Текст книги "Войку, сын Тудора"

Автор книги: Анатолий Коган

сообщить о нарушении

Текущая страница: 44 (всего у книги 68 страниц)

11

Султан Мухаммед Фатих с подозрительностью поднял взор на мессера Джованни Анджолелло: не нарушил ли хитрый итальянец его запрет, не подставил ли нарочно черного агу под удар белого слона, чтобы предоставить царственному противнику легкую победу? Но нет, победы белым этот ход не сулил: сразив агу, черные открывали белым завидную возможность вскрыть свое правое крыло, продвинуть белую шахиню в беззащитную сердцевину своего стана. Султан не раз дивился хитроумию и истинной мудрости неведомого искусника, придумавшего в глубочайшей древности эту вечную игру. Самую сильную, самую опасную фигуру на клеточном поле шахматного боя мудрец недаром нарек шахиней, предупреждая тем неразумных мужей: не обольщайтесь, о глупцы, в ослеплении считающие себя сильнейшей половиной людского рода. Мухаммед, чуть усмехнувшись, не стал брать черного агу. Он двинул в бок супротивного воинства коня: чем ответит на это коварный венецианец, способный, конечно же, понять, что этим ходом султан создает угрозу всему построению, которое он терпеливо создавал с самого начала игры?

– Дивлюсь я вам, неразумным франкам, – молвил Мухаммед, продолжая беседу. – Алжирский бей недавно прислал гонца с презабавным известием: гишпанские короли снаряжают флот, собираются послать своих капуданов на Море тьмы, на поиски неких еще неведомых земель. Достойное ли властителя дело – покорять зыбучие хляби моря? Не являют ли тем гишпанцы миру свое бессилие, мешающее им подчинять себе иные земли и живущие на них племена?

– За хлябями моря их могут ждать богатые страны, о великий царь, – ответствовал Джованьолли, всерьез раздумывая над тем, как обезопасить свой левый фланг. – Их ждет, может быть, богатая добыча.

– Разве она менее обильна в тех пределах, к которым они могли бы двинуть войска? – возразил султан. – Разве менее соблазнительны богатства, накопленные скупцом Людовиком? Или кардиналами и герцогами твоей Италии?

– В тех пределах, счастливый царь, уже слышится далекий гром твоих грозных пушек, – заметил мессер Джованни, осторожно подвигая вперед отделанную серебряной инкрустацией эбеновую пешку.

– Волкам тоже хочется полакать свежей крови, – с удовлетворением кивнул Мухаммед, – слыша рев тигра на востоке, волку устремляются еще дальше на запад, в надежде, что там пожива будет легче и охота для них – безопаснее. И вот шайтан приманивает их за край земного круга, где ждет неминучий конец. Я читал в древних книгах о том, что мудрейший среди людей, царственный пророк Сулейман послал десятки кораблей за золотом в страну, именуемую Офир, и все они безвестно сгибли в неведомых пучинах. Что же говорить тогда о слабых разумом гишпанских франках! Пошли мне аллах великий полное исцеление, я скоро показал бы миру, что он принадлежит государям, умеющим овладевать земною твердью, а не морскими волнами.

– Да услышит тебя всевеликий господь, о царь времени. – Рука мессера Джованни потянулась к черному шахиншаху, которому уже начала угрожать белая царица. – Но молитвы твоих рабов возносятся не напрасно, сиятельнейший из властителей. Ты твердо держишь поводья и меч, узду коня и знамя Блистательной Порты.

– И все-таки, мой Джованни, я чувствую: болезнь может вернуться, – вздохнул султан, подвигая еще дальше инкрустированную золотом царицу из белой кости, обеспечивающую ему теперь бескровную победу.

Мухаммед откинулся на шелковые подушки, великодушно ожидая, что придумает для своего спасения его говорящий двуногий попугай. За поднятыми полами белоснежного шатра падишаха открывался лагерь отдыхающего войска. Стоял удушливый зной; пышные опахала из многоцветных страусовых перьев, которыми Мухаммеда обмахивали трое рослых чернокожих, едва разгоняли сгущавшуюся к полудню духоту. Но воины ислама не поддавались расслабляющему действию жары. Аскеры султана Мухаммеда деятельно готовились к предстоящему сражению. Одни чистили оружие и коней, просеивали на особых ситах порох для аркебуз и набивали им пороховницы, чинили платье и обувь. Другие беседовали, слушали рассказы святых дервишей и бывалых товарищей, готовили пищу. У палаток бакалов шла оживленная торговля: покупали вяленое пряное мясо – бастурму, копченую рыбу, рахат-лукум, халву и всякие мелочи, нужные в походе. Сакаджи, по случаю жаркой погоды, еще быстрее сновали по лагерю с бурдюками за плечами и медными, узкогорлыми кувшинами на головах, разнося газиям бесплатно воду и за звонкие акче – ароматное и сладкое, имбирное и мускатное питье.

– О великий, я не хаким, врачевать не научен, – проговорил Джованьолли, опять отступая королем. – Но и без науки могу, коль простишь мою дерзость, сказать: нет ничего благотворнее для тела и духа мужа зрелого, чем перемена женщин, прекрасных и юных. Недаром ведь Соломон, коего упомянули твои бессмертные уста, царь мира, в честь прекрасной девы сложил свою Песнь песен.

– Тебе еще нет тридцати, мой Джованни, – лениво отвечал султан. – Что можешь об этом знать ты, отделенный от меня почти двадцатью годами! Перемена женщин, говоришь ты: может быть. Но не гаремных, неполноценных, как они ни порочны. Ведь они не знали полнокровной любви, не изведали над собой насилия, не грешили и не терзались своими прегрешениями. У них – на всех – всегда был один мужчина, не мужчина, а тень, падающая на каждую единожды в год, как затмение; не мужчина, а игра светил! Одалиски в гаремах – не женщины, от таких не жди полноценного волнения крови, они не рождают в тебе любви. А только это дает мужу здоровье и силу, только это сохраняет его на долгие годы среди живущих. Всю жизнь, с возраста ранней юности, я был заперт среди подобных женщин; даже в походах, по старинному обычаю, одалиски и жены сопровождали меня. А твой Сулейман любил, – с внезапной горечью заключил Мухаммед. – Где женщина или дева, которую я мог бы полюбить в мои сорок шесть лет?

– Я слышал, – сказал мессер Джованни, – что у бея Александра Палеолога, родича Асанов и Гаврасов и Комненов, еще недавно правившего в городе Мангупе на Великом черноморском острове, была прекрасная племянница. Твой сераскер Гедик-Мехмед, о великий, захватив эту крепость, не нашел в ней уже княжны Роксоланы, или Роксаны, как ее звали…

– Ме писал об этой девице Эмин-бей Яшлавский из Крыма, – кивнул Мухаммед, – она объявилась в его улусе. Он даже отправил ее, вместе с другими пленницами и пленниками, к нам в Стамбул. Но молодые кяфиры подняли бунт и захватили тот корабль, на котором их везли. Они приплыли на нем в Монкастро, и бей Штефан отказался выдать их мне. Может быть теперь, если аллах великий отдаст мне во власть строптивого бея ак-ифляков, мы увидим, вправду ли так хороша эта родственница молдавского бея.

– Великий князь, боюсь, что ее уже нет в этой земле, – мессер Джованни с глубоким поклоном, разведя руками над драгоценной шахматной доской, показал, что признает себя побежденным; как всякий талантливый стратег, султан Мухаммед и в подобных сражениях был действительно сильным противником. – Мне говорили, что эту девушку из под носа бея Штефана и его жены похитил и увез куда-то безвестный и безродный воин, простой сотник молдавского войска.

Султан, однако, уже не слушал, мало тревожась судьбой ничтожной отроковицы из славного, но несчастливого рода, который он раз за разом сгонял с его многочисленных фамильных гнезд. В шатер на коленях вполз гулям, уткнувшийся тут же лбом в ковер. Мессер Джованни понял: несчастный принес дурную весть.

Однако Мухаммед не стал расспрашивать помертвевшего от страха юношу. Проворно вскочив на ноги, Мухаммед легко пнул его туфлей и вышел в лагерь. Аскеры, стоявшие у входа, расступились, и султан увидел лежащего перед ним в пыли начальника белюка спахиев, знаменитого воина Амурата. Герой многих славных битв, участник походов на мадьяр, венецианцев, генуэзцев, египтян, на иранцев, албанцев и сербов, Амурат-ага был залит кровью, сочившейся еще из раны на шее; кривая сабля без ножен валялась перед ним в знак покорности и, по-видимому, признания вины.

– Что? – выдохнул падишах, будто споткнувшись о распростертое перед ним тело.

– Я потерял свой белюк, великий царь, – проговорил ага. – Ак-ифляки напали на нас в лесу, когда мы ехали к ближнему селу в надежде найти фураж. Все мои люди полегли.

– Сколько? – коротко спросил султан.

– Сорок три. Да два кара-ифляка, проводника.

Султан обернулся. Из-за полы шатра высунулась уже мрачная фигура Кара-Али. Мухаммед коротко покрутил в воздухе пальцем; это означало – «удавить». И, не ожидая исполнения, вернулся в шатер.

Мессер Джованни сидел в прежней позе, отведя глаза от входа, вдавив голову в плечи. Но жуткий хрип обреченного под шнурком черноликого Мухаммедова искусника был ему хорошо слышен. Анджолелло знал отважного агу придворных спахиев, не раз играл с ним в шахматы и нарды, беседовал у походных костров. Вот уже восемь лет, попав в плен в битве под Негропонте, Анджолелло жил среди турок, а все не мог их понять. И более всего дивился, как могут соседствовать в одних и тех же людях душа раба и беззаветное мужество, безграничное презрение к смерти. Как могут эти люди так храбро сражаться и в то же время так безропотно и слепо покоряться своим начальникам и хозяевам. Храбрые рабы – когда еще такое видано в этом мире, где с седой древности всем ясно, что лишь свободный может быть воином и достоин носить оружие. Или загадка крылась в таинственной восточной душе, о которой так много говорили нынче историки, писатели и философы западных стран?

Мухаммед уселся среди подушек, скинул шитые золотом папучи, вытянул ноги. Гнев уже был подавлен султаном, умевшим владеть собой, но тревога не проходила. Такие вести ему теперь приносили каждый день. Несли урон большие отряды, отправляемые им за добычей с проводниками из мунтян или молдавских бояр-перебежчиков, исчезали бесследно малые. Бей Штефан вел против него разбойничью войну. Каждый бьется как умеет: лев сокрушает врага в открытой схватке, шакалы кусают исподтишка. Эти укусы зачтутся бею ак-ифляков, когда на его шее замкнется приготовленное ювелирами сераля золотое лале.

– Не можешь видеть, как казнят, жалкий франк, – с улыбкой, не утратившей добродушия, бросил султан. – Как исполняем законы, данные великим Османом. А в бою ведь не трус! Воистину мудр аллах, пославший заячьи души вам, неверным кяфирам. Или то наважденье поднимается в вас от крайней плоти, с коей вы не смогли расстаться в благой срок, завещанный пророком истинным мужам?

– Я никогда не дорожил своей крайней плотью, о великий царь, – ответил мессер Джованни. Только верой отцов и дедов.

– Порой, кажется, не ценишь и головы, – заметил Мухаммед. – Не знаю уж, что мешает мне иногда кликнуть Кара-Али. Ну, не бойся, не бойся, мой верный попугай, – рассмеялся султан, видя, как невольно сжался его придворный летописец. – Закон ислама писан не для зверей и не для птиц. У Мира тьмы – своя мудрость, не похожая на нашу. Иногда мне кажется, что эта мудрость говорит со мной твоим большим клювом, и это благо, ибо правитель обязан знать не только лицевую сторону истины, но и оборотную.

– О великий царь, прибыл Юнис-бек, – доложил с порога гулям. – Султан нетерпеливо махнул рукой, и молодой воин, вбежав под тень шатра, распростерся перед ним в земном поклоне, целуя полу его халата.

Юнис-бек светился молодостью, здоровьем и радостью жизни, дарованной судьбой своему неизменному баловню. На чалме его блестел знак отличия в бою – золотой челенк, на груди – позументы, какие носили молодые аги и беки, состоявшие при сераскерах и для связи с полками, – алай-чауши. Если в прошлый поход Юнис-бек исполнял эту должность при визире Сулеймане, теперь он был алай-чаушем самого падишаха.

– Довольно, мой львенок, поднимись! – ласково сказал султан. – Что сообщает наш славный визирь Сулейман?

– Сиятельный визирь припадает к твоим священным стопам, повелитель вселенной! – отвечал Юнис-бек, выпрямляясь и садясь в позе послушания на пятки. – Сераскер с тремя алаями акинджи выдвинулся вперед, на расстояние двух стадий от ак-ифляков. Начал в том месте закрепляться. Но предводитель кяфиров выступил с конницей из своей паланки. Гибельная дерзость, как думает визирь, может побудить бея кяфиров напасть на мусульман.

– У визиря достаточно храбрецов, чтобы на сей раз обратить ак-ифляков в бегство. На сей раз, – подчеркнул султан, намекая на то, что Гадымбу представился случай кровью смыть прошлогодний позор. – Скачи обратно, мой Юнис, и передай славному визирю наши слова.

Юнис простерся снова, но в эту минуту, тяжело дыша, в шатер вбежал тучный Махмуд, великий визирь.

– О великий царь! – вскричал он, грузно падая на колени. – Проклятый кяфир ударил по алаям Гадымба! О знамя веры! Наши воины отступают: проклятый кяфир теснит Гадымба!

– Видишь, мой Джованни, эти люди не дадут уже нам сегодня сыграть, – с неудовольствием сказал Мухаммед. – Надо все делать самому, ни на кого в державе нашей нельзя как следует понадеяться. Поеду-ка, погляжу, что натворил еще этот Штефан, дикий князь дикарей ак-ифляков.

Опоясанный саблей Османа, облаченный в сверкающие золотом доспехи и высокий шлем с шишаком, султан Мухаммед Фатих с малой свитой и сотней придворных спахиев выступил из лагеря. Но не успел выехать за частокол, как из-за поворота дороги показались скачущие в беспорядке акинджи Сулеймана Гадымба. Султан остановился, презрительно и грозно щурясь в сторону беглецов. Вскоре появились и верховые куртяне Штефана, с которыми, отступая, яростно рубился турецкий арьегард во главе с самим визирем.

– Виновные в этом позоре получат свое, – негромко сказал султан. – Но это – потом. За ту дерзость воевода ак-ифляков должен быть наказан немедленно, сейчас, иначе мир усомнится в доблести осман. Выводи, мой Махмуд, войско, поднимай всех людей. Начинаем бой, османы, начинаем бой. А победа – в руках аллаха.

12

Было лето от сотворения мира шесть тысяч девятьсот восемьдесят четвертое, согласно летоисчислению христиан – одна тысяча четыреста семьдесят шестое. В сиятельном и знаменитом городе Флоренции блистал веселый двор герцога Лоренцо деи Медичи. Великому Леонардо да Винчи было двадцать три года, Никколо Маккьявелли – четыре, а будущий славнейший рыцарь Франции Пьер Баяр еще только родился и дарил счастливых родителей своими первыми улыбками. Карл Смелый, бургундский герцог, еще громил, непобежденный, своих врагов, а некий Колумб, как объявила потом легенда, едва начинал докучать королю Португалии сумасбродными планами, которые были очень скоро и не без насмешки отвергнуты этим здравомыслящим монахом.

В этот год, в двадцать шестой день месяца июля, в месте, нареченном Белою долиной, великая армия султана Мухаммеда Победоносного разворачивалась для боя с войском князя Штефана, господаря Земли Молдавской.

Выехав со всею свитой и начальниками войск на пригорок, лежавший за ручьем, по ту сторону долины, на краю которой расположился молдавский лагерь, Мухаммед сразу оценил, как разумно выбрал Штефан место, чтобы укрепиться. На лагерь ак-ифляков, в который воевода и его люди успели уже отступить, можно было наступать только в лоб, на довольно узком пространстве; справа и слева местность была густо пересечена сетью нешироких, но довольно глубоких оврагов, густо заросших великих сил осман; о том же, чтобы пустить конницу на противника, укрывшегося за палисадом и рвом, не могло быть и речи, такое гибельное безумство мог себе позволить разве что венгерский король Владислав тридцать два года тому назад, под Варной. Бей Штефан хорошо выбрал место для лагеря; но что могут десять-двенадцать тысяч ак-ифляков против двухсот тысяч закаленных в боях осман!

Султан с гордостью наблюдал за тем, как подходят и занимают указанные им места его прославленные алаи. Хотя жара давала уже себя почувствовать, турки шли бодро, горя отвагой и нетерпением сразиться со своим врагом. Пять сотен конных мунтян, выброшенных вперед, служили зачинщиками и застрельщиками; они уже подскакивали к противнику, пускали в него стрелы, осыпали обидными словами, хорошо понятными обеим сторонам по сходству их наречий. Молдаване отвечали им вяло, словно без охоты, хотя десяток пуль, выпущенных из ручных пищалей, свалило с десяток забияк на землю, и мунтяне откатились назад. За ручьем, однако, строились уже грозные янычарские полки – тридцать тысяч пеших воинов, считавшимися лучшими в мире. Между их алаями нестройными кучками появились безумные в сече монахи-воины – дервиши, сбросившие уже свои серые плащи, готовые в одних рубахах, с одними саблями броситься на ненавистных кяфиров. За ними изготавливались к бою спешенные бешлии – двадцать тысяч отборных бойцов. По дороге проходили азапы – сухопутная и морская пехота, молодые воины, отчаянные в битвах на равнинах и в горах, на зыбких палубах галер, среди прибрежных скал и под стенами штурмуемых крепостей. По бокам пехоты занимали места спахии – на случай бегства врага по открытому месту, где его могла бы настичь молниеносная конница Фатиха.

Упряжки по шесть лошадей притащили и поставили на пригорках, справа и слева от пехоты, тридцать полевых орудий – паранок, за ними – двадцать более крупных и дальнобойных кулеврин – колон-борн, стреляющих ядрами от десяти до почти тридцати фунтов. Их установкой тут же занялись топчии и хумбараджи, большей частью наемные воины-христиане: итальянцы, поляки, венгры и немцы.

Солнце все выше поднималось над рослыми буками и соснами дремучего леса, под которым устроился лагерь бея Штефана, и выступало еще одно преимущество выбора, сделанного непокорным князем: оно слепило Мухаммеда и его армию. Сулейман-визирь, снова понадеявшись на свои силы, слишком поздно известил повелителя правоверных о нападении ак-ифляков, и великое войско начинало теперь страдать от жары. А кяфиров за их валом защищала прохлада близкой чащи, и немалое время, оставшееся до схватки, неверные могли отсиживаться в тени, попивая сладкую воду своих лесных родников.

Врагов очень мало, – думал в это время Мухаммед. – Бея Штефана и его людей сметет первое же мощное движение янычар. И все-таки султан продолжал готовить сражение тщательно, как учил его отец, великий Мурад. Ибо каждая битва – великое дело, доверенное тебе аллахом, и за небрежность и недомыслие в нем всевышний всегда жестоко карал, как был покаран великий Баязет,[89]89
  Баязет Молниеносный, султан, завоеватель многих стран, был разбит и взят в плен Тамерланом в 1402 году.


[Закрыть] как сам он без предавал казни своих нерадивых или преступно неудачливых сераскеров.

Мысль султана в нетерпении и с любопытством устремилась к противнику; острый взор полководца напрасно пытался различить упрямого князя в серо-бурой массе его ак-ифляков, покрывшей частокол укрепления в той стороне долины, среди его людей, наблюдающих за приготовлениями осман. Каков он на самом деле, этот Штефан, по рассказам послов – малорослый, благообразный лицом, быстрый в решениях и делах? Как отзовется он, когда увидит, какая сила собрана, чтобы стереть с лица земли его немногочисленное, плохо вооруженное воинство? Покорится Штефан, поцелует золотую туфлю падишаха – лобзают же ее монархи поважнее! – и будет прощен, Мухаммед сам поднимет его с земли, удостоит милостивой беседы. Ведь нет, пожалуй, в этой части света более храброго и искусного воеводы, более весомой и значительной личности. Пожалуй даже – во всей Европе. Но какую казнь придумать для этого упрямца, если не покорится? Мухаммед этого не знал. Ведь это он, жалкий бей крошечного княжества, он один вырвал султана, еще больного, из райских садов его столицы, в жестокую сушь своей враждебной земли. Где его, Завоевателя, не ждали ни добыча, ни слава, – чего уж ждать от убогой страны, от победы над ничтожным врагом!

И все-таки, будем справедливы, усмехнулся про себя Мухаммед. Ради бея Штефана он сегодня сам – на коне и ведет, как бывало, своих воинов в сражение. Благодаря Штефану, ничтожному бею убогого княжества, великий султан Мухаммед, собрав силы и вознеся молитвы аллаху, ныне бодр, заставил отступить проклятую болезнь и ведет свои полки пусть к малой, но все-таки победе.

Застоявшийся аргамак осторожно переступил ногами, и в поле зрения султана попало несколько всадников, державшихся особняком, – молдавских бояр. Их тех, которые перебежали к нему недавно, и их знакомцев и родичей, годами уже обивающих пороги его сановников в Стамбуле. Некоторых из них – Жулю, Нана, Скарлата – Мухаммед знал уже в лицо. Надменные лизоблюды Порты сияли теперь предвкушением близкого торжества. Султан брезгливо отвернулся. Предатели и оборотни, способные в любое мгновение изменить и новому хозяину, в такие дни могли быть полезны, но относиться к ним без презрения он не мог.

Сходные мысли посетили в эту минуту Анджолелло, облаченного в стальной миланский нагрудник под роскошным алым плащом, – наряд попугая был не для боя – и скромно державшегося в задних рядах свиты. Вