Текст книги "Войку, сын Тудора"

Автор книги: Анатолий Коган

сообщить о нарушении

Текущая страница: 42 (всего у книги 68 страниц)

8

Много славных воинов собралось в тот вечер у высокородного Гангура, пыркэлаба Орхея, любимого сына старой Гангурши – богатой и властной боярыни, владевшей обширными землями вдоль Днестра, вокруг села Пугой. Боярин Гангур поставил свой шатер впереди, возле самого вагенбурга, как бы показывая соратникам, что намерен быть среди первых и в ожидаемом бою. Здесь были старые бойцы, вместе с хозяином сражавшиеся с армией Гадымба: Кома, сын Шандра, старый Маноил, – бывший пыркэлаб крепости Нямц, Костя Орэш, Штефан, сын Дэмэнкуша, Ходко, сын Крецула, Оана, сам уже в годах, но по привычке величаемый всеми сыном Жули. Оцел, бывший пыркэлаб Четатя Албэ Станчюл и его сын Мырза, Миху Край, – высокородные, опора князя среди боярства, верные Штефану-воеводе еще с тех лет, когда он, изгнанник и сирота, скитался в чужих краях. Пришли начальник пушкарей Иоганн Германн, капитан личной княжеской сотни Албу, логофэт Тэут, Костя-чашник, начальник липкан Федор Кан-Темир, его родич капитан Акбулат, седой орхейский капитан, знаменитый рубака Могош. Были здесь рыжий Тоадер-дьяк и сын государева лекаря Исаака, назначенный после минувшей битвы сотником евреин Давид.

– Позвольте ваши кубки, дорогие гости, – возгласил хозяин, берясь за длинный серебряный черпак, которым набирал саморучно вино из пузатого бочонка, стоявшего на кошме в середине шатра. – За что пьем, пане Маноил?

– За посрамление проклятого царя бесермен, – предложил старец, поднимая полную чашу еще крепкой рукой.

– Что нового в поле, пан Федор? – спросил Станчюл Кан-Темира, недавно вернувшегося в лагерь после сшибки его липкан с передовыми акинджи.

– Султан разбивает свой стан. Отсюда верстах в семи.

– Вот бы его там пощупать! – возмечтал Ходко.

– Приказ воеводы – не сметь. Нас и так мало.

– Был слух – Молодец белгородский стяг ведет, – заметил Тоадер. – Не менее тысячи.

– Добрые бойцы, – кивнул Мырза. – Только от этого нас не станет намного больше. Да поспеет ли к бою пан Молодец и его люди?

В шатре пыркэлаба воцарилось молчание. Думали о том, о чем старались не вспоминать вслух: что войско Земли Молдавской нынче почти втрое меньше, чем в прежней большой схватке с османами, врагов же на сей раз почти втрое больше, чем было тогда. Что скорого возвращения крестьянских чет, отпущенных князем, нельзя ожидать. Что многие хоругви, приведенные боярами, ненадежны.

Ратные слуги Петра Гангура внесли большие деревянные блюда, украшенные по краям хитрой резьбой, с горячим мясом и рыбой, с караваями хлеба, заботливо присланными Гангуршей сыну вместе с материнским благословение и наказом крепко биться с царем-нехристем. Бояре, капитаны и старшие витязи с усердием принялись за еду.

– Баллисты хоть привезли? – спросил Збьеря-стольник.

– А как же! – отозвался Германн. – Тридцать добрых баллист, каждая бьет на полста шагов. Завтра будем ставить между пушками.

– Брашовяне обещали еще сотню пищалей, – напомнил Гангур.

– И опять подвели, – махнул рукой начальник наряда. – Ручницы, правда, уже в пути, но поспеют вряд ли. Государь послал навстречу обозу приказ: остановиться в Сучаве.

– Стало быть, не надеется, – подал голос Орэш.

– Это ты, пан Костя, оставь, – сухо бросил старый Оана. – Не гадать да надеяться мы пришли, а биться. Пусть гадает пан Пырвул, у его милости для этого свой планетарий есть. Пан Федор, сосед Пырвула, охотно вам подтвердит.

По кругу соседей прошел смешок. Боярин Пырвул, владелец больших маетков в Фалчинском уезде, прославился жадностью и скупостью, но домашнего звездочета все-таки содержал: был суеверен безмерно.

– Есть звезда, ваши милости, в которую охотно верю и я, – вставил Мику Край. – Это звезда нашего воеводы. До сих пор, за почти двадцать лет, она ни разу не подводила Молдову.

– Наш государь – прирожденный капитан, – согласился Маноил. – И учился у добрых даскэлов.

– И сам не раз поучал других буздуганом и саблей, – усмехнулся Гоян-ворник. – По турку видно, наука ему впрок пошла, на рожон не лезет, хотя ничего не скажешь – силен.

– Звезда – звездой, – молвил тут, наполняя снова кубки кроваво-красным тигечским, хозяин шатра. Только государь-воевода Штефан не на нее надеется. Его надежда – мы с вами, да те воины земли нашей, которые вместе с нами с оружием ждут султана. Поднимем же чаши, ваши милости, за них и за вас, кому завтра биться!

Кубки со звоном сдвинулись. И лишь тогда, утирая усы, плечистый дьяк и воин Тоадер заявил:

– Завтра боя не будет, паны-бояре. Султан Мухаммед дает отдых войску три дня.

– Три дня! – с досадой воскликнул молодой Мырза, сын Станчюла. – Не прикажет ли воевода за это время упредить бесермена? Ударить на него ночью, как сделал Цепеш?

– Турок теперь учен, застигнуть его врасплох трудно, – повторил Гоян-ворник. – Но государь-воевода Штефан знает его нынешний нрав. Не рвись ты в драку, высокородный пан Мырза, государь-воевода найдет дело твоей милости, да в нужное время.

Вельможное общество собралось в тот вечер и в шатре того самого боярина Пырвула, о котором со смехом вспоминали гости Гангура. Тут был высокородный и богатый Васелашку Утмош из Четатя Албэ, и неукротимый Ионашку Карабэц, и друг его Гырбовэц, и старый Паску, бывший постельник, и Дажбог-чашник, и несколько бояр из других мест. Не так много гостей, как в шатре Гангура, зато все – великие, из малых бояр – ни одного.

Вино, подаваемое слугой в чалме, пригубляли осторожно, разговаривали тихо.

– Турки, – втолковывал присутствующим гостеприимный хозяин, – наш хлеб покупают, щедро золотом расплачиваются. Дела ведут честно, слову своему верны – так велит им коран. Надо ли нам задирать их царя?

– Дразнила муха пса, – криво усмехнулся Дажбог. – А пес – гам, и нет ее!

– О силе – и разговору нет, – отмахнулся Пырвул, – и малому дитяти видно, какая у нашего Штефаницы сила противу великого царя осман. Гораздо важнее тут главное: не биться нам надо с турками, а в дружбе быть и торговлю иметь. Иное для нас – прямой разор.

Бояре помолчали, цепко ощупывая друг друга взорами. Собрались вроде свои, потомки великих родов; людей портаря Шендри, начальника над княжьими соглядатаями, между ними быть не могло; шатер Пырвула стоял позади всех и на отшибе, почти в лесу. Собрались богатые и могущественные, сильные золотом, знатностью, широтой родовых связей, протянувшихся и к престолам соседних держав; но и смелостью, хитростью, коварством, и умом, а если требовалось – и истинной храбростью, и воинским искусством. Опасные для каждого, кто мог встать поперек их пути.

– Дело не только в этом, ваши вельможные милости, – сказал Карабэц, положив руку на рукоять тяжелой сабли. – Князя Штефана просто нельзя убедить, что с Большим турком нужен мир. Князь Штефан ослеплен недавней, недолговечной своей победой и будет снова и снова лезть на турецкие копья.

– Эта победа Штефаницы над Гадымбом – хуже чумы, – не утерпел воинственный Дажбог.

– Прошу прощения у вельможного пана чашника, – учтиво продолжал Карабэц, – это не так. Скажу более: это хорошо, что нынешний воевода разбил в прошлый раз турок; обломав хоть раз зубы, они не станут глотать всю страну. Но сейчас – самое время покориться. Ибо иначе они все-таки нас сломят. И тогда учинят с нами то же, что сделали в свое время с болгарами, греками, сербами: превратят всех нас в рабов, отнимут у всех добро, и Молдовой будет править раб султана – паша, а имя ей дадут, как уже хотели, – Прутский пашалык.

Все молчали. Даже черствые, склонные к измене души магнатов были подавлены убедительной картиной, развернутой перед ними товарищем.

– Мунтению султан не превратил в пашалык, – опомнился наконец Утмош.

– По той самой причине, которую я взял смелость раскрыть вашим милостям, вельможные паны, – невозмутимо пояснил Карабэц. – В Мунтении все случилось именно так. Вначале Цепеш-воевода нанес султану удар: напал ночью на лагерь, чуть не добрался до самого царя, пролил много крови. А еще раньше, как помнят ваши милости, разбил турецкое войско за Дунаем, взял и разрушил несколько крепостей, посадил на колья тысячи турок, и среди них самого Гамзу-пашу. Влад Цепеш крепко ударил по султану. И тогда мунтяне лучших родов, именитые и знатные, поняли то, чего не мог понять ослепленный удачами Влад Цепеш, чего не в силах сегодня уразуметь наш Штефан: что пришла пора изъявить покорность. Они взяли дело в свои руки, изгнали Цепеша, признали власть султана над своей землей. Вот почему сегодня Мунтения – не пашалык, имеет свое войско, казну и князя и платит турку терпимую дань. Цепеш, правду сказать, тоже понял это, бояре ваши милости, только для него было уже слишком поздно.

– Мудро, очень мудро рассудил пан Ионашку, хотя годами его милость и молод, – встрепенулся после долгого раздумия матерый Утмош. – Мы были слепы. Ныне первые мужи Земли Мунтянской в почете у своего воеводы и у царя осман, и князь склоняется к их советам. В Земле Мунтянской ныне мир и правда, и благоденствие для всех.

– Верно, верно, пане Васелашку, – поддержал его Пырвул. – Наш-то Штефаница мудрых мунтянских бояр всегда изменниками называл. Но только они свою землю от погибели и спасли!

– Первые мужи земли своей предателями быть не могут. – Рука Карабэца крепче сжала рукоять. – Ибо они и есть родная земля. Первые мужи земли своей ее князю – ровня и вольны служить, кому захотят, кого сочтут того достойным, хоть ему, хоть королю, хоть султану. И вольны же мстить своему князю за обиды и утеснения, ибо найдутся всегда меж ними люди и древнее родом, чем он, и достойнее.

– И какие обиды терпим, бояре ваши милости! – заговорил молчавший до тех пор Гырбовэц. – Лучших из нас князь Штефан казнит на пирах! Напьется – и велит сносить головы с плеч. Без суда, на месте, у всех на глазах казнит тех самых, которые только что поднимали кубки за его здравие!

– Истинно, лучших! – забыв об осторожности, повысил голос Пырвул. – Алексу-стольника! Исайю-ворника, даром что был с ним в родстве!

– Это понятно, в роду у него одни братоубийцы, – поморщился Гырбовэц. – Добрый господарь Александр доброго потомства не оставил; все они – отравители и палачи.

– А он и не княжьего, верно, роду, – перешел на злобный шепот Утмош, отчаянными знаками напоминая остальным, что надо говорить тише. – Богдан-воевода, правда, признал его и воспитывал как сына; только он незаконнорожденный, байструк. Может, и не сын вовсе был он покойному – мещанка Олтя, мать нашего Штефаницы, могла прижить его и от своего мужа, законного, с коим не расставалась и тогда, когда принимала Богдана-воеводу!

– Зато каждый из нас, здесь сидящих, истинно княжеского корня! Есть и королевского! – визгливо напомнил Гырбовэц.

Утмош снова замахал руками, требуя тишины, хотя перед этим сам расставил вокруг шатра вооруженных холопов – чтобы никто не мог подслушать речи его гостей. Бояре опять помолчали. Сидели сумрачные и решительные, гордые силой своих многочисленных родов, спаянных послушанием младших старшим и безграничной фамильной спесью.

– О Мунтении говорить – время терять, государи мои, – заговорил в конце концов Карабэц. – Каждый из нас знает дела мунтянские досконально – у каждого в той земле родня и друзья, а с тамошними боярами, великими и малыми, – торговля, задумки. Помыслим же вот о чем. В эти годы, после Великого Моста, новая победа нашего воеводы над османами принесет нам с вами, высокородные паны-бояре, одну беду. Она поставит над нами нового Хуньяди, великого воина и спасителя христианства в глазах народа Земли Молдавской и всего мира. И прощай тогда и вольность наша и власть: кого из нас станут еще слушать на Молдове и в прочих странах? Нынешний воевода загонит всех нас под свой сапог.

Карабэц выразительно умолк.

– Что же делать, ваши милости? – растерянно произнес Паску.

– Самое первое: победы Штефана не должно быть, – тихо и жестко отчеканил Карабэц. – Мы, бояре старой лозы, не можем этого дозволить: мы лучше знаем, что нужно, а чего не нужно нашей земле. Теперь, ваши милости, Земле Молдавской не надобен более и сам господарь Штефан, как не стал нужен Мунтянской в иные годы Цепеш. Бояре старого корня, перед богом и землей своей, повинны сделать так, чтобы Молдова освободилась от князя Штефана.

– Но как? – еще тише прошептал Утмош.

– У нас есть оружие, – чеканно продолжал Карабэц. – И верные люди. И божья помощь – святые отцы нашей церкви, если не считать Дософтея-митрополита, мыслят так же, как мы с вами. Мы близки к нему, как никогда, как не может быть в его столице, когда верные псы берегут его со всех сторон. Близок нынче и великий султан. Мы ворвемся в шатер воеводы, свяжем его и увезем в стан осман. Сегодня или никогда.

Бояре безмолвствовали под пристальным, требовательным взором Ионашку.

– Только безумец, – голос Утмоша казался хриплым, жутким шелестом, глаза глядели, будто обезумел он сам, – только безумец может на такое решиться. Один господь может на такое решиться. Один господь в силах сосчитать, сколько обид нанес мне господарь Штефан, как бесчестил меня и позорил.

– И меня, – эхом вторил ему Пырвул.

– И меня, – отозвался Паску.

– Но я знаю, – продолжал Утмош уже осмысленнее, – Штефан всегда начеку, слуги собаки Шендри, может быть, слышат нас и теперь. Со всех сторон – враги. Вельможный пан Карабэц, твоя милость толкает нас на верную смерть.

– Вот-вот, – выдавил из себя Паску.

– Ваши милости – храбрые люди, паны-бояре, – криво усмехнулся Карабэц. – Но теперь за вас говорит страх.

– Не скажу что нет, пане Ионашку, – признался Пырвул. – Суди сам: вместе с четами других бояр, а они не знают, что ты замыслил, и знать не должны, ибо все тогда выйдет наружу, – вместе с четами других бояр у нас наберется тысячи три бойцов. У Штефана остается двенадцать тысяч; а сучавские, сорокские и орхейские стяги – лучшие из лучших. Нас отрежут от хоругвей, способных к нам примкнуть, – они в другой стороне лагеря, – и перережут, как цыплят. Кто станет тогда спасать нашу землю, как ты так красиво выложил?

– Тут не страх, – кивнул Дажбог. – Тут – голос разума.

– Я слышу, этот голос дрожит, – дерзко вымолвил Гырбовэц, самый худородный из собравшихся.

– Уйми, брат Ионашку, этого пана, – презрительно вытянул губы Утмош, – негоже ему в речи старших встревать. Его милость вельможный пан Пырвул дело сказал, и мы все с ним согласны.

Глухой рокот одобрения подтвердил слова старого боярина. Карабэц гордо скрестил руки на груди, озирая присутствующих; лицо его словно окаменело. Карабэц проиграл, его дерзкий, со тщанием выверенный план рухнул. Без этих людей он не мог бросить вызов князю Штефану ни в открытую, ни тайно.

– Как тогда решим, вельможные паны? – спросил он наконец. – Оставим все как есть, будем биться с царем, от которого ждем избавления и помощи, и ляжем за нашего Штефаницу костьми?

– Вовсе нет, твоя милость, – уже спокойно возразил Утмош. – Мы просто уйдем и биться не будем. Пускай Штефан бьется сам, на то он и воевода, – усмехнулся боярин. – А мы поглядим. Когда же он от султана побежит, тогда мы его и схватим. А уж побежит он беспременно.

– Уйдем? – спросил кто-то из панов помельче из глубины шатра. – А он – отпустит?

– А мы не будем у него проситься, не станем бухаться на колени, – высокомерно проговорил Утмош. – Не черная кость. Соберем свои хоругви и уйдем.

– Когда? – спросил Пырвул. – Надобно выбрать час!

– Мы можем это сделать хоть теперь, – ответил Утмош. – Но лучшее время – в самый канун сражения, когда первые стрелы уже полетят. Видя нашу покорность до самого конца, воевода расставит свои силы в расчете на нас. Уйти в такой миг – расстроить его ряды, сделать победу султана верной.

Слушая боярина, Карабэц не мог не согласиться, что этот план был хитрее, опаснее для князя Штефана, чем задуманный им дерзкий, но рискованный налет. Все было верно. Крестьянам надлежало отпрашиваться. Бояре же, по родовитости равные князю, искони свободные в выборе – кому служить, могли уйти и своею волей. А трое суток, предоставленных Мухаммедом османам для отдыха, дадут заговорщикам время объяснить свои замыслы готногам-сотникам и кэушелам-десятникам боярских хоругвей, заручиться согласием витязей. Чтобы неудача заранее стала невозможной.

Обиды, нанесенные ему господарем, утеснения и поношения вереницей проносились перед мысленным взором боярина Карабэца. Запретил править суд в уезде… Отнял право казнить холопов… Запретил собирать мыто – пошлину с проезжих купцов… За все это, за все, что могло еще случиться, без меры вознесшийся князь заплатит ему сполна!

– Как побежит воевода наш от султана, – продолжал между тем рассуждать вслух Утмош, – мы его, конечно, схватим. Ежели, однако, не отдаст его в наши руки судьба – и тогда для нас хватит дел. Перекроем дороги к Яссам, по которым смерды должны сбираться к Штефанице, на новый бешляг. Будем брать простоту войницкую в свои хоругви, заворачивать непригодных в их села.

– А то и в свои, – вставил Пырвул.

– А то и в свои, – согласился Утмош, – работы много и у нас в маетках. Наберем таким чином новое войско, свое, выберем воеводу. И пошлем лучших людей к светлейшему царю осман – изъявить покорность и преданность, просить его величество падишаха милостиво принять многобедную землю нашу под свою высокую руку, одобрить наш выбор, назначить Молдове посильную дань, какую платили до Штефана, при Петре-воеводе. И еще – соберем по всей стране припасы, пошлем вместе с выборными к султану большой обоз. Турок-то, недалеко время, голод ждет, Штефан заставляет их по пустой земле идти.

Осторожные возгласы одобрения встретили этот план. Не один из собравшихся при том увидел себя новым воеводою, в венце и с золотой алургидой на шее.

– Мудро, мудро рассудила твоя милость, пане Васелашку, – согласился в свою очередь Карабэц. – Я с тобою до конца. Но что говорит на сей счет твой ученый немец, пане Пырвул, – с чуть слышной иронией в голосе добавил Ионашку, – умеющий по звездам угадывать судьбу всего сущего, от царя до последнего клопа в сей земной юдоли?

– Мой астролог, – не понял насмешки Пырвул, – давно твердит: победы султана христианам не миновать.

– Погоди со своим звездочетом, пане Пырвул, – поморщился Утмош, – есть у меня вести от мужа великой мудрости и славы. Его высокая милость пан логофэт Михул шлет нам с вами, бояре, привет и поклон из ляшских земель, где по сию пору пьет горечь изгнания по вине нынешнего воеводы. Это он, ученнейший и мудрейший, могучий побег от доброго корня земли нашей, изволил поразмыслить над тем, что делать нам во славу божию надлежит, и написал все в полученном мной от его милости листе. Я только передал вам то, что задумал самолично высокородный пан Михул.

– А может, ваши милости, наилучшее дело – ударить ему все-таки в спину, как начнется бой? Всеми нашими силами? – спросил Гырбовэц.

Утмош снова поджал губы, словно самый голос безвестного приживальщика Карабэца вызывал в нем презрение. Ответил за него Пырвул.

– Такого и наши люди не одобрят. Такого нам не простят. Чего надумал пан – как начнется бой! Наемники-чужеземцы, может, нас и послушают, свои – ни за что. Могут и на копья поднять.

В это самое время в шатер пыркэлаба Гангура, под радостные приветствия хозяина и гостей, широкими шагами входил их старый боевой товарищ, капитан Молодец.

– Добро пожаловать, твоя милость, наш славный брат! – приветствовал нового гостя Гангур, самолично поднеся ему полный кубок. – Сколько с тобой еще молодцов?

– Тысяча двести, – отвечал капитан, принимая сосуд и кланяясь присутствующим. – Чуть не умер в пути от жажды, ваши милости, храбрые воины. Ваше здоровье!

На прибывшего посыпались вопросы. Но боярин Гангур, заботливо усадив белгородского капитана на почетное место, велел оставить его в покое, чтобы проголодавшийся в дороге витязь мог поесть. Насытившись и омыв рыжие усы в трех или четырех чарах тигечского, капитан откинулся на подушку, пододвинутую ему чашником Тудором, и приступил к утолению охватившей всех жажды новостей из главной южной твердыни княжества.

Четатя Албэ подготовилась к обороне, рассказал Молодец. На Днестре, выше лимана, пыталась переправиться пятитысячная орда, и стяг капитана Боура разбил татар. Однако все время случаются схватки – мелкие чамбулы то тут, то там переплывают великую реку. Горожане встретили весть о нашествии спокойно; все верят, что Штефан-воевода сумеет прогнать поганых со своей земли! Но генуэзцы, среди них и те семейства, которые жили в Монте-Кастро по сто и двести лет, по-прежнему оставляют город. Генуэзцам просто нечего больше делать в Четатя Албэ с тех пор, как Черным морем со всех сторон, от проливов до Крыма, завладела Порта: торговля хиреет, даже татарских пленников теперь везут на продажу из Каффы прямо в Цареград. Генуэзцы садятся на корабли и плывут либо прямо в тот славный город, из которого когда-то прибыли, либо в одну из многочисленных еще колоний, оставшихся еще у республики на Средиземном море. За большие пошлины султан еще пропускает их через Босфор.

– Здоров ли его высокая милость, Антонио Зодчий? – степенно осведомился боярин Оана.

– Его милость здоров и по-прежнему бодр, – сообщил капитан. – Поправил, где надо было, стены и башни, почистил ров, поставил новую машину в надвратной башне и исправил цепи, коими поднимается мост.

– А как там мой брат? – осторожно спросил Германн.

– Ох, прости, пан Иоганн! – вскинулся капитан. – От пана пыркэлаба у меня к твоей милости грамотка есть!

Достав из кошеля, привешенного к поясу, тонкий цилиндрический футляр из черной кожи с золотым тиснением, капитан передал его немцу. Начальник княжьего наряда сунул послание за отворот своего колета из буйволовой кожи, чтобы прочитать его после, в своем шатре.

Капитан Молодец сообщил еще одну удивительную новость. Будто в Белгород, в помощь молдавским воинам, прибыло пять сотен бывалых молодцев с севера, лихих людей, живущих на Днепре-реке, на его островах и в плавнях ниже порогов, воюющих без устали и с татарами, и с ляхами. Будто привел ту ватагу вольных ратников некий казачий сотник Максим, по прозвищу Фрязин, и капитан Тудор Боур в том витязе признал генуэзца Мазо ди Сенарега,[86]86
  См. А. Коган. Замок братьев Сенарега. Кишинев, Литература артистикэ, 1979.


[Закрыть] родного брата своей покойной жены Марии, матери уже стяжавшего известность и славу капитанского сына Войку Чербула. Сотник Максим, значит, приходится тому Войку дядей. Предводитель ватаги с Днепра побывал в генуэзском квартале Монте-Кастро, заходил в дом, в котором до сих пор живет старший из братьев Сенарега, мессер Пьетро, ставший нотариусом и до сих пор не оставляющий надежды выиграть тяжбу с этим городом, откуда прибыли воины, которые двадцать лет тому назад захватили и разрушили его замок Леричи близ устья Буга и Днепра. Но о чем разговаривали на сей раз после столь долгой разлуки братья – этого никто не узнал.

– Ты побывал у государя, отдал грамоты пыркэлабов, – напомнил Костя Орэш. – Как он? Не гневен?

– Милостив государь наш, вельможные паны, – улыбнулся Молодец. – Спокоен. Доброго, разумного воеводу послал бог Молдове в эти тяжкие дни.

Штефан, действительно, был спокоен, хотя как раз в это время портарь Шендря закончил свой доклад о заговоре бояр.

– Карабэц-Гырбовэц, Гырбовэц-Карабэц, – повторил воевода, словно забавляясь. – И Пырвул, и Паску, и Дажбог. И Васелашку Утмош; до сих пор не простил, проклятый, моего над ним суда в Четатя Албэ. – Усы князя чуть приподнялись в усмешке, одновременно жестокой и печальной, какую можно было увидеть только у него одного. – А верно ли все? – спросил он вдруг. – Не возвели ли напраслину?

– Я все проверил, государь, – ответил Шендря. – Прибегали двое, не ведая один о другом, говорили ж одно.

– Что же с ними делать, брат, светлая твоя голова? – поднял взор господарь.

– Хорошо бы всех схватить, да нельзя, – проговорил портарь. – Бояре переполошатся; найдутся заступники, может – и охотники защитить виновных. До сабель дойти может. А это, на виду у султана…

– Да, нельзя, – согласился Штефан. – Ну что ж, пусть уходят. Но только не тогда, когда сами того захотят. Вот что, пане портарь. И ты, пан вистьерник, и ты, Русич, – подозвал он боярина Югу и апрода Влада, последних из ближних, кто оставался у него в этот поздний час.

Господарь изложил им свой план. Поскольку схватить их теперь не будет разумным, пусть бояре-заговорщики уходят; изменники в войске не нужны. Но пусть уходят без воинов или хотя бы с наименьшим числом своих людей. Надо сделать так, чтобы боярам-изменникам пришлось бежать из лагеря в спешке, чтобы они не успели подготовить и поднять воинов своих хоругвей.

Шендря, Юга и Влад, ухмыляясь не без злорадства в усы, отправились выполнять повеление своего хозяина.

– Пусть войдет его милость хаким, – устало сказал князь появившемуся на зов Хынку. Нога, раненная мадьярским ядром под Килией, которую он взял десять лет назад, опять разболелась. – Делай с нею, что хочешь, мудрый пане Исаак, – попросил Штефан подошедшего лекаря, в то время как Хынку осторожно стаскивал с него сапог. – Только в следующие два дня она не должна, проклятущая, мне мешать.

– Природу нельзя неволить сверх меры, государь, – заметил лекарь, раскладывая на столе свои снадобья и готовя бинты для примочек. – Иначе она может наказать тебя на третий день.

– На третий – пускай, – поморщился князь, – на третий нас с тобой, ученейший мой спаситель, может уже не быть среди живущих. А на грядущие два дня сделай так, чтобы эти бедные ноги, так и не научившиеся спасать хозяина в бегстве, хотя бы исправно несли меня вперед и держались в стременах.

Среди ночи, когда все в лагере спали, наряд куртян во главе с Русичем бесшумно окружил шатер Илиона Пелина, боярина средней руки, родича Васелашку Утмоша. Илиона сволокли с ложа и потащили к господарю. Перед шатром воеводы горел уже костер, палач Хынку готовил орудия для пытки и жестокой казни. Вопли Пелина переполошили все войско; выглядывая, в чем были, из шатров, бояре видели, что по всем тропам между палатками и шалашами, кого-то выискивая, с саблями наголо ходят дозоры куртян, казаков и липкан. Стражники велели всем оставаться на своих местах, тихо и смирно, продолжая истово притворяться, что кого-то вылавливают. Только в тыльной части лагеря, у самого леса, где на всякий случай устроился Карабэц и другие бояре, не уверенные в том, что милость воеводы пребывает с ними неизменно, – только в этом месте было по-прежнему тихо. Чернявый Хынку между тем связал Илиону руки, содрал с него сорочку, бросил боярина ничком на землю и приложил к его спине раскаленные клещи. После чего схваченный издал вопль, услышанный, наверно, и турками, и лишился чувств.

Дальнейшую попытку отложили до утра. А на заре господарю доложили, что дюжина великих бояр, воспользовавшись ночною тьмой, поспешно и тайно ушла через лес неведомо куда, взяв с собой не более сотни ратных слуг и воинов своей округи, бросив снаряжение и припасы. В войске недосчитались Ионашку Карабэца, его друга Гырбовэца, Васелашку Утмоша из Белгородского цинута, Пырвула из Фалчинского и других панов родом поплоше и богатством поменьше.