Текст книги "Войку, сын Тудора"

Автор книги: Анатолий Коган

сообщить о нарушении

Текущая страница: 40 (всего у книги 68 страниц)

5

За спиной воинов ислама дымно горел укрепленный бревенчатый лагерь, устроенный неразумным и упрямым беем Штефаном возле большого придунайского селения Облучицы, давно превращенного в пепел. Великая армия султана Мухаммеда, вступив на землю маленького княжества Молдавского, уверенно начала продвигаться по дороге к его столице. Впереди гарцевали белюки спахиев и акинджи. За ними следовали стройные колонны янычарской пехоты, закованные в стальные латы тяжеловооруженные всадники – бешлии. Дальше сплошным золотым пятном выделялась свита, в середине которой ехал завоеватель Константинополя, великий падишах.

Мухаммед Фатих, не прерывая беседы, которую он вел как раз с союзником и вассалом – князем Бассарабом, господарем Мунтении, с легкой насмешкой покосился в сторону невысокого пригорка, мимо которого как раз следовала его свита. На этом месте белела небольшая, наскоро раскинутая палатка, возле которой ждали три оседланных коня. Внутри, под охраной двух черных рабов, трудился, занося свои наблюдения в дневник, его придворный летописец, ученый забавник, секретарь и казначей Анджолелло.

Раскрыв на походном столике тетрадь в толстом кожаном переплете, окованном серебром, мессер Джованни в раздумии смотрел на проходившее мимо прославленное войско. Начало похода не сулило ничего хорошего суеверному итальянцу.

Мессер Джованни перевернул несколько страниц дневника, возвращаясь к тому, что писал несколько дней назад. «Его величество выступил в поход в конце марта, со всем двором… – прочитал он первые строки, выведенные его витиеватым, но четким почерком каллиграфа. Прошли Варну, замок, расположенный у самого берега Черного моря. В этом месте, как рассказывают, пал венгерский король, перед тем как Иоанн Белый рыцарь,[74]74
  Анджолелло имел в виду Яна Корвина Хуньяди, регента Венгрии, никогда не бывшего, однако, королем.


[Закрыть] отец короля Матвея, стал королем. До сих пор виднеются там следы окопов, где оборонялись и где были устроены укрепления лагеря. Видны также большие груды собранных костей, возвышающихся наподобие курганов…

Далее, по берегу моря, – напоминали ровные строчки, – шли с трудом и большими лишениями: на десять дней пути там нет ни сел, ни жилищ, до самого Дуная не видно следа человека. Места здесь дики и нет совсем питьевой воды, в которой мы терпели большой недостаток, так что в течение нескольких дней у нас не было другой воды, кроме морской… По этой причине мы выкапывали ямы в песке близ морского берега и так добывали чем напиться, ибо другой воды нельзя было найти…»

А ведь эти места не всегда были пустыней, – подумал мессер Джованни. – Эти края у моря когда-то были заселены. В безводную пустыню их превратили люди, отцы и деды вот этих воинов, идущих теперь дальше, чтобы смерчем нашествия иссушить другие равнины и холмы.

«Дальше, в пустынной этой местности Абросит,[75]75
  Анджолелло имел в виду Добруджу, ныне – часть НРБ.


[Закрыть] произошло нападение великого множество большой саранчи переменчивого цвета, от серого до красного; тучи ее закрыли солнце; спустившись же на землю, она съела все сухари, хранившиеся в мешках под палатками, так что не осталось ни одного. И не могли выносить ее вида кони, что приходилось держать их в торбах, натянутых на морды до самых ушей. Поэтому днем воины скрывались от саранчи в палатках, а шли – по ночам».

Эта первая сеча, с саранчовыми полчищами, не принесла османам победы, – подумал мессер Джованни. Еще одна плохая примета в деле, затеянном его повелителем.

Желал ли он, впрочем, победы султану Мухаммеду? Честно говоря, мессер Джованни не смог бы ответить на этот вопрос. Взятый в плен восемь лет тому назад, восемнадцатилетним секретарем при командующем венецианскими наемными полками, сын писателя из Виченцы Марко Анджолелло не мог пожаловаться на судьбу. Он оставался христианином, несмотря на уговоры и посулы, и все-таки стал доверенным, обласканным приближенным двух величайших властителей исламского мира, вначале – сына, затем – отца. А ведь согласие перейти в их веру открывало перед ним неслыханные возможности, дорогу к небывалой власти и богатству, – не меньшие, чем перед нынешним великим визирем Махмудом, в прежние времена – сербом Душаном. Он был рабом, ученым рабом; но в этой огромной державе все рабы султана, и великий визирь – тоже. Он был отчасти и скоморохом падишаха; но и наперсником, и щедро одариваемым другом, к чьим советам прислушивался могущественнейший из властителей на трех континентах. Он каждый день совершал рискованнейшую прогулку по самому лезвию дамасского ятагана – каждый миг, сказав что-нибудь невпопад или просто оказавшись не вовремя на глазах, мессер Джованни мог спознаться с шелковым шнурком или кривым ножом придворного палача Кара-Али. Но такое же могло случиться и с бывшим сербом Махмудом, и с каждым из сыновей султана, и с любым подданным огромной империи. Он жил среди опасностей, участвуя во всех походах своих хозяев, но с каждым днем, благодаря их дарам и своему влиянию при дворе, его богатство, доверенное надежной банкирской конторе на Большом канале в Венеции, росло и множилось. Мессер Джованни был не вправе жаловаться на судьбу.

Хотел ли все-таки хитроумный Анджолелло победы султана над христианами? В походе на бея Штефана это было особенно трудно решить. Душа мессера Джованни всегда отзывалась болью, когда турки одолевали христиан и совершали над ними свои жестокости; но ведь они воевали и с мусульманами – иранцами, сирийцами, египтянами – и вели в тех случаях себя не лучше. Чем люди бея Штефана заслужили другую участь – эти дикие и свирепые, непокорные и обуянные гордыней ак-ифляки? Смиренные и тихие патеры, время от времени присылаемые верному сыну церкви всеведущей римской курией, не раз внушали ученому секретарю султана, что жители Молдавии и русских земель в глазах истинного католика, пожалуй, хуже турок, ибо греческая вера суть богомерзкая ересь и более опасна, чем само магометанство. Но с высокого места, на которое он попал, умный Анджолелло видел гораздо дальше, чем глубокомудрые прелаты с холмов Ватикана, и понимал, что полки султана, если пройдут без сопротивления землю бея Штефана, окажутся перед верными Риму Польшей и Венгрией, ударят без помех по северному крылу раздираемого враждой строя католических держав.

Анджолелло перевернул страницу будущей летописи нового похода. Добравшись до Дуная, многие воины, особенно пешие, набрасывались на воду и умирали. «Вода у них пошла к сердцу, – записал он в тот день, – а саранча полетела дальше к Польше, и потом говорили, что она добралась и до немецкой земли.» Три дня стояли на Дунае; отдыхали, мастерили плоты, наводили плавучий мост, грузили обозы и наряд на суда, пригнанные из Силистрии и Видина. Большой отряд янычар и бешлиев под начальством Иса-бека первым перешел через реку и укрепился за ней, обеспечивая переправу. Падишах с частью спахиев и личным янычарским алаем ступил на левый берег последним.

И вот они в Земле Молдавской, стране бея Штефана.

В те две недели, сколько продолжалась переправа, султан Мухаммед ждал от бея Штефана послов с изъявлением покорности – послы не явились. Прибегали, правда, вместо них неведомые бояре, привозили письма, тайно советовались с визирем, с мунтянским беем Басарабом, с другими молдавскими боярами, покинувшими свой край, принявшими ислам и служащими Порте – в войске султана было до дюжины таких, до сих пор не утративших связей с родичами и друзьями за Дунаем. Султан думал, что вступит в богатые места с тучными нивами и стадами, с амбарами, полными припасов. Но Молдова встретила их пустотой. Были давно скошены не только пшеница да рожь – даже камыши в болотах. От городов и сел остались одни пожарища. Травы вытоптаны и сожжены, всюду чернели выгоревшие луга, над которыми гуляли ветры сухого и знойного лета. В тетради Анджолелло появляются тревожные записи. «И поднималась повсюду угольная пыль, – читал он теперь, – так, что заполняла небо, словно дымом, и каждый раз, добираясь до привала, мы становились черны лицом, и так же чернели наши одежды сверху донизу. И даже кони страдали из-за пыли, которая попадала им в ноздри. И потому султан ни разу не слезал с коня, и дозорные отряды не ломали рядов, пока лагерь не был устроен и охрана не обеспечена со всех сторон.»

