Текст книги "Войку, сын Тудора"

Автор книги: Анатолий Коган

сообщить о нарушении

Текущая страница: 43 (всего у книги 68 страниц)

9

Штефан-воевода, как всегда, вскочил со своего походного ложа, едва забрезжила заря. Нога уже не болела. Сухой, пыльный рассвет предвещал знойный день. Князь обошел лагерь; приветствуемый проснувшимися воинами, поднялся на вал. У пушечных амбразур, возле которых они провели ночь на охапках скошенной травы, уже возились люди Иоганна Германна. Воевода обратил свой взор к повороту дороги, откуда, из-за острого языка кодра, должен был появиться враг. На шляху в той стороне было безлюдно и спокойно. Тут ему и доложил неторопливо подъехавший зять Шендря о ночном уходе бояр, о том, сколько воинов они сумели увести. Штефан довольно усмехнулся: задуманное удалось.

В это время из лесу в тыльной стороне лагеря появился одинокий всадник. Люди Шендри, стоявшие в дозоре вдоль опушки, подхватили коня незнакомца под уздцы, заставили хозяина спешиться. Нежданный гость возмутился, потребовал немедля провести его в шатер его милости великого боярина Утмоша. Весть об этом по цепочке передали портарю, который тут же поспешил к месту происшествия.

– Вельможный пан Утмош, – с издевкой объявил Шендря, приглядевшись к незнакомцу, – из войска отбыл по важному делу, пане апрод Башкан. По всем нуждам, какие у кого ни случатся к его милости, пан боярин повелел разговаривать со мной.

Бывшего апрода, по сведениям Шендри еще прошлой осенью отъехавшего от Утмоша через Мунтению в турецкие земли, в самый Стамбул, тут же обыскали. Сорвали пояс, подали портарю-боярину. Жилистые пальцы Шендри, выдавая давнюю сноровку, проворно прощупали изукрашенный серебряными бляшками кимир. Вынув из ножен кинжал, он отпорол кожаную подкладку пояса, извлек из тайника сложенный в несколько раз листок плотной венецианской бумаги. Велев воинам связать пойманного, Шендря поспешил к воеводе. Штефан развернул листок.

«Высокородному и почтенному боярину, благословенному в добронравных делах, просвещенному и ученнейшему челеби Михулу, славнейшему среди славных мужей Ак-Ифлякии, логофэту Земли Молдавской, – прочитал воевода. – Мы, милостью аллаха великий князь и великий эмир, султан Мухаммед-бек, сын великого властителя, эмира и султана, почившего в боге Мурада, посылаем тебе свое благоволение и привет». Султан извещал беглого сановника, ближнего советника и наперсника предшественника Штефана на престоле Молдовы о начале своего похода до пределов мадьярских и ляшских и приглашал, суля великие милости и выгоды, прибыть к его двору в стольную Сучаву или в любое другое место, где ни окажется к тому времени его ставка, дабы просветить своей мудростью и советом благородного отпрыска древней княжеской семьи, коего падишах Блистательной Порты возвести намерен на престол сей малой, но славной державы, двадцать лет назад признавшей его верховную власть над собой. А также для того, дабы принять достойное участие в обличении изменника и предателя, клятвопреступника и лжеца, самозванного бея Штефана, сына Богдана, в раскрытии его преступлений и обманов, и помочь султану вынести означенному Штефану справедливый и заслуженный приговор. В конце письма Мухаммед опять заверял логофэта в своем благоволении и заклинал поспешить ему навстречу.

В нижней части листа искусным каллиграфом была выведена тугра султана – тончайший круглый, изукрашенный орнаментом и арабской вязью вензель, содержащий монограмму Мухаммеда Фатиха с его титулами, с перечислением его достоинств и покоренных им земель.

В глазах воеводы сверкнул гнев. Но Штефан усилием воли вернул себе спокойствие. Султан Мухаммед рано звал врагов на суд над господарем Земли Молдавской, рано объявлял его поверженным и приглашал старого ворона в Сучаву. Да и логофэт не так прост, чтобы поспешить на зов, не дождавшись конца борьбы, не узнав со всей достоверностью, что Штефан убит или сидит уже на той цепи, которую – воевода прознал – везет для него Мухаммед.

Михул, Михул-логофэт! Неотступный, коварный, умный, непримиримый и лютый враг! Родовитейший из бояр, чьи семейные корни тянулись и к вражескому роду потомков Мушата-воеводы,[87]87
  Петр I Мушат, господарь Молдовы (1374–1392). К основанной им династии принадлежали Штефан Великий и его дед Александр Добрый.


[Закрыть] и к литовским, а ныне и польским Ягеллонам. Учившийся в Падуе, поездивший по свету, разговаривающий и пишущий на латыни, итальянском, мадьярском, польском, а ныне еще, говорят, и на турецком. Великий мастер сочинять листы и грамоты, докончания и приговоры, знаток законов и обычаев разных стран и племен. Владелец десятков сел, огромного родового поместья, где и сегодня ждет его в укрепленном паланками гнезде не дом, как у прочих бояр Молдовы, а дворец, каким владеют богатейшие паны ляшских пределов. Это он, возведенный в сан логофэта Петру Ароном, опора этого князя среди великого боярства, привел к докончанию признание князем верховенства Порты. Это он, ненавидя люто великого Хуньяди, подбивал безвольного, но вероломного своего государя напасть на Корвина с востока, тогда как османы выступят против него с юга. Это он замыслил и продумал убийство отца Штефана, Богдана-воеводы, захваченного людьми братоубийцы на свадебном пиру. Это он подсылал убийц к нему самому, совсем еще юному, в Семиградье, Мунтению и иные места, где он укрывался от козней дяди. Во всех изменах и заговорах на Молдове доныне – его длиннющая, коварная, чаще всего – невидимая рука. И ныне плетет незримые нити зла, которые – чует князь – все тянутся и тянутся над Землей Молдавской отравленной паутиной. Это он без устали призывал на его землю султана. И подбирал Штефану замену – ничтожного самозванца из беглых бояр, которого Мухаммед тащил за собой, в обозах мунтянских чет. Это он непрестанными кознями и просьбами, посулами и лестью, с помощью хитрых греков Стамбула ускорил и прошлогоднее, и нынешнее нашествие.

Воины Иоганна Германна подтащили к бревенчатому тыну паланки баллисту, приспособленную для стрельбы сулицами – большими дротиками, почти целыми копьями. Князь подошел к еще новой боевой машине, проверил, тверда ли земля площадки, на которую ее поставили. Мысли Штефана, однако, по-прежнему вились вокруг старого, упрямого врага. Нет, не от страха, не по недомыслию ставил Михул ставку на султана в своей игре. Михул не был трусом, а ум его Штефан признавал всегда. Логофэт уверовал в турецкую мощь, в несокрушимость величия и могущества Порты, уверовал в нее, как в величайшую силу мира, более непобедимую и грозную в его глазах, чем были некогда империи египтян и персов, македонян и римлян, и видел спасение своей страны только в том, чтобы вовремя, опережая события, склониться перед этой силой и послушанием заслужить ее защиту. Уверовав в полумесяц, логофэт отдавал все силы союзу Земли Молдавской с Портой.

Штефан бросил взгляд в ту сторону, где воины портаря Шендри, ожидая его решения, держали связанного перебежчика и лазутчика, посланца султана. Гнев вскипел клубом пламени в воеводе и опал, подавленный волей; и тут же слабым еще уколом напомнил о себе старый рубец – след мунтянской стрелы, десять лет назад ужалившей его в плечо. Двадцать лет беглый логофэт ведет против Штефана опасную партию в шахматы, в которой царем ему служит турецкая угроза, царицей – хитрость и злоба, слонами – себялюбие и жадность его сторонников, конями – забрасываемые в христианские земли стамбульские фанариоты, шутами – амбиции христианских монархов, а пешками – спесивые, ненасытные бояре его собственной страны.

Двадцать лет без малого, с тех пор, как Штефан овладел отцовским престолом, логофэт Михул жил вблизи границы под Снятином, в имении, подаренном ему польским крулем. Отсюда бесчисленные нити его связей, знакомств и родства через Молдову тянулись в прибежище и главный стан турецких холопов, носивших на шее крест, – в мунтянскую столицу. Отсюда и вел игру, время от времени выезжая то в Краков ко двору, то к Потоцкому, Вишневецкому, Радзвиллу и иным магнатам Польши. Венгерский король Матьяш, лучше разбиравшийся в людях, чем польский Казимир, не жаловал старого лиса, как он называл логофэта, так что в его землях Михул бывал редко.

Один у этого упрямого противника, однако, был великий недостаток, мешавший ему стать более опасным, прямым соперником воеводы, претендентом на престол: Михул не родился вождем. Воинское дело изучал по книгам, но не в поле, по чужим делам, но не в бою. Не умел, хоть и был храбр, вести войско, одушевлять тысячи бойцов своим примером и искусством, быть воеводой и капитаном. Даже Петр Арон, трусоватый и нерешительный, в этом его превосходил. Вот почему умный логофэт в князья не лез, венца себе не хотел: лишь того места за занавесью, откуда бы мог повелевать и венценосцем, и прочими, делая все, что надо, чужими руками. Зато был великий мастер обращать на пользу своим замыслам существующее положение, каким оно было в то время и в тех местах, на которые неуемный логофэт обращал свое внимание и жажду действия.

Особенно умело использовал умный Михул дела молдавские, за двадцать лет еще не сгладившиеся последствия Смутного времени – темных десятилетий, когда ненадолго всходившие на престол господари оставались жалкими игрушками в руках грызущихся великобоярских партий. Когда предательство перестало быть для боярина, богатого и знатного, преступлением, когда оно прощалось легко, ибо стало обыденным белом. С силой и властью, с безмерным своеволием молдавского боярства, за годы смуты отвыкшего от княжьей узды, долгое время принужден был считаться сам Штефан. Бояре предали его одиннадцать лет назад, на следующий день после того, как воевода разбил Матьяша под Байей, боярские хоругви и четы внезапно ушли восвояси, оставив его в почти полном одиночестве перед еще не изгнанным врагом; и он не мог за это их покарать. Бояре запретили ему отобрать в казну добро и земли тех своих собратьев, которые бежали с Петром Ароном за рубеж; и он был вынужден оставить открытым врагам своим их богатства, логофэт Михул по сей день беспрепятственно получает отправляемые его управителем в Польшу доходы со своих молдавских маетков. Бояре заставляли его, своего государя, четыре раза посылать охранные грамоты вельможному Михулу с клятвенным заверением в безопасности и своей милости, прося логофэта вернуться, и он подчинился, четыре раза приглашал лютого врага домой.

Двадцать лет он терпел, унижался! Как слуга, как холоп, как раб! Искренне прощал одним, забывал вины других, сквозь пальцы смотрел на преступления третьих, хотя отлично знал, что будут все новые предательства, интриги, воровство! Лишь недавно начал казнить – вынести дальше не было сил.

Отныне же спрашивать будет сполна, воздавать – всею мерой.

Штефан кивнул стоявшему рядом портарю, и люди Шендри, по его знаку, подвели пленного перебежчика. Князь вперил в него взгляд; бывший апрод задрожал, не в силах отвести глаз. Штефан неотрывно, спокойно смотрел, как на глазах зеленеет, бледнеет посланец султана, как оставляют его выражение ужаса, последние краски, как он на глазах, покрываясь землистой бледностью, превращается в труп.

– Сей уже мертвец, – глухо молвил князь, махнув рукой. – Похоронить.

Невесть откуда появился гроб. Невесть откуда взялись заступы и лопаты; впрочем, ими, верно, совсем недавно работали, копая ров и насыпая вал. Деревенеющее связанное тело положили в домовину. Привели священника; бедный поп, увидев широко раскрытые, устремленные в небо глаза мнимого покойника, отшатнулся. Но князь на него пристально, страшно взглянул, и седой священнослужитель, схватившись за подвешенный к его поясу футляр, проворно достал требник. С заунывными песнопениями, с торжественной неторопливостью видавшие виды люди портаря Шендри понесли гроб к быстро углублявшейся неподалеку могиле.

И только когда по крышке, вгоняя крепкие гвозди, застучали тяжелые молотки, из-под нее послышался не очень громкий, но жуткий вой, мурашками побежавший по коже каждого, кто был в тот час в лагере над Белой долиной. Ненадолго прерываясь, нечеловеческий вой звучал дотоле, пока его не заглушили гулко падавшие в могилу потоки комковатой земли.

– Проси к вечеру их милости, вельможных панов бояр, пожаловать на совет, – сказал Штефан зятю и ушел в шатер. В тени походного жилища князя, после ясного утра казавшейся тьмою, ждал уже брадобрей воеводы, генуэзец Иоанн, с горячей водой и тазиком, полным свежей пены, с полотенцем и бритвой. Штефан подставил лик под умелые, ласкающие взмахи Иоаннова помазка и вновь отдался своим тревожным думам.

Под Байей вместе с ним крестьянского, земского войска не было. Боярские стяги в сражении бились умело и храбро, победу ему добыли. Но добыв – внезапно ушли, повинуясь, вельможным своим начальникам, оставили его с горстью людей, на милость лютого врага. Штефан оказался без войска перед уже отступающей, но все еще многочисленной армией мадьяр, попал к ним в плен. Благо еще, перед тем успел переодеться в платье простого воина. Венгры тогда Штефана так и не узнали; выручили же воеводу татары-липкане, чей мурза выкупил пленников у мадьяр за два десятка венгерских флоринов. На долю Штефана, значит, как и прочих, пришлось два золотых. Вспомнив эту подробность, господарь усмехнулся. Другой был бы оскорблен столь малой ценой, но он остался доволен и наградил мурзу тремя селами в окресностях Лапушны. Штефан был бережлив, когда дело касалось денег, но щедр на земли, коих в Молдове было еще много.

Теперь с ним опять не было его войников-крестьян, победителей под Высоким Мостом. Но остались хоругви городов, четы пыркэлабов. С ним было набранное после Байи личное войско – липканы, казаки, наемники из разных стран, немцы-пушкари Иоганна Германна. И будет он вечером говорить с боярами как их государь и хозяин.

С удовольствием ощущая, как легко, почти невесомо скользит по коже острая бритва генуэзца-цирюльника, Штефан подумал о том, как злорадствуют в эти дни многие бояре: сделал-де господарь из черной кости, из мужиков-сермяжников войско, а они его оставили в самый грозный час. И вправду, что толкнуло его на этот шаг, почему он отпустил крестьян? Может, то было чувство вины? Селяне Земли Молдавской, земляне, как звали их здесь, стояли за него стеной, шли за ним в бой, движимые безграничной верой. Крестьяне верили ему, надеялись на него. А что он дал им за те почти двадцать лет с тех пор, как возвратился из изгнанья и принял помазанье на княженье? Боярство стало еще сильнее, они же, пахари и сеятели, – еще беднее, еще зависимее от панов своих округ. И вот пришли снова под его знамя, пока страх за семьи не заставил их броситься перед ним на колени. Чего же могут они ждать от него потом, если он останется их господарем? Что будет он в силах сделать для них, своего народа, чем оправдает их веру? И что посоветовал бы ему отец, князь Богдан, первым созвавший молдавских пахарей под свои знамена?

Если только Штефан останется господарем. Если не падет завтра в сражении. Ибо он решил: битве быть завтра. Чтобы османы не успели до конца использовать срок, отпущенный им для отдыха султаном. И не из неразумного упорства, не гордыни ради вознамерился принять бой на этом месте. Просто тут для него – черта.

10

Вечером был совет. На зеленой, не вытоптанной войском лужайке неподалеку от лагеря, охраняемой личной хоругвью господаря, сидели на седлах, поставленных на землю, словно в креслах, сановники дивана – боярской думы страны. За ними стояли начальники стягов и цинутов, пыркэлабы укрепленных городов и государевых порубежных крепостей, капитаны, великие бояре, не входившие в государеву думу. Собрались на совет великие и малые логофэты, ворники, постельники, вистьерники, шатрари, армаши, пахарники, стольники, комисы, плоскари, апроды, старшие среди дьяков. Пришли по обычаю, заведенному Штефаном, воины попроще – из малых бояр и боярчат, из сотников, скутельников и даже крестьян, прославившие себя в тех тридцати с лишним битвах, в которые водил их нынешний господарь.

Штефан поднялся с высокого кресла, поставленного для него на поляне, поклонился на три стороны собравшимся, перекрестился.

– Бояре ваши милости! Славнейшие люди и храбрейшие воины Земли Молдавской! – начал господарь свою речь, и по рядам присутствующих прошел гордый трепет, какой охватывает листья могучего дуба под внезапным порывом ветра. Господарь в нескольких словах напомнил мужам Молдовы то, что все уже знали: напал на землю отцов их и дедов, в наказание за грехи, безбожный турецкий царь и с ним – великие бесерменские орды, какие от века не приходили в сей малый край. Ныне встали они лицом к лицу с невиданной силой язычников, несущих им кому смерть, кому позорное рабство. Говорить с их царем о мире – напрасное дело, недостойное мужей: безбожный султан лишь по-своему понимает слово мир, он разумеет и принимает лишь послушание и бесчестье.

– Безбожный Мухаммед, – продолжал Штефан, – готов дать нам мир. Но лишь тогда, когда мы склонимся перед ним, как то сделали мунтяне, когда отдадим ему землю нашу во владение, дочерей, сестер и жен наших – на глумление и разврат, себя же самих – в беспросветное и вечное рабство, от коего, братья, не избавит и божий промысел. Ибо господь не внемлет мольбам нерадивых в трудах, завещанных им людям для прокормления своего и защиты от зла, не слышит оробевших перед опасностью, но паче отвращает взор свой от труса, ради живота своего и корысти предающего отчизну свою и братий. Посланец диавола и слуга Сатана, безбожный Мухаммед не даст нам мира иначе как ценой позора, который ныне, обратившись взором к господу, отвергаем мы, ваш воевода и князь.

Ропот одобрения был ответом Штефану. Лишь немногие в первом ряду вельможнейших отозвались на слова воеводы хмурым молчанием.

– Поскольку же, бояре ваши милости, – продолжал воевода, – все вы согласны в том с нами, пусть каждый, кто захочет, скажет свое слово. Ведь вы теперь – боевая дума Земли Молдавской; вам решать, как стоять нам с войском супротив султана.

Штефан сел, обводя ряды собравшихся величавым, спокойным взором. Господарь знал: единства меж ними не было и сейчас. Одни колеблются, мучимые тайным страхом, и судить их сурово душа не велит: уж очень враг силен. Другие – скрытые противники своего князя, чьих отцов возвысил и обласкал за верную службу казненный им Петр Арон; уж эти, верно, не могли любить его самого, хотя и жаловаться на него им было не за что. Но были и такие, которые по праву могли искать от него у господа защиты, и Штефан не знал, какую сторону на суде своем признает правой кроткий, но справедливый Иисус. Вот этот как-то показался подозрительным князю и был без всякой видимой вины отстранен от должности шатраря. Вот тот, за малую вину, подвергнут суровой опале. А этого, был грех, воевода чуть не казнил сгоряча, выходя с великого пира, взор боярина показался князю дерзким; верный Хынку бросил уже того на колени, занес над ним саблю… Необычное, мгновенное прояснение разума, затуманенного котнарским – дело было на пьяном дворе – не дало свершиться неправой казни.

Теперь им идти в бой, рядом с ним, любящим его и ненавидящим, обласканным и обиженным, уверовавшим в него и сомневающимся в его мудрости и стойкости. Многие полягут, может, даже все. Ну что же, совесть Штефана останется чистой. Он не спрячется за их спины, как иные государи, встанет с саблею рядом. И не его придется им защищать, а землю свою и честь.

– Я слушал тебя, государь, – поднялся по праву старейшего, боярин Ярош из Нямецкого цинута. – Никто еще из врагов не видел меня со спины, если не прокрадывался ко мне, чтобы ударить сзади. Я буду биться, коли так тобой решено. Но прости меня, князь, на смелом слове, простите, братья, если чего не понял: неужто нельзя, не роняя чести, сделаться не врагами, но друзьями могущественного царя? Разве в том препона – христова вера, милосердная и к тем, кто заблуждается? И разве не служат верой и правдой в твоих четах, воевода, татары-липканы, по вере османам – братья, и даже паписташи,[88]88
  Паписташ – папист (молд.), католик.


[Закрыть] о коих попы говорят, что они хуже бесермен? Своим умом, пусть прост он и слаб, хотя за полсотни лет я давно ушел, сужу: надобно сделать еще попытку примириться с султаном. Если станем ему друзьями, будет к нам милостив и он.

– Нашел, старый, милостивца! – чуть не плюнул сидевший рядом с Ярошем его ровесник Удря. – Молчал бы уж!

– Государь-воевода только что сказал, да не все, видимо, поняли, – с достоинством встал пыркэлаб Гангур. – У султана не может быть друзей. Где ни протянулась его держава, его сила и власть, там ныне – одни рабы.

– И я так думаю, надо биться, – сказал в свою очередь дородный Мирон, владелец трех сел близ Сучавы. – Но зачем тогда князь отпустил землян? Ведь каждому ясно, что к бою они уже не вернутся!

– К чему же теперь о них говорить? – встрепенулся сорочанин Грумаз. – Надо встретить ворогов, сколько бы нас ни было!

– Земляне с дозволения государева ушли, честно хотели возвратиться, – напомнил голос из задних рядов. – А когда вернется изменник Утмош и прочие паны, которые сбежали вчера?

– Изменники получат свое, как только управимся с бесерменом, – посулил Фетион Валах. – Бояре ваши милости, куртяне и войники, о том ли мы с вами говорим? Князь позвал нас о деле думать. Принимать бой на месте или отступать?

– Куда отступишь? – бросил кто-то с горькой насмешкой. – Что у нас здесь – Дикое поле?

– Наши кодры надежнее любых степей, – ответил, еще робея перед вельможными соседями, отличившийся под Высоким Мостом, а потому допущенный на совет дюжий цыган Цопа, ныне владелец знатной кузни под городом Хырлэу. – Сунуться в кодры турки побоятся.

– Войник прав, – поддержал его Гангур. – С турком надобно так поступать, как деды исстари делали с любым врагом; пусть горит вокруг него земля, пусть он терпит голод и жажду, не находит для коней корма, не видит ничего, кроме пожаров и пепла. А мы будем донимать его из лесов, нападать из засад, не давать ему ни отдыха, ни пощады. Покуда не падут в его войске лошади и волы, верблюды и мулы, покуда не одолеет самих неверных мор и они не побегут сами с нашей земли!

– У нас добрые крепости, – напомнил пыркэлаб Исайя. – Сучава, Нямц, Четатя Албэ, Хотин, Чичей – твердыни, одетые камнем, с огневым нарядом и всякой защитой. Султан, ручаюсь, поломает о них зубы, будь они у проклятого хоть из стали.

– Крепости иметь – хорошо, воевода прав, что о них заботится, – согласился ворник Гоян. – Только какой от них прок, если враг сможет творить в стране все, что хочет, безнаказанно грабить и жечь, без препятствий обкладывать наши крепости, вести подкопы, морить в них голодом жителей и воинов? Пусть держатся наши крепости, пусть будет к ним прикована по частям армия Мухаммеда. Но войско – главное войско с воеводою – должно в это время оставаться на воле. И бить проклятых на всех дорогах из тех же кодров.

Бояре и куртяне, капитаны и войники говорили долго. Люди великого шатраря – хозяина лагеря – принесли горящие факелы, а споры все не утихали. Подперев рукой подбородок в покойном кресле, доставленном для господаря из ближайшего монастырька, Штефан слушал бурные речи соратников с досадой и горечью, если мололи пустое, но более – с гордостью за разум их и великое мужество. Прав был ворник Гоян. И Фетион, его родич, и Гангур, и Цопа, и иные многие, в чьих речах становился еще виднее уже продуманный им в наметках мучительный крестный путь, долженствующий, однако, привести к победе.

Он верно рассудил, отпустив крестьян. И знал теперь, почему это сделал, не успев даже до сих пор объяснить свою мысль самому себе. Они не покажут турку спину – и он, господарь сей земли, и эти храбрецы, собравшиеся здесь, чтобы встретить султана. Не побегут, не уйдут за полог леса, но примут бой с противником, превосходящим их в двадцать раз. И он, их князь, обрекающий их на жертву – мало кто, наверно, из них останется в живых, – примет бой в первом их ряду, ибо никогда еще не пускал в свою землю ворога дальше, чем на два дня пути. Они умрут, чтобы спасти гордый дух своего народа, погибнут, чтобы жива была честь Земли Молдавской. Крестьяне-воины, спасенная им живая сила Молдовы, вернутся. И выберут себе достойного вождя, и отомстят османам за Штефана-воеводу и его соратников.

– Бояре ваши милости! – вновь поднялся на ноги господарь, когда главное на совете было сказано и далее не о чем оставалось спорить. – И вы, пыркэлабы, капитаны и сотники, куртяне, витязи и славные войники нашего войска!

Штефан остановился. Захотелось шагнуть с пригорка, на котором было поставлено кресло, вниз, к этим людям, потянувшимся навстречу к его слову, войти в самую их гущу, ощутить тепло сгрудившихся вокруг боевых товарищей. Воевода усмехнулся про себя: нельзя, он просто потерялся бы, малый ростом, среди этих силачей и здоровяков.

– Бояре ваши милости, воины Молдовы! – продолжал князь. – Сей весной приезжал к нам, в наш дом в Сучаве, ученый и умный друг, посол державы, с коей Земля Молдавская много лет пребывает в дружбе и любви, как с далекой своей сестрой. Говорили мы с ним о том, что творится в мире сем, а более – о турецком разбое в самых разных державах и краях, во всех сторонах света. И сказал нам друг наш с душевной болью, глядя с сучавской башни на дивный сад, каким неизменно видится Молдова гостям; страны, молвил он, словно грозди на ваших виноградниках: созревают, и Большой турок их срезает. Вот так поспевают ныне, сказал он, княже, и моя земля, и ваша; и рано либо поздно, как ни будем мы стараться отдалить этот час, они созреют совсем и будут срезаны для рабства кровавою рукой царя осман. А потомки, утратив доблесть и не ведая, как сладка вольность, забудут славу предков. Вот что сказал нам сановный гость Молдовы в тот вечер, когда мы стояли с ним на башне Сучавского замка, пытаясь проникнуть взором за завесу будущего. И мы спрашиваем вас, государи наши и братья: возможна ли для нашей земли такая судьба?

Собравшиеся на совет безмолвствовали.

– Ответим за вас: да, возможна. Уж очень велика сила ворога, уж очень он беспощаден, коварен и лют. А потому – будем биться на месте сем, заграждая ему дорогу к сердцу отчизны, чтобы те, которые придут в мир после нас, никогда об этом не забывали, чтобы запамятовать наши дела они просто не могли. Да, ответим за вас, для народа нашего могут наступить черные годы, даже века. Пусть же будет светить ему в ту мрачную пору светоч, пронизывающий черноту ночи, – наш завтрашний подвиг. После Высокого Моста – на месте сем, нареченном Белою долиной.

Штефан перевел дух. Слышался только легкий шелест листвы да потрескиванье пламени в факелах, освещавших мужественные лица его соратников.

– Народу нужна гордость, – продолжал Штефан-воевода. – Иначе не народ он, а стадо, покорное любому бичу. Народ должен гордиться: в прошлом – деяниями предков, в настоящем – своею силой, животворной мощью и красотой своей земли. На будущее же его должны хранить надежда и благородство устремлений и чаяний. Эту гордость и надежду каждое поколение вручает следующему, и так – во все времена. Будем же нынче в бою такими, чтобы и через тысячу лет после нас потомки знали, что не пыль они на ветру, что корень они от доброго корня, а малое наше войско, победившее Скопца, не спряталось в дебрях и тогда, когда на него с несчетными ордами надвинулся сам султан, непобедимый доселе Мухаммед. А если случится худшее и ляжет на тех, кто наследует нам, печать бессилия и покорства, – дабы наши дела хоть тысячу лет стояли перед их глазами вечно живым укором, пока не проснется в них снова гордость и не возьмут они дедовских мечей, чтобы прогнать осман. А господь и святой Георгий, видя, как честно мы бьемся, не оставят нас в беде.