – глухо продолжал Цепеш. – Но как мог исполнить я труд, возложенный на меня господом, имея в руках такую скверную глину, как мой народ? Как мог обойтись в условиях моих без жестоких ударов, без огня, железа и меча? Ведь я все-таки человек, и не сделаю чуда, какое не сотворил сам Христос. Я дерзнул, правда, на многое, восстал против извечных тиранов всякого государя и правителя – Правды, Веры и Справедливости, против даже самой жестокой – против Необходимости, против сурового Рока. Хотел быть от них свободным. И вот – побежден! Годы изгнания, годы отчаяния – вот чем покарали меня мои враги. Только встретив вас, благороднейшую среди благородных, я опять воспрянул духом.

– Вы ошибаетесь, князь, – сказала Роксана. – Не в силах понять я сердцем высокие государевы пути. Не та, видимо, во мне кровь.

– Породу нельзя скрыть и под рубищем. – Влад, словно не чувствуя боли, опять небрежно играл кинжалом. – Впрочем, понимаю: вы хотите спуститься с высоты своего рождения до человека, которого назвали супругом. Такого не может быть, как не может пригнуться до жалкой былинки благородный кедр.

– Нужно смазать руку, князь, – напомнила Роксана. – Нужно сделать перевязку.

– Гоните? – печально усмехнулся Цепеш. – Еще несколько мгновений, княгиня, и я уйду: к страданию я приучен, хотя в рыцари не посвящен.

– Не в посвящении дело, князь. – Роксана встала, прямая и строгая. Цветастая занавесь из слов, которую усердно ткал искусный воевода, опять стала для нее прозрачной, за занавесью стоял все тот же кат. Палач тое мог – сегодня она убедилась – бесстрашно сунуть руку в пламя, но это не меняло его сущности. – Не в посвящении дело, но в рыцарстве, которое я лишь теперь учусь ценить.

– Пустое слово, княгиня, поверьте, – с небрежной учтивостью сказал Цепеш, тоже поднимаясь на ноги. – Яркий плащ для человеческой низости. И если рыцарь искренне следует лицемерным заветам своего устава – тем хуже для него: значит, он – дурак. Король Матьяш тоже рыцарь. А вот не спешит, с войсками и пушками, на помощь своему крестнику в рыцарстве. Блюдет король права своих баронов, не смеет их преступить! А я бы не ждал и дня!

– Чему ты рад? – спросил барон Лайош, когда князь вошел к нему снова в тот день. – Она тебя лучше приняла?

– Она меня лучше слушала, – с довольным видом сказал Цепеш. – Это уже шаг вперед. Но где Чьомортаниха, кузен? Где чертова бабка?

Владелица многокрасочных бородавок ждала за дверью комнаты. Она держала украденную накануне рубашку Роксаны: предстояло гадание и валхвованье, которым Чьомортани, великая искусница в чародействе, должна была разрушить в сердце пленницы привязанность к мужу-простолюдину и вызвать любовь к Владу Цепешу.

– Маленький шарик опиума в ее питье сделает твое дело лучше всех ваших чар, – сказал Лайош, с сомнением следивший за приготовлениями в мрачной берлоге Чьомортани, куда они все перешли.

– От опиума она очнется, от истинной страсти – нет, – ответил Цепеш. – Да и что за наслаждение, если на ложе с тобой – несогласное тело? Это давно не по мне. Потом же, очнувшись, она себя убьет – я знаю таких. А я не хочу ради минутного торжества потерять навеки такую женщину: моя встреча с нею – нежданный дар небес.

– Куда уж! – ехидно, хотя и с опаской поглядывая на кузена, усмехнулся Лайош. – Просто божественный сюрприз. Не подкинули бы тебе небеса, дорогой братец, вместе с нею другого сюрприза, возможно – зреющего в ее чреве природного отпрыска ее супруга.

Цепеш сдвинул брови.

– Дурак! – презрительно бросил он. – Если даже она родила бы от палача или лотра – и тогда кровь ребенка была бы священна. Ибо не тебе, существу низкому, дано оценить возвышенное. Не было на свете рода выше Палеологов и Комненов. На западе были и есть короли, на севере и у нас – князья, не более.

– И все-таки шарик моего снотворного лучше бы сделал твое дело, – вздохнул Лайош. – Можно и пару шариков – в жаровню…

– Твое зелье хорошо, братец, – снисходительно молвил князь, – но покамест с ним подождем. Там будет видно.

И началось действо, долженствовавшее заставить упрямую пленницу броситься на шею похитителю. Разложив рубашку, украденную у Роксаны, бабка посыпала ее волшебным пеплом из погребальной урны, отпрянула, посыпала снова – до семи раз взывая к духам света и тьмы, к богу и дьяволу, звездам и планетам, земле и небу, воде и огню, бабка Чьомортаниха скакала, выла, тряслась. А под конец пустилась в танец, и Цепешу показалось, что перед ним кружится и пляшет сбежавшая с болота огромная взбесившаяся жаба.