Текст книги "Войку, сын Тудора"

Автор книги: Анатолий Коган

– Но Литва! – воскликнул Арборе. – Литва, чьи мечи не так давно звенели от моря до моря! Что-то не слышно их милостей, литовских воевод и панов.

– Пан Ион забыл, – отвечал Бучацкий, – что круль Казимир также носит венец великого князя Литовского. Что мало стало в Литве храбрых воинов – множество жизней в сей земле забирают нескончаемые войны с ливонскими рыцарями. Будем же помнить, какое великое дело сделала малая Литва; ведь это ее сыны первыми, более столетия назад, нанесли тяжкие удары непобедимым дотоле ордынцам. Это их победы заставили татар очистить земли от Дикого поля до Карпат, где у чингисидов были улусы и столицы, вернуться в степи, уступить сии просторы первым молдавским воеводам, спускавшимся с гор со своими людьми. Это битвы и походы литовских полков вместе с отрядами русских земель, подвластных великому княжеству, позволили поднять головы и другим народам, задавленным татарским ярмом.

– А вот и наш Лоран, – обрадовался тут Ион, приветствуя стройного молодого воина, опоясанного прямым палашом и державшего в руках тот удивительный инструмент, полугитару-полускрипку, который в стране его предков еще именовался viole d'amour – виолой любви. Юного воина усадили на высокий табурет, вручили ему добрую чарку. Улыбающийся Лоран едва успел, однако, поднести ее к губам, как опять раздался громовой удар и новое ядро, подпрыгивая на ступенях, подкатилось к первому и остановилось.

– Видишь, малыш, оно поспешило к нам – насладиться твоим искусством, – возгласил пан Велимир. – Начинай же скорей!

– Эта песня, сказал Лоран, пробуя струны, – сложена триста лет тому назад, когда храбрые рыцари Лангедока отправлялись за море, в далекую Палестину, чтобы отвоевать у неверных сарацинов святой гроб господа нашего Иисуса. Песня – у нас такие называются фаблио – сложена на старинном французском наречье, но я переложил ее на молдавский. Всем ли высоким господам, здесь присутствующим, знаком сей язык, столь схожий с языком моих предков?

– Конечно, дружок! – в нетерпении заверил его Бучацкий. – Чего медлишь? Может быть, тебе нужно получше промочить горло, чтобы запеть?

Юный Лоран вежливо отклонил предложение и, подтянув как следует струны, начал свою балладу:

 
Благородная супруга,
Синеглазая Клотильда
На войну в Святую землю
Провожала с грустью мужа.
Поднесла ему с поклоном
Плащ с крестом; склонив колени,
Со смиреньем пристегнула
Шпоры рыцаря златые.
 
 
Вслед за тем она достала
Пояс, сотканный искусно
Из стальных колечек многих.
Был подбит он нежным шелком
И сиял на нем роскошно
В изумрудах и рубинах
Золотой замочек прочный
Под гербом с единорогом.
 

Поблизости, сотрясая землю, опять упало тяжелое ядро; снаружи что-то треснуло, осыпалось.

– Эге, малыш, я, кажется, уже знаю, что это за пояс! – возгласил пан Велимир. – Як бога кохам, прескверная штука; но продолжай, продолжай!

Молодой менестрель, сняв смычок с виолы, несколько мгновений с легкой улыбкой перебирал струны. Затем снова запел:

 
И сказала мужу дама:
«Господин мой, этот пояс,
Целомудрия хранитель,
Вас молю, замкните смело!
Пусть на мне, супруге вашей,
Он пребудет неизменно
До поры, когда с победой
Из похода вы вернетесь!»
 
 
Удивился храбрый Роберт,
Смехом громким засмеялся:
«О Клотильда дорогая,
Как помыслить мне такое!
Оковать веригой жесткой
Ваше сладостное тело,
Нежный стан замкнуть кольчугой,
Словно грубого норманна!»
 
 
Отвечала скромно дама:
«О мессир, отважный рыцарь!
Вы отправитесь сражаться
За господен гроб священный.
Я ж в гнезде останусь нашем,
Сберегая честь супруга.
Избегу ли злобных толков
Без такого талисмана?
 
 
На шампаньскую округу
Поглядите с башни стражи!
По всему простору графства
На войну идут сеньеры.
И во всех дворцах и замках
Целомудрия зерцала —
Пояса из крепкой стали —
Надевают их супруги.
 
 
От венчанной королевы
До жены барона скромной
Замыкают сталью лоно,
Ключ мужьям навек вручая.
Если я не повинуюсь
Повеленьям этим света,
Чем сумею оправдаться
Пред судом его суровым?»
 
 
Обнял нежную подругу
Славный Роберт, с поцелуем
На ее прекрасном стане
Пояс верности защелкнул,
Золотой повесил ключик
С образком Марии рядом
И ушел в поход великий
С рыцарством Луи Святого.
 

Лоран-менестрель опять замолчал, перебирая струны, думая, может быть, о чем-то своем, очень схожем с тем, о чем он пел. Молчали и остальные, вспоминая тех, кто остался хранить их собственные очаги, может быть, уже разоренные и поруганные. Только храбрый пан Велимир, нигде не обременявший сердце долгой привязанностью, нетерпеливо ожидал продолжения баллады о рыцаре Роберте и верной Клотильде.

– Тебе, вижу, самое время глотнуть тигечского, сынок. – Высокородный польский рыцарь своею рукой налил и поднес молодому певцу полную чару, которую тот принял с почтительным поклоном. – И не томи душу, продолжай, хотя я, ей-богу, уже догадываюсь, что было дальше!

Юноша отпил вина, приложил к губам платок и снова запел:

 
В голубой дали затихли
Трубы войска крестоносцев.
К знатной даме с нежной лаской
Подошла сестра родная
И спросила: «Что же будет
С Лионором, вашим пажем?
Как преграду роковую
Бедный юноша осилит?»
 
 
Отвечала так Клотильда,
Улыбаясь, юной деве,
«В каждой трудности, сестрица,
Женский ум увидит выход.
Если золото с собою
Славный муж увез беспечно,
У жены для Лионора
Серебро взамен осталось.»
 
 
Ключик самый драгоценный —
Золотой – в руках супруга.
Милый друг, коль любит, должен
Быть серебряным доволен.
И права троих святые
Соблюдаются достойно
И красавица в согласье
С миром, совестью и богом.
 

Последние звуки виолы сладкогласого Лорана потонули в грохоте новых ядер, кстати, напомнивших собравшимся, что они не в веселом и благополучном замке прекрасной Франции, чей король мог позволить себе роскошь отправиться за море воевать, а в осажденной молдавской крепости, посреди выжженной солнцем и огнем долины. Давно привыкших к обстрелам защитников Сучавы, однако, это не потревожило. Воины снова выпили в тишине. Среди них не было стариков; старцев и в мирные дни было мало в Сучаве и всей Земле Молдавской, редкие мужи доживали до преклонных лет. А потому у каждого оставалась где-то любимая; игривая баллада беспечного потомка альбигойцев мало у кого вызвала здесь веселье, скорее – думы о том, что есть жизнь, что есть любовь и смерть.

Никто и не пытался предаться вслух размышлениям об услышанном.

Пан Велимир Бучацкий в своей манере постарался разрядить сгущавшееся молчание.

– Як бога кохам, панове, славная песня! – громыхнул поляк. Отцепив от пояса зазвеневший золотом кошелек, он точным броском отправил его на колени Лорана. – Что до этого украшения, о коем спел нам парень, скажу вам, сам пан дьябль ее придумал! В немецких землях, признаюсь вам, мне пришлось однажды с такою штукой немало повозиться!

– Неужто пан ее не сломал? – с затаенной усмешкой спросил дотоле молчавший молодой воин в дальнем конце стола.

– Сие, брате, не можно! – добродушно покачал головой Велимир. – Тот замок был взят нами на меч, когда владелец воевал далече, в иных местах. Супругу и челядь отправили в Бучач, откуда немецкий барон полгода спустя всех выкупил. Так что негоже было замочек тот малый ломать, вносить разлад в рыцарское семейство. В городке под нашим Бучачем живет великий мастер часы делать и замки; он и изготовил тогда ключик к той немецкой паненке. Вот так оно и было, пане Давид; тысячу червонцев я ему отвалил. Только каким чудом ты сегодня здесь? Вчера тебя вроде не было.

За Давида ответил Шендря. Портарь рассказал, что сын хакима Исаака был послан князем, дабы доподлинно разузнать, что творится в его столице, долго ли сможет крепость держаться. Давид пробирался к Сучаве в татарском платье; язык ордынцев он, родившийся в Крыму, знал отменно. В эту ночь тем же путем – по второму подземному ходу, неизвестному туркам, – ему предстояло уйти обратно.

– Скажи от меня пану палатину, – кивнул Бучацкий, – что город его милости стоит крепко, сдаваться мы не намерены. Надоели, правда, солонина да брынза, так что пусть они там готовят оленину да вепрятину – к тому дню, когда пан Большой Турок побежит от нас в свой Стамбул. – Вот так, благородные господа, – продолжал пан Велимир, возвращаясь к приятному разговору, – муж заказывает пояс, любовник – ключ, мастер старается, делает на совесть. И всем хорошо, покойно, всем – радость, особенно же даме, прекрасной, как в песне нашего Лорана. Разве для такого дела не стоит потрудиться?!

Вместо ответа молодой менестрель опять ударил по струнам смычком. Лоран запел известную уже многим, но всегда с наслаждением выслушиваемую песню о благородном короле Артуре, о его супруге Джиневре и рыцаре Ланселоте, которого та полюбила. О том, как великодушный Артур, предупрежденный, что любовники в его отсутствие собираются провести вместе ночь, в свою очередь сообщает им, что их тайна стала известна.

– Видите, ваши милости, – возгласил Бучацкий, когда певец умолк, – все на свете можно делать с достоинством! Проигрывать в карты, терпеть поражения в битвах и даже носить рога! Хотя последнее, наверно, особенно неприятно.

– Так признайся же, наш славный друг, – усмехнулся Арборе, – поэтому твоя милость до сих пор не женилась?

– Теперь уже и не женюсь, – выпятив губы, загадочно бросил пан Велимир.

– Это еще почему? – в притворном ужасе поднял брови капитан Балмош.

Пан Велимир снова оглядел сидевших за столом, словно колеблясь.

– Это уже для вас не тайна, – сказал он наконец, – в малой державе все про каждого знают, на какой ноге у него мозоль. Прошлым летом княгиня нашего воеводы, высокородная Мария Палеолог оказала вашему слуге нежданную милость – повелела взять в жены свою племянницу.

– Которая, к тому же, пребывала еще в осажденном Мангупе, – вставил Балмош. – Эта милость, пане-брате, не была опасна для рыцарской воли, которою ты так дорожишь!

– Но высокородный брат княгини, со славою павший в своей столице Александр сыграл с нами злую шутку. Он отправил племянницу к тетушке, но в сопровождении этого повесы Войку Чербула из Монте-Кастро. Вы понимаете, конечно, братья, что принять такого подарка я уже не мог.

– Тем более, что голубки, не останавливаясь, – кинулись в бега, – кивнул Балмош. – Твоя милость, пане Велимир, говорят, вовсе им в этом не препятствовала, скорее – помогла.

– Меня за это не осудили, – усмехнулся Бучацкий. – Не осудили бы, впрочем, и если бы я на ней женился, что там ни было у двух несмышленышей в дороге. Княжна царского рода не птичница, согрешившая с проезжим моканом под возом с селедкой.

– Твоя правда, пане-брате, – кивнул старый капитан.

– Не буду уже говорить о том, – возвысил голос Бучацкий, – что совершил Войку, дабы вырвать княжну из этих страшных рук. Вы знаете, панове, меня, вам известен мой меч, сила нашего рода. Но тягаться с мунтянским исчадием ада из-за женщины, да еще – победить… Такое, боюсь, не было бы под силу и мне. Для такого подвига, братья, великая нужна любовь. Такая, как у Джиневры и Ланселота. Или у тех двоих – как звали же их, дружок?

– Тристан и Изольда, – улыбнулся менестрель Лоран, тихо перебирая струны.

– Вот-вот, как у Изольды и Тристана.

– Или как у Роксаны и Войку Чербула, – вполголоса вставил Ион.

– Вы спрашивали, панове и братья, почему я до сих пор не привел в замок предков жену, – продолжал Бучацкий. – Вначале – потому, что смолоду был повесой; потом, познав жизнь, устрашился. Я понял, что преданная женщина – жемчужина редчайшая. Панове, я боялся! – воскликнул могучий воин, подняв к небу руки и забавно выкатывая глаза.

– Не слишком ли? – насмешливо проговорил Балмош. – Рога, пане-брате – не мученический венец!

– Ты можешь смеяться, мой старинный друг, – покачал головой рыцарь, – но я предпочел бы второе. Прошлым летом, представьте, мне пришлось встречать свою нареченную. Да, да, ее высочество княгиня Мария вознамерилась устроить мой брак со своей племянницей, прибывшей в Четатя Албэ из осажденного Мангупа, и девица отбывала из этой крепости к герцогскому двору. Я увидел ее: черна, печальна, неразговорчива, но главное – тоща. Не лишена, конечно, прелести, да не той, что была мне всегда по душе. – Велимир выразительно тряхнул перед собой растопыренными руками. – Я люблю этого паренька Войку, коего князь Александр опрометчиво дал ей в провожатые, мне сразу стало ясно, что они оба влюблены друг в друга, и я, поверьте, охотно помог бы им бежать, даже если бы невеста пришлась мне по душе. Но тогда с облегчением подумал: эта – не для меня. Пусть будет с нею счастлив и несет, не слишком горюя, наголовное украшение, которое она ему неминуемо подарит.

– И ты ошибся, – спокойно заметил Арборе.

– К счастью, – продолжал пан Велимир. – Я был еще в Кракове, когда вести о том, что случилось в замке барона Лайоша, достигли моих ушей. И чем ближе я подъезжал к Семиградью, направляясь к вам, тем громче звенела в уши молва: мангупская княжна! Роксана! Як бога кохам, забыты даже турки; везде только и речи что о верности Роксаны. О том, как эта верность посрамила самого князя зла, неистового Влада Цепеша. Войку был стоек, вел себя с небывалым мужеством; это говорили все, и тут же забывали о нем. Когда я прибыл в Брашов, Войку уже в нем не было; но город почитал его жену как святую. Думаю, здесь важно и то, что оба оставили в дураках лютого мунтянского воеводу, коего весь Брашов ненавидит и боится. И еще все хвалили Матьяша-короля. Говорили о том, как король-рыцарь, скрыв под забралом лицо, пришел на помощь молодым пленникам, вернул им свободу.

– Об этом по Венгрии уже ходит песня, – кивнул тут менестрель Лоран. – Правда, я ее еще не слыхал.

– Неужто ты не повидал ее в этом городе? – спросил Арборе.

– Я зашел, конечно, в их дом, – ответил пан Велимир. – И увидел чудо – уже красоты. Я простой воин, братья, в словесности не искусен, хотя кое-чему и учен; этот мальчик, – рыцарь кивнул на Лорана, – рассказал бы о ней лучше, а может быть – спел бы в песне. Но я не видел нигде, поверьте, такой волнующей красоты, в оправе такого достоинства, такой величавой стати!

– Истинную женщину любовь преобразует порой неузнаваемо, – улыбнулся капитан Балмош. – Любовь и страдания, испытания, которые пришлось вынести. Так ты не узнал княжны?

– Не сразу, – признался Бучацкий. – И это немудрено: я увидел королеву. Что и говорить, друзья: ведь все-таки она – Палеолог! И еще, братья, скажу, не страшась осуждения: я понял в тот час князя Влада. Было от чего бедняге Цепешу сойти с ума.

– В жизни князя Цепеша было много красавиц, да и сам он, хоть и лют, а собою хорош, – заметил Балмош. – Если уж Цепеша так захватило чувство к этой женщина, так увлекло… Бедный Войку с нею еще хлебнет, – неожиданно заключил капитан.

– Он – простой парень, воин и сын воина. Она – из рода цареградских владык…

– К тому же – прекрасна…

– Но она его любит! – взорвался над общими рассуждениями громовой голос Бучацкого. – Любит, говорю вам! Ради любви такой женщины можно и на плаху, можно испытать любую судьбу! Вот почему я окончательно решил не жениться, – внезапно упавшим голосом закончил рыцарь. – Ведь такой мне уже не встретить никогда.

– Пустое, пане-брате, – добродушно молвил Балмош. – Прикажет пан Дитрих Бучацкий, высокородный отец твоей милости, и женишься, как миленький. Владения-то надо кому-нибудь да оставить.

32

Портарь Сучавы Шендря между тем раздумывал над тем, какие вести, с помощью Давида, отправит он в эту ночь своему воеводе. Сучава держалась; потери были велики, но новые штурмы защитники отразят. С запасами, на первый взгляд, тоже все обстояло хорошо, защитники крепости с высоты стен по-прежнему дразнили голодных турок, поглощая на их глазах караваи хлеба и колбасы. Один только портарь знал, что припасы приходят к концу. Все меньше в подземных хранилищах становится муки, пшена, проса, все меньше сала, солонины, сушеной брынзы. Шендря тщательно это скрывал. Но если осада продлится… Если голод, жара и мор не отгонят от Сучавы врага… Говорить об этом Давиду или смолчать? Шендря решил утаить от воеводы свои тревоги, у Штефана и без того довольно забот. Пускай воевода не беспокоится о столице, а лишь о том, как нанести османам наибольший урон.

Сорок верст в день – немалый отрезок пути. Мунтянско-османское войско не к каждому вечеру успевало его одолеть. И Пири-Бек Мухаммед твердой рукой заставлял торопиться своих аскеров и войников. Высокий, сухощавый придунайский бек неизменно ехал на своем жеребце во главе отряда, за передовым загоном – из лучших куртян господаря Басараба, разведывавших путь. Если на дороге попадалось село, еще не разграбленное татарами, акинджи и мунтянами, Пири-бек разрешал недолгую остановку – забрать, все что можно было, особенно припасы, согнать в одно стадо скотину, перебить людей. И тут же приказывал выступать из пылающей деревни. Забавляться с женщинами на месте славный бек тоже не дозволял; подходящих женщин, начиная с двенадцатилетних, как и скот, табуном гнали вместе с войском для того, чтобы вечером, на привале, разделить по белюками и четам; чауши при этом строго следили за тем, чтобы среди воинов не было обиженных и женщины не слишком долго задерживались на месте: силы воинов нужны были для похода.

Самых красивых и молодых – не более двух десятков – везли на телегах, вместе с пушками и припасами, для беков и аг, для капитанов мунтян и сотников, каждую ночь получавших пленниц по жребию. На ночлег начальники войска располагались в середине лагеря, в кольце возов, скреплявшихся цепями, вокруг высокого шатра сераскера. Поужинав с товарищами, счастливцы, указанные судьбой, осушали для бодрости чару – в пути выдавали ракию, не запретную для мусульманина и тем более для христианина, в молчании расходились по возам. И на лагерь опускалась тишина. Только изредка из шалаша аскеров, c телеги в кругу вагенбурга доносился сдавленный женский вскрик.

С третьего дня пути, когда переправились через Прут, добычи не стало попадаться совсем. Жители сел, какие еще оставались, поджигали свои немудреные мазанки и уходили в леса. Пири-бек понимал, что кто-то их упреждал, что за ними из гущи дебрей неотступно следит враг. Сераскер приказал удвоить бдительность, усилить передовую мунтянскую чету; однако особенно не встревожился – у кяфиров не могло быть в тех местах достаточно сил, чтобы нанести ему сколько-нибудь чувствительный удар.

Пири-бек Мухаммед, в простом янычарском кафтане поверх легкой кольчуге, в куцей чалме и остроконечном шлеме, держался на коне очень прямо, поджав сухие старческие губы и воинственно выпятив узкую белую бородку. Старый воин, сражавшийся в армиях трех султанов, Пири-бек хорошо помнил великие битвы, прославившие Баязета, Мурада и Мухаммеда-Завоевателя, ибо в каждой скакал во главе бешлиев, повергая врагов ислама в геенну, справедливо уготованную им аллахом. Он видел, как в залив Золотого рога, поражая ужасом константинопольских кяфиров, по суше выплыл могучий османский флот; видел, как из-под горы мертвых тел марталозы извлекли кровавые останки того, кто был императором Константином Палеологом, как дюжий аскер с трудом разжал руку, которой павший кесарь Рума еще сжимал уже бесполезный меч. Пири-Мухаммед сражался в Европе, Азии и Африке, на средиземноморских архипелагах: воинская добыча, милости и награды трех султанов обогатили его безмерно. Но старик, как его ни возвышала ратная фортуна, всегда оставался простым в привычках и потребностях, умелым и храбрым газием ислама. В этом походе тоже для него, сераскера, неизменно ставили на ночь шатер, но он укладывался спать у одного из костров, завернувшись в долгополый плащ и подложив под голову простое седло своего коня. Единственной драгоценностью на нем в течение многих лет оставалась дамасская сабля с большим лалом, которую он выменял у другого бека, отдав за нее трех красивых рабынь – египтянку, московитку и черкешенку. Пири-бек Мухаммед всегда был равнодушен к женщинам.

Старый воин ехал шагом между Юнис-беком и Боярином Винтилэ, которых султан приказал взять с собой, первого – как ученика сераскера, второго – как знающего Молдову проводника. Бек искоса то и дело поглядывал на молодого алай-чауша; молдавский боярин его не интересовал.

Пири-бек был соратником Иса-бека, отца Юниса. Оба старых воина уважали друг друга, но дружбы между ними не было никогда. Пири-бек вырос в известного полководца из рядовых бешлиев и не очень жаловал бысокородного Ису, навязываться которому бек не хотел. Пири-бек с отчуждением взирал на предосудительные, как ему казалось, для воина-мусульманина занятия Иса-бека, его любовь ко всему красивому, к книгам и музыке, его безмерное великодушие и щедрость прирожденного вельможи. Те же самые грехи, правда, лежали на совести самого султана, но то был султан, судиею ему мог быть только всемогущий аллах.

Сераскер холодным взглядом всматривался в темные глубины кодр, обступивших со всех сторон его войско. Он не видел еще нигде таких дремучих лесов, но их величия и необычной прелести старый воин не мог заметить, не к этому был приучен его юношески острый взор. Не доверяя дозорам, тем более – мунтянским, Пири-бек старался проникнуть сквозь зеленые стены дебрей, чтобы увидеть наконец трусливого и слабого, но упорного противника, преследовавшего его по пятам. Седой бек привык безраздельно доверяться своему оттачивавшемуся годами, обострявшемуся с каждым ратным делом чутью.

– Ты ничего не видишь, мой Юнис, вон там? – указывал он молодому спутнику скупым тычком бороды?

– Нет, мой бек, – отвечал юноша.

Пири-бек недовольно хмыкал и продолжал буравить взором толщу леса.

Безгранично верующий мусульманин, Пири-бек не был богомольным, его молитвой был только бой. Равнодушный смолоду к радостям жизни, в свои шестьдесят с небольшим лет в бою бек словно загодя обретал обещанный пророком рай, где вместо гурий теснились сражающиеся, а вместо райских плодов с неба падали стрелы, дротики и ядра. Он не слышал криков раненных и сраженных насмерть, был глух к молениям и стонам. Если падал осман – он достиг желаемого, он уже в садах всевышнего; если был сражен неверный – его настигла достойная кара и вечный огонь. Несколько затруднительными представлялись поначалу Пири-беку случаи, когда за правое дело ислама погибали такие вот кяфиры, как мунтянский боярин, ехавший теперь рядом с ним: но Пири со временем понял, что этим, пребывающим в заблуждении союзникам аллах попросту смягчает на том свете заслуженный приговор. Обращение с прямыми врагами ислама для Пири-бека было до конца указано словами Корана, который тот знал лучше иного муллы: «А когда вы встретите тех, которые не уверовали, то – удар мечом по шее.» Если же дело для газиев ислама оборачивалось скверно, если они бывали разбиты, как армия визиря Сулеймана позапрошлой зимой, это уже кара аллаха верным за грехи. Особенно – за ту скверну, которую вносили в жизнь народа осман, в его борьбу за дело господа новые турки, вчерашние кяфиры, которых Пири-бек ненавидел всей пламенной душой.

– Не видят ли, – молвил сераскер, – не видят ли твои молодые глаза иной дороги вон там, в чаще? Не кажется ли тебе, мой Юнис, что здесь уходит в сторону старый, может быть, более верный путь?

– Может быть, спросим об этом боярина, мой бек? – предложил алай-чауш.

– Наложил аллах печать на их сердца и на их слух, а на глазах их – завеса, – словами из Корана ответил сераскер. – Что путного может сказать неверный? Он с нами лишь потому, что таков священный приказ падишаха, да продлятся вечно дни его величества!

