Текст книги "Войку, сын Тудора"

Автор книги: Анатолий Коган

сообщить о нарушении

Текущая страница: 47 (всего у книги 68 страниц)

15

Мессер Джованни Анджолелло в сопровождении двоих из своих чернокожих телохранителей медленно объезжал место вчерашнего побоища. Утреннее солнце осветило раскиданные по покатому склону трупы, развороченные укрепления, за которыми недавно оборонялось малое войско Земли Молдавской. Джованьолли в раздумии поднимался к ним среди ручейков засохшей крови, змеившихся в траве. Мусселимы, салагоры и саинджи под началом своих аг подбирали и уносили вниз трупы бешлиев и янычар, попавших под выстрелы молдавских пушек, сраженных стрелами, дротиками и пулями воинов палатина Штефана. Джованьолли, спешившись и отдав повод одному из чернокожих, поднялся на вал, перемахнул через низкий бревенчатый бруствер. И застыл на месте, пораженный открывшимся перед ним мрачным зрелищем. Всюду возвышались груды трупов, целые холмы, меж которыми скопилась натекшая из мертвых тел, уже почерневшая кровь. Трупами до краев был заполнен глубокий ров, где лежали одни турки. Высокие кучи мертвецов громоздились в тех местах, где сражение было наиболее яростным, взбирались на вал, перехлестывали разбитые в щепы возы гуляй-города. Убитые гроздьями свисали с высоких бортов уцелевших боевых телег, прикрывали собою пушки. Под сплошным, неровным, вздувавшимся чудовищными курганами покровом трупов от полукружья рва и вала до самого леса и дальше, между деревьями, на расстоянии полета стрелы не было видно ни клочка земли.

«Кровавая жатва и кровавый посев, – думал Анджолелло. – Каких всходов можно от него ждать, чему он положит начало? Взойдет ли новой верой и новым духом, питающим еще не виданные на круге земном племена? Или заглохнет и будет забыт, как зерно, брошенное в пересохшую землю?»

Мусселимы, салагоры и саинджи трудились уже и тут, вырывая павших газиев ислама из окостеневших объятий их противников и относя в сторону, где складывали рядами. С этого места убитые османы отправлялись в последний путь, на правый берег ручья, на котором их ждало торжественное погребенье. Погибших кяфиров хоронить было не к чему – их останками скоро должны были заняться птицы и звери родных лесов. Перед тем, конечно, ими занялись уже двуногие хищники: те же самые салагоры, мусселимы и саинджи, забредшие на запах тлена возчики арабаджи, слуги беков и аг, разбойники-акинджи, вездесущие войсковые бакалы, погонщики стад, шедших за армией султана с гуртами живого провианта. Мародеры переворачивали мертвых, шарили в их поясах, распарывали кинжалами походные сумы и узелки. Янычары и бешлии, сипахи и азапы, не говоря уж о гордых топчиях и хумбараджи, в это скорбное место за поживой не жаловали, знали: победителей нынче много, добычи – ничтожно мало. Воины боевых алаев отдыхали и по-своему развлекались в стане, ожидая обещанной Мухаммедом денежной раздачи. Мародеры собирали оружие павших воинов бея Штефана, распарывали пояса в поисках серебряных и медных денег, среди которых лишь изредка мог блеснуть татарский золотой или королевский уг. Брали все, что могло пригодиться, – стаскивали с мертвецов сапоги и даже опинки, собирали меховые гуджуманы и кушмы. Мессер Джованни увидел, как дюжий носильщик тяжестей, нашедший тело боярина и до нитки его раздевший, вспарывает кривым ножом живот мертвеца, чтобы убедиться, не успел ли тот перед гибелью проглотить золотой монеты или драгоценного перстня.