А люди с пути великой армии султана ушли в леса. Жителей нигде не было видно; только вдали, на опушках кодр, время от времени мелькали всадники в мохнатых коричневых бурках, в высоких кушмах из такой же ткани или из овечьего меха. Пустив несколько стрел, если вблизи показывался турецкий разъезд, воины бея Штефана исчезали в чаще. Да исчезали без следа чересчур далеко от своих забравшиеся конные дозоры осман. Да по утрам находили трупы задремавших на посту часовых или отважившихся выйти ночью из лагеря аскеров. Впрочем, такие случаи были редки; султан строго приказал своим разъездам не отрываться от главных сил; по ночам Мухаммед, вспомнив молодость, в простом платье, стараясь оставаться неузнанным, проверял стражу. Султан хорошо помнил внезапное нападение князя Цепеша на его стан и поклялся не допустить подобного в этом походе.

Анджолелло засмотрелся на проходившие мимо полки лучшей, самой закаленной, самой покорной воле своих военачальников армии в мире. Шли, молодецки гарцуя на великолепных конях, бешлии, знаменитые воины, стоившие в бою каждый пятерых, как говорило о том их название, но и жалование получавшие от султана против других бойцов пятикратное. Шли вооруженные копьями и луками пешие джамлии. Люди и кони, несмотря на жару и постигшие их лишения, двигались бодро; всадники глядели гордо, их взоры горели отвагой и уверенностью в победе. Многоконные упряжки волокли громадные осадные пушки – предусмотрительный падишах захватил с собой достаточно этих огневых чудищ, чтобы сокрушить крепости бея Штефана. Между колоннами и рядами без устали сновали с бурдюками и кружками юркие водоносы-сакаджи, без помех заполнявшие теперь кожаные мешки и большие бочки, следовавшие с войском на возах, холодной влагой чужой земли; из-под холмов Земли Молдавской било множество источников, и если бей Штефан мог отдать приказание отравить колодцы, родники и ключи оставались чистыми, как повелось с тех пор, как аллах сотворил этот мир. Шли, оберегая возы с палатками и прочим лагерным добром, квартирьеры-мусселимы, хозяева стана на привалах и ночевках.

На раскрытые страницы дневника пала горстка черного праха; это ветер принес пепел тех самых сожженных полей, о которых писал ранее итальянец. Мессер Джованни вздохнул и принялся торопливо вносить в тетрадь новые записи, макая кончик тростникового калама в чернильницу, которую держал перед ним один из его чернокожих телохранителей. Кончив писать, мессер Джованни велел обоим маврам свернуть палатку и вместе с ними поскакал догонять далеко ушедший вперед двор султана.

6

Султан беседовал с беем кара-ифляков милостиво и приветливо. Султан улыбался и шутил. С достоинством ехавший рядом с повелителем, не склонный к грубой, но искусный в тонкой лести господарь Басараб, как ни был хитер и опытен в интригах и делах политики и как ни изверился в людях, позволил себе поддаться обаянию, исходившему от царственного сераскера. Еще накануне выхода войск из Адрианополя Мухаммеда терзала болезнь. В походе же проклятая хворь отступила, словно сам аллах одобрил решение своей тени на земле – падишаха Блистательной Порты – и с благословением послал ему исцеление. Или то благотворно подействовало когда-то привычное, мерное покачивание в золотом седле, милое сердцу воителя стройное шествие алаев, рев верблюдов и ржание коней, скрип колес под тяжестью сверкающих на солнце грозных орудий – музыка и краски, которые являют взору только армии, рвущиеся в бой под началом победоносных полководцев. Какой ни была тому причина, ставшие привычными страдания не возвращались к султану весь месяц, прошедший с тех пор, как он выступил в поход. Только изредка смутная боль напоминала о том, что полное выздоровление еще не наступило. Но султан верил: исцеление ему дарует победа.

– Твои люди приносят добрые вести, мой бей, – сказал он Лайоте. – У Штефана, по их сведениям, осталась половина войска.

– Менее половины, о Порог справедливости,[76]76
  Порог справедливости – один из титулов султана.


[Закрыть] – с улыбкой склонился воевода мунтян. – Из сорока тысяч, сколько он привел под Облучицу, ушли двадцать пять. Ушло и не вернется – уж я-то знаю этих разбойников. И еще, в канун боя, его лагерь покинут по меньшей мере пять тысяч. Останется не более десяти.

– Где же он теперь, этот дерзкий бей, так не дорожащий своей головой?

– В двух переходах отсюда, великий падишах, – уточнил Лайота. – Строит вал, укрепляется. – Воевода достал из-за пазухи небольшой, свернутый в трубку клочок пергамента. – Вот чертеж лагеря, который он устраивает.

– Твои люди, вижу, мой бей, служат усердно.

– Скажи лучше – твои люди, великий царь, – снова склонился черный ликом Лайота, в знак уважения поглаживая на турецкий манер бороду цвета вороньего крыла. – Истинное величие всюду находит верных, готовых за него на смерть. Прикажешь показать, что они тут начертили?

– Не надо, – султан чуть шевельнул рукой, державшей поводья, усыпанные любимыми им рубинами. – Покажешь после Сулейману-паше, он у нас лучше всех разбирается в воинских делах ак-ифляков. Не так ли, паша?

Ехавший за Мухаммедом Сулейман Гадымб невозмутимо поклонился. Султан намекнул на разгром, учиненный молдавским войском над армией паши не так давно и не так далеко отсюда. Гадымб не принял намека и насмешки; он не мог в тот бедственный зимний день удержать изменившее ему счастье.

– Слушаюсь и повинуюсь, о защитник истины, – поклонился Лайота, пряча чертежи. – Таких людей, до гроба преданных твоему величеству, мой повелитель, в Молдавской Земле не так много, как в моей. Но они могущественны и богаты и верят в твою звезду.

– Почему же они не схватят бея Штефана и не приведут его к нам на аркане? – с чуть приметной усмешкой спросил султан.

– Коты не смеют охотиться, когда сам лев выходит на добычу, – с улыбкой ответил князь Басараб.

Пустив вскачь своего аргамака, Мухаммед въехал на холм у дороги и остановился, любуясь проходящими полками. Блестящая свита мгновенно последовала за ним. Хитрый бес Лайота сказал правду. Как ни мала земля Штефана, этот бей ак-ифляков – не мышь, и охота на него – не занятие для жиреющих котов из числа вельможного молдавского боярства. Это дело для льва ислама. И не годится для такой цели тот аркан, который способны свить эти мелкие хищники.

Мимо падишаха, позванивая серебряными колокольцами, величаво проплыли три белых верблюда, ведомые в поводу святейшими в империи дервишами, с поклажей, укутанной расшитыми золотом покрывалами. На первом в особом, усыпанном алмазами ларце везли зеленое, сшитое из старинной иранской ткани дарак, священное знамя пророка; его развернут по его приказу лишь в тот час, когда аскеры истинной веры вступят в первый большой бой. На втором из этих благородных животных в другом драгоценном ларце следовала священнейшая во всех владениях Порты древняя книга – коран султана Османа.[77]77
  Осман I – первый турецкий султан, основатель династии (1299 г.)


[Закрыть] На третьем верблюде в вьючном сундуке из ароматного сандалового дерева хранились боевые доспехи падишаха и еще один богато изукрашенный ларец, серебряный, в котором возлежал на шелковой подушке лале – большой ошейник из чистого золота, усыпанный драгоценными камнями и снабженный длинной цепью, тоже золотой. Этот ошейник предназначался для той венценосной дичи, на которую теперь охотился султан Мухаммед. На этой драгоценной, но крепкой цепи его аскеры приведут плененного бея Штефана в Стамбул. Сделай только так всемилостивый вышний, чтобы молдаванин принял бой! Не допусти лишь всевышний, чтобы упрямый господарь ак-ифляков не сбежал без сопротивления в Венгрию, Польшу, а то и куда подальше!

Впрочем, это тоже нельзя исключить – Штефан может еще одуматься, покориться, поцеловать своему законному повелителю Мухаммеду золотую туфлю. Такое для местного князька – не позор, но великая честь. Тогда Мухаммед его простит, милостиво примет под свою руку, сделает одним из славнейших беев своего царства. И дозволит бею Штефану с его косматым воинством вместе с армией осман двинуться дальше на Страны тьмы,[78]78
  Страны тьмы – так называли жители мусульманских земель страны Западной Европы.


[Закрыть] на окончательное завоевание мира.

Приближаясь к месту, где остановил своего коня падишах, воины старались шагать бодро, глядели весело. Шли с лопатами, но и с саблями у пояса искусные саинджи – мастера строить мосты и укрепления, сколачивать из бревен и досок осадные башни и метательные машины, устраивать подкопы под вражеские крепости. Ехали на добрых конях тимарлы-спахии – владельцы дарованных султаном имений – тимаров и зеаметов, каждый во главе нескольких джебели – верховых латников-рабов, число которых зависело от годового дохода хозяев. Шли нестройные ватаги лютых в бою с неверными, фанатичных дервишей-воинов, бросавшихся на врага в одних рубахах, расстегнутых на груди, с ятаганами и кинжалами. Султан мог гордиться своим несокрушимым войском. Многих бойцов за веру – муджахидов – он знал по прошлым боевым делам и с милостивой усмешкой приподнимал холеную руку в знак приветствия и памяти, когда они проходили мимо. У многих на чалмах горели на солнце большие челенки – литые золотые знаки, полученные за храбрость, за подвиги, совершенные в былых сражениях.

Но вот взор султана помрачнел. После боевого алая молодых янычар началось шествие царского двора. Ехали нескончаемым потоком придворные ич-аглары – «внутренние аги» сераля, балдаджи – охранники сераля с алебардами – балта – на плечах, мутасаррыфы – начальники уездов-санджаков; ехали привратники его дворцов – капуджи, различные кетхуда – помощники его сановников, слуги великого визиря, начальника над припасами двора – килер-джибаши, начальника особых покоев – хассодабаши. Со своими слугами при войске следовал главный конюший – мирахурбаши, сокольничьи – шахинджибаши, И чашники – чашнигиры – все сто человек, во главе со своим чашниграбаши. И чокадар – хранитель кафтанов падишаха – со всеми помощниками и рабами, и искемле-ага, подставлявший ему скамеечку, когда султан садился в седло; теперь он гордо ехал во главе целой своры нахлебников – Мухаммед в походе не пользовался его услугами, воины должны были видеть каждый день, как легко еще вскакивает на коня их повелитель. Ехали также другие сановные, чиновные лица, их писцы и секретари, рабы и слуги, приятели и друзья, и не было им числа.

Султан все больше досадовал на себя. Откуда взялось такое великое скопище дармоедов? В Стамбуле, среди бесчисленных покоев и флигелей, беседок и киосков, конюшен и служб сераля эта челядь не была так заметна. Теперь он впервые увидел, как она разрослась. И ведь этот люд сидел на жаловании из его казны, обжирался и развратничал, злословил и жирел за счет падишаха, его войска, каждый стоил ему, наверно, целой осадной пушки. Разве было их столько, когда он брал Константинополь, громил войска и крепости Венеции и Генуи, сражался со спесивым шахом Узуном? Не напрасно, верно, старые османы, соратники его великого отца, набравшись смелости, признавались ему, как тревожит их невиданное вздутие этого ненасытного брюха державы – праздного, погрязающего в интригах и лихоимстве двора, растущее могущество в нем христиан – сегодняшних, но особенно – вчерашних, ренегатов; однажды предавший непременно изменит опять, напоминали они. К чему такой огромный двор – разор для казны, средоточие человеческой алчности и злокозненности? Неужто вместе со своими славными завоеваниями Мухаммед Фатих оставит наследникам и это скверное бремя?

Мухаммед со злостью хлестнул коня и поскакал на свое законное место – к передовым алаям спахиев и янычар. Там его нагнал мчавшийся во весь опор великий визирь Махмуд.

– О Обитель благоденствия,[79]79
  Обитель благоденствия – другой титул султана.


[Закрыть] – проговорил он, – дозволь припасть к твоему священному стремени!

– Говори, почтеннейший, – недовольно бросил султан.

– Посол хана просит допустить его к твоим стопам, великий царь.

– К чему? – спросил Мухаммед. – Разве мало ему беседы с главой нашего дивана?[80]80
  Великий визирь возглавлял также тронный совет – диван султана.


[Закрыть] Что хочет сообщить нам татарин?

– Хан и бей, о великий, просят дозволения оставить землю ак-ифляков.

– Понимаю, – с усмешкой кивнул султан. – Крымские шакалы награбили столько добра, сколько могут унести и угнать, им незачем более там оставаться. Велик ли ясырь орды?

– Наши аги и беки, что посланы тобой в их чамбулы, о повелитель, докладывают, что ясырь невелик, не в пример прежнему. Городов татары не брали, села пусты. Но посол бьет челом: третья часть ясыря и всего, что взято у людей Штефана, по докончанию прошлого года, будет отдана твоему священному величеству.

– Лев не отнимает добычи у кота, – по-своему повернул Мухаммед недавние шутливые слова Басараба-воеводы. – Пусть напишут фирман: дозволяю и повелеваю быстрым как ветер татарам… Что скажешь, мой бей, – повернулся он к мунтянину, – как нам с ним поступить?

– Орда сделала свое дело, Штефан теперь почти без войска, великий царь, – отвечал Лайота, тоже надеявшийся на долю во всем, что будет впредь награблено на Молдове. – Пусть уходят. Твое великое войско, о счастливый царь, справится с Штефаном без них.

– Дозволяем им и повелеваем, – продолжил султан, – возвращаться к своим юртам и домам. Посылаем им свое благоволение. Во славу аллаха единого и вечного… Ты знаешь, впрочем, что там еще нужно написать, мой Махмуд. К нашей же особе посла допускать незачем, не время для того.

– Слушаюсь и повинуюсь, великий султан.

Низко, несмотря на тучность, кланяясь, держа ладонь у лба, великий визирь проворно удалился.

Поздним вечером, после двух партий в шахматы с Анджолелло, отходя ко сну в своем огромном шатре, более напоминающим златотканный дворец, Мухаммед довольно вспоминал события дня. Все шло, как ему виделось заранее. Бей Штефан встретил его, правда, не хлебом-солью, а пеплом и угольями, но верные Порте молдавские бояре через мунтянских лазутчиков доносили: скоро пойдут обильные, не разоренные коварным противником земли. Воины будут сытыми, поход – легким, лагерь здешнего князька они возьмут с налету, тогда уж пригодится и припасенный для этого Штефана лале. Все шло как нельзя лучше, аллах отогнал болезнь, обычная по вечерам боль еле теплилась где-то внизу живота и, наверно, скоро исчезнет совсем.

Мухаммед был доволен собой, доволен каждым ходом, избранным в этой партии с извечным врагом ислама – христианским миром. Ведь раздавались в диване и иные голоса. Было немало таких, особенно среди славнейших беков и пашей его войска, которые говорили: меч Порты должен ударить по старым, упорнейшим противницам ее – по Венеции и Генуе, да не по их колониям и островам, а в сердце этих торгашеских царств, по этим городам, проклятым аллахом. Надо-де повести войско на Рим, по суше и по морю, и притащить на цепи в Стамбул престарелого и хитрющего тамошнего первосвященника Пия. Короли-франки слабы и воюют все меж собой, а Рим – это власть над той половиной мира, которая не покорилась еще священному полумесяцу. И добычи там больше; об этом беки, конечно, не говорили вслух.

Султан не послушал таких советов, отмел такие доводы движением бровей. Советчикам не объяснил, почему, не приличествовало. Но сам понимал: двинь он войска прямо на Италию, Молдова и Польша с Литвой нависнут над Портой грозной опасностью с правого крыла. Бей Штефан не раз, проходя с мечом всю Мунтению, почти до самых турецких земель, показывал, что такая опасность – не шутка. Перед прямой угрозой опомнятся, наверно, и короли да князья Европы, османы могут встретить в ней могущественный союз. Куда умнее было выбрать путь через Молдову, чтобы, укрепившись в ней, упереть в жирные бока Мадьярщины и Польши острия его непобедимых полков.

Султан напряг слух; кто-то шел к его шатру. Нет, почудилось, проследовала, наверно, мимо ночная лагерная стража. Мухаммед натянул повыше невесомое, но теплое одеяло из лебяжьего пуха: становилось свежо.

Мысли падишаха потекли по прежнему руслу. Земля бея Штефана была ему просто нужна. Вначале, лет пятнадцать назад, Мухаммед смотрел на оба княжества у нижнего течения Дуная как на малые, легко одолимые помехи. Война с Цепешом, неудачи в этом походе заставили султана посмотреть на них совсем по-другому. Потом по миру распространилась слава Штефана, известия о его победах. А не так давно он разбил и его лучшего сераскера. Мухаммед, к тому времени окончательно овладевший положением в Мунтении, увидел тогда: Молдова на его пути – серьезное препятствие. Султан решил: Молдову он должен сокрушить. Не в порыве гнева пришла его решимость, гнев в себе он вовремя подавил. Это требовал ныне разум – разум государственного мужа. Но теперь, после покорения Крыма, Порте просто нельзя было без Молдовы, особенно ее приморской части, с южными крепостями Килией и Белгородом, с прилегающей степью. Ведь здесь должна была протянуться столь необходимая империи сухопутная дорога через Дикое поле к Перекопу и Бахчисараю. Владение Молдовой – надежной и покорной – должно было обеспечить империи выход к северным степям, к рубежам нового христианского исполина, быстро набиравшего силы на севере Европы, – Московии, способной стать в не столь далеком будущем могущественной и опасной.

Утвердившись в Диком поле и Крыму, империя Мухаммеда протянет руку единоверным ханствам, обкладывающим Московию с востока и юга, – Казанскому, Астраханскому. Блистательная Порта сумеет вдохнуть новую жизнь в эти осколки Чингисовой державы, придать им новые силы, указать новые цели. Соединившись, они сокрушат Московию и, усилившись ее богатствами, повернут окончательно на запад. На Польшу и Литву, на земли немцев, чехов, венгров, французов, испанцев. До самого Западного моря, где, говорят, кончается Земной круг.

Италия тогда упадет в могучую руку султана Мухаммеда, как падает переспелое яблоко. Сама.

И было еще одно обстоятельство, ставившее покорение земли бея Штефана в первый ряд обязанностей государя осман. Без южных крепостей этого малого княжества Блистательная порта не может зваться полной хозяйкой на Дунае-реке. А Дунай теперь – главный водный путь его нового царства в Европе. И удобный путь для торговли со странами на западе, пока они не попали еще в его полную власть.

Двадцать три года прошло с тех пор, как Мухаммед Фатих бросил свои алаи на штурм Константинополя. Другого выбора у султана в ту пору просто не было: великое наступление турок на земли Рума[81]81
  Рум – Византийская империя (тур.)


[Закрыть] остановилось перед гигантскими стенами этой твердыни. Проклятые стены отбрасывали приступ за приступом; Мухаммед хотел было уже отступить от великого города, прекратить осаду. Но в тот вечер в его шатер пришел старик Дауд-бек, соратник отца. «Назад более дороги нет, о царь! – сказал ему тогда мудрый старец. – Куда пойдет, не взяв этот город, со срамом в душе твой народ? К какой судьбе? Вперед, о царь мира, только вперед!» И он пошел вперед, и взял город-крепость последнего базилея Константина Палеолога, и сделал его своей столицей и оплотом, откуда не раз водил полки во все стороны света и приводил назад со славой и добычей.

Теперь наступал такой же час. Земля Молдавская, с позором разгромившая великую армию, легкомысленно доверенную им Гадымбу-паше, лежала перед ним непобежденная, бросая вызов пеплом сожженных полей. Империя турок в позапрошлую зиму споткнулась об эту убогую землю, и мир удивился, а враги возрадовались. Империя встала перед этой нежданной помехой, как тогда – перед старым Византом. Народ же, остановившись на пути, утрачивает порыв, ведущий его к победам. Народ, отвыкающий от побед, созревает для поражений; привыкнув же к поражениям – созревает для рабства, для гибели.

«Аллах велик, – подумал султан, засыпая. – Земля Молдавская, в конце концов, – не великий Константинополь, а бедный бей Штефан со своими пастухами – не император Палеолог. Войска осман, ведомые в бой самим Мухаммедом, одним щелчком сметут молдавского князька с его смешной крепостцой из щепы и глины. То-то задрожат, – мелькнула последняя мысль, – спесивые поляк и мадьярин, когда сам он, Завоеватель, появится у их границ! Мир увидит что он все тот же, что не справились с ним, волей аллаха, ни годы, ни злая болезнь».