Текст книги "Войку, сын Тудора"

Автор книги: Анатолий Коган

сообщить о нарушении

Текущая страница: 55 (всего у книги 68 страниц)

28

На просторном дворе усадьбы, на зеленой траве-мураве слуги поставили длинный стол. В родовом гнезде вельможного пана Ионашку Карабэца, великого боярина, готовились к честному пиру. Рабыни – цыганки и женщины других племен, купленные боярином на невольничьих рынках Белгорода и Каффы, – накрывали стол льняными виленскими скатертями, расставляли серебряные блюда и кубки. За рабами и слугами присматривал дородный боярский управитель; высокородный хозяин не брал себе боярыни, разуздалая холостяцкая жизнь была ему милее. Потому и ранее любили собираться у Ионашку вельможные побратимы, единомышленники и приятели – люди в большинстве почтенные, многосемейные. Управитель степенно расхаживал между столами, поглядывал, время от времени что-то поправлял. К толстой плети, висевшей на широком кимире в серебряных бляхах, не притрагивался: челядь знала крутой нрав хозяина и старших слуг, готовила все для пира старательно.

Поодаль настраивал инструменты тараф – дюжина цыган-лэутар в шитых серебром черных куртках без рукавов.

Усадьба боярина Карабэца была небольшой крепостью. Вокруг нее был насыпан высокий земляной вал, над которым вознеслась стена, сложенная из огромных дубовых бревен, с бойницами и зубцами, с внутренней стороны подпираемая второй, более низкой стеной, поверх которой шла узкая боевая площадка для воинов. Из стволов исполинских дубов возвели также четыре башни по углам крепостцы и пятую, особенно массивную и высокую, под которой были устроены ворота. На стенах можно было разглядеть небольшие пушки, камнеметы-баллисты, огромные самострелы, метавшие дротики величиной с доброе копье.

Внутри простых сынов края поражал великолепием большой дом, вернее – дворец боярина, тоже деревянный. Построенный виленскими мастерами, украшенный искусной резьбой, бесчисленными наличниками, перилами, ставеньками, с изящными кокошниками над тесовой кровлей, с колоннами и столбцами, дом боярина Карабэца мог украсить собой любую столицу. Спереди окна – стеклянные, из Венеции – глядели на дворовую лужайку, где готовились к трапезе, и дальше, на тяжелую арку крепостных ворот. С тыла хозяйского жилища расстилался черный двор с многочисленными строениями для рабов и слуг, для сотни воинов дружины; конюшни, коровники, овчарня, псарня; амбары с хлебом и прочими припасами, с кормом для коней и скотины. Во всем был виден строгий порядок, наводимый железной хозяйской рукой. В укрепленной усадьбе богатого немеша стояло несколько колодцев.

Крепкое боярское гнездо Карабэца опоясывал глубокий ров.

Много дорогих ковров, драгоценной утвари из серебра, хрусталя, веницейских больших зеркал, обоев из шелка и бархата, много затейливой, изукрашенной перламутром и бронзой мебели было привезено боярином из Семиградья и Польши, со старого рынка славной Четатя Албэ, чтобы поселить заморскую роскошь, утонченный уют иноземных палаццо в его хоромах среди молдавских кодр. Много золота отвалил на это Ионашку бессовестным фряжским купцам, хищным патронам венецианских и генуэзских галер и наосов, важным негоциантам немцам, торговым гостям из студеной Московии. И много, много больше было крови в этом золоте, уплывшем за горы и моря, крови и пота. Он черпал эти пот и кровь из крестьянских общин тридцати сел, коими владел в Земле Молдавской. Кровью и потом исходили рабы и холопы Карабэца, работавшие на его собственных пашнях, мельницах, солеварнях, пасеках, лесосеках, на его виноградниках, в его садах. Рабы и холопы пасли для него быков и овец, каждый год угоняемых тысячными гуртами на рынки Брашова и Лиова, Вильнюса и Гданьска, Кенигсберга и Праги; ловили рыбу в его, а порой и в чужих прудах, вялили и коптили мясо, готовили брынзу и сыр, сбивали масло; почти все – на продажу: своих людей Ионашку харчевал с суровым расчетом.

Только ратным его холопам жилось вольготно, сытно и пьяно, только им дозволялось шастать по ночам в клетушки, где спали невольницы боярина. Ибо злобная, неистовая, беспутная окружная челядь Ионашку не только охраняла его, не только выколачивала оброки и дани из подвластных сел, стерегла его рабов. Ратные холопы боярина Карабэца – в стране это не было тайной – промышляли для хозяина на больших дорогах его цинута и даже дальше, до гор на закате солнца и Днестра на восходе, и сам хозяин, не слишком прячась, частенько водил их на такие дела. В железном персидском ларце у Ионашку до сих пор лежали старинные пергаментные листы, писанные прежними господарями Молдовы, предоставившими его именитым предкам беспредельное право взимать с проезжающих через их цинут и владения мытные и пошлинные деньги и творить «буде в том потребизна», суд и расправу. А шлях через земли те шел великий, из стольной Сучавы на славный Брашов, на Буду и Пешт, на богатые рынки Мадьярщины, Польши и далее, на запад и север. Князь Штефан те привилегии и отменил, лишил силы, взял мытное и судное право себе, со всеми от них доходами. Господарь ограбил Ионашку, и боярин считал себя вправе возвращать любыми путями беззаконно отнятые у него прибытки.

Выйдя на высокое крыльцо от панов, пробовавших первые чары в гостинной, боярин Карабэц строгим оком окинул толпу прислуги, суетившейся внизу. И с ожиданием уставился на ворота: прибыли еще не все. Карабэц стоял, широко расставив ноги в зеленых, шитых черным бисером татарских сапогах, в шелковой алой сорочке с расстегнутым воротом, могучий, ражий, с надменным, жестоким и бесстрашным, поменченным вражьей саблей лицом – разбойник и владетельный вельможа, рачительный хозяин и налетчик-харцыз. Сверстник князю своему, по меркам времени – немолодой уже рубака, стяжатель и удалец, ненасытный магнат лесного края с вызовом глядел на пыльный шлях, уходивший вдаль из ворот его крепостцы, будто ждал посланца самой судьбы, несущего ему вызов на поединок или весть о том, что на большой дороге появился богатый обоз.

Ионашку думал как раз о другом. Ионашку, дальний родич польских крулей, кровными узами связанный и с Вишневецкими, и с Потоцкими, видел, как на месте его усадьбы, казавшейся ему убогой и жалкой, вырастает крепкий замок из серых гранитных глыб, которые он привезет для этого с гор, а при нем – другой дворец, белокаменной, в каком не зазорно принимать даже круля. А то и султана, повелителя великого царства, величайшего из всех, существующих на земле.

Гостям, однако, наскучило сидеть в покоях. Один за другим знатные гости Карабэца вышли в высокий притвор, к хозяину.

– Такое богатство, такое добро! – воскликнул отец пяти дочерей Пывул из Фалчинского цинута, по праву старшего отечески обнимая Ионашку за плечи. – К этому всему – да добрую хозяюшку!

– Сам управлюсь, пане Илья, – шутливо ответствовал Карабэц. – Молод еще, говорят соседи, боярыню в дом вести.

– На кой ему жена! – хихикнул Гонца, бывший комисом Петра Арона. – Вон сколько курочек у нашего петушка!

– Не один я тут петух, пане комис, – ухмыльнулся боярин. – У меня их тут с цыганами да слугами – сотен пять.

– То – малые кочетки, коли сравнить с тобой, славным паном Ионашку, – не унимался Гонца. – Лучших, небось, для себя бережешь. Не скажешь, сколько берешь каждый вечер в опочивальню? Пяток, полдюжины?

– Да уж не меньше, пане Петря, – непонятно скосился на него хозяин маетка.

– И как справляешься? – полюбопытствовал Васелашку Утмош, белгородский богач.

– Это, панове, могу показать, коли будет на то желание ваших милостей.

Бояре продолжали довольно подшучивать друг над другом, поглядывая на дорогую утварь, появляющуюся на столе. Ионашку Карабэц был широко известен умением пить вино и холерку, рубиться на саблях и топтать многочисленных женщин, составлявших его личный гарем, не меньший, чем у иного паши. Именно этим многие злоязыкие объясняли любовь боярина Карабэца к племени осман и его султану.

Прибыли, наконец, последние приглашенные – Дажбог-чашник, бывший постельник Паску. Бояре расселись по роду и чину, по знатности и богатству. Карабэц поднялся на ноги, протянул над столом руку с полным кубком.

– Бояре ваши милости, вельможные братья и паны! – сказал он. – Я поздравляю всех с победой, и будьте же здоровы!

Карабэц осушил свой кубок и сел, будто не говорил. И потянулся за кабаньей ногой.

– Наш вельможный брат не все сказал, заявил старый Пывул, когда все выпили, – хотя я с ним согласен. Это победа, но это и поражение. Мы разбиты, бояре ваши милости, мы разбиты, ибо пали на поле боя лучшие из нас, погибли во множестве. Они пали, потому что не нашли в себе силы отринуть ложную любовь к отчизне, то, что остается любовью к отчизне в глазах презренной толпы, в глазах черной кости, холопьев и смердов. Даже лотры, принесшие, как все мы знаем, свои лохмотья и кистени в войско князя, даже воры белгородской гавани встали под те знамена, коии наши мудрые, благородные, вельможные братья не нашли в себе силы покинуть. Это не победа для Молдовы, вельможный брат наш Ионашку, это поражение. Но оно на пользу нашей земле.

– Если мы сумеем повернуть дело как следует, – вставил Утмош.

– Истинно так, пане Васелашку, – продолжал Пывул. – Это поражение, беда, случившаяся с землею нашей по вине нынешнего господаря; он повел на смерть лучших сынов Молдовы, а сам спасся.

– Но это ему не пройдет, – мрачно заметил Лупул.

Слуги сразу же наполняли опустевшие чаши. Трапеза единомышленников шла своим чередом; видно было, что собираются они не в первый раз, понимают друг друга с полуслова.

– Где он теперь, кстати сказать? – поинтересовался Паску.

– Штефаница-то наш? – усмехнулся с полным ртом Ионашку. – Где-то, верно, бегает! Живот спасает!

– Люди говорят, его видели аж в Покутье, – сказал боярин Жевендел. – В корчме по дороге на Снятин, с несколькими куртянами.

– А был иной слух – будто князь хоронится в Нямце.

– Нет, в Четатя Албэ! Верный человек рассказал!

– Тихо, панове! – старый Пырвул брякнул об стол еще увесистым кулаком. – Я знаю воеводу, никуда он от войска не уйдет. А значит, от армии султана. Только там стоит поискать нашего князя.

– А стоит ли, – усомнился Лупул, с аппетитом обгрызая кость. – Не хотел бы я очутиться в его руках.

– Я тоже, – с мрачной хитрецой кивнул Карабэц. – Стало быть, надо, чтобы вышло наоборот.

– В своем ли ты уме, пане-брате?! – испугался Жупын, владелец семи сел из-под Килии. – О чем говоришь?

– О деле, брат, о деле, – поддержал хозяина Гонца. – Для дела того и собрались мы сегодня.

Тараф вовсю наяривал, женщины наливали вино и крепкую польскую холерку-горелку, подрагивая тугими грудями под тонким льном сорочек. Карабэц обернулся было к цыганам – приказать, чтобы играли потише, да раздумал: разговор поворачивался к тайному.

– Истинно так, по Земле Молдавской ходят звоны: воеводу видели, мол, тут, видели там, – заговорил Пырвул. – Только все это – брех. Это люди Шендри-портаря воду мутят, запутывают след. Ведомо мне достоверно: Штефан – при войске. С ним уже немало людей; Штефан – на воле, чинит османам всякие пакости, не пропускает обозы с хлебом. А лживые слухи – чтобы нас с вами провести.

– Вот видите, бояре ваши милости! – воскликнул Жупын. – Уже и войско собрал!

Собравшиеся зашумели все сразу. В их речах звенели ненависть и страх, но и голос звериной осторожности.

– Послушайте меня, паны-братья, – молвил Утмош, когда застольщики поутихли, присосавшись к чаркам. – Я не спатарь, не ворник, не чашник. Ваши милости все меня знают; я от государственных дел далек. Моя забота – мой дом, моя землица, мое хозяйство, все, что обретено в трудах нелегких, за целую жизнь. До прочего, по чину моему, мне и дела нет. Но я многое видел, узнал на веку. Видел, каким предстал пред всей землей нашей нынешний воевода, когда сам Матьяш уносил от него ноги со стрелой в заду. Видел, как скатились головы Исайи-ворника и Негрилэ-чашника, даром что Исайя был Штефану родич, а Негрилэ – друг. Как катились иные головы ни за что, ни про что. Как рушилась боярская честь. Помню, как пал позор на мою седину на неправом суде воеводы в Четатя Албэ, видевший славу рода нашего, когда Штефан в великом споре встал на сторону смердов, нанеся мне обиду и бесчестье. И ныне говорю вам, братья: Штефан, сын Богдана, – не наш князь. Уж лучше султан!

– Мухаммед не сядет на наш стол, мал он для такого царя, – сказал Дажбог. – Султан привез нам на княжение сына Петра-воеводы, убиенного князя.

– Рыбнику мунтянскому сын тот щенок! – возмутился Лупул. – Самозванец, ублюдок!

– Чей он, может, и вправду дело темное, – усмехнулся Карабэц. – Только что нам до того, чей бычок там скакал? Теленок-то будет наш, султан-то его признал!

– Вот именно, наш, – кивнул Пырвул. – Телок, щенок – такой и нужен, чтобы не умничал и не чудил, чтобы слушал голос лучших людей земли, из воли лучших не выходил. Пусть ублюдок, но в нем – спасение!

– Пока сей мунтянчик у нас воссядет, туркам надо еще взять Сучаву, – раздался голос молчавшего до тех пор боярина Шлягуна. – Штефан-то при войске, Штефан-то бьется. А Мухаммед, слышно, опять нездоров.

– А наши силы – где? – спросил Жевендел. – По маеткам да по бешлягам, по всем местам, где отцы-деды взимали мыто; поставили заставы, людей ратных, и ждем купцов, а их нет да нет. Слабы мы, паны-братья, для дел великих; каждый к своему дому тянет, а нужно всем вместе, иначе князь нас сомнет.

За столом воцарилось молчанье. Бояре хмуро налегли на жареное и пареное, на вкусные яства и соленья, без задержки сменявшие друг друга на серебряных блюдах. Появились большие, затейливо украшенные резьбой дубовые жбаны; это из погреба вынесли стоялые, крепкие меды.

Карабэц, опершись волосатыми кулаками о край стола, с чуть насмешливой улыбкой оглядывал закручинившихся гостей.

– Полно, братья, горевать, – молвил наконец Ионашку. – Пани Фортуна еще не решилась, кому отдаться, пани фортуна ляжет в постель к тому, кто будет сильней. Наш славный брат, его милость Жевендел изрек нынче истину: мы слабы, ибо нет меж нами единства. Соберемся же вместе, соединим свои силы, и у нас будет войско не хуже княжьего, поболее, чем десять тысяч бойцов. Обопремся о руку могучего союзника, которого сама судьба послала нам на вразумление и помощь, на силу великого войска осман. Знаю, знаю, многим сие претит. Но подумаем трезво, пока не пьяны: что станет с нами, если они уйдут, не сделав своего дела, не свалив с престола князя Штефана.

Новое молчание было ответом. Бояре понимали, как поступит победивший Штефан-воевода с теми, кто покинул его перед боем и увел свои стяги, кто запрещал крестьянам-войникам возвращаться под его знамя, помогал врагам, предавая своих.

– Не устоит Штефан супротив султана, – изрек Лупул. – Все равно что еж супротив быка. Да что потом? Земля наша пуста лежит! Чем кормиться будем?

– Года не пройдет – все опять зацветет, – возразил Утмош. – Так оно всегда на Молдове. Вельможный пан Михул-логофэт недаром все года напоминает: Штефана свалить – главное дело сделать, для этого ничего нельзя ни жалеть, ни бояться; только без Штефана полной чашей станет дом наш и земля.

– Что знает о нашем деле пан Михул, сидя в Польше за крулем! – плаксиво воскликнул Жевендел. – Сколько лет не бывало уже его милости на Молдове!

– Вот и я говорю, – подал голос Жупын, утирая вышитым рушником сочащиеся жиром густые усы. – Вот и я говорю, панове: надо каждому заняться своим хозяйством, на дворе ведь – месяц очага.[99]99
  Месяц очага – «луна луй куптьор» – самое жаркое время лета (молд.)


[Закрыть] С чем будем зиму встречать, старики упреждают – суровую? Когда кругом – разор? Пан Лупул прав: Штефаница наш все равно не устоит, уведет его султан на цепи в Цареград. Наше дело – спасти дома, хозяйство, обеспечить семьи кормом.

– А после нагрянет князь, его куртяне да смерды, и станет все на подворье нашем золой да прахом! – вскричал Утмош. – Подумай, пане, что ты несешь!

– И ты бы думал, даром что старец! – обиделся Жупын. – Головою, не тем, на чем сидишь!

– Ишь, наглец! – взъярился Утмош. – Полтора сельца заимел – и дерзит уже немешам, рвань собачья! Ну-ка, выдь! Я тебе покажу, каков старец доброго рода! – схватился за саблю белгородский боярин.

Обоих забияк, не на шутку схватившихся за оружие, почти силой усадили на место, заставили выпить по-братски. Но споры долго еще не утихали. Лишь тараф звучал согласно да покачивали боками, скользя меж столом и лавками, дебелые рабыни Ионашку.

Ионашку Карабэц более не усмехался. Ионашку с каменным лицом смотрел на своих именитых гостей. И с этими ему предстоит всю жизнь быть в товарищах, в союзниках, в побратимах! Сытые, злобные, жадные, глупые, разве они когда-нибудь поймут гордые замыслы боярина Карабэца? Разве смогут уразуметь, почему он пошел – и ведет их с собой – на договор с диаволом, сиречь – с Мухаммедом, ради чего готов поддержать на княжьем столе Молдовы еще не посаженную султаном куклу – мнимого сына господаря Петра? Разве эти поймут когда-нибудь главное – что боярин Карабэц, давно почуяв, какую силу до сих пор сдерживали в нем не столь уж высокое рождение, тесные границы его владений и прав, еще более утесненных Штефаном, – разве они одобрят проснувшиеся в нем высшие устремления: к власти, к участию в кровавой и пьянящей игре венценосцев и держав, к божьему помазанию и княжеской короне. Как глупо поступил он год тому назад, пропустив в Семиградье сына Боура-капитана, этого опального беглого сотника, не ведая, какое сокровище везет с собой волчонок Войку! Теперь Ионашку знал, что сам Цепеш, венчанный князь, хоть и без земли, едва не расстался с жизнью, пытаясь отбить у щенка красотку, чье имя могло украсить сиянием тысячелетнего царства любой, даже королевский род. Дочь Палеологов Ионашку тогда упустил, как, впрочем, не добыл ее и Цепеш. Но в Хотине, вместе со всем своим выводком, воевода прячет еще одну ягодку благородных кровей, родную дочь Раду Красивого, прослывшую уже прекраснейшей даже в этом роду красавцев. Прячет для себя – он, погубивший ее отца!

Да не спрячет от него, Ионашку, если все пойдет по его задумкам, как и должно пойти.

29

Да, союзники у него, если к ним присмотреться, подобрались не из лучших. Понять Карабэца им не по разуму. Но это и хорошо. Пусть они только поддерживают Ионашку, помогая ему своими связями, богатством, хитростью, коварством, своими собственными стягами. Пусть подпирают его замыслы неистребимой ненавистью к князю Штефану, к простым людям своей земли, своей немешской спесью.

– Ваши милости! – подал громовой голос хозяин усадьбы. – Сегодня вы говорили мудрые речи. Говорили разное, но правы были все. Верно сказано: воевода разбит. Но верно и то, что разбит он не до конца, что собирает наново войско и уже наносит удары. Большой Турок – так зовут его друзья наши, ляхи – одолел Штефана в бою. Но армия осман топчется у стен Сучавы, терпя урон и голод, в ней начинается мор. Есть и иная сторона дела: малый князь Штефан с малым войском – более сорока тысяч в нем никогда не было – ныне один пред лицом бесерменского царства, где стоит наготове еще не одно великое войско; христианские властители оставили его в одиночестве, словно сироту. Но вот приходит весть, увы, достойная веры: за Ойтузом в Семиградье готовы полки, собранные велением круля Матьяша, забывшего Байю и свой позор; их собрался вести в помощь Штефану знающий ратное дело воевода Баторий. Ко всему – болезнь султана: он то недужен, то здоров. Победа и счастье колышатся на весах судьбы, – поднял руку Ионашку, не забывший уроки риторики, полученные в Кракове, – победа и счастье еще не решились, на чью сторону встать. Как же быть нам и вам в таком положении дел? Ведь надо и нам решаться!

– Чего рам решаться, – громко рыгнул Пырвул, – путь у нас теперь один. Мы решились еще там, перед Белой долиной.

– Верно сказано, пане Илья. А потому, бояре ваши милости, бью челом: послушайте еще двоих гостей, без вести прибывших ко мне сегодня. Мнится мне, голос сих мужей прозвучит с немалой пользой перед тем, как будет кончен наш совет и прозвучат последние слова.

Карабэц степенно поднялся по лестнице в дом и вернулся, ведя под руки двоих незнакомцев в дорожном платье. Приблизившись с ними к столу, он собственноручно наполнил вином две большие чаши и вручил их новым гостям.

– Бояре ваши милости! Перед вами – высокородный пан Скуртул из Тырговиште, армаш. Пан Скуртул – слуга и друг его высочества князя Басараба, воеводы Земли Мунтянской. А это – его милость пан Папакоригос, драгоман Блистательной Порты.

Отдав дань хозяйскому угощению, пришельцы заговорили. Скуртул повел речь о том, что турок – наибольшая сила в этой части света, да и во всем свете, и если не все еще страны подчинены султану, то только лишь потому, что османы до них не успели дошагать. Что доблесть разумного ныне – склониться перед неизбежностью, а не махать, себе на погибель, бессильным мечом. Мунтения, как и Молдова, – земля малая и убогая, с османами у нее мыслим только мир, сиречь подчинение в достоинстве. Сохранить достоинство и веру, отдавая сильнейшему соседу разумную дань, – свидетельство мудрости и залог спасения для обоих малых княжеств.

– Велико достоинство, – негромко заметил Шлягун, – нападать вместе с турками на христиан, служить османам кровавыми псами!

Скуртул с любопытством взглянул в его сторону, но сделал вид, что ничего не услышал. Мунтянский армаш как ни в чем не бывало продолжал говорить о выгодах, неизменно ожидающих того, кто признает верховную власть турецкого падишаха. О том, что для лучших людей в каждой земле сей монарх – естественный союзник и заступник перед их собственными, малыми тиранами; верховный, суровый судия над князьями, воеводами и господарями, он склоняет милостиво слух к жалобам и просьбам лучшей части народов подвластных ему земель, – бояр, баронов, дворян. К ним султан заботлив и справедлив, словно добрый отец. Для них он – опора, защита от таких князей-извергов, как воевода Штефан, терзающих своих достойнейших подданных, казнящий безвинно, беспрестанно нарушающий их древние вольности и права.

Половина бояр плохо слушала гостя, занятая более питьем и едой, половина – не понимала ладных, отточенных речей армаша: слишком красно говорил для них воспитанник патриаршей школы в Цареграде, мунтянский немеш. Армаш Скуртул, сделав паузу, вопросительно взглянул на хозяина усадьбы. Карабэц подбодрил его скупой улыбкой.

– Ваши высокородные милости, этот кубок я пью за вас, от имени ваших братьев, бояр Мунтянской Земли! – Армаш стоя осушил объемистый сосуд. – От имени этих ваших братьев с любовью говорю: одна у нас вера, созвучна и сходна речь! И путь, стало быть, один. И ныне единый путь сей – услышать голос времени, преломить гордыню, подчиниться разуму, коему не внемлет, не хочет, не может внять воевода ваш нынешний Штефан. Вспомните, ваши милости, каких господарей в годы княжения своего, пользуясь своей силой, приводил в Мунтению Штефан, силой сажал за наш стол. Вспомните Цепелуша, сына Лайоты, Цепеша – во втором княжении, вспомните Лайоту самого, каким он был. С одним наказом ставил их в Мунтении Штефан на воеводство: отложиться от Порты, изгнать из земли нашей турок, биться со всею силой осман. Хотел сотворить из земли нашей щит, за коим в безопасности будет он, с безмерным его упрямством и преступной гордыней. Только иного хотели лучшие люди Мунтении. Вспомните наших князей: либо слушались князья наши доводов своих бояр, давали себя вразумить, либо были изгнаны. В изгнании Цепелуш, сын Лайоты, нахлебник у Матьяша – сам гордый Цепеш. Лайота же князь – в шатрах царя вселенной. Лайота восседает в диване Порты, и сам повелитель мира склоняет слух к разумному слову нашего князя.

Молдавские бояре, однако, все меньше прислушивались к речам новоявленного брата. Грубые руки бояр все чаще проскальзывали под цветастые праздничные фоты служанок и рабынь, лаская и щипая крепкие, смуглые тела.

Потом говорил Папакоригос. Знаток многих языков, хитроумный сын константинопольского фанара объявил хозяину маетка и его гостям, какая им оказана высокая честь: драгоман привез им благоволение и изустное приветствие султана Мухаммеда. Бояре попритихли, в витиеватой речи грека слышались далекие раскаты львиного голоса его повелителя. Папакоригос рассказывал о том, что султан Мухаммед – друг христиан, не позволяет туркам в своем царстве притеснять их, что султан дружит с патриархом, часто навещает его, что среди его ближайших сановных слуг – множество итальянцев, сербов, греков и левантинцев, исповедующих христову веру, и даже один эфиоп, не говоря уже о тех детях христианских племен, которые приняли мусульманство. Гонения на христиан, нередкие при предшественниках Мухаммеда, не повторялись с тех самых пор, когда он взошел на Османов трон. Грек истово призвал бояр последовать примеру мунтянских братьев: схватить бея Штефана и за бороду привести к шатру султана. Самим же без боязни вступать в войско нового князя, сына Петра-воеводы, убитого племянником, и везти в стан осман обозы с хлебом, с припасами для армии, гнать гурты скота, за что великий царь расплатится чистым золотом и щедро их наградит.

– У Штефаницы, нашего князя, нет бороды, – с пьяным смехом заметил кто-то, сидевший в дальнем конце стола. – Но хлеба-то у нас нет, земля пуста лежит…

– И был бы – как доставить султану? – с печалью отозвался Жевендел. – Как с ним пробиться?

Бояре поскучнели, интерес их к путешественникам потух. Бояре снова налегли на меды и холерку – вино теперь казалось им питием, недостойным истинных мужей.

Во главе стола, подливая своей рукой тигечское в кубки Папакоригоса и Скуртула, Ионашку Карабэц наблюдал за все более хмелеющими земляками. Штефан-то прав, ни на что путное паны великие не годны. Ничего они, тем более сегодня, не решат. Пускай же пьют, едят, обнимают девок: много толку от них не жди. Надо все самому – и решать, и действовать. И принуждать их к тем делам, которые он, Ионашку, сочтет нужными. А сегодня, раз он их собрал, чем пробудить внимание вельможных своих друзей, цвета Земли Молдавской? Чем изумить их, вызвать к себе почтение, пронять? Разве что?…

Карабэц, подмигнув управителю, громко щелкнул пальцами. Тараф заиграл быстрее. Из-за дома-дворца боярина к застольщикам с визгом и смехом выбежала толпа нагих рабынь.

– Кто не верил, – Ионашку с вызовом стащил с себя рубаху, обнажил волосатый торс. – Кто не верил тут, – повторил он притворно пьяным голосом, – сомневался, справляюсь ли с моими красотками? Пусть глядит!

И пошел, вепрем двинулся к полудюжине женщин, сбившихся в кучу в середине лужайки, в нескольких шагах от стола.

Наутро, пока гости, не придя в себя, оглашали усадьбу медвежьим храпом, одни – в каморках боярских хором, другие – на травяном ковре, где свалил их хмель, в малой горнице в покоях Карабэца собралось пятеро. Это был сам Ионашку, белгородский боярин Утмош, фалчинский Пырвул и двое посланцев Мухаммеда и Лайоты. Говорили, невольно понижая голос, хотя прятаться в этом месте, казалось, было не от кого.

– Пири-бек с османами и мунтянами должен был выступить вчера, – говорил Папакоригос. – Это значит, что к условному месту его полки подойдут послезавтра. К этому времени грамота должна быть готова и доставлена, чтобы не задерживать пашу.

– Задерживаться ему нельзя, – важно кивнул Скуртул. – В крепости могут учуять.

– Все будет вовремя, – заверил Карабэц и щелкнул, по своему обыкновению, пальцами, твердыми, как костяшки. Двое ражих холопов почти втащили в комнату человека в изодранной рубахе, покрытого ранами и подсохшей кровью, с нечеловечески распухшим лицом.

– Ай-ай-ай, пане дьяче, – с издевкой посочувствовал Карабэц, – как твою милость отделали мои дьяволы! Князь-воевода, его высочество, вряд ли узнал бы любимейшего дьяка Инкула, нужнейшего человека своей писарни. Ну что, пане Ион? Напишешь нам лист?

Истерзанный пленник молчал, обвиснув в руках палачей. Только искры в заплывших, едва видных глазах показывали что он в сознании.

– Не хочешь, значит? Бояре ваши милости, – развел руками Ионашку, – пан Инкул не желает сослужить нам с вами сию малую службу, своей рукой написать сей ничтожный листок. Подтащите его к окошку! – приказал Карабэц холопам. – Глянь во двор, пане Ион, не бойсь!

На влажной еще траве под окном, в кольце ухмыляющихся холопов боярина стояла испуганная молодая женщина. Поодаль здоровенный детина удерживал за руки рвавшегося к ней мальчишку лет семи.

– Ну что, будешь писать? – спросил Карабэц.

Из сомкнутых уст пленника вырвался глухой стон.

Боярин снова громко щелкнул пальцами. Дюжий ратный слуга, ближе всех стоявший к женщине, внезапно рванул на ней сорочку. Треснула ткань, засверкала на солнце высокая, золотистая грудь; малыш с плачем забился в руках своего стража, пытаясь кинуться на помощь матери.

– Слушай ты, письменный княжий пес, – сквозь зубы заговорил Карабэц. – Если будешь еще упрямиться, я спущу на твою бабенку своих кобелей. И пусть твой щенок смотрит, пусть это будет ему благим воспоминанием – да на всю жизнь. Ну как, напишешь?

Пленник молчал.

Карабэц в третий раз, ухмыляясь, щелкнул пальцами. Внизу снова послышался треск разрываемой ткани, раздирающий душу женский крик. Дьяк Инкул судорожно рванулся к окну, вцепился пальцами в распахнутые внутрь створки – пальцы ему во время пыток не трогали.

– Напишу! – с воплем выдохнул несчастный. – Напишу!

Карабэц подошел, выглянул наружу.

– Эй, не сметь! Оставьте ее, не больно уж хороша! Отвести с мальчишкой в подвал обратно, накормить и стеречь! – приказал Ионашку и добавил, обращаясь к стоявшему в дверях старшему слуге: – Его милость пана дьяка помыть, перевязать, дать его милости добрую чарку. Отдохнет – привести ко мне. И принести сюда чернил и пергамента. И добрый калам – его милость пан Ион не любит писать пером!

Трое бояр и грек-драгоман продолжали свой таинственный совет.

В тот же вечер, под охраной десятка мунтян и двадцати ратных слуг боярина Карабэца, отлично знавших дороги и тропки в этой части Земли Молдавской, драгоман Папакоригос выехал из усадьбы. Мунтянин Скуртул покинул ее, отлично отдохнувший и выспавшийся, на следующий день. Драгоман увозил письмо, начертанное рукой лучшего каллиграфа княжеской канцелярии дьяка Инкула, два дня назад схваченного наемниками Ионашку вместе с женой и сыном в его селе, куда воевода отпустил Иона, чтобы тот доставил семью в безопасное место. Мунтянский же боярин отправился обратно, к Лайоте Басарабу, чтобы сообщить ему о дерзких замыслах Карабэца и о том, как должны поддержать эти замыслы сам Лайота и его могущественный хозяин, султан Мухаммед.