Чувствуя поднимающуюся тошноту, Анджолелло поспешно оставил разоренный лагерь молдавского палатина и вскочил в седло. Умный конь осторожно ступал между мертвыми воинами султана, большей частью янычарами, которыми были усеяны подступы к паланке. Вот они лежат, думал итальянец, бывшие наши единоверцы, до вчерашнего дня – лучшие бойцы великой армии Мухаммеда Фатиха. Одних турки еще младенцами оторвали от матерей в покоренных странах, взимая «дань кровью», обратили в собственную веру, отдали на несколько лет на воспитание в правоверные мусульманские семьи исконно османских эйлаетов Анатолии. Другие, угодив в плен, предпочли воинствующее отступничество дороге рабства или немедленной казни. И вот они лежат, побратавшись в крови на чужой земле и с истинными османами – бешлиями и джамлиями, – и со стойкими защитниками чужой земли, на которую их привел ненасытный турецкий царь. Прозрели ли они хотя бы перед смертью, как давно прозрел уже он, говорящий попугай Мухаммеда, не смеющий, однако, покинуть своенравного и жестокого хозяина? Какая сила, думал Анджолелло, какое страшное колдовство гонит иных людей в смертный бой за чужое дело, неправое и злое, порой – на собственных братьев, и не дает повернуть оружие против того, кто шлет их на гибель? Что мешает в гневном прозрении обрести снова волю, из рабов и палачей стать вновь людьми?

Мессер Джованни и его черные телохранители перемахнули через Белую речку, в этот день заслужившую название Красной, и направились к лагерю осман.

Падишах Мухаммед раскинул свой стан выше места сражения по течению речки, за поворотом дороги, на просторных лугах, на которых тут и там одиноко высились вековые буки и дубы. Новый лагерь, по обычаю, был уже окружен бревенчатым палисадником и рвом, у въездов воздвигли рогатки и поставили стражу. Армии предстояло провести здесь те три дня, которые повелитель предоставил ей для отдыха и приготовлений к дальнейшему походу. Внутри, круг за кругом, разместились палатки воинов: с внешней стороны – янычар, за ними – других полков. Ближе к середине стояли пушки огневого наряда, какого не видывал еще этот бедный край землепашцев и чабанов. Далее встал кольцом громадный обоз, верблюды и волы, вьючные кони и мулы великой армии. В самой же середке, вокруг обширного майдана, стояли шатры военачальников и придворных и блистал великолепием златоверхий походный дворец султана.

Падишах Мухаммед, действительно, помнил суровый урок, преподанный ему в минувшие годы мунтянским воеводой Цепешем, не забывал, какие хитрости всегда таят, как за пазухой камень, коварные люди его нынешнего противника, бея Штефана; поэтому стража была поставлена против других походов двойная, а сам султан, его сераскеры и визири, не зная лени, в самое неожиданное время, среди ночи и дня обходили посты, без пощады карая скорой смертью нерадивых и уснувших. Войско молдавского бея было теперь сокрушено, но самого Штефана среди мертвых не нашли, так что бдительность в охране армии не была уменьшена ни на карыш.[92]92
  Карыш – пядень, мера длины, равная 0,213 метра (тур.).


[Закрыть]

Мессер Джованни не спеша ехал по лагерю. Воины давно были на ногах; всюду, как и полагалось после победы, царило веселое, радостное оживление. Между палатками горели костры, в больших котлах варился пилав, на вертелах жарилось мясо. Откуда-то доносились звуки бубнов и струн, тягучие песни, смех. В углу возле палисадника, отведенного бакалам, шла бойкая торговля. Расхаживали, следя за порядком, важные лагерные чауши. И во всех направлениях, разнося воду и шербет, сновали со своими бурдюками, кувшинами и чашками бойкие сакаджи.

Это была, как и в прежние годы, молодая армия молодой победоносной империи, не утратившей боевого пыла, не собирающейся останавливаться в неудержимом разбеге, начатом еще там, в каменистых глубинах Малой Азии. Молодая армия, спаянная боевым товариществом, слепою верой в своего бога и вождя, в свою непобедимость и неизменное воинское счастье, в силу бесстрашных бойцов и искусство воевод. Ее вела уверенность в собственном превосходстве и презрение к неверным кяфирам, жажда добычи и славы. Эта армия мало изменилась за те десятки лет, которые ведет ее султан Мухаммед. Мессер Джованни украдкой вздохнул. Как христианин и католик, не порвавший прежних уз со своими единоверцами, он страдал и страшился при виде этой армии, способной, казалось, дойти до самых крайних пределов христианских стран. Как близкий человек султана, советник и собеседник падишаха, его друг и раб, Джованьолли гордился и наслаждался видом этой армии, шедшей на покорение мира.

