Текст книги "Войку, сын Тудора"

Автор книги: Анатолий Коган

сообщить о нарушении

Текущая страница: 41 (всего у книги 68 страниц)

7

Кодры все так же стояли стеной по обе стороны семиградского шляха. Но, чем ближе к столице, тем чаще и дальше отступали от него. Тем чаще встречались селения, десяток-полтора землянок и хат, охваченных крепким тыном для защиты, но теперь покинутых или выгоревших дотла, уходя и забирая все, что можно было, с собой, люди предавали оставшееся огню, чтобы враги не варили пилава[82]82
  Пилав – плов (тур.)


[Закрыть] у их очагов. И все реже встречались обозы бегущих к крулю Матьяшу богачей и бояр, пока их совсем не стало на старой дороге к карпатским пасам.[83]83
  Пас – перевал (молд.)


[Закрыть]

Наконец, появилась Сучава. Серые деревянные и саманные посады были тоже пусты; кое-где над ними поднимался дым – занимались пожары, которые никто не собирался тушить. Только белая, издали казавшаяся приземистой, могучая крепость поодаль от города, затворив ворота, жила и, не спуская гордо реявшего над дозорной башней знамени с головой зубра, в молчании ждала врага.

К крепости Войку Чербул и его спутники не свернули. Погнали коней дальше.

Все это время Войку присматривался к своему белгородскому знакомцу; ответственный за свой отряд, молодой витязь на всякий случай с удвоенным вниманием глядел по сторонам, когда дорога снова ныряла в лесные чащи. Для этого, впрочем, совсем не надо было иметь среди спутников человека с рождающим тревогу прозвищем князя лотров. В кодрах всегда хватало разбойников; теперь же, кроме них, в засаде могли затаиться мунтяне, татары, забредшая далеко от своих в чужую страну шайка турок-акинджи. Однажды, действительно, в густых кронах деревьев, нависших над дорогой, замелькали неясные тени, по бокам дороги, за кустами обозначилось подозрительное движение. Но скутельник Ион чуть заметно махнул рукой, и приведения в лису, готовые, казалось, вот-вот обрести плоть, мгновенно исчезли.

«Отныне для лотров мы – свои», – усмехнулся в душе Войку. Но вида, что понял происшедшее, не подал. Войку знал теперь: есть на свете разбойники опаснее и хуже, чем ехавший в их отряде всадник в ловко пригнанном, хотя и скромном платье, с открытым и смелым взглядом бывалого воина. И ни о чем не спрашивал того.

На привале после Сучавы скутельник сам подошел к Чербулу, прилегшему поодаль от товарищей, уселся рядом.

– Не надо меня опасаться, витязь, – сказал Ион. – Пока я с вами – ничего плохого никому не учиню. Да и вам со мной спокойнее; молодцы с тобой – хоть куда, только мало вас в дороге для такого времени.

– Спаси тебя бог, пан скутельник, – с добродушной усмешкой проронил Войку.

– Не скутельник я для тебя, сын Боура, – ответил ему улыбкой Ион. – И знаешь давно, кто я есть, его милость пан Тимуш не мог меня не узнать. Только не для злого дела оставил я и мои дружки нашу тихую поляну за Сороками. Воеводе нашему лютому поклониться хотим, милости у него просить будем.

Витязь знал, что сорочанин имел в виду. Штефан-воевода в дни мира с неутомимой лютостью истреблял в своей земле разбойников и воров. Вешал и сжигал на кострах, четвертовал и сажал на колья. Но в дни большой опасности преступная братия знала: князь простит их и примет под свое знамя. Они пополняли четы гынсар – первейших грабителей в войске, таких же, какими были акинджи у турок. Но возвращался мир, и вновь апроды и скутельники, капитаны и сотники князя Штефана начинали охотиться за лотрами, которые, конечно, принимались за прежнее ремесло.

– Идем, короче, туда, где все ныне разбойники, – добавил Ион. – Малая ватажка – к большой.

Войку прикусил губу, но возражать не стал. Все они, в сущности, спешили теперь к воеводе, чтобы защитить родную землю. И как еще тот посмотрит на Чербула самого! В глазах господаря, сам Войку преступник и вор – племянницу низкородный сотник увез в Семиградье, доверие государя своего обманул.

– Мне ни к чему ведать того, что ты сочтешь своей тайной, войник, – ответил Войку, срывая и кладя в рот травинку. – Знаю с доброй стороны, и того довольно.

– Я не напрасно вмешался в вашу ссору в тот день, в Четатя Албэ, – покачал головой князь лотров. – Твой отец, капитан Боур, спас меня однажды от злой беды. А ты весь в отца.

Войку улыбнулся. Кому не помогал в трудный час великодушный белгородский капитан! А ему до могучего воина Тудора, пожалуй, очень долго еще набирать силенки.

– В отца пошел, – продолжал Ион, – и все говорят, и сам вижу. Крепко бился ты в разных битвах, на Молдове и в Крыму, самим крулем Матьяшем, был слух, переведался.

– Вот оно как? – удивился витязь. – Что же ты еще обо мне знаешь?

– Многое, пане капитан, – усмехнулся гость из кодр, – многое, пане рыцарь. И то, как в Брашове твоя милость служила, нашего брата в Земле Бырсы гоняла. И то, как было у тебя дело с самим зверем Цепешем. Слухи ведь по земле плывут, низом; малые людишки-то первыми обо всем и узнают.

– В Земле Молдавской я не капитан и не рыцарь, здесь я простой сотник, и то, наверно, бывший, – заметил Войку. – Коли не простит мне государь-воевода мою вину.

– Какая же то вина – красну девицу умыкнуть, женою своею сделать! На Молдове такое от века не считается грехом.

Лесной атаман, как много о нем ни знал, коснулся запретного. Войку сел в траве, нахмурился.

– Не гневись, витязь, не гневись, – поднял руку Ион. Пану Тудору я ровесник, да и родом почти вам свойственник, раскрою тайну: из соседнего с вами села. Отцы-деды наши вместе и на охоту ходили, и на войну. С паном Тудором и татар за Днестром воевали, и с ватагой на фелюгах к берегам Крыма плавали, генуэзцев в их замках щипали. Только развела нас с ним в разные стороны судьба. Для него, слава богу, – мать, для меня – злая мачеха.

Войку начал припоминать. Еще раньше, года за четыре до Высокого Моста, он видел этого человека – тот тихо беседовал о чем-то с его отцом, капитаном Тудором, возле их дома. В полутьме юный Войку не сумел как следует его разглядеть, но теперь уверился – это был тот самый рослый воин. Вспомнились разговоры с отцом – капитан рассказал ему как-то о товарище молодых лет, жителе соседнего села, пропавшим без вести, еще когда сам Боур по чужим краям кочевал, иноземным королям и герцогам служил. Морлак – вот как звали, вспомнил Чербул, того отцовского товарища.

Причиной всех несчастий Морлака был могущественный и алчный великобоярский род, владения которого соседствовали с угодьями его села – панские маетки заглатывали земли крестьян, год за годом, неотступно и неотвратимо, как удав – кролика. Боярин – глава того рода – убил отца Морлака, тогда еще молодого войника, забрал к себе и сделал своей наложницей сестру, прогнал мать с остальными детьми, еще малыми, с семейного надела. Это было в годы княжения братоубийцы Петра Арона; суд господаря одобрил боярский произвол. Морлака, когда это случилось, дома не было, старший сын беспечно гулял в фелюге вдоль турецких берегов с ватажкой лихих добытчиков. Вернувшись в родные места, Морлак убил боярина и исчез. Время от времени потом объявлялся в Четатя Албэ, по слухам – стал атаманом многочисленной разбойничьей шайки, обретавшейся в кодрах, где-то между Штефанештами и Сороками. Простые люди о нем плохого не говорили, простых он не трогал. Бояре, купцы и паны ненавидели.

Войку мог верить этому человеку. Перед ним, конечно, был лотр, да не обычный, какие у Штефана-воеводы висели на всех дорогах, и князем над этими грабителями его, верно, называли не напрасно. Кто мог знать, как ожесточила его злая судьба, какими делами мстил людям мнимый скутельник за учиненную над ним неправду, сколько вместе со злыми душами загубил невинных? Простых людей князь лотров не обижал; но на то он и был князь, да и что у убогого возьмешь, к чему на него нападать? Разные чувства теснились в душе верного сотника господаря Штефана, великого истребителя лотров. Однако, что ни говори, этот человек был товарищем его отца, он выручил как-то самого Войку в опасной передряге. А общая опасность, нависшая ныне над всем народом Земли Молдавской, роднила сегодня их всех.

– Баде Морлак! – проговорил Войку, вставая. – Я раз, что встретил тебя.

Князь лотров, поднявшись на ноги, по праву старшего обнял сотника. Видевший это Михай Тимуш ничем не выказал удивления; старый боярин неизменно верил своему молодому земляку.

Отряд продолжал путь. Уже спешили над ними на юг оповещенные своими о грядущих пирах огромные, тяжелые вороны, и стаи их все чаще бросали на старый шлях зловещие тени. Уже доносили буйные и жаркие ветры лета до торопящихся к битве воинов зловещие хлопья сажи и пепла с бушевавших где-то пожаров. И не встречалось теперь человеческого жилья или поля, не тронутого огнем; только церкви еще стояли кое-где над пепелищами, нахохлившись под серыми кушмами своих высоких крыш.

Услышав отдаленный свист, Морлак предостерегающе поднял руку. Отряд придержал коней; въехав шагом на небольшую поляну, воины увидели двоих мертвецов, сцепившихся в последней схватке, да так и застывших навек, – молдаванина и татарина. Пальцы войника, в спине которого торчал кривой нож, сомкнулись на горле задушенного им в последнем усилии ордынца. Вокруг обоих валялось разбросанное оружие – два колчана, копья, сабли, щиты.

– Надо бы похоронить, – молвил боярин Тимуш.

– Погоди, твоя милость, – остановил его Морлак.

Проехав еще несколько шагов, все увидели вторую поляну, побольше, заваленную мертвыми телами, большей частью – татарскими. Бой, видимо, случился недавно; с раскиданных как попало трупов, тяжко хлопая крыльями, с недовольным криком взлетело несколько воронов и расселось на ближайших деревьях, ожидая, когда живые уйдут.

Хоронить столько павших Войку и его люди уже не могли; надо было торопиться. Молодой сотник дал знак продолжать путь.

– Собрать хотя бы оружие, пане капитан, – напомнил хозяйственный Переш. – В войске оно многим пригодится.

– Есть кому этим заняться, парень, – усмехнулся Морлак. – Наше дело – поторапливаться.

Войку давно был уверен: за его отрядом, впереди, а может, и по бокам, по тайным лесным тропам следуют ловкие, легкие на ногу и храбрые подданные Князя лотров. Они подберут оружие павших и все, что осталось при них мало-мальски ценного, а погребение справят звери и птицы, дожди и снега.

Шлях был узким, ехали больше парами, с теми, с кем лучше сошлись по прежнему времени или в нынешнем подорожье: Войку – с Фанци, Тимуш – с Ренцо деи Сальвиатти, Клаус – с Перешем. Секей Варош лучше всех пришелся по душе Жолде, давнему жителю Семиградья, сыну боярина из малых, служившего когда-то покойному государю Петру и сложившего голову в бою с людьми Штефана-воеводы. Замыкающим ехал Морлак; на попасах – общительный и учтивый, мнимый скутельник во время переходов держался особняком, прислушиваясь, наверно, к тайным вестям, посылаемым его невидимыми соратниками, присматриваясь к условным, незаметным для прочих знакам, оставляемым незримой передовой стражей.

– Много дивного, – говорил Клаус, невольно понижая голос, – в наших землях рассказывают об этих турках благочестивые странники, ходившие в Святую землю. Будто все они – колдуны и волшебники, простые мечи и сабли-де их не берут. Разрубишь такого нехрится хоть пополам, а он тут же опять срастается и машет саблей, как ни в чем не бывало.

– Враки, – отмахивался Переш. – И от сабли мрут, как все люди, и от пули, и стрела их достает, как всех. Из твоего самопала и пятерых бесермен уложить можно за раз.

– А еще, – продолжал немец, поправляя на плече тяжелую аркебузу и стараясь говорить еще тише, – проклятые турки, как рассказывают у нас святые пилигримы, умеют переноситься невидимками за тысячи миль и подслушивать, что добрые христиане замышляют такого, чтобы от них защититься.

– Это уж вовсе богомерзкое вранье! – возмутился Переш. – Сдается мне, друг Клаус, что эти ваши святые, а по-моему – бесерменские лазутчики, турецкое золото отрабатывают и нарочно воду мутят, чтобы христиан во всех странах устрашить, отбить у нас охоту обороняться. Точно так сеют нынче злые слухи торговые греческие гости, идущие из Цареграда.

– Ни за что не поверю! – выпучил глаза честный воин из Нюрнберга. – Какая им в этом корысть? Большой ведь турок грекам – наипервейший враг!

– Это когда было! Теперь греки, которые в Цареграде живут, только и знают, что лизать новому хозяину сапоги. Ты лучше послушай, что видели и слышали мы с паном капитаном Чербулом своими глазами и ушами. Позапрошлой зимой, как ехали мы с четой из нашей Четатя Албэ на бешляг под Высоким Мостом, – пан капитан, его милость, и сотником-то еще не был, простым войником шел на рать по наказу отца, – как ехали мы в тот раз во княжье войско, пристал к нам по дороге купец-грек. Ехал он без обоза, с одним слугой, весь товар свой в двух вьюках вез – пустяки всякие для боярышень и боярынь, благовония и притирания, украшения и зеркала, ларцы там всякие да коробочки. Уж мы-то его добро как следует перетряхнули, когда иноземец показал свою медь.[84]84
  Выражение, родившееся в ту эпоху. «Показать свою медь» – раскрыть перед кем-нибудь свою гнилую сущность, подобно тому, как фальшивая серебряная монета после долгого хождения стирается, и ее медная сердцевина становится видна.


[Закрыть] Попросился он с нами будто для безопасности от лотров и на первом же попасе о турках речь завел – какие-де они могучие и неодолимые в бою, как верно-де служит им пан дьявол, которому безбожный султан запродался еще в пеленках, так что господь бог ни за какие молитвы помогать против них своим людям не берется, с сатаной-де связываться не хочет. И еще говорил тот грек, что твои пилигримы на уши вам вешают, – что бесермена-де ничем убить невозможно, так что биться с ним вроде идут одни дураки, кому не дорога жизнь. Напоминал все подряд – как плохо кончили в войнах с неверными прежние греки-ромеи, а за ними – болгары, мадьяры, ляхи, фряги, мунтяне и многие прочие.

– Так оно ведь и было, – вздохнул Клаус.

– С другими – может быть, да с нами-то повернулось иначе! – с торжеством воскликнул белгородец. – Слушай лучше про грека-купчина, не перебивай. Капитан наш, что вел на битву стяг, его милость пан Молодец слушал-слушал те речи, да и смекнул, что к чему. Велел того грека связать да легонечко попытать. Тот во всем немедля и сознался – как стамбульский бостанджи-баши велел его привести да именем самого царя приказал в землю нашу ехать и страх перед турком по ней сеять. Так и остался тот грек тогда на шляху из Четатя Албэ в Роман, повисши на сосне.

– С нами, значит, бог, – прибодрился Клаус. – И то дело: если ваш государь и его люди этих нехристей били, значит, никакая адская сила за ними не стоит.

– Отныне ты о нашем Штефане-воеводе должен говорить «наш государь». Ибо ему и земле нашей служить едешь.

– Так я ж немец! – удивился Клаус. – Я ж баварец!

– А хоть татарин, – наставительно сказал Переш. – Раз уж ты за землю нашу поднимаешь саблю, значит, ты для князя нашего, для всех нас в земле этой – свой, родной человек. Запомни же крепко: воевода наш Штефан людей не по роду-племени делит, а по достоинству и разуму, по верности и храбрости. Так чинили и дед его, старый Александр-воевода, нареченный Добрым, и отец, и князь Богдан. И у Штефана-воеводы так: кто верно служит ему и о Земле Молдавской радеет – тот ему словно сын родной, будь то немчин, или лях, мадьярин или татарин. И многие языки служат ему за то верой и правдой.

Рыцарь Фанци молча скакал рядом с Войку. Михай, и по природе молчаливый и сдержанный, не хотел мешать предводителю, обязанному первым замечать любой признак опасности для отряда.

Михай искоса наблюдал за своим боевым товарищем. Войку был еще очень молод. Но уже не мальчишка, каким приехал из родного Монте-Кастро в их лагерь, в канун прошлогоднего сражения. На лице – благородство, отвага, мужество. В поступках – независимость и решимость. Не вспыхивает более, заливаясь краской, слыша соленые остроты воинов, не смущается, как раньше, перед старшими. Спокоен, тверд, исполнен достоинства, хотя при том со всеми дружелюбен и приветлив. В споре – холоден и учтив, как и в смертном поединке. Железный парень!

Можно только удивляться таким переменам за столь короткий срок, от одной великой битвы до другой. Но Михай знал, в каком огне, и не раз, побывал за это время вчерашний юнец. Высокий Мост и Мангуп, корабль восставших невольников и плен у чудовища Цепеша. И любовь, которой, наверно, позавидовал бы сам Тристан… Ведь это то же пламя, и оно тоже закаляет тех, кому не суждено в нем сгореть… Из какого же металла отлито это существо, с которым, возможно, придется еще раз разделить немало испытаний? Что рождает такой человеческий сплав на берегу моря и лимана, где родился этот витязь из Монте-Кастро? И как еще объяснить, почему эти люди так похожи на его друзей – секеев семиградских порубежных земель?

Мысли венгерского рыцаря полетели назад, к родным местам на Большой мадьярской равнине, которую ее жители называли Пустой, к горным кряжам, среди которых, как дворы крепостей среди стен, угнездились секейские села и городки. Жаль, очень жаль, что не смогли секеи, как полтора года назад, вовремя поспеть на подмогу к палатину Штефану. Король Матьяш приказал им встать под знамена семиградского воеводы Батория, а войску воеводы назначено собраться около Турды только двадцать пятого июля, до этого срока оставался еще целый месяц. Была у этого королевского решения еще одна причина: прошлый дружный поход пяти тысяч лучших секейских бойцов в Молдову, на помощь господарю Штефану напугал магнатов и баронов Семиградья, тут же обратившихся с жалобой к королю; мало ли что могли учинить вольнолюбивые и воинственные секеи, воротившись домой возбужденные победой, если не порубили бы их турки почти всех!

Успеют ли теперь, думал Фанци, его друзья-секеи и все венгерское войско помочь Молдове, или выступят тогда, когда уже некуда и не для чего будет выступать? Что побудило короля Матьяша назначить войску столь поздний срок сбора? Недомыслие или расчет? Если второе, дело плохо; это значит, что король-рыцарь, столь озабоченный о славе своей в грядущем, о том, чтобы лишь в легендах и песнях, лишь в хвалебных хрониках да торжественных поэмах вспоминало его потомство, в этот грозный час хитрит и прислушивается к советам самых коварных своих сановников. А коварство – не признак ума, коварство с дальновидностью не состоит даже в далеком родстве. Король Матьяш ухаживает за юной Беатриче, своей красавицей-женой, устраивает в ее честь турниры, строит для нее в Буде большой новый дворец, прекраснее которого, говорят, в мире еще не было царского жилища. Но что станет с Семиградьем и Венгрией, с дворцом короля Матьяша, если падет Молдова и двухсоттысячная армия султана Мухаммеда во всей своей грозной силе подойдет к границам его владений?

Выезжая из леса на открытые места, путники все чаще видели вдали одинокие и тонкие, уходящие в знойное небо дымы – это села давали знак соседям, что враг приближается, что пора обращать в пепел свои дома, прятать в потайные ямы запасы и серебряные аспры и уходить в кодры, наточив перед тем как следует топоры, насадив на жерди острые косы. Все чаще слышались заунывные, как зов оленя, звуки бучума – родного брата тех длинных трембит, которыми перекликаются славяне-горцы, взобравшись на скалы родных Карпат. И все щедрее бросал на дорогу горячий ветер те горсти сухого, черного праха, которые так красноречиво напоминали смертному, во что неизбежно превращается все живущее, закончив земной участок своего пути.

Приметы войны и бедствий, как ни были зловещи, мало трогали, однако, могучего старца Тимуша. Боярин Тимуш радостно и жадно вдыхал воздух родины, с которой так долго был в разлуке.

– Многие народы, – вещал боярин благовейно внимавшему Ренцо, – знают вкус наших вин. Но никто за молдавскими рубежами не знает котнарского. Да и не может знать, если не приезжал сам в ту благословенную долину. Поверь, юноша, мне, бывавшему, наверно, всюду, где только есть красивые женщины и добрые вина: во всех христианских странах это – лучшее. А в бесерменских не пьют вина, и поделом поганым, – добавил со смехом Тимуш.

– Ошибаетесь, ваша милость, пьют! – позволил себе возразить молодой генуэзец. – И турки пьют, и арабы, и иные народы, поклоняющиеся полумесяцу, хотя этим, конечно, не похваляются. Но скажите, почему вино из Котнара нельзя привозить, подобно прочим, в Италию или в земли германцев, в добрых бочках?

– А оно не дозволяет себя от родины отрывать, не уподобляется человеку, грешному и слабому, – пояснил Тимуш со вздохом. – У этого дивного вина – своя гордость. Отвезешь его хоть за десять верст, в бутылке или в бочке, и оно уже – не котнар, такое же, как прочие вина, самые беспородные и простые. А то и хуже. Сколько ни пробовали вывозить – никогда не получалось. Нет, это гордое вино. Самое гордое на свете!

– Ваша милость, – предположил Ренцо, – наверно, пробовала его не раз?

– И не два, и не десять! – усмехнулся бывший беглец. – Не сосчитать, пожалуй, сколько раз в молодости я с друзьями приезжал на государев пьяный двор и весело проводил там время – самое счастливое, пожалуй, в моей долгой жизни, – чересчур долгой, как думают, наверно, мои враги.

– Ну что вы, синьор! – воскликнул Ренцо. – Какие у вас могут быть враги!

– Если их уже нет, значит, эти годы я жил не так, как надо, – заметил боярин в раздумии. – Но доскажу тебе о котнаре. Еще дед Александр-воевода, если он только мой дед, а эта метка, – Тимуш дотронулся тут до своего носа, – эта метка говорит о том, что так оно и есть, – еще дед мой близ села Котнар с его виноградниками построил погреба и палаты, которым люди дали это прозвище: пьяный двор господаря. Там выросли просторные, удобные постройки из красного брашовского кирпича, крепкого как железо. И поставил над ними, над винными подвалами и холмами, над войском бочек и будей ученого немца Фелчина, великого мастера с Рейна. Он и сделал из тамошних лоз то вино. Зеленое, если смотреть его на свет, чуть игристое, да такое легкое, словно льется тебе в глотку само. Нет на свете, мой Ренцо, печали, коей то вино не может снять с человеческой души, нет и горя, в коем оно не могло бы взвеселить человека и утешить. Одного только требует: уважения к себе, а значит – меры. Выпьешь его лишь малый кубок, и ты готов, голова – ясная, все – при тебе, а встать с лавки – не можешь. Выпьешь два, – и друзья тебя волокут замертво отсыпаться. Три кубка котнара только самые сильные мужи и могут принять. А более не пил еще никто за единый раз.

– Ни за что не поверю, ваша милость, чтобы вы не совершили такого подвига, – покачал головой генуэзец.

– Однажды был грех, – признался Тимуш, – только однажды. Но это чуть не стоило мне жизни. Налетели на нас, как подлые псы, холопы покойного князя Штефана, второго господаря этого имени, еле мы тогда от них отбились. В тот раз не добыли они не только моей головы, но и малой толики плоти. – Боярин снова выразительно поднес палец к носу, утонувшему в усах.

– Как же они, прошу у синьора прощения, до вашей милости все-таки добрались?

– Да так, – рассмеялся Тимуш, – поймали-таки. В час другого моего греха! У женщины меня поймали, дружок, и пометили; с тех пор зовут меня люди Меченым. До сих пор не знаю, поверишь ли, выдала ли меня княжьим собакам та чертовка, или они выследили меня сами. Правда, помнится, любила она меня крепко. Но верь после этого попам и монахам, что все зло на свете – от женщины!

– Тогда и все мы зло, – вставил Ренцо, – и каждый из нас. Ибо все и каждый женщиной рождены.

– Что проку в словах! – воскликнул тут боярин. – От них либо не от них, только все на свете тянется к ним, и мне давно сдается, что не жены на свете существуют, как учит нас писание, дабы рожать мужей, а мы, мужи, при них, и единое назначение наше – служить дочерям хитроумной Евы, будто она не она из ребра Адама сотворена, а наоборот. Прости меня, боже, на грешном слове, – боярин перекрестился. – Сдается мне к исходу прожитого века, что так оно и есть.

– Так оно, может, и должно быть, – вздохнул генуэзец, – и дело мужа – служить женщине и защищать ее. Но как нам самим защитить себя от женской неверности, ваша милость?

– А никак, – усмехнулся старый волокита-боярин. – От этой напасти защиты нет нигде. Ибо от женской неверности мужчину не смогут спасти ни красота, ни ум, ни доблесть или доброта, ни мужская сила и искусность в ласках. От этой беды – рогов и всего, что к ним прилагается, – и лучшего из мужей не обережет святейшая из жен. Ибо сама сегодня не ведает, что может учинить назавтра.

– И все-таки я верю, – продолжал Ренцо, – в мире есть женщины, способные быть верными своим возлюбленным.

– Верь, сын мой, верь, – поощрил его боярин с сочувствием в голосе. – Может, они и есть где-то на свете, эти редкие пташки. Впрочем, друг Ренцо, мы сами виноваты, кажется, в том, что они так редки. Дело, думаю, в том, что нам очень нравится, когда нам верны. Но мы не хотим, чтобы нам хранили верность только из порядочности. Нам подавай обязательно любовь. Чтобы были верны потому, что просто без нас не могут, что мы для них – единственные на свете, а остальные мужчины им просто противны.

– Я это, ваша милость, тоже замечал, – кивнул Ренцо.

– А потому, – продолжал Тимуш, – верность блудницы льстит нам гораздо больше, чем преданность честной женщины. А они это чуют без ошибки, они этим оскорблены. И наказывают нас за это, часто невольно. Или даже противу собственной воли – с ними бывает и так.

– Понять в этой жизни можно многое, – заключил генуэзец. – Смириться ж со многим – нельзя. Ибо лишь с годами приходит мудрость, подобная вашей, синьор.

– Мне просто повезло – дождался седых волос, – со смехом отозвался Тимуш. – Ибо в народе у нас говорят: хочешь дожить до старости – ступай в монахи.

– Так говорили, действительно, не напрасно. Только стены монастырей и кельи потайных лесных скитов хранили мужей от ранней смерти. И то не всегда, не всех. Да и не были то уже мужи.

– А пьяный двор, что с ним стало? – напомнил вдруг Ренцо. – Есть он еще или нет?

– Есть котнарское – есть и пьяный двор, все такой же, – заверил боярин. – И немец Фелчин при нем, как прежде. Может – сын, а может – и внук того, коего я знавал.

Так и ехали воины дальше, торопясь к полю будущего сражения, боясь не поспеть. Тимуш Меченый – такое прозвище после Смутного времени[85]85
  Смутное время (1432–1457) – годы между смертью Александра Доброго и восшествием на престол Штефана III Великого, в которые происходила борьба за власть в княжестве и частая смена господарей.


[Закрыть] носили многие отпрыски княжеского рода, и оно считалось почетным – и Ренцо деи Сальвиатти продолжали беседу, переходя то на итальянский, то на латынь. Войку и Фанци скакали бок о бок молча, всматриваясь в лесные чащи, окаймлявшие шлях, думая каждый о своем. Клаус с Перешем говорили о жизни в их родных местах, столь различной и столь многим схожей, – бедному человеку везде жить было нелегко, об обычаях и повадках господ в немецких землях и Молдове, о разных винах и разных женщинах, о тех краях, где живут немцы, от городов Ганзы до самого побережья Крыма, где с ними спознались молдавские войники, отправившиеся туда вместе с сотником Чербулом.

За крутым поворотом их ждала последняя неожиданность – на самой середине шляха, загородив его собой почти полностью, стоял высоченный и широченный детина в накинутой на плечи медвежьей шкуре, с окладистой бородой, начинавшейся у самых глаз и кончавшейся ниже пояса, с надетым поверх нее большим серебряным крестом на кожаном ремешке. На плече у дюжего молодца покойно устроилась гигантская гиоага – дубина, усаженная железными шипами, с отполированной до блеска от долгого употребления рукоятью. Ренцо подумал даже, что сам Геркулес вышел им навстречу, чтобы напутствовать перед боем.

– Слава Иисусу и богородице! – приветствовал их гигант. – Куда держите путь, христолюбивые чада? Если к Штефану-воеводе, я – с вами.

– Целую руку, отче, – выехал вперед Морлак, отлично знавший, по-видимому, бородатого силача. – Зачем оставил свою благословенную обитель? Хочешь бедному царю агарян вот этим своим посохом бритую голову проломить?

– Если благословит господь, – ответствовал лихой пустынник. – Дай, думаю, подсоблю христианам на рати, все равно сидеть в келье мочи нет: бесы гонят и гонят в мир.

– На чем поедешь, отец? – спросил Войку. – Мы ведь все конные.

– А конный пешему не товарищ, – вставил Тимуш, с некоторым недоверием взиравший на странного незнакомца.

– А я не пеший, – с обидой молвил лесной отшельник. – Добрые люди, – он выразительно подмигнул тут Морлаку, – подарили, слава богу, лошадку.

На свист великана из чащи, как послушный пес, выскочил, ломая кусты, такой же рослый и широкий в кости, богатырский конь.

– Коли так, святой отец, добро пожаловать в наш маленький полк, – улыбнулся Войку, уже догадавшийся, кто помог лесному отшельнику завести себе скакуна по стати. – Ехать нам, наверно, уже недолго, но спешить мы тем не менее должны.