– Боярин может тебя услышать, о бек! – вполголоса напомнил Юнис.

– Нечестное ухо гласа истины не уловит. – Чуть заметная жесткая усмешка проступила под седыми усами старого воина.

– Не гневайся, славный бек! – негромко возразил алай-чауш. – Но он ведь с нами. Оставил своих и вот…

– Если вас коснется хорошее, это их огорчает, если вас постигнет дурное, они радуются этому, – произнес опять по Корану Пири-бек. – Разве ты не знаешь, о сын мой, что написал о кяфирах в Книге всевышний, хвала ему вовеки веков! Боюсь, не знаешь все-таки, – с прежней усмешкой продолжал бек. – Ибо сказано еще: о вы, которые уверовали! Не берите иудеев и христиан друзьями! А если кто из вас берет их к себе в друзья, тот и сам из них.

Юнис-бек промолчал. Эти слова укора касались уже не Винтилэ; Юнис не мог стать другом человека, предавшего свой народ. Это было сказано о Войку.

Пири-бек хотел добавить, что было еще в Коране о таких опасных заблуждениях: «Пусть верующие не берут себе близкими неверных; а кто сделает это, тот чужд аллаху.» Но продолжать не стал: раздался быстрый конский топот, и из-за поворота к ним подскакал второй алай-чауш, ехавший с мунтянами в дозоре. Впереди, доложил молодой ага, показалась толпа неверных, безоружная толпа.

Сераскер пришпорил коня. Вскоре на дороге действительно появилась толпа – две-три сотни пеших путников, окруженных конными куртянами Лайоты. Пири-бек и ближние аги подъехали ближе. Безмолвно сгрудившиеся на дороге люди были одеты кто во что горазд, дорогие платья соседствовали с домотканными суманами. Но вся одежда, суконная и посконная, висела на них клочьями под слоем черной пыли. Путники были измождены, некоторые еле держались на ногах, опираясь на посохи или поддерживаемые товарищами. И еще одно бросалось в глаза: все были того возраста, который считался преклонным, многие выглядели даже глубокими старцами.

Подошли янычары, не ломая порядка встали позади начальника войска. С удивлением глядели на старых людей, не опускавших глаз, не склонявших голов перед встреченной ими силой.

– Кто вы? – перевел вопрос сераскера Винтилэ. – Отвечайте славному воеводе, начальнику осман!

– Мы прибеги, боярин, – отвечал стоявший в первом ряду путников статный, белобородый мужчина. – Идем в свою землю из Семиградья.

– Что же вы там искали, за горами? – усмехнулся Винтилэ.

– Говоришь вроде по-нашему, – молвил старец. – Стало быть, должен знать. От разных бед, в разное время бежали мы за карпатские леса, к немцам, сасам и мадьярам, к тамошним валахам. При разных господарях, многие – при нынешнем. Теперь возвращаемся домой. Спросишь, кто звал нас обратно? Глас великой беды. Глас беды, постигшей ныне Землю Молдавскую.

– Говоришь ты, старик, складно. А как до дела дойдет? Тебе ведь не только сабли – палки не поднять. Да и где они, ваши сабли, кони?

– За Ойтузом лихие люди все отняли, – отвечал старик. – Что поделаешь, силы у нас уже не те. Зато мы теперь в своей земле и ее участь разделим до конца.

Выслушав перевод Винтилэ, Пири-бек долго размышлял, устремив бесстрастный взор поверх старцев-беженцев, безучастно ожидавших его решения. Эти люди, в большинстве его ровесники, не несли в свою землю ничего, кроме яростного упорства, поддерживавшего их, жалких и немощных, на трудном пути. Это так, ни один из них не поднимет уже и камня, чтобы бросить его в аскеров. Но в скольких кяфиров, молодых и сильных, перельется на сей земле лютое упорство, пылающее в их выцветших глазах!

– Что скажешь, мой Юнис? – с затаенным коварством спросил сераскер.

– Пусть идут своей дорогой, – беспечно ответил молодой бек. – Это воинство уже никому не страшно.

– Ты напрасно их не боишься, о сын неустрашимого Исы, – сказал бек. – Ибо не меч врага страшен, но дух. Чтобы сей порочный дух был в аду, а не парил над верными, эти люди должны умереть.

Пири-бек подал знак, давно известный его янычарам и бешлиям, объехал толпу обреченных старцев и продолжил свой путь. Плохо, очень плохо чауш-несмышленыш усваивает уроки, словом и делом преподносимые ему старым беком, к которому, как думал сераскер, как раз для того султан и приставил юнца.

Пири-бек Мухаммед, выросший в военачальники из простых солдат, недаром досадовал на Юниса. Юнис в его глазах был барчук. Весь в отца, сын Исы знал свое дело воина, был в походе неутомим и неприхотлив, в бою – отчаянно смел, в рубке на саблях – мастер. Не по годам закаленный телесно в войнах, которые ему довелось пройти, Юнис-бек не прошел, однако, закалку духом, нужную газию ислама, бойцу священной войны, которую уже не первое столетие вел народ Осман-бея, первого султана турок. Душа Юниса не прошла закалки в огне беспредельной веры, ведущей истинных муджахидов, а значит, Юнис не мог до конца спасти ее пред судом аллаха – справедливого, милосердного, вечного. Ибо подвиг без полной веры, беспредельной, как даль пустыни, – не подвиг и не угоден небу. Юнис-бек, избалованный барчук, просто любит забаву, называемую войной, не более. А от всего, что не может его увлечь, как забава и игра, отворачивается с непосредственностью и простотой дитяти. Может быть – потому, что этот парень еще и вправду – дитя? Может, он еще повзрослеет, прозреет?

Вечерело, когда войско набожного бека подошло к укромной долине среди лесистых холмов, где дымились костры небольшого лагеря. Пири-бек Мухаммед приказал остановиться для ночлега. И вскоре в шатре сераскера собралось несколько человек – осман и молдавских бояр, которые ждали их в этом месте.

– С сим листом, высокородный бек, задуманное свершится без труда, – сказал Ионашку Карабэц по-турецки, извлекая из кожаного футляра и разворачивая перед Пири-беком грамоту, начертанную на золотистом веницейском пергаменте наилучшей выделки. – Писано, можно сказать, любимейшим дьяком воеводы Штефана.

– А печати? – спросил бек, недоверчиво щураясь. – Подделаны?

– Самые что ни на есть доподлинные, славный сераскер, – заверил Ионашку. – Мы сняли их с других грамот и привесили к нашей, да так, что этого не заметил бы сам Тоадер, главный дьяк проклятого Штефаницы.

– Дьяк не заметит – хорошо. А Влайку-пыркэлаб? – с сомнением спросил Винтилэ.

– Тем более, пане Василе. Тем более. Ведь у нас будет живое подтверждение – человек, чья рука это и писала.

– Можно ли до конца верить пленному дьяку? – настаивал Винтилэ.

Вместо ответа Карабэц приподнял полу шатра. Снаружи, прижавшись друг к другу, в свете факелов стояли окруженные мрачной стражей мужчина, женщина и мальчик.

– Твоя милость умеет многое предусмотреть. – Под седыми усами сераскера появилось подобие вежливой улыбки. – Всеведущ, впрочем, один великий аллах. С твоей помощью священный приказ его величества будет выполнен; прими, о боярин, бесценный дар, посланный твоей милости моим повелителем.

– Нашим повелителем, – с глубоким поклоном отозвался Ионашку, целуя и надевая на палец украшенный изумрудом перстень султана. – Желаю твоей милости победы, славный сераскер.

– Что это значит, вельможный боярин? – спросил Пири-бек. – Разве тебя не будет с нами, чтобы насладиться этим торжеством?

– Я разделю его с вами издали, – отвечал Ионашку. – С тобою, великий воин, поедет дальше мой друг и соратник, высокородный пан Кындя с товарищами, боярами старого корня. С тобой пойдут пять сотен наших ратников; каждый из них стоит пятерых, как бешлий его священного величества, султана Мухаммеда. Я же с тысячей витязей поспешу в другое место. С этим, – боярин коснулся грамоты, – ваши милости накроют весь волчий выводок. Я же, с божьей помощью, постараюсь обложить и самого волка, ибо знаю теперь, где он устроил себе логово. Теперь ему уже недолго гулять на воле, без лале великого падишаха.