Текст книги "Войку, сын Тудора"

Автор книги: Анатолий Коган

сообщить о нарушении

Текущая страница: 46 (всего у книги 68 страниц)

14

Султан Мухаммед следил за сражением издалека. Он видел, как выводят и выносят салагоры и саинджи из рубки раненных и убитых газиев, как зловеще ползут из-за частокола бея Штефана кровавые ручейки, сбегая все ниже по склону, обращая Белую речку перед ним в красную. Опытным взором и слухом султан-сераскер без ошибки оценивал положение. И когда алай-чауш, подлетевший на взмыленном коне, сообщил, что кяфиры спрятались за свои арбы, не мог удержаться от проклятия.

– Скачи назад! – султан в досаде стегнул стоявшего на коленях вестника семижильной татарской плетью. – Скажи сыну шлюхи, никчемному евнуху: надо было ворваться туда на плечах неверных! Теперь же поздно, пусть ждет!

И отдал приказ – поднять на захваченный вал лагеря ак-ифляков легкие пушки, стоявшие еще внизу. Собрать по всем алаям, не участвовавшим в штурме, три сотни аскеров, вооруженных пищалями, послать их тоже наверх. Чтобы разнести телеги проклятого бея Штефана на куски.

«Ты опять перехитрил моего сераскера, упрямый кяфир, – думал султан. – Но какая тебе от того польза? Все равно ты обречен».

«Мало нас, слишком мало, – ответно текла мысль Штефана. – Было двенадцать – теперь наверно осталось не больше девяти тысяч. Но и ты, кровавый султан, недосчитался бы сейчас многих своих, тысяч пять твоих гололобых мы уложили наверняка».

«С теми силами, которые у тебя еще есть, долго не продержаться, – снова обращался к князю султан. – Самое большее – час, два. И не до новых хитростей тебе теперь – сохранить бы жизнь».

«А будь со мной мои крестьяне, – с сожалением размышлял воевода, – дело, может, повернулось бы по-другому, как ни много твоих бесермен. Можно было спрятать засадные полки у тебя в тылу, в лесу, – вон как ты сейчас с той стороны не прикрыт, бери голыми руками! Мало нас, а то бы можно многое придумать, чтобы тебе досадить, наш высокий, кровавый гость. А там, может, подоспел бы и князь Баторий с семиградским войском, с мадьярами и секеями».

О секеях, своих друзьях, в те минуты думал и Михай Фанци, глядя, как Войку, поддерживая голову Ренцо, осторожно поит раненного из фляги студеной родниковой водой. Если король Матьяш не наложил бы на то запрет, не приказал бы секеям до единого стать под знамена воеводы Батория, сколько закаленных воинов привел бы сегодня венгерский рыцарь в это место, где они теперь всего нужнее, где на годы и столетия, может быть, решается судьба тех стран, на шею которых еще не ступила золотная, тяжкая туфля Большого Турка!

– Помнишь, Войко, – с лихорадочным блеском в глазах говорил между тем Ренцо, – нашу Каффу? Она тебе понравилась?

– Конечно, друг, – отвечал Чербул.

– Дивный был город у моря, – вздохнул молодой генуэзец. – Если не предательство – не видать бы его турку вовек. А Четатя Албэ, куда мы с тобой привели корабль! Я не ждал, скажу по чести, что увижу по ту сторону моря такую прекрасную крепость, таких вольных людей! Неужто город Монте-Кастро когда-нибудь достанется язычникам? – спрашивал Ренцо, сжимая руку Чербула горячей ладонью. – И ваши леса, каких я не видывал более ни в одной земле?

– Мы защитим свою землю, не тревожься, Ренцо, – ответил Войку.

– Берегите ее, Войко, – все слабее шевелились губы умирающего. Ты знаешь, о чем я мечтал? – приподнялся он вдруг в последнем приливе сил. – Я хотел поселиться рядом с вами в вашем городе, рядом с тобой и синьорой Роксаной. Стать снова кормчим, водить из вашей гавани корабли палатина Штефана, моей республики. И каждый раз возвращаться туда, где вы живете. Ты был мне добрым другом, Войко, ты умный, и не оскорбишься тем, не обидишься на меня: я любил Роксану, в великой тайне от нее и от всех. Ты не обидишься, услышав это, друг?

Войку хотел успокоить уходящего товарища. Но Ренцо не мог уже его услышать; осталось лишь закрыть бывшему кормчему «Зубейды» затуманившиеся глаза.

«Были бы сегодня с нами, – горестно думал Чербул, – славные парни, которых мы потеряли на „Зубейде“, когда сбрасывали охрану в море и во время бури… И мой дядя Влайку с его витязями, которые полегли в Каффе… И те три сотни наших войников, с которыми мы захватили Мангуп, – не так легко отогнали бы нас бесермены от частокола!»

Войку не понимал еще в тот час, что ни один из тех, кто пал с оружием в руках, отбивая великое наступление Порты на Молдову и сопредельные с нею земли, не отдал своей жизни напрасно, даже если не успел уложить ни единого османа. Сам он, впрочем, срубил их немало, в этот день – особенно. Сколько? Чербул этого не знал; обычай других удачливых воинов – считать убитых ими врагов – ему претил. И уж просто ему везло, что тайное желание Юнис-бека в том бою не сбылось: не довелось увидеть Чербулу, как рубит Юнис его товарищей, как рвется в слепой отваге к тому месту, где сражается под знаменем с головой зубра его государь и князь. Что подумал бы в ту минуту молдавский витязь, как вспомнилось бы ему то болото близ Васлуя, из которого он, в порыве благородства и человеколюбия, вытащил гибнущего сына Иса-бека?

Иса-бек, возле которого в это время хлопотали лучшие хакимы султана, пытался приподняться: к нему, сойдя с коня, подошел сам повелитель правоверных.

– Лежи, мой славный спаситель, лежи спокойно, – милостиво наклонился к нему Мухаммед. – Завтра кяфиры во всем мире, узнав о твоем подвиге, начнут тебя проклинать, но аллах великий обрушит их проклятья на их нечистые головы, – сказал султан с усмешкой.

– Аллах лишил меня великого счастья, о царь мира, – молвил старый бек. – Счастья стать жертвой за тебя.

– Эти люди, лала[90]90
  Лала – воспитатель; здесь – почтительное обращение к старшему (тур.).


[Закрыть] Иса, – Мухаммед махнул в сторону лекарей, согнувшихся в земном поклоне, – поклялись что скоро ты будешь скакать на коне и громить врагов ислама, как громишь их уже тридцать долгих лет. Скажи мне теперь, как тебя наградить?

– О великий царь, бремя твоих милостей и без того слишком велико для твоего ничтожного раба, – сказал старый воин, глядя, как к нему приближается и становится позади Мухаммеда второй из двух венценосцев, находившийся в этом войске, Лайота Басараб. – Об одном молю, о Вместилище справедливости, – возвысил он гордо, – не верь кара-ифлякам, не доверяй мунтянам!

Султан снисходительно усмехнулся; исчерна-смуглое лицо мунтянского князя не изменило цвета, не утратило выражения дружественного участия.

– Не обижай его высочества, мой славный лев, – сказал султан. – Ты увидишь еще, как верно и храбро будут служить твоему хану[91]91
  Хан – один из титулов султана.


[Закрыть] мои мунтяне. Чего же ты просишь себе, мой лев? – с еле слышной ноткой рождающегося нетерпения спросил Мухаммед.

– Моего места – для сына, о царь, – ответил бек. – Моего места в бою.

– Будь спокоен, лала Иса. – Присев перед ним на корточки в знак особого благоволения, султан легко коснулся высокого лба придунайского бека. – Твой Юнис – в гуще боя и сражается так, что мы оба можем им гордиться.

– Дозволь молвить, великий князь, – сказал Лайота, как только они отъехали на прежнее место. – Твои воины в лагере бея Штефана, молдаванин вот-вот побежит. И постарается укрыться в лесах. Еще не поздно обойти молдаванина, о царь мира, перерезать ему дорогу. Мы нашли нового, надежного проводника, – настойчиво продолжал князь Басараб, заметив, с каким неудовольствием слушает его хозяин. – Прикажи его позвать!

– Я уже говорил, – коротко проронил султан.

– Не гневайся, великий падишах, – не отступался Лайота. – В тот раз речь шла о твоих османах. Теперь молю: пошли на это дело моих мунтян. Они докажут славному Иса-беку, как велика его ошибка.

– Разве что так… – неохотно кивнул Мухаммед; мунтяне все равно без пользы стояли в тылу его армии. Наконец, не мешало загладить обиду, нанесенную прямодушным дунайским беком союзнику и вассалу, который с его двенадцатью тысячами всадников был еще очень нужен.

Лайота подал знак; сойдя на приличном расстоянии с коней, двое витязей, до тех пор ожидавших за линией гвардейцев-алайджи, обнажив головы, приблизились и упали на колени, лицом в траву. Один, богато одетый на турецкий манер, был уже знакомый Мухаммеду молдавский боярин Гырбовэц. Второй носил скромное платье воина, потертый плащ; в руках он держал видавший виды гуджуман из грубой бараньей шерсти; но блеснувшая под недорогим нарядом кольчуга московской работы стоила, наверно, целого села.

– Кто ты и откуда? – спросил Мухаммед незнакомца.

– Боярин из этих мест Винтилэ, великий царь, – без робости, на сносном турецком языке ответил тот, поднимая лицо, обезображенное крест-накрест двумя глубокими шрамами.

– Лесные тропы знаешь? – продолжал спрашивать султан.

– Не одну, великий царь.

– Ведаешь, для чего зван?

– Ведаю, о великий! – снова земно поклонился боярин. – Его высокая милость князь-воевода Басараб сказал. Проклятый Штефан от нас не уйдет.

– За что ненавидишь своего бея? – Мухаммед пронзил изменника пристальным взглядом.

– Он казнил моего отца, великий царь. – В глазах боярина сверкнул мрачный огонь. – Поверил навету своего портаря – и казнил. Забрал у нас все имущество. Одно мне осталось – месть.

– Пусть к ней добавится вот это, – скупо усмехнулся султан, взяв из рук державшегося сзади гуляма тяжелый кесе с золотыми монетами и ловко бросил его к самым коленям боярина. Винтилэ не шелохнулся, угрюмо не поднимая глаз.

– Бери кошель, дурень, побереги наши головы, – в злом отчаянии прошептал Гырбовэц.

– Бери и благодари! – наехал на него с другой стороны Лайота.

– Да хранит тебя аллах, великий царь, на многая лета! – хмуро возгласил Винтилэ, завладев, наконец, кошельком. Кланяясь и пятясь, оба отступили к своим коням и ускакали туда, где ждали их выделенные для удара в спину Штефану и его войску конные мунтяне.

Алай-чауш, примчавшийся на сером коне, чьи копыта покраснели от человеческой крови, доложил падишаху, что пушки, поднятые наверх, готовы открыть огонь по последнему прибежищу ак-ифляков. Султан довольно кивнул.

– Пошли к этому безумцу своих людей, мой бей, – сказал он Лайоте. – Попробуй в последний раз уговорить этого упрямца.

И направил коня к месту боя, по теперь безопасному склону над окровавленной Белой долиной, через которую лишь недавно вел своих янычар.

Бояре-мунтяне, числом пятеро, открыто двинулись к возам, за которыми укрылись молдаване, подняв над головами руки в знак мира. Их встретили пули и стрелы, Оставив троих товарищей на месте, бояре Лайоты отступили за частокол, служивший теперь укрытием османам, откуда глядело уже два десятка подтянутых турками паранок и колонборн.

– Вы, сермяжники, голоштанники! – закричали бояре-мунтяне. – Сдавайтесь, да поскорее! Великий Мухаммед помилует вас, оденет, обует, накормит!

– Иуды! – отвечали им с этой стороны. – За сколько продали Христа? Не уйти вам от божьего гнева, гореть вам вечно в аду за предательство!

И пошла с обеих сторон ругань, какая не умещалась и на широких и крепких каламах, привычных к сквернословию времени, задубевших в долгих застольях монастырских летописцев.

– Ругаются? – спросил султан Лайоту, подъезжая к паланке и напрягая слух.

– Бранятся, о царь мира, – с легкой усмешкой кивнул князь Басараб.

– Тогда не будем терять времени, – обратился к Сулейману-визирю султан. – Пусть скажут свое слово твои пушки, мой Гадымб. Пора кончать: скоро вечер, обычай Османа не велит сражаться по ночам.

Турецкие пушки снова заговорили во весь голос. Ядра буквально прошивали дубовые стенки возов и выставленные под ними щиты, застревая только в бревнах, наваленных кое-где для крепости. Трещали, разлетались в щепки тяжелые доски, со звоном и грохотом рвались толстые цепи, скреплявшие кругом гуляй-город. После первого залпа, когда пали десятки защитников, Штефан-воевода приказал своим людям отступить от возов и залечь; многие благодаря этому спаслись. Больше часа османский наряд долбил и кромсал молдавский вагенбург; все, что жило в нем, затаилось, пережидая огненную бурю. Наконец, она утихла, и воины султана без промедления бросились в последний штурм. И были встречены железным шквалом, которого уже никак не ждали. Выстрелили четыре пушки, уцелевшие за земляными насыпями, в промежутках между возами. Посыпались опять пули, стрелы и дротики.

Волна газиев дрогнула, но уже не остановилась. Янычары, бешлии и вооруженные дервиши вскочили на обломки последнего прибежища Штефана и его войска. И опять закипела сеча.

Молдавские четы сражались отчаянно, хотя исход боя был уже ясен. Рубили врага топорами и саблями, крушили палицами, булавами и мачуками, в упор расстреливали из луков и арбалетов. Теснота рукопашной росла: массы турок вздувались в наполовину захваченном лагере, как воды в час потопа, взбирались на горы павших, обрушивались с них на защитников, медленно отступавших к лесу.

Штефан видел, как устали его бойцы, целый день сдерживавшие натиск в двадцать раз более многочисленного противника. Штефан видел, как редели их ряды, особенно в этот час, когда не было уже перед ними спасительного укрытия паланки. Пали ворник Бодя, Ивашку Хрикул, апрод Бухтя, бывший нямецкий пыркэлаб Дажбог. Убит молодой белгородец Мырза, сын боярина Станчюла, продолжавшего биться рядом со своим государем. Сложили головы многие бояре, куртяне, боярские ратные слуги, казаки, татары-липканы, немцы-пищальники и пушкари. Очень многие полегли среди тех крестьян, которые оставались при нем, среди ратников, присланных городами Молдовы, – молдаван и армян, генуэзцев и немцев, венгров и татар. Все теснее и уже становился круг остававшихся в строю близких соратников, обступивших его теперь кольцом, заслонявших собой от сыпавшихся со всех сторон ударов. Бились еще, нанося врагу урон, Тоадер-дьяк, Тэут-логофэт, Федор Кан-Темир, сын врача Исаака Давид, капитаны Албу, Могош, Акбулат, пыркэлаб Гангур, бояре Бырзул, Мушат, Фетион Валах, княжий брат Петрикэ, сын Иоакима. Бились десятки бояр, куртян, апродов, наемных ратников, витязей городских стягов, простых войников-землепашцев.

Круг обороняющихся, шаг за шагом отступавших к лесу, медленно сужался. И Штефан-воевода не так далеко от себя увидел Чербула, чья сабля как раз врезалась в янычарский каук, разрубив заодно и голову, на которой он красовался. Клинок застрял, и в этот миг на молодого воина со свирепым воплем набросился покрытый кровью дервиш. Неспособный в тесноте сечи замахнуться ятаганом, дервиш ударил Чербула рукоятью по шлему и занес уже над ним левую руку с кинжалом. Но Войку успел выдернуть саблю, сразил противника скользящим ударом и, отступив насколько было можно, назад, бросил его под ноги сражающихся. И тут же, заметив, что другой янычар замахнулся на боярина Тимуша боевым топором, уколом в плечо остановил руку нападающего и обезглавил его ударом под подбородок.

«Вернулся все-таки, девичий вор, – без гнева подумал князь. – И драться научен отменно. Жаль, если пропадет. Но кто это с ним?»

Успев разглядеть смуглый профиль рыцаря Фанци, Штефан почувствовал, как кто-то, не особенно церемонясь, тянет его за рукав. Сдвинув брови, князь обернулся. Перед ним с тревогой на лицах стояли портарь Шендря и Русич.

– Прибежал человек из лесной стражи, государь, – сообщил портарь. – Вдоль троп прячутся какие-то люди – мунтяне или изменники.

Штефан окинул взором поле боя. Сражение было проиграно; с помощью предателей, знакомых с тропами в кодрах, враги могли окружить последних защитников лагеря. Но Штефан не мог заставить себя повернуть им спину; мешали тридцать одержанных им побед, мешала несломленная гордость князя и воина. Минуты, бесценные минуты летели в тревожном молчании молдавского воеводы. Бежали, когда изменяло счастье, государи и полководцы могущественнее его; бежали от Штефана самого и Матьяш-круль, и визирь Гадымб. Но бегство всегда постыдно; князь Штефан не станет пить из этой мерзкой чаши, даже если сама смерть захочет принудить его к тому.

– Этого не будет, – с упорством подумал воевода.

Тогда, приблизившись к князь, перед ним тяжело рухнул на колени отцовский соратник, поседевший в битвах боярин-казначей.

– Своею жизнью ты волен не дорожить, воевода, – молвил он. – Но мыслить должен, как государь, о всей отчине своей и ее людях. Что станет с землею нашей, – возвысил он голос с болью, – без государя ее и защитника? Для того ли учил тебя сидеть в седле и держать в руках саблю отец? И на кого оставишь ты землю наш? Опомнись, княже! Подумай, что станет со всеми, кто клялся быть верным тебе до смерти; подумай, как возрадуются враги!

Князь Штефан упрямо молчал, глядя в землю, перед собой. Тяжко было князю-воеводе в первый раз побежденным уходить с поля боя, хотя и с честью, перед громадным превосходством вражьих сил.

– Отступайте в лес, – проговорил он наконец. – Четами и стягами, не разбредаясь. А после – держитесь ближе к ворогу. Ворог и соберет нас снова вместе, около него и найдем друг друга.

– А ты, государь? – начал снова Юга.

– Ты, пане Юга, – нетерпеливо перебил князь, – коли будет милостив господь, доберешься до Хотина. Храни крепость, храни княгиню нашу, детей. Ты, пане Шендря, – портарь столицы; вот и скачи в Сучаву, возьми в руки ее защиту. На вас обоих, баде Юга и брат Шендря, наша надежда.

– А сам ты, государь?

– Ты, Влад, – продолжал Штефан, будто не слыша, – вижу, при нашей особе остаться хочешь. Так тому и быть. При нас, для письменного дела, останется Русич, пане Тоадер, – повернулся князь к своему главному дьяку. – Твоей же милости – в Сучаву ехать, с паном Шендрей. Там вы будете нужнее, твоя милость и те дьяки, которые останутся в живых.

Громовое «алла!» прервало этот разговор. Свежие алаи осман, подоспевшие из долины, бросились в сечу. И тут Войку увидел Юниса. В развевающемся плаще, в повязанном малой чалмой невысоком островерхом шлеме молодой бек стремительно рвался вперед во главе сотни разъяренных бешлиев, рубя наотмашь саблей, отводя встречные удары небольшим серебряным щитом. Юнис очерчивал перед собой кровавый круг, заполнявшийся ранеными и убитыми, и воины пророка с обожанием во взорах ломились вслед за ним в ряды ак-ифляков. «Вот он, – мелькнуло в мыслях Чербула, – тот самый турок, которого ты спас, и вот что творит он теперь».

Чербул рванулся наперерез своему мусульманскому побратиму. Но твердая рука Русича сдержала его на месте.

– Не время, – сказал Влад. – Надо спасать государя.

Турки теперь уже не наступали сплошной стеной. Гигантский спрут турецкой армии, наползший на лагерь Штефана-воеводы, все чаще теперь выдвигал и проталкивал перед собой мощные щупальца, нащупывая те места, где ряды защитников достаточно поредели, пытаясь расчленить ряды своего противника. Такое щупальце, тянувшееся следом за смелым Юнисом, глубоко вклинилось в поредевшее войско молдаван, прошло уже мимо Войку, справа, и витязь потерял из виду приятеля, подаренного ему некогда болотами под Васлуем. Но слева тянулось уже другое; еще не видя, какая между ними добыча, вырвавшиеся далеко вперед османские отряды устремились навстречу друг другу, замыкая вокруг князя и его ближних опасное кольцо.

Войку и Влад, Фанци, Могош, Тимуш, все спутники Чербула, еще остававшиеся в строю, вместе с несколькими десятками куртян из личной сотни воеводы, двинулись к лесу, прорубая дорогу в сплошном частоколе бешлиев и янычар. Под саблями витязей, под страшной палицей неустанно распевавшего псалмы пустынника в стене врагов открывалась зияющая просека, по которой ближние воины и бояре, окружив со всех сторон князя и не пуская его в гущу сечи, с бережением выводили Штефана-воеводу, спасая его от гибели или плена. Упал, пронзенный копьем, старый Михай Тимуш, исполнивший давнюю мечту – коснуться родной земли и за нее умереть. Сраженный в упор из пищали, расстался с жизнью капитан казачьего стяга Федор Кан-Темир. Десятки войнов – молдавских землепашцев, армян, генуэзцев и немцев из городских стягов, казаков и осевших на Молдове московских людей, потомков нашедших здесь приют чуть ли не сто лет назад богемских выходцев – гуситов, – десятки и сотни храбрецов устлали своими телами кровавый шлях к спасению, пробиваемый для воеводы его верным войском, пока князь и его ближние не оказались на надежной тропе, уводившей их в недры кодр, в глубины зеленого океана, к которым ни один завоеватель не посмел еще подступиться.

И тут перед отступающими отрядами вырос новый противник – мунтяне, проведенные предателем Винтилэ. Обманув бдительность тыловой стражи лагеря, мунтяне порубили Опрю и его сотню и с криками торжества набросились на молдаван, пробиваясь к своему давнему обидчику, живому укору для отступников во всех окрестных державах и землях.

Войку и его соратники и спутники, куртяне и все, кто отступал в этом месте, мужественно встретили нового врага. Чербул с разбега сбил с ног двоих куртян Лайоты и налетел на третьего – молодого витязя в богатом платье, в кольчуге и шлеме с забралом, наполовину прикрывавшем лицо. И заметил, что тот, еще не скрестив с ним сабли, попятился, словно в страхе или не ожидая подобной встречи. Смутное впечатление, будто он уже видел этого человека, охватило Чербула; протиснувшись еще ближе к незнакомцу, явно уклонявшемуся от поединка, Войку внезапным ударом сбил с него шлем. Перед ним в растерянности пятился назад земляк и давний знакомец – Мирча. Еще один изменник, сын боярина Маноила из Четатя Албэ, с которым Войку в свое время бился и получил предательскую стрелу в спину. Коварный Мирча, невесть каким образом оказавшийся среди мунтян.

Но боярский сын уже исчез, укрывшись за спинами тех, с кем пришел. А мунтяне продолжали напирать. Неохотно вступавшие в бой с воинами Штефана-воеводы, каждый раз обращавшего в бегство их хоругви, мунтяне теперь чувствовали уже себя победителями и с воинственными криками наседали на измученных бойцов отряда, уводившего из битвы своего князя. И тут с другой стороны, прорвав последний заслон, на Штефана-воеводу и его людей наскочил еще один янычарский отряд во главе с громко завывающими, обезумевшими от ярости дервишами.

– Пропали! – закричал кто-то рядом с Войку.

Оттеснив в сторону охваченного паникой куртянина, Войку повернулся навстречу новым врагам. И получил страшный удар по шлему, бросивший его на землю. Теряя сознание, молодой белгородец услышал яростный боевой клич, исторгнутый, казалось, тысячами глоток. «Бесермены схватили государя», – успел еще подумать он, погружаясь во тьму небытия.

На самом деле это вырвалась из дебрей орда косматых демонов в темных овчинах и бурках, в медвежьих и волчьих мехах, в их предводителе Войку сразу узнал бы мнимого скутельника Иона, по истинному же прозвищу – князя лотров Морлака. Дубинами и саблями раскидав янычар и мунтян, они расчистили тропу, по которой сильно поредевший отряд последних защитников лагеря растворился в лесах, в сгущающейся тьме позднего июльского вечера.