Текст книги "Войку, сын Тудора"

Автор книги: Анатолий Коган

сообщить о нарушении

Текущая страница: 39 (всего у книги 68 страниц)

Ренцо вспомнил: то же самое на ночной палубе говорил ему как-то кормчий Фрегозо, у которого он учился вождению кораблей. «Радуйся, парень, что ветер – попутный и судно слушается руля, что в трюме лежит добрая добыча и крепкое вино, а в каюте ждет тебя красивая пленница, ждет не дождется, ибо ты показал ей уже, как умеешь любить!» Только вся ли правда была в той нехитрой науке жизни? И надо ли было доискиваться другой? Этого молодой генуэзец еще не знал.

Перед рассветом, когда седлали коней, к Чербулу, полночи проведшему на страже, подошел Тимуш.

– Я узнал этого человека, – тихо молвил он, кивая в ту сторону, где скутельник как раз затягивал подпругу своего скакуна. – В Брашове, лет пять тому, его схватили и заковали, хотели повести к воеводе в Сучаву, ибо много он, по слухам, в земле нашей грешил. Да не довезли – выручили его по дороге дружки. Князь лотров – такое прозвище дали ему, говорят, лихие люди на Молдове и в Подолии, в Мунтении и Мадьярщине. Тебе, капитан, решать, как с ним поступить. Пришел он к нам, правда, с добром и учтивостью, как гость, да можно ли такому верить!

– Я тоже его узнал, – кивнул витязь, – и должен твоей милости признаться: было меж нами дело, и я теперь – его должник.

– Будем ехать вместе, словно верим, что вправду он – скутельник? – усмехнулся боярин.

– Выходит, так, – ответил Войку. – К тому же ни золота, ни иного добра с нами нет. И нет среди нас апрода или палача.

3

На бешляге неподалеку от Ясс у господаря Штефана было сорок тысяч воинов. Теперь – только пятнадцать тысяч.

Пустив коня шагом, Штефан внимательно всматривался в расстилавшуюся перед ним местность, разглядывал каждую возвышенность вдоль дороги, выбирая лучшее положение для своего поредевшего войска. Впереди виднелись два десятка всадников – стража, позади – хоругви цинутов и бояр.

Под Высоким Мостом у турок был тройной перевес; теперь против каждого защитника Молдовы будет тринадцать закаленных в битвах осман.

Молдавский господарь отступал перед противником – самой многочисленной и грозной из всех вражеских армий, когда-либо вторгавшихся на эту землю. Вначале он ждал Большого Турка в укрепленном лагере на Дунае, близ того места, где в него впадает река Бырлад. Здесь проходила главная дорога из Мунтении к Сучаве, по ней шел когда-то и сам Штефан, вернувшись в родную землю, чтобы отвоевать отцовский престол. Но изменник Лайота, неотлучно находившийся в ставке Мухаммеда, посоветовал султану переправиться южнее, в обход выгодно расположенного Штефанова городка, и любовно возведенную паланку пришлось спешно покинуть. Оставив портаря Шендрю и казначея Югу с тысячей всадников – следить за противником, Штефан-воевода отошел к северо-востоку, на реку Берхеч. Позади лежали покинутые жителями, сожженные дотла города – Васлуй, Роман, Бакэу, разоренные села, выгоревшие посевы; врагам оставляли только почерневшую землю, одни пожарища. На Берхече воевода начал строить новый лагерь, готовиться к обороне. Штефан надеялся отсидеться здесь до подхода помощи, обещанной королем Матьяшем, до прибытия семиградских полков воеводы Батория. Но пришла лихая весть о нападении татар…

Господарь на всю жизнь запомнил те два дня. Как заметались по лагерю в ужасе воины крестьянских стягов, в великой тревоге о семьях, оставленных в селениях. Как ловили слухи – один другого страшнее – об ужасах, творимых ордынцами. Кто-то искусно раздувал эти слухи, вливал в сердца войников-землепашцев отчаяние. Испытанные бойцы, не раз встречавшие с мужеством смерть, теперь плакали, молились. Уныние сильнее всего охватило самые храбрые стяги, прибывшие из порубежных с Диким полем цинутов – Хотинского и Сорокского, Орхейского и Лапушненского, Белгородского и Тигинского. Не за себя страшились бывалые порубежные воины, – за матерей и отцов, сестер и жен, но пуще – за несмышленышей, оставленных в родимых гнездах. Сердца обливались кровью – люди Штефана-воеводы знали татар.

Ранним утром второго из этих незабываемых дней, когда воевода, еще в сорочке, собирался выйти из шатра, чтобы умыться, вбежал, не доложившись, Влад Русич, самый ближний из апродов, недавно назначенный им комисом. Влад с порога повалился на колени, чего не делал еще никогда.

– Великий государь! – дрожащим голосом проговорил москвитин. – Там… там…

Воевода, стиснув зубы, набросил на плечи кафтан, опоясался саблей и лишь тогда шагнул из шатра. И застыл на месте, пораженный небывалым зрелищем. Обширная низина, открывавшаяся перед шатром господаря, покатый склон высокого холма над нею, до самого леса, были черны от народа. В своих простых, бурых и серых суманах, без шапок, воины-пахари Земли Молдавской стояли на коленях, дожидаясь появления князя. Здесь было не меньше пятнадцати тысяч человек; над всей огромной толпой стоял немолчный, напоминающий стон, многоголосый гул.

Такого Штефан-воевода еще не видел. Князь унял невольную дрожь.

– Чего вам, люди добрые? – громко спросил он, поклонившись толпе.

Страшный вой многотысячного людского скопища вознесся к небу. «Отпусти, государь, отпусти!» – проступало смутно в этом жалобном крике.

– Умолкните! Все! – громовым голосом взорвался воевода, расправив плечи. – Пусть говорит один.

Из толпы на коленях выполз седой селянин с иссеченным сабельными шрамами лицом. Штефан сразу узнал Удрю, бившегося под его рукой при Липнике, под Высоким Мостом, во многих других сражениях и стычках.

– Отпусти нас, отец-воевода, – обливаясь слезами, вымолвил старый рубака. – Ради детей наших и жен, ради старцев, над коими ныне ордынская сабля занесена. Дозволь оборонить своих.

– Вы лишились рассудка, безумные, – сдерживая закипавший гнев, сквозь зубы выдавил князь. – Оставить войско в сей грозный час, когда сам турецкий царь восстал и идет на нас с невиданной силой, чтобы обратить всех в рабов, истребить самое наше семя!

– Отпусти, государь, отпусти! – поднялась опять над окрестностью тысячеголосая мольба, в то время как седовласый Удря с силой ударился лбом в траву и продолжал разменно отбивать головой поклоны, словно хотел ее разбить.

– Замолчите же! Встаньте! – поднял обе руки Штефан, в отчаянии потрясая над головой сжатыми кулаками.

Толпа затихла. Ни один человек, однако, и не думал подниматься с колен. Штефан слышал негромкие, негодующие голоса за спиной. Это начали собираться вельможные бояре, его сановники и приближенные.

– Говорю вам, встаньте! – прогремел опять голос князя. В толпе никто даже не пошевелился.

– Вели коннице по ним ударить, – донесся до Штефана голос боярина Пырвула, владельца десятка сел в уезде Фалчу. – Иначе не образумятся.

Скрипнув зубами, воевода резко повернулся и ушел в шатер. Упав на стул возле походного стола, обхватив голову руками, он надолго застыл в неподвижности. Только к полудню, подняв глаза на неслышно вошедшего Русича, Штефан спросил:

– Стоят?

– Стоят, государь, – вздохнул Влад. – Все так же, словно вросли.

То же самое было через два, через три часа. То же самое – под вечер. Крестьяне стояли на коленях молча, не двигаясь с места, словно россыпь темных камней.

Смеркалось, когда Штефан снова вышел из шатра. Крестьяне-воины по-прежнему стояли на коленях, молчали. Мрачно взирая на море склоненных голов, воевода тоже молчал. Да и что могли они друг другу сказать? Что еще между ними не было ясно, какие слова можно было найти для уговоров?

– Вставайте и идите по своим местам, – сказал наконец Штефан твердым голосом, зазвучавшим негромко, но слышимым далеко вокруг. – Мы примем решение. Утром услышите его от меня. А теперь идите.

Крестьяне-воины тяжело и молча, крестясь и кланяясь, начали подниматься с колен.

Бояре на совет к князю собрались не мешкая. На каждого будто свалился камень, но каждый нес его по-своему. Владетельные и сановные входили, крестились на образ святого Георгия, покровителя Молдовы, мерцавший золотом оклада на резной подставке из сандалового дерева, кланялись князю и своему господину. Места занимали по именитости, но и по заслугам: великие – на табуретах за столом, средние – на лавках, за их спинами, прочие – стоя поодаль.

Разговор, как ожидалось, оказался трудным.

– Пан Утмош в это утро добрый совет дал, – высокомерно заявил Ионашку Карабэц, владетель тридцати сел из Кымпулунгского цинута. – И я в этом с ним заодно. Пусти, княже, на смердов куртян, с саблями и копьями, – у черной кости дурь и выскочит.

– Забыл, с кем дело имеешь, – скривился в усмешке Кома, сын Шандра. – У этих христиан, коих смердами зовешь, оружие в руках, и владеют они им не хуже иного вельможного пана.

– Бросить воинов друг на друга, половину войска на половину! – поддержал Кому Гоян-ворник. – Когда перед нами – сам султан! Пане Ионашку, в своем ли ты уме?!

– Ежели разумом судить бесерменским, может, это и выход, – осклабился любимец воеводы Федор Кан-Темир.

– Давно ли ты сам, безбожник, на грязную шею татарскую крест святой надел? Давно ли в христианские паны вышел, ордынский изменник? – вскинулся Карабэц.

Кан-Темир и боярин схватились за сабли.

– Утишьтесь, панове, – поморщился Штефан-воевода, и оба противника, словно по волшебству, отступили к своим местам. – Что скажешь ты, вельможный пан Станомир?

– Скажу, государь: пускай эти добрые люди едут к своим домам, – устало промолвил этот родовитейший старый боярин, бывший казначей. – Пускай защитят свои очаги, как того просят.

– Как прикажешь понимать твою милость?! – воскликнул храбрый, но спесивый Мику Край. – Почему это мы, цвет Земли Молдавской, первыми должны сложить здесь головы?

– Потому – что мы богаче, – ответствовал Кома. – Что нам всегда легче жилось и выпало в жизни больше радостей, чем этим нашим братьям во Христе и по отчине. Потому еще, что мы, переимщики повадок ляшских, всегда докучали нашим государям, пусть, мол, будет у нас, как во Франции или Польше, где попы-де молятся богу, черная кость работает, а белая – сражается. Вы сыты и пьяны, живете в тепле, черная кость Молдовы усердно проливает за ваши милости пот. Вот и делайте свое дело, бейтесь сами за нашу землю!

Поднялся возмущенный ропот. Но Штефан негромко хлопнул ладонью по столу, и стало тихо.

– Тем более, что класть кому-то головы и не нужно, – заметил боярин Станомир, как бы продолжая речь. – Мыслю – и мысли сей никогда ни перед кем не скрывал: Большому Турку надобно покориться, выплатить за все годы дань. И не тебе того стыдиться, государь-воевода, – добавил старик со вздохом, – то постыдное дело до тебя у нас учинилось, еще Петр-воевода, прости его господь, начал платить бесермену ясак.

– Покориться! Покориться туркам! – раздалось сразу несколько голосов.

– Этого не будет, – холодно бросил Мику Край. – Под Высоким Мостом отбились, – отобьемся и в этот раз.

– Хо! – воскликнул за его спиной толстый пан из-под Сучавы. – В тот раз на нас шел мерин! А теперь скачет сам жеребец! Сила идет, какой еще не было, вот в чем дело! Может, и не погибнем, но лишимся всего непременно, – продолжал боярин под одобрительные возгласы единомышленников. – А что ему, землянину, имей он даже кое-что за душой? Ссыпал аспры в горшок, зарыл на дне оврага – и все тут. Вернулся в село, когда супостат ушел, – и отстроил свою хату за неделю. А наше добро не спрячешь в кувшин!

Преподобный Михаил, настоятель кымпулунгского монастыря, шевельнул чревом и поклонился князю в знак того, что хочет говорить.

– Прости меня, государь, – заявил со смиренным видом настоятель, – и вы простите, вельможные господа, коли напомню: все в мире сем – от бога, и несть силы, чтобы не была от него. Тако ж и с турками, агарянами и язычниками: коли сила их бесерменская больше нашей, то сие – от разумения господня, нам за грехи. И не склониться пред тем разумением святым и высшим – кощунственный грех богопротивления есть. И безумие також, ибо какой будет божья воля – так свершится и с нами.

Штефан встал, и все в шатре умолкли, поднимаясь на ноги.

– Враг на нас идет, – сказал он, – может быть, и иной, чем полтора года назад, да мы с вами все те же. А что сам царь скачет – так по сану ему и будет от нас почет. Будем встречать царя, иное дело не в честь ни ему ни, тем паче, нам.

Господарь обвел присутствующих спокойным взглядом. Карабэц ответил дерзким взором, Мику Край – восторженным. Отец Михаил с неодобрением опустил глаза.

– Вашим милостям скажу нынче же: каждая капля крови людей из лучших родов земли нашей для нас драгоценна. Но разве не станет она драгоценней стократно, если прольется за отчину нашу и дедину? А земское войско, как нами обещано, услышит наше слово на заре грядущего дня.

Наутро Штефан-воевода отпустил крестьян. С воинов, уходивших к своим селам, была взята клятва – вернуться, когда отгонят татар, к тому же бешлягу возле Ясс. А если это будет невозможно, – к государеву войску, где бы оно не находилось.

4

К десятому дню июня месяца, в лето 6984 года от сотворения мира,[71]71
  1476 год.


[Закрыть] двухсоттысячное войско султана Мухаммеда подошло к Дунаю и начало переправу. Оставшись после ухода крестьян с пятнадцатью тысячами воинов, Штефан-воевода не мог этому помешать. Господарь готовился принять сражение в укрепленном лагере близ Облучицы. Но тут пришло еще одно тревожное известие: двадцатитысячная татарская орда, переправившаяся через Прут у села Штефанешты, направилась к Сучаве, где находилось еще княжеское семейство. Оставив тысячу конников под началом зятя Шендри перед лицом главного неприятеля, с наказом всячески тревожить передовые отряды турок и мунтян, воевода поспешил наперерез крымчакам, разбил их в недолгом бою и отогнал за Днестр. Отправив княгиню Марию с детьми под крепкой стражей куртян в Хотин, Штефан со всей скоростью возвратился обратно, навстречу непрошенным гостям своей страны.

Опустевший стан у Облучицы к тому времени был уже занят противником, и к двенадцатому июня небольшое войско Штефана-воеводы стало временным лагерем ближе к столице, на реке Берхеч. Отсюда господарь послал в дружественный Брашов письмо. Воевода просил брашовских бургратов и всех вольных горожан не снабжать мунтян ни оружием, ни припасами, «ибо они хотят погибели нашей и всего христианства и покорны туркам».

Но лагерь у Берхеча, открытый и далекий от леса, не годился для защиты малыми силами от великой армии султана. Отступив еще на несколько верст, в пределы цинута Нямц, воевода приметил наконец уголок, где будет удобно закрепиться для боя.

На большой поляне, вдававшейся, как залив, с безлесной вершины холма в зеленое море кодров, поставили палатки и шалаши. На внешнем краю поляны, со стороны низины и змеившейся по ней дороги, начали возводить укрепления большой паланки, обоими своими крылами опиравшейся на лесную чащу, в которую османы обычно не решались входить.

Взяв с собой боярина-казначея Югу, Штефан поскакал к той тысяче, которая продолжала отступать перед превосходящими силами врага, сжигая на его пути города и села, угоняя в леса скот, заваливая камнями и землей колодцы, лихо наскакивая на разведывательные стражи султана. Соединившись с передовым отрядом, воевода долго наблюдал за движением вражьей армии, голова которой перешла уже Сирет, тогда как обозы еще переплывали Дунай на плоскодонных судах, стянутых со всех земель вдоль реки и моря, подвластных Порте. Потом, оставив Югу начальствовать над передовой тысячей, забрал с собой зятя Шендрю и вернулся к месту, которое выбрал для предстоящего сражения.

Валя Албэ – Белая долина – так издавна жители ближних сел называли эту широкую ложбину между лесистыми холмами. Скудная, несущая мел, желтовато-белесая вода здешней, полупересохшей к началу лета безымянной речки давала название всей местности. Здесь тянулся участок сучавского шляха, который никак не мог миновать Мухаммед. Отсюда было близко и до Нямецкой крепости, и до столичной многобашенной твердыни, и не так уж далеко до горного Семиградья, из которого, Штефан верил этому, не могло не прийти в конце концов войско, обещанное ему в помощь королем Матьяшем.

В лагере воеводе, как всегда, не сиделось. Оставив Шендрю наблюдать за работой, Штефан с десятком куртян и Владом Русичем пересек долину и остановился на противоположном холме. Воевода любил осматривать места решающих схваток со всех сторон, с различных высот, чтобы не проглядеть ни одной возможности в развертывании действий противника и своих. Въехав на эту горку, он, по обыкновению, долго осматривал окрестность и остался доволен. Но уезжать не спешил. Над ним в вышине мягко шумела листва векового бука; из-под корней великана с веселым журчаньем выбегал родник, питавший ручей, робко пробиравшийся по долине, внизу. Над усыпанным цветами тучным разнотравьем на опушке упруго гудели мириады пчел.

Штефан сошел с коня; один из куртян проворно спешился, расстелил свой плащ. Господарь уселся; поманив Русича, указал ему место рядом с собой.

Влад почтительно подошел, опустился на корточки чуть поодаль, за плечом своего господина.

– Что скажешь, витязь, – спросил Штефан, – теперь, когда нас так мало? Примем с султаном бой или далее побежим?

– Как укажешь, так и будет, господарь. – Влад позволил себе вольность: сорвал травинку, попробовал на зуб.

– А ты бы как решил? – господарь взглянул на апрода требовательно, чуть сдвинув брови.

– Сила-то у ворога небывалая, государь, – промолвил москвитин. – Перед такой отступать без боя – никто не осудит. Только вот… – Влад замялся.

– Что – только? Говори!

– Только такого еще не бывало, – решился Русич, бледнея, – чтобы вражья сила, какой бы ни была числом, в землю твою, государь, вступила и не была встречена.

Штефан усмехнулся, уставился снова вдаль. Русич снова будто подслушал собственные мысли князя.

Доселе непобедимый, доселе никем не сломленный, господарь Земли Молдавской привык к победам, не мыслил иной доли ни себе, ни своим полкам. И вот случилось, чего давно следовало ждать, – началось нашествие султана, тоже не знавшего еще поражения в бою. Высокий Мост тут не в счет, и не в том вовсе дело, что тогда турецкое войско вел евнух. Дело было в том, что Мухаммед в своем царстве до сих пор оставался лучшим, удачливейшим, умнейшим военачальником. Дело было еще в том, что враг выбрал лучшее для рати время года; что число пожаловавших осман увеличилось чуть ли не вдвое, тогда как его собственное войско на две трети истаяло еще до того, как начать действовать. В ту позапрошлую зиму Штефан смог устроить врагу ловушку, помогли распутица и туман; сейчас это было уже невозможно. Тогда он сумел напасть врасплох, теперь об этом нельзя было и мечтать. Враг был начеку, хорошо подготовился, его войско было закалено во многих победоносных битвах. Враг был небывало грозен и казался несокрушимым. На его, Штефанову землю, впервые вступила сила, способная – господарь видел это – его сломить.

Штефан мог, конечно, отступить в леса, как учил его когда-то славный Янош Хуньяди, как делал перед лицом сильнейшего противника его собственный отец, воевода Богдан. Уйти в кодры, чтобы из них непрестанно нападать на врага, уничтожать отряды, высылаемые его главными силами на добычу, за продовольствием и фуражом, постоянно тревожить вторгшегося захватчика, изматывая его и лишая мощи, пока не настанет время для того, чтобы нанести ему сокрушительный удар.

По целому ряду причин этот путь тоже мало подходил воеводе Штефану, по крайней мере в начале его нынешнего противоборства с султаном.

Доселе непобедимый, неизменно каравший за вторжение быстрым разгромом, как было уже с татарами и мунтянами, с мадьярами и с самими турками. Штефан был горд. Не встретить врага грудью, у самых границ, пустить его в сердце страны, может – к стенам самой столицы, где дом его и очаг, – для этого воеводе следовало крепко переломить себя, заставить себя смириться перед необходимостью, которая не виделась ему и в худших снах. И он не мог еще совладать с неукротимой гордостью, яростно отметавшей доводы здравого смысла, будничного благоразумия, которому приличествовало внимать, в представлении князя, разве что брашовскому бурграту. Не для смирения перед силой, пусть небывалой, пусть посланной самим роком, учили его искусству полководца великий Янош и отец Богдан, не для того он бился в тридцати сражениях и неизменно побеждал. А потому на каждый довод обыденного разума князь тут же находил противный, подсказанный мудрстью величия.

Штефан знал: в этом месте он встретит врага. Как повести дело дальше – это покажет уже бой. Сами турки говорят не напрасно: «А победа в руках аллаха!».

Князь легко поднялся, вдел ногу в стремя, подхваченное Владом, вскочил в седло. На груди, под простым воинским плащом, блеснули звенья легкой кольчуги, сверкнула на солнце драгоценная шейная цепь – алургида. Пустив коня шагом, воевода в глубоком раздумье стал спускаться в Белую долину с холма.

– А если он нас побьет? – спросил Штефан, хоть и вслух, но более самого себя, чем Русича.

– Прости, государь, опять на смелом слове, – приблизился снова Влад, – только на Москве у нас говорят: бог не выдаст – свинья не съест. Ведь войники-то твои возвратятся – и будет опять при тебе войско, как на прошлое крещение![72]72
  Победоносная битва под Высоки Мостом состоялась в праздник крещения, в 1475 году.


[Закрыть]

Войники вернутся! Не нарушат данной ему клятвы, не оставят отчизну в беде! Этому Штефан-воевода тоже верил незыблемо. И все-таки теперь, по здравом разумении, воевода не мог понять, почему он их тогда отпустил. В бессонные часы тех ночных раздумий, когда Штефан более старался привести в порядок обуревавшие его чувства, чем все спокойно взвесить и рассмотреть, в то утро, когда было принято небывалое решение, Штефан действовал в неудержимом, отметавшем все советы порыве великодушия, под властью редко пробуждавшейся в нем, но потому всегда неодолимой жалости. Да и зрелище целого народа, стоявшего перед ним на коленях, на всем огромном поле над Берхечем от холма до холма, могло потрясти, наверно, самые зачерствелые сердца. Перед боем же, здесь, поразмыслив и все продумав, заглянув поглубже в себя самого, воевода уверился: да, решение было здравым. Думай он о том же в спокойствии и без поспешности хоть целый год – не мог бы лучше решить.

И Берхеч, и Белая долина – не Высокий Мост. И обстоятельства нынче – иные, и войско у врага – не то, и поведение турок – разумнее: туркам всегда шли на пользу преподаваемые им уроки. О чем бы Штефан ни думал в те часы, в глубине сознания он уже понимал: с ходу султана не остановить, будь даже селяне-войники в час сражения при нем. Против великой силы нынешнего супостата нужно вести другую войну – лесную: малыми четами, тревожа и изматывая, выжигая землю на его пути, моря его голодом и жаждой. Такую войну его люди умеют вести отменно, хотя и от прямой схватки, если надо, не уклоняются. Пусть же уходят войники-крестьяне: главная сила войска, когда они вернутся, будет цела. Князь встретит врага на дороге к своей столице и, если так суждено, погибнет непобежденный, в бою. Это, может быть, решение воина, а не государя: Штефан сознавал, что в те трудные часы колебаний и внутренней борьбы воин в нем победил государственного мужа. Но разве господарь Штефан не воин более, чем князь?

Малую, лесную войну с османами двадцать лет назад, правда, вел и Цепеш, воевода мунтянский, и проиграл. Цепеш, может быть, одолел бы в ней, не случись измены; бояре предали князя Влада, предадут и его. Ведь они на Молдове сильны и могут сделать много зла, ибо неразумны, горды и алчны. Так пусть же, если он падет, падут и они в этой первой битве, ибо бояр он не отпускал от войска, да и они о том не просили. Знали, правда, что и сами могут уйти, если захотят спастись.

Нет, не напрасно назначил он крестьянам место сбора на старом бешляге возле Ясс. Знал, что будет биться без них и что, на случай победы султана, место сбора должно быть подальше, чтобы новое войско успело устроиться, подготовиться к боям. Надо было назначить бешляг ближе к спасительным горам, к мадьярской подмоге. Если сам князь падет – найдется у того войска новый вождь. Может – зять Шендря, если останется жив, боярин с головой государя и десницей рыцаря, может – рубака Юга, умеющий и золото княжьей казны считать, и саблей трудиться в сече. А может, если падут высокородные соратники его и друзья, – вот этот апрод, разумный и верный, быстрый в соображении, учении и делах. Ведь года не прошло, как ступил он в Монкастро на берег, с веницейской галеры сбежав, а уже и говорит на языке земли этой, будто на ней родился, и принят товарищами по службе, как свой, и князь без него порой, словно без рук, как пошлет Влада с делом в цинуты или за рубеж, к брашовянам или к самому Матьяшу. Ведь было уже: пришел на Молдову, как этот москвитин, литвин храбрый Юга, и земле этой великие службы сослужил, крепости и города воздвиг, татар из южных степей прогнал. И сам господарем стал. И много, может, сделал бы еще добра, кабы не изменники-бояре, не сразивший князя Югу кинжал или яд.

Радостные возгласы встретили воеводу, когда он подъехал к лагерю. Штефан спешился и прошел вдоль укреплений, строящихся под надзором Шендри и других ближних бояр. Воины, побросав заступы и лопаты, приветствовали господаря. Здесь истово трудились тысячи куртян малого, личного войска Штефана, витязи из наемных и боярских чет, те воины-землепашцы, которые остались, ибо были спокойны за семьи, – татары не могли добраться до их селений за лесными чащами, в зеленой крепости большого Тигечского кодра, в горах. В одном месте еще углубляли полукружье рва. В другом – уплотняли позади него вал, насыпанный из вынутой земли, закрепляли в насыпи стоймя, в три ряда заостренные бревна частокола. Подальше – укрывали построенный таким образом выл и тын срезанными в лесу охапками колючего кустарника. Под наблюдением Иоганна Германна, начальника княжьего наряда и брата белгородского пыркэлаба, потные немцы-пушкари в расстегнутых кожаных колетах вкатывали в особо проделанные в бревенчатой стене амбразуры десять орудий – тех самых, которые так хорошо послужили молдавскому войску в его первой большой битве с армией осман.

Тут собрались, пожалуй, кроме самих молдаван, люди всех племен, населявших этот край, сражавшихся за него и прежде. В отрядах, присланных городами, были итальянцы – генуэзцы, флорентийцы; были в них семиградские немцы, мадьяры и сасы, болгары и поляки, но в особо большом числе – армяне. Были русские люди, литвины, жители подвластной Польской короне Червонной Руси, славянских сел Прикарпатья. Были татары из липкан – давно поселившихся в северной части земель между Днестром и Прутом выходцев из орды, молившихся еще аллаху и его пророку, но верно служивших почти столетье в конных стягах молдавских господарей. Были во множестве лютые в сече, длинноусые воины с порогов и островов великой реки Днепр, на татарский манер называвшие себя казаками[73]73
  Казак, казах (тюркск.) – человек, отделившийся от своего народа, добровольный изгнанник.


[Закрыть] и говорившие на том же языке, на котором изъяснялись их братья из Подолья и галицких земель. Были люди странного племени, живущего по берегам Прута, одевающегося, как молдаване, православной греческой веры, но говорящего по-турецки, как истинные потомки Османа, а потому – люто ненавидимые настоящими турками, уверенными в том, что это – изменники ислама и вероотступники.

«Эти тоже не привыкли быть битыми, – подумал Штефан, озирая оставшихся с ним бойцов. – Эти тоже не привыкли показывать спину врагу.»

Внутри земляной крепости, в нескольких саженях от вала и рва воины устраивали вторую стену, на которую должен был натолкнуться прорвавшийся враг. Это были возы небольшого обоза княжьего войска. Тяжелые, крепко сбитые из дубовых и буковых досок фуры ставили сплошным рядом, скрепляли вместе. Поверх этого грозного вагенбурга, как и поверх частокола, наваливали цепкие ветви колючих лесных растений, забивали ими пространство между колесами. Тут работали, связывая толстыми цепями возы, богемские гуситы, чьи отцы и деды искусно и храбро бились в боевых гуляй-городах во время долгих войн за веру, которые вели на родине против немецких рыцарей и своих господ-католиков, во имя правды, провозглашенной магистром Яном Гусом.

Штефан сумрачно осматривал простые укрепления на избранном им для боя месте. Враг слишком силен, на победу, подобную предыдущей, надеяться нельзя. На что же тогда, если ему не суждено пасть в бою, если судьба не снимет с него вражьей саблей или пулей бремени государя и воеводы? У него останутся крепости – Нямц и Четатя Албэ, Сучава и Хотин, надежные гнезда, снабженные припасами, способные выстоять и против Мухаммеда. В них Штефан мог бы, наверно, отсидеться, дождаться помощи из Мадьярщины. Но нет, это тоже не для него, он не крот, прячущийся в норе, ныряющий из одной подземной каморы в другую в надежде, что охотник уйдет и оставит ему жизнь. «Только слабые прячутся за камень стен», – вспомнились слова, которые любил повторять его давнишний приятель и пленник Эминек, ныне Эмин-бей, владетельный князь в орде. Воевода Земли Молдавской не даст загнать себя за такие стены. И когда непрошенные гости займутся осадой созданных им каменных убежищ, сам Штефан, оставаясь на воле, сумеет измыслить способ избавить свою землю от врага.

Чем держатся во все времена народы, что дает им силу сохранить себя вопреки любой беде, выжить и выстоять в лихолетьях неласковых веков? В чем находит опору их дух? В наследии. Это песни, предания, рассказы старцев о том, что было, это память поколений. Наследие же вырастает из деяний. Кто же совершит ныне деяния, которым суждено найти место в народной памяти? Кто, как не господарь Штефан и воины, которые ему верны?