Текст книги "Войку, сын Тудора"

Автор книги: Анатолий Коган

сообщить о нарушении

Текущая страница: 63 (всего у книги 68 страниц)

Войку не стал ломать себе голову над этой новой загадкой. Седого боярина поставили в середину отряда и поспешили дальше. Близость большого стана чувствовалась все сильнее. И вскоре навстречу Чербулу, остановленному стражей, выехал Влад Русич.

41

Мессер Боргезе Гандульфи, секретарь светлейшей венецианской синьории и посол республики святого Марка, прибыл в стан молдавского господаря накануне, под вечер, и уже утром получил приглашение взглянуть вместе с ним на лагерь Большого Турка. Штефан, с послом и небольшой свитой, направился к тому месту, с которого было видно, как в безмятежное небо уходил черный дым погребальных костров осман. Мессер Боргезе достал тончайший надушенный платок, брезгливо зажал им тонкий орлиный нос.

– Кого там неверные жгут? – спросил он, отчаянно морщась.

– Тела зачумленных, благородный синьор, – отвечал рыцарь Фанци, тоже прибывший недавно. – У турок – мор. Две недели назад, когда я отправлялся к его светлости князю Баторию, сих костров было вполовину меньше. Да, плохи дела у турок.

В тот же миг, как бы для того, чтобы опровергнуть эти слова, совсем рядом просвистела стрела и с мягким стуком вонзилась в толстый ствол лесного бука. Венецианец уважительно потрогал пальцем тяжелый железный дротик, с большого расстояния пущенный в них из вражеского арбалета.

– Ваше высочество не вправе постоянно подвергать свою жизнь опасности, – сказал посол воеводе. – Ваша жизнь принадлежит всему христианскому миру, она поистине бесценна.

Штефан вежливо улыбнулся, поблагодарил учтивого фрязина кивком. Светлейшая синьория изволила выказать свою озабоченность по поводу положения далекого союзника, прислала искусного дипломата и высокого сановника. Перед мессером Боргезе поставили задачу – увидеть своими глазами, как идет война, к чему движутся события, приехать и обо всем рассказать. Путешествуя по разоренным и уцелевшим цинутам, побывав в лагере палатина Штефана, высокий посол составил уже о происходящем собственное мнение. Борьба, казалось ему, идет с переменным успехом; неверные еще сильны, но и Штефан, оправившись после неудачной битвы, опять при войске и недосягаем для врага. На стороне осман – великая воинская мощь, искусство и опыт полководцев и солдат; на стороне молдаван – жаркое лето, природа и непроходимые здешние леса. Палатин Штефан, правда, тоже воевода весьма искусный и опытный, с большим мастерством использующий здешние условия, не похожие ни на какие другие в Европе, если не считать древнюю Германию, столь губительные для римлян Тевтебургские леса. Так что гадать об исходе кампании Большого Турка, пожалуй, рано. На исход войны могут, пожалуй, повлиять действия могущественных здешних нобилей, по слухам – весьма враждебным к их нынешнему государю.

Во всяком случае, по выводам мессера Боргезе, синьории не следовало чересчур торопиться. Наилучшей, самой недорогой политикой при данной обстановке оставались обещания помощи, без каких-либо определенных шагов.

Штефан-воевода все это прекрасно понимал. Князь и не думал надеяться на помощь адриатической республики, отлично зная, что у синьории одна забота: устроить все таким образом, чтобы турки бросали все больше войск против Молдовы, чтобы султан не ослаблял упорства, с которым старался ее покорить. Нежданным, неслыханным по стойкости сопротивлением самому опасному противнику республики святого Марка небольшая страна между Днестром и Дунаем отвлекала на себя главные силы Порты, сам султан был в конце концов вынужден возглавить поход. Чем больше продлится здесь война, тем лучше для Венеции. Республика получит передышку, чтобы укрепить свои армии и флоты. Республика – что главное – сможет позаботиться о своих торговых делах, расстроенных затянувшимися военными действиями на море.

Объезжая турецкий стан от лесного дозора к дозору, от заставы к заставе, проверяя попутно готовность своих воинов, Штефан-воевода ненавязчиво обращал внимание венецианца на многие признаки, свидетельствующие о тяжелом положении осман. На лес зловещих кольев с телами казненных, встававший уже в середине лагеря. На царящее на улицах палаточного города запустение, на кучи мусора и отбросов, видневшиеся повсюду в нем, на покосившиеся местами шатры. Но мессер Боргезе, по воинской неопытности или нежеланию, не видел во всем этом того, что давно заметил Фанци.

– Турки, видимо, несколько притомились, – молвил наконец венецианец, снисходительно улыбаясь. – Но – слышите? – их пушки продолжают стрелять!

– И даже попадают, – кивнул Фанци. – Но крепость стоит.

– Зато, я слышал, пала славная крепость Монте-Кастро!

– Ложный слух, синьор, – покачал головою Фанци. – Османы, действительно, пытались осадить Монте-Кастро. Но их погнали и гнали до самых галер.

– Как бы то ни было, – скривил губы фрязин, – мне кажется, что Большой Турок и не думает отсюда уходить.

Штефан-воевода с трудом сдержал досаду. Князь всегда удивлялся упрямству, с которым духовные чада его святейшества папы, особенно итальянцы, старались выдать желаемое за действительное, во вред своему делу, союзникам и самим себе. Если, конечно, не притворялись – тоже из ложного понимания собственной безопасности и выгоды. Турки подобным самоослеплением не страдали, и именно поэтому шаг за шагом все сильнее теснили неразумных генуэзцев, венецианцев и всех паписташей, с которыми сталкивались в Европе.

– Впрочем, – с улыбкой добавил посол, – стараясь исправить столь явный промах, – впрочем, я безмерно восхищаюсь мужеством воинов вашего высочества, славный палатин. Безмерно дивлюсь верности, с которой люди земли вашей отовсюду до сих пор стекаются под ваши знамена. В вашем войске, преславный герцог, великое множество храбрецов!

– Если бы в нем было больше оружейников, кузнецов, литейщиков, зелейщиков! – заметил воевода. – На минувший год мы заказывали в Каффе пищали и сабли, порох и самострелы, кольчуги и доспехи из стальных пластин, заказывали новые шлемы. Все пропало, все захватил Гедик-Мехмед.

– Уйдет Большой Турок, ваше высочество, будете учить своих, – сказал мессер Боргезе.

– Когда-то еще выучатся! – покачал головой князь. – А зброя надобна сейчас.

– Герцог Баторий, который движется на помощь вашей светлости, без сомнения, поможет вам и в этом, – бодро заявил посол. – Венгерская корона, слава Иисусу, не оставляет своего верного вассала.

Воевода не ответил. Михай Фанци в то самое утро дал понять: армия Батория сдвинется с места лишь в том случае, если турецкое войско выйдет из сковавшего его оцепенения и двинется дальше, создавая угрозу Семиградью. Штефана это теперь устраивало; князь чувствовал уже, что справится с противником без вторжения в его землю нового войска, хоть и союзного. Штефан знал: все равно круль Матьяш припишет себе победу, разошлет по всем дворам хвастливые листы: султана-де прогнал он, послав против нехристя двух своих воевод – Батория Семиградского и Штефана Молдавского. Пусть хвастает Матьяш, вечное дитя на престоле, лишь бы убрался наконец из Молдовы проклятый Мухаммед.

А Фанци внутренне взвеселился, когда Гандульфи напомнил о том, что Штефан Матьяшу – вассал, что они – господин и слуга. Слыхано ли дело, чтобы слуга нападал на владения своего хозяина, громил его в битве, гнал! Или чтобы слуга запросто отбирал у господина его добро, как Штефан отнял Хотин у второго своего сюзерена, польского короля!

Штефан-воевода, продолжая объезд, с удовлетворением посматривал на вражеский лагерь. Стан султана действительно казался скованным тяжелой неподвижностью, как больной на своем одре. Конечно, то были пока лишь усталость, недоедание, долгое бездействие. Это все ослабит мышцы какого угодно силача: мощи у армии султана еще очень много, она еще постарается отомстить за свои неудачи. Но уходить из Молдовы все-таки придется, это становилось все более очевидным. Еще неделю-две назад с палаток в лагере каждое утро сгребали по-прежнему носившуюся в воздухе черную пыль; теперь их давно уже не чистили, и даже в лихих завываниях муэдзинов у шатра походной мечети теперь слышались жалостливые звуки. Еще не так давно бдительный Русич не допустил бы вот такой, без мощной охраны, поездки своего государя в полете стрелы от вражьего стана. Теперь можно было не опасаться вылазки осман. Турки решались выходить за ограду лишь значительными силами, и это исключало внезапность.

Мессер Боргезе Гандульфи не был военным, обзор расположения армии Большого Турка мало в чем мог его просветить. Мессер Боргезе был негоциантом, знатоком финансовых операций и сношений между странами; в пору морских путешествий ученому венецианцу, мыслителю и поэту, приходилось заниматься немного и пиратством, но более – для развлечения, чтобы поупражняться в рубке на палашах, к которой имел пристрастие в юности. Продолжая непринужденную беседу, мессер Боргезе присматривался не столько к османам за их частоколом, сколько к молдавскому палатину, блистательная слава которого над миром взошла так внезапно и была такой неожиданностью для монархов и правительств европейских держав. Что напишет мессер Боргезе в своем отчете об этом человеке, удивляющем свет? Il Domine Stefano, как называют его в синьории, личность – сложная; за несколько дней, отпущенных послу, такого не раскусить. Но многое занести в походную тетрадь мессер Боргезе уже мог. Иль домине Стефано, бесспорно, великодушен, но при том – расчетлив. Благороден, но вспыльчив, и во гневе – безжалостен. Истинно преданных ему людей умеет примечать, выделяет и любит, награждает по заслугам; в ком, однако, сомневается, к тому может быть и несправедлив. Честность и храбрость – таковы качества, которые молдавский герцог ценит превыше всего. Сам не чуждый книжной грамоте, в отличие от многих властителей – многое, по-видимому, читавший, с уважением относится к науке и ученым, но безошибочно распознает и гонит прочь шарлатанов, прорицателей, астрологов. Глубоко и искренне верующий, унаследовал от отца и деда уважение к людям иной веры, твердо удерживая в узде нетерпимость своих попов, воинственный фанатизм заезжих посланцев Рима.

Вспышки безудержной ярости у палатина Штефана могут сменяться приливами холодной жестокости, холодная жестокость – прощением, кажущимся нежданным, но подсказанным здравым смыслом или даже голосом прирожденной доброты. Что запишет еще мессер Боргезе, чтобы подкрепить впечатления примером? Князь велел казнить многих пленных турок после минувшей зимней битвы, но в эту кампанию, в канун решающего боя отпустил большую часть воинов, чтобы те смогли отстоять от татар свои очаги. Проливал кровь, как воду, налетая на соседей, но был при том справедливым и милосердным, истинно мудрым судьей. Заводил, где ни бывал, подружек, но княгиню свою почитал безмерно, прижитых же по разным городам и селам детей забирал ко двору, содержал в чести и воспитывал наравне с законными княжатами. И оставался при всем том для людей вечной тайной.

Вежливо беседуя с посланцем синьории, Штефан в тоже время зорким глазом воеводы отмечал незаметные для другого подробности на широком пространстве, на котором оба войска продолжали упорную, часто – невидимую борьбу. И вполголоса, извинившись перед мессером Боргезе, отдавал приказания ехавшим следом капитанам Молодцу и Славичу – где что сделать. Вот тут, на лугу близ главного шляха к югу, где могла ударить османская конница, надо бы разбросать побольше железных шипов. В той прогалине – удобном месте для вражеской вылазки – хорошо бы устроить в довольном числе волчьи ямы. Здесь нужен еще дозор, там – застава, возле соблазнительного для турок, видимого из лагеря звонкого родника – добрая засада. Доступ к собственному стану следует обезопасить получше: подпилить деревья, чтобы завалить ими при случае ворога, наставить ловушки. Турки, видно, пока не ведают, где главный лагерь молдаван, но могут и узнать. Костров более вблизи них не жечь. Зато на дальних больших полянах, на широких залысинах в вершинах холмов, где леса не было, в просматривающихся из турецкого стана, не слишком отдаленных долинах надобно зажигать их побольше, каждому войнику – по пять, шесть огней, чтобы бесермены устрашились числу хозяев сей земли. Если даже турки будут догадываться, что это уловка, бесчисленные огни среди ночи останутся для них постоянным источником тревоги.

На крохотной полянке близ опушки мессер Боргезе увидел полудюжину монахов при саблях, топорах и щитах. Здоровенные иноки по-церковному поклонились князю – поясным поклоном, не снимая клобуков.

– Здравствуй, отче Мисаил! – остановил коня Штефан. – Отколе у твоего преподобия такое воинство взялось?

– Из Путны, княже, святой обители, – ответствовал пустынник. – Святой муж, митрополит Дософтей отроков своих прислал.

– А сам почто без сабли?

– Обет такой у меня, государь, – приосанился Мисаил, – после пострига даден: крови людской не лить. Разве ж ты позабыл, княже, чем раб твой в ту битву спасался?

– Как же не помнить, отче! – улыбнулся воевода. – Только ту свою гиоагу твое преподобие тогда разбил – не то о турка, не то о камень.

– О камень, государь, – степенно кивнул отшельник, – турки ей все были нипочем. Так что пришлось сотворить иную, покрепче.

И пустынник, словно былинку, поднял из травы то, что вначале казалось мессеру Боргезе стволом поваленного дерева. Это действительно было древесным стволом – гигантской палицей, усаженной железными шипами, оружием, способным, казалось свалить с колес и самую большую осадную башню. Воевода тут же отметил про себя, что новая палица отца Мисаила раза в полтора длиннее и толще прежней, с честью погибшей в бою. Посол тоже еле заметно усмехнулся: мессер Боргезе в жизни не поверил бы, что этой штукой кто-либо мог воспользоваться.

Словно угадав ехидную мыслишку фрязина, отец Мисаил поднял гиоагу, без всякого усилия описал ею в воздухе устрашающий круг. Листва деревьев тревожно зашелестела, кони попятились; венецианский посол невольно зажмурился, заслонился рукой.

– Полно, отче, береги силы, – весело осадил пустынника Штефан. – Не то и меня с молитвою зашибешь. Да возьми вот это, купи кольчугу, – добавил князь, протянув пустыннику тугой кошелек. – Бог меня не простит, коли тебя, святого человека, чья-то сабля достанет или стрела.

– Моя кольчуга, княже – Христос, – покачал головой инок. – Я не взял у твоей милости святого креста из злата, – напомнил он смиренно, показывая висевшее на нем деревянное распятие, – дерзну ли пред господом принять злато суетное, звеневшее в руках менял? Отдай его, государь, чадам сим, – кивнул он на молодых монахов, – пускай в обитель свою снесут, – оклад на образ богородицы закажут.

– И много у вашего высочества таких воинов? – осторожно спросил Гандульфи, когда они оставили поляну.

– Не ведаю, ваша милость, не считал, – шутливо ответствовал князь. – Только, думаю, немало еще таких святых людей по скитам в лесной глуши. Многие, верно, и не успели прознать, что в земле нашей – меч осман, не вылезли из святых берлог. А то бы давно всех турок разогнали, не с кем было бы нам и воевать.

Долго ехали молча. С холмов, на которые они взбирались, лучше стала видна осажденная Сучава, под которой, теперь уже изредка, все еще слышались выстрелы турецких мортир. Издалека крепость и замок казались целыми, хотя главная, устремленная прежде в небо дозорная башня близ дворца теперь лежала в развалинах у собственного подножья. Но Штефан знал, что внутри его крепость ныне – только каменная чаша, полная битого кирпича и вражеских ядер, что защитникам грозит голод и держатся они только силой мужества и надежды на него. Нет, не ошибаются защитники Сучавы, надеясь на своего князя, на войско своей земли. Теперь оно снова в полной силе, а враг – слабеет, враг не может более нападать. Из стана врага, презрев грозящие страшные казни, еженощно бегут силой набранные им болгары, бегут союзники-мунтяне. Близок день – побежит в свой Стамбул сам султан. Надо только выдержать, устоять, сохранить силу мужества до конца нашествия.

– Хочу сделать вашему высочеству искреннее признание, – молвил наконец посол. – Издали я видел лишь вашу светлость, великого воина. Вблизи увидел великого государя. Теперь ваше высочество раскрыли мне окончательно глаза, теперь я увидел людей земли вашей, величие этих рыцарей в сермягах и бараньих колпаках. Откройте же тайну, славный герцог: в чем их сила?

– В их вольности, которую стараюсь сохранить, как могу, – серьезно отвечал господарь. – В свободе каждого пахаря, в иных странах доведенного до рабского состояния и с презрением называемого смердом, – в свободе его носить оружие и защищать свой дом. Рабы – плохие воины, высокородный синьор, – заключил Штефан.

– Но турки? – спросил мессер Боргезе. – Разве они не погружены в самое черное рабство? И при этом – не сражаются отлично?

– Только если их очень много, – улыбнулся Штефан. – В последней битве – дюжина на одного. Вспомните эллинов и персов, ваша милость, вспомните войны между ними. Воинов Леонида и Александра, Ксеркса и Дария. Первые были свободны, вторые – в рабстве.

Мессер Боргезе улыбнулся в свою очередь; иль домине Стефано недаром воспитывался в замке Яноша Корвина, философа и великого практика воинского искусства. В речах молдавского господаря явственно прозвучали вдруг отголоски споров, звучавших в гостиных кардинальских и герцогских дворцов Флоренции и Рима, Милана и Падуи. Самые блестящие, просвещеннейшие умы итальянских столиц состязались в диспутах о том, в чем призвание государя и правителя, сила его и слабость, насколько требования государственной мудрости и блага подданных способны расширить естественные права монарха, возвысить его над законами справедливости и добра, установленными для простых смертных самим всевышним творцом. Услышанное мессером Боргезе в молдавских кодрах блистало неожиданностью; в гостиных итальянских столиц оно вызвало бы новую бурю споров.

– А сами вы свободны, пресветлый герцог? – спросил посол неожиданно для самого себя.

Штефан-воевода ненадолго задумался.

– Полагаю, что да, синьор, – ответил он. – Ваша милость, наверно, не без оснований думает, что каждый государь – раб своего венца. И все-таки, если честен, он свободен. Ибо честный властитель несет службу своей земле и выполняет свои обязанности перед ней охотно, хотя и платит за эту свою вольность великими трудами.

– Разумно, ваше высочество, весьма разумно, – кивнул посол.

– Нечестный же, недобросовестный властитель, – продолжал Штефан, – прикован, как невольник, к колеснице государства, ибо вынужден нести свои труды против воли. Он не свободнее, чем последний гребец на галере, и тем платит за леность своей души и неисполнение долга. Хотя, конечно, волен проводить дни в разврате и праздности, среди награбленных у подданных богатств, пока не погибнет под развалинами собственного царства.

– Кому же из них все-таки лучше, пресветлый герцог? – На устах венецианца опять появилась тонкая улыбка дипломата и царедворца.

– Каждому из них по-своему хорошо, синьор, – с юмором истинного философа отвечал князь. – Ибо человеку всегда свойственно находить утешение в своих горестях и оправдание своим дурным склонностям. Потомство же оценит каждого по его заслугам и отведет должное место в вечности.

– Но что, по мнению вашего высочества, в искусстве государя – самое важное? – не унимался любопытный фрязин.

– Что вам сказать, важного тут очень много, – пожал плечами Штефан-воевода. – Не знаю, пожалуй, что главное, каждый день и час правителя называет главным что-то свое.

– И все-таки? – настаивал посол.

– По-моему, синьор, очень важно для государя уметь различать мнимые и подлинные опасности, – подумав, сказал Штефан. – Потому что кажущиеся очень часто закрывают от нас собой настоящие. Мы привыкли, скажем, ненавидеть постылого соседа, а того не замечаем, что оба давно достигли пределов борьбы и не только перестали быть один для другого угрозой, но даже друг другу нужны. Вражда наша давно выдохлась, но вошла в привычку и потому по-прежнему кажется важной. И за нею оба не видим новой, истинной опасности, не сглаженной еще жизнью и временем, а потому – чреватой великой бедой.

– Это, увы, очень верная мысль, пресветлый герцог, – вставил посол Гандульфи. – Не только государи – все мы, грешные, подвержены такой слепоте. Но назовите, ваше высочество, державы, властителей, правителей! Древние говорили: учись на том, что видишь!

– Я вижу лагерь турок на моей земле, – не без горечи усмехнулся Штефан-воевода. – И это напоминает мне всю историю их великого нашествия за сотни лет на многие страны. Сотни лет базилеи Константинополя враждовали с Венецией и Генуей, с другими державами в Европе и Азии и не видели наступления осман, которое их и поглотило. Болгары враждовали с греками, греки с сербами, те – с босняками и другими племенами, пока их не растоптали те же турки. Ваша собственная республика – простите, синьор! – блистательная республика святого Марка двести лет почти непрерывно воюет с Генуей, тогда как султаны откусывают от их владений все большие куски.

– Генуэзцы – исконные наши соперники в торговле и на море, – возразил посол. – Торговать и плавать для нас – значит жить.

– Вот-вот, привычный довод, ваша милость, – махнул рукой князь. – Подумали ли хоть раз светлейшие синьории двух республик, что лучше бы им договориться, поделиться барышами, наконец, но выжить? Ведь может и до того дойти, что жители Генуи увидят у своих стен вот такое войско, а венецианцы – не меньший турецкий флот.

– Пресвятая дева такого не допустит, – с тревогой сказал посол, крестясь.

– Я буду молиться об этом тоже, – с иронией заметил Штефан. – Теперь загляните за мои рубежи. Их величества король Казимир и Матьяш – в постоянной вражде, хотя войско султана Мухаммеда – вот оно. Только маленькая и бедная Земля Молдавская, только Штефан – вассал и слуга обоих властителей – еще удерживают турок от похода через Днестр и через Карпаты. Тех самых турок, которые преодолели тысячи и тысячи верст, чтобы добраться до долины Сучавы, моей столицы!

Мессер Боргезе отвесил князю учтивый поклон. У него было теперь достаточно наблюдений и мыслей для доклада сиятельной синьории Венецианской республики.

Вечером, в малом кругу, воевода устроил небольшое пиршество в честь высокого, но мало привезшего на Молдову гостя. Застолье среди вековых буков было в разгаре, когда к Штефану бесшумно подошел Влад Русич, что-то шепнул на ухо. Князь извинился перед послом, прошел в небольшой распадок с зеленой травой и говорливым ключом. В середине его, с гуджуманом в руке, стоял Войку. Увидев своего государя, сотник со смиренным видом опустился на одно колено. «Ишь ты, по-рыцарски, – беззлобно подумал князь. – На оба не может встать!»

– Ну, здравствуй, Чербул сын Боура! – молвил Штефан. – С чем пожаловал? – И протянул в знак милости руку для поцелуя.

Русич принес седло – любимое сиденье князя, накрыл его ковриком. Штефан устроился поудобнее, знаком велел витязям усесться у своих ног. Слушая Войку, князь вначале помрачнел, затем усмехнулся с недобрым торжеством.

– Спасибо, сотник, за вести, за то, что вовремя прискакал, – сказал воевода. – Но где же подарок?

Русич скрылся за деревьями и тут же вернулся, ведя высокого, седого боярина в скромно тронутом серебряным шитьем, ладно скроенном по польской моде черном кунтуше.

– Пане Михул? – с несказанным удивлением протянул Штефан-воевода. – Вот так встреча! Вот так дар от скутельника – истинно княжеский!