Солнце поднималось все выше над лесами, закрывавшими горизонт. И над морем палаток и шатров прозвучал отчаянный и жалобный крик муэдзина – второй эзан начавшегося дня. Чернокожие воины, сопровождавшие итальянца, не ожидая дозволения неверного, сошли с коней, расстелили куцые коврики и начали свой намаз. Мессер Джованни тоже спешился, выказывая уважение к молитве, терпеливо ожидая, когда его слуги и все османское войско закончат бить поклоны, проводить по лицам ладонями и истово бормотать священные суры корана.

Намаз кончился, и Анджолелло въехал на главную площадь походного города великой армии. Перед шатрами падишаха собирались высшие сановники и военачальники империи. Здесь были уже шейх-уль-ислам, главные визири, хранитель кладовых – килерджибаши, главный конюший – мирахурбаши, чашнигирбаши, многие ич-аглары, беки, алай-беки, паши. Джованьолли прошел в шатер, преклонил колени.

– Приблизься, мой Джованни! – приказал султан, восседавший на невысоком бархатном табурете, щедро расшитом золотом. – Что увидел ты в месте, где вчера шел бой, что запишешь в свою тетрадь?

Анджолелло коротко поведал о том, что успел рассмотреть.

– Мои храбрые барашки отлично поработали! – воскликнул Мухаммед. – Сколько ак-ифляков убито?

– Трупы неверных еще не сосчитаны, о царь мира, – ответил визирь Сулейман, смиренно стоявший близ входа в шатер.

– А сколько поймано?

– Пять сотен, великий султан, – сообщил Гадымб.

– Не так уж много, – усмехнулся Мухаммед. – Впрочем, их вообще там было мало, некого ловить и вязать; если убитых – много, значит, ак-ифляков мало остается. А бей Штефан – что? Его уже нашли?

– Среди пленников бея нет, о Прибежище справедливости, – с поклоном отвечал визирь.

Мухаммед подал знак, и роскошно одетый матараджи, согнувшись чуть ли не до земли, поднес своему повелителю матару – золотой сосуд, обшитый красным бархатом и наполненный теплой водой. Султан смочил кончики тонких пальцев, провел ими по холеной бороде, выкрашенной хной. Мухаммед знал уже, каковы потери среди его газиев; пять тысяч отборных воинов ислама, в большинстве – бешлиев и янычар, полегло в бою с двенадцатью тысячами ак-ифляков; шестисот своих куртян недосчитался мунтянский бей Басараб. На армии более чем в двести тысяч отличных бойцов – одной из многих армий султана – это не могло существенно отразиться.

– Если бей Штефан не пал в бою, – спокойно молвил Мухаммед, – его еще приведут ко мне за бороду. Я видел это в сбывающемся сне в вещую ночь с четверга на пятницу, она же – день отдыха и молитвы. Какие вести, мой Гадымб, от двух алаев Али-бека?

Али-бек с тысячью акинджи еще на заре поскакал вперед, по дороге к Сучаве, разведывая путь.

– Али обещал прислать Юнис-бека, великий царь, – напомнил визирь Сулейман. – Тогда мы узнаем, как пошли у него дела.

Султан слегка кивнул бритой головой. Начальники личных покоев и государевой спальни – хассодабаши и сарай-агасы, недвижно стоявшие справа и слева от его особы, подали знак, и к падишаху приблизился сарыкчибаши с двумя помощниками-сарыкчи. Вначале на священную главу повелителя возложили легкий золоченый шлем. Затем пятеро гулямов торжественно внесли длиннющую – в несколько сажен, казавшуюся невесомой полосу прозрачного и яркого зеленого шелка. Осторожно приняв драгоценную ткань, сарыкчибаши с помощью подручных начал ловко накручивать ее на шлем падишаха.

Когда тюрбан был готов, когда великий чокадар – хранитель кафтанов – облачил повелителя в парадные доспехи и усыпанное самоцветами платье, Мухаммед поднялся на ноги и величественной поступью вышел из шатра. За ним, неся на плече священную саблю Османа, степенно шагал сановный оруженосец – силяхдар. Мимо сгорбенных фигур повалившейся на колени свиты и двора, мимо застывшей с обнаженными ятаганами стражи султан подошел к походному трону из черного дерева с золотой инкрустацией, поднялся по трем ступеням, воссел на яркие подушки. Ударили пушки. Запели муэдзины, муллы и улемы. И разразились восторженными криками выстроившиеся к тому времени вокруг площади войска.

Мессер Джованни присоединился к свите. Рядом с ним, ближе к султану, стоял князь Лайота, позади мунтянского воеводы – изменник Гырбовэц. Началась раздача платы османам и наемникам других племен, по случаю победы – с щедрой надбавкой. Помощник казначея, держа в руках длинный свиток пергамента – список частей, громко выкликал имена и звания их начальников. А стоявший возле большой открытой бочки главный казначей империи хазинедарбаши один за другим вынимал из нее тугие кожаные кошели с золотом и вручал подходившим агам. Сотворив перед падишахом земной поклон, начальники алаев, белюков и сотен возвращались к своим, благодаря султана и славя его щедрость. Воздух содрогался от восторженных криков войска, от стрельбы в воздух из пищалей и аркебуз, поднятой преданными аскерами во славу султана.

Потом настал черед военачальников. Сам великий визирь Махмуд, выступив вперед, громогласно объявлял, какими новыми чинами и должностями, поместьями, пенсиями и денежными пожалованиями награждаются сераскеры и беки, командовавшие в сражении войсками, участвовавшие вместе с повелителем в наступлении на земляную крепость ак-ифляков и во взятии укреплений противника. Между ними были названы имена Иса-бека, его сына Юниса и мунтянского бея Басараба. Тысяча алтун и особо почетная, шитая золотом одежда – чаркаб – были пожалованы молдавскому боярину Гырбовэцу.

– Поздравляю вас, ваша милость, – тихо сказал награжденному Анджолелло. – Армия восхищается вчерашним подвигом вашей милости, вельможный синьор боярин, и рассказывает о вашей храбрости чудеса.

Гырбовэц подозрительно покосился на мессера Джованни. В тот вечер, командуя мунтянами, которых вел изменник Винтилэ, Гырбовэц был застигнут стремительным нападением молдавских витязей, расчищавших путь своему князю и его воеводам. Гырбовэц с небывалой прытью взобрался на высокое дерево, затаился в ветвях и просидел там до самого конца боя; вышедшие на опушку янычары увидели, как он спускался на землю, и отвели к своему аге, приняв за лазутчика ак-ифляков. Если боярин в турецком платье действительно был османом, его ожидала бы позорная казнь. Узнав об этом происшествии, великий визирь доложил султану, который вначале посмеялся, а потом велел наградить трусливого кяфира. Война была еще в самом начале, союзников, хоть и подлых, следовало беречь.

Гырбовэц рассыпался в выражениях благодарности к падишаху и его приближенному, итальянцу; этот фрязин у султана был важной птицей, с этим фрязином следовало ладить.

Султан сказал несколько слов великому визирю, тот передал дальше приказ, и на площадь под конвоем янычар ввели пленных, взятых в бою. Нестройная толпа безоружных и мрачных воинов, израненных и избитых, медленно приблизилась к тому месту, где восседал султан и теснился его многочисленный двор.

16

Медленно, очень медленно Войку Чербул приходил в себя. Вначале он различил голоса птиц – невинные божьи твари в святом неведении вовсю распевали на рассвете песни во славу жизни в этом чудесном лесном уголке, где царствовала смерть. Войку вспомнил рощи кольев, натыканных Цепешем в Земле Бырсы; и там птицы в святом неведении устраивали гнезда в черепах, в высоких скелетах казненных. Он пытался пошевелиться и застонал: разламывалась шея, раскалывалась голова. Зато руки, кажется, были целы, но главное – ноги. Значит, пройдет оцепенение, и ноги сумеют унести с этого места дурную голову, попавшую под чей-то удар.

– А этот жив, – сказал кто-то рядом по-турецки, и загнутый кверху носок сапога коснулся его груди. – А ну, вставай!

Грубые руки приподняли его за плечи, заставили сесть; пинком ноги в бок поправили, когда он стал снова заваливаться.

Получив несколько ударов в лицо, Чербул окончательно пришел в себя. Тут за него наконец взялись по-настоящему: содрали плащ и кафтан, сволокли кольчугу, сняли пояс и висевший на нем кошель. Один из турок, покалывая саблей, в которой Войку узнал свою собственную, хотел заставить его снять сапоги, но второй махнул рукой:

– Оставь, они старые! Поднимайся, сын шлюхи и осла, ступай вперед!

– Может, лучше мы его отправим прямо к его распятому? – предложил первый. – Далеко вести, а других уже нет!

– Ага недоволен, что пленных мало, – сказал первый осман. – Надо довести его хотя бы до лагеря.

В лагере Войку быстро заковали в цепи и бросили в наспех вырытую яму, в которой сидело уже несколько узников. Другие углубления того же рода отмечали места, в которых, под надзором лагерных чаушей, томились остальные пленные. Войку приняли дружеские руки, помогли усесться поудобнее.

Вскоре, однако, их подняли и пинками погнали дальше общею скорбной толпой. Впереди себя Войку увидел понуро бредущего Переша, который его не заметил. Пленников подогнали к узкой площадке между обозом и пушечным нарядом и заставили опять опуститься на землю.

Чербул с любопытством начал присматриваться к лагерному быту осман. В глаза сотнику сразу бросился царивший здесь порядок, дух повиновения начальникам и товарищества между всеми, уважительного отношения друг к другу. Каждый занимался тут своим делом, не мешал соратникам, с каждым, по-видимому, считались за ту службу, которую он несет на своем месте, будь то водонос или знатный бек. И это были турки – те самые, именем которых в его земле и окрестных странах пугали детей; жестокие османы, в чужом дому готовые творить самые страшные преступления, оставаясь достойными, терпеливыми и дружелюбными у себя дома. Все та же загадка, подумалось Чербулу, подмеченная им не раз уже в иных краях.

По звуку труб османы между тем со всех сторон повалили к большому майдану, перед которым были поставлены самые вместительные и богатые, по всей видимости – царские шатры. Воины султана торопились занять места, но и теперь в стекающихся к площади потоках не было беспорядка и толкотни, какие нередко возникают по тревоге или призыву к сбору во многих христианских армиях. Поспешали достойно и без сумятицы. И так же работали, наверно, в лагере все службы: сменялись и ставились караулы, готовились к выступлению обозы и пушки. И все это – с единой целью: грабить и жечь, убивать и терзать, обращать в развалины и пепел чужие города и дома. Войку вспомнил горящие села горного Крыма, трупы на дорогах мирного княжества Феодоро. Эти люди, столь мирные дома, столь добрые и дружественные, наверно, друг к другу, были хищниками; и дело воина любой страны, куда бы они ни сунулись, – убивать, пока рука держит оружие, убивать этих достойных и добрых с виду зверей.

Но вот мимо узников, позванивая саблями и шпорами, степенно прошествовали люди, говорившие по-молдавски. И ненависть волной поднялась к горлу Чербула: прошли ренегаты, предатели, позор и ужас его земли.

Узники слышали крики, которыми враги приветствовали своего царя, с майдана до них доносились обрывки речей, новые вопли восторга и пальба. Наконец, настала их очередь, и пленников погнали к трону безбожного турецкого владыки.

Первыми к султану подвели полтора десятка немцев-пушкарей, до вчерашнего вечера служивших в войске Штефана-воеводы. Немцы послушно встали на колени, глазея на страшного Большого Турка, о котором слышали столько былей и небылиц.

– Итальянскую речь разумеете? – спросил на этом языке султан.

– Да, ваше величество, – ответил старший, седой и плотный бомбардир, с которого победители чудом не содрали кожаных штанов и сапог.

– Готовы ли мне служить, как служили Штефану, палатину ак-ифляков?

– Готовы, ваше величество, – склонил голову старый наемник. – Правду сказать, срок нашей службы у его милости молдавского воеводы еще не истек. Но смерть и плен прекращают действие договоров. Мы вольны вступить теперь в славное войско вашего царского величества.

– Не-ет, – усмехнулся Мухаммед, – не вольны. Ибо вы теперь – рабы, мои капу-кулу. Но я положу вам жалованье. Сколько платил каждому из вас молдавский бей?

– Двадцать золотых в год, ваше величество, – растерянно отвечал седой бомбардир.

– У меня будете получать больше, – милостиво проронил султан. – Ибо вчера доказали: управляться с пушками вы – мастера. Кладу вам тридцать флоринов в год. Соберете на выкуп, внесете цену свою в казну и станете вновь свободными, – тогда и заключим договор о службе. И сможете получать, как другие иноземцы при наряде, кто по сорок золотых, а кто и поболее.

Теперь к султану подвели молдавских витязей и войников. Чауши конвоя принялись было пинать пленных древками копий, понуждая встать на колени, но Мухаммед остановил их мановением руки. Султан долго всматривался в лица молдавского ясыря, будто хотел разгадать тайну нечеловеческого упорства, с которым они сражались накануне.

– Поди-ка сюда. – Султан поманил к себе пальцем переднего из пленников, рослого куртянина. – Ты примешь ислам. Будешь взят в мое войско. Станешь агой, беком, большим человеком в большом государстве.

– Нет, царь, – мрачно отвечал тот.

Мухаммед подал знак; пятеро бешлиев скрутили пленника, поставили на колени, и палач Кара-Али мгновенно перерезал ему горло. Все, кто мог это видеть, с содроганием смотрели, как дергается в судорогах тело казненного и расплывается в полувытоптанной траве майдана большая лужа крови.

– Вон ты, подойди, – почти ласково кивнул снова султан. – Прими нашу веру, только она истинна и дает спасение. Я вижу у твоего пояса чернильницу и калам; ты знаешь грамоту и ведать должен, что ислам есть вера, взрастившая мудрецов.

– Нет, царь, – ответил твердо Мылку-дьяк, слуга и сподвижник грамматика Тоадера Цамблака.

Кара-Али немедленно прирезал и его.

Султан прошептал короткий приказ на ухо главного лагерного распорядителя, мусселима-баши, и в молчании стал смотреть, как саинджи и салагоры, мгновенно выбежавшие на майдан, с невероятной быстротой готовят все, что нужно, для более жестоких казней.

– Приблизься, – сказал султан следующему пленнику, по виду – простому землянину. – Ты примешь ислам, иначе будешь посажен на кол. Видишь, мои люди его уже острят.

– Нет, царь, – был ответ.

Султан махнул рукой, и казнь свершилась под свирепые крики радости тех самых воинов, которые друг с другом обращались так уважительно и сердечно. Лишь на лицах знатных христиан и иноверных наемников можно было заметить, что им не по себе.

– А тебя, – упредил Мухаммед стоявшего теперь перед первым ремесленника, с виду – армянина, – ждет четвертование, если ты не сменишь веру.

– Нет, царь, – ответил тот. – Мою преступную слабость увидели бы с небес мои предки, которых убили турки.

– Это уже любопытно, о Армен или Саркис, как там тебя зовут, – с прежней жестокой улыбкой заметил Мухаммед. – Твои предки обретаются на небе, в христианском раю, и ты, наверно, не прочь с ними встретиться. Ну что ж, у нас для этого есть хороший способ. Отправить его на небо! – приказал он капуджибаши Селиму – начальнику над привратниками и палачами сераля, тоже сопровождавшему его в походе.

По знаку благообразного, седобородого Селима обреченному связали за спиной руки и отвели в самую середину обширной лагерной площади, где уже стоял большой бочонок с порохом. Пленника усадили на него верхом, прикрутили к бочонку веревками. Затем в отверстие для затычки вставили конец фитиля, протянутого к яме, в которой с горящим трутом сидел уже палач. Стражники бегом очистили майдан, палач из своей ямы поджег фитиль, и менее чем через минуту мужественный воин, не сказавший ни слова своим мучителям, был разорван в клочья взрывом, под возбужденные вопли неисчислимой толпы.

При виде следующего пленника, которого подвели к падишаху, из свиты выскользнул Гырбовэц и, кланяясь до земли, приблизился к своему новому повелителю. Последние шаги боярин прополз уже на коленях и торопливо, вполголоса заговорил с наклонившим к нему голову султаном, то и дело кивая в сторону узника.

– Ты говоришь по-турецки, – сказал тому Мухаммед. – Значит, ты осман? Или, может, татарин?

– Нет, царь, – отвечал пленник. – Это язык моего народа; я – гагауз.

– Какой же веры держится твой народ, имени которого я еще не слыхал?

– Христовой веры греческого закона, царь. Так же, как и молдаване.

– Стало быть, вы отступники ислама? – спросил Мухаммед, хмуря тонкие брови.

– Нет, царь, мы никогда не были мусульманами. Старые люди в наших селах говорят, что давным-давно, когда наши предки пришли к берегам Прута мимо Крыма и Дикого поля, они молились еще истуканам, земле и небу. А после приняли христову веру, как и прочие люди в сей земле.

– Может быть, – слегка улыбнулся Мухаммед. Но ошибки отцов следует исправлять. Закон ислама оставляет тебе спасительный и благочестивый путь: принять истинную веру, ниспосланную нам аллахом.

– Я не сделаю это, о царь турок, – сказал гагауз.

– Ты завлекаешь нас в колодезь своей хитрости, о лукавый раб, – грозно молвил султан. – Не может быть на свете народа и племени, говорящего на нашем языке и не славящего пророка Мухаммеда – да благословит его аллах и приветствует! – не исповедующего его учения. Истина может быть лишь одной: все вы – отступники ислама. То же самое свидетельствует и этот почтенный ага, – он кивнул в сторону Гырбовэца. – Вы – изменники веры, а потому недостойны простой казни, для вас у наших мастеров найдутся муки пострашнее и подольше. Ты еще не одумался, о несчастный?

– Нет, царь, – с достоинством повторил пленник.

– Я пошлю твою порочную душу в ад, но не сразу, муки ада ждут тебя еще до смерти, – пообещал Мухаммед. – Есть среди вас еще такие, как вы, рабы? – возвысил он голос, грозно оглядывая невольников. – Отступники, именующие себя, как это? – гагаузами!

– Есть, царь, не в урон твоей славе, – молвил старый воин, выступивший вперед с дюжиной одноплеменных товарищей. – Только мы не отступники. И веры своей исконной – христианской – нипочем не сменим.

Обреченных увели, пиная, на край майдана, где ждали со своими орудиями лучшие ученики и помощники прославленного на всю империю пытошного мастера Кара-Али, безмолвной и зловещей тени Мухаммеда Победоносного.

Следующим среди узников был белгородец Переш, соратник и спутник Войку Чербула. Переша оглушили прикладом пищали и скрутили, когда он спешил на помощь к своему капитану; его увели еще до наступления ночи. Он не видел больше Войку, с которым их развели по разным ямам, не заметил его и теперь. Бедняга многое передумал в те часы; не жалея, что послушался сердца и совести, приехал защищать Молдову, Переш горько сокрушался обо всем, что оставил на новой родине, обретенной в Брашове, о молодой жене, о славном деле, к которому приобщился у умных семиградских сасов. Перешу после этих дум страсть как не хотелось умирать. Теперь перед ним в блеске могущества и славы сидел сам турецкий царь, по слухам – всесильный волшебник, повелитель половины мира, в чьи холеные руки, на которые в благовении и страхе воззрился бедный войник, вот-вот должна была упасть вторая половина; один алый камень, сверкающий на пальце царя, стоил, наверно, столько, что на него можно было купить сотню Перешей с их храбростью в бою и искусством в работе, с семействами, имуществом и всеми потрохами. Перед ним на драгоценном престоле восседала сама власть, богатство мира и его мудрость, и Переш был пылинкой, которую она и не заметила бы на своем пути. Молодой войник как в тумане слышал слова, обращенные к нему, пылинке, этим живым божеством, исходившие из этого средоточия вселенского сияния. Колени Переша сами собой подогнулись, и он упал, содрогаясь, в траву.

– Да, великий царь! – только и сумел вымолвить несчастный, не слыша даже как следует, что говорит ему толмач.

– Ну вот, нашелся, наконец, разумный ак-ифляк! – Султан не глядя взял из рук стоявшего рядом хазинедара-баши туго набитый юк и швырнул его Перешу. – Будь добрым мусульманином, и да пребудет над тобой милость аллаха!

Последние слова, произнесенные самим султаном, означали, что новообращенному даровано особое покровительство повелителя правоверных. По знаку, с улыбкой поданному шейх-уль-исламом Омаром-эффенди, целая дюжина улемов, дервишей и мулл окружила будущего правоверного и потащила его с собой – готовить к посвящению.

– Кто еще из вас, о слепцы, готов открыть зрачки души свету ислама? – спросил султан, обращаясь к оставшимся пленникам. Ответом было безмолвие. Мухаммед снова грозно сдвинул брови, но долгая и мрачная церемония опроса успела уже ему наскучить. – Аллах, впрочем, воздаст вам за упорство во зле, как не смогу покарать вас я, его раб. Отдать всех капудан-паше, отправить на галеры! – распорядился он внезапно. – А перед тем – заклеймить!

Стража снова окружила пленников, отгоняя их прочь от священного места, которое султан почтил своим присутствием.

И тут Мухаммед поднял руку, останавливая чересчур ревностный конвой. Боярин Роман Гырбовэц, все время стоявший рядом с троном, опять что-то настойчиво говорил султану, тыча пальцем в то место, где стоял среди своих товарищей Войку Чербул. Мухаммед кивнул и, обратив на Войку страшные светлые глаза, сделал знак подойти. Сотник смело выступил из толпы.

– Эффенди говорит, что ты – капитан. – Оттопыренным большим пальцем султан небрежно ткнул в сторону боярина Романа. – Это правда? Ведь ты еще младенец!

– В войске моего государя, Штефана-воеводы, я служил только сотником, великий царь, – отвечал Войку, не опуская спокойного взора. – Этот пан, верно, прослышал, что в Брашове мне приходилось быть капитаном хоругви.

– Эффенди говорит, что ты рыцарь венгерской короны, – продолжал падишах. – Матьяш Корвин – благородный и щедрый властитель. Что же заставило тебя вернуться к твоему пастушьему бею?

– Земля Молдавская для меня отчизна, царь, – ответил Войку. – Как мог остаться я за горами, когда на нее пришли враги?

– Это моя земля, ваши беи много лет платили мне дань, – вспыхнул султан, но, опомнившись, продолжал спокойнее: – Сей ага говорит еще: ты не в первый раз поднимаешь оружие против осман. Ты бился в прошлогоднем сражении, защищал Мангуп, был в плену. Ты увлек за собой тех дерзких рабов, которые подняли бунт на корабле «Зубейда», убили на нем моих воинов, захватили добычу, взятую моими аскерами в Каффе, и отдали ее в Мавро-Кастро бею Штефану, а сами разбежались затем в разные стороны, словно зайцы, вытряхнутые аллахом на лужайку из одного мешка. Это все правда?

Войку почувствовал, как в груди вскипает вместе с гневом задорная юношеская отвага. Войку был готов ответить дерзостью, оскорбить раззолоченного царя-чужака. Что ищет он, осыпанный с ног до головы самоцветами и жемчугом, в его стране, в земле пахарей и воинов? Зачем пришел и топчет ее, надменно требуя у хозяев отчета? Но Чербул сдержал слова, чуть не сорвавшиеся уже с языка. Перед ним все-таки был не тот осыпанный золотом болван, каким он мог показаться с первого взгляда. Перед ним сидел лютый враг, но и храбрец, каких мало среди полководцев; Войку видел, как султан вел своих воинов в бой, как поднимал их, оробевших под огнем, а ведь и они были не трусы. Чего бы о нем не говорили, каким бы лютым ни был он на самом деле и сколько ни творил зла, в нем было величие, в его чертах светился ум и проглядывала могучая воля. То был человек, великий и во зле, государь истинный, хоть и ворог. И Войку ответил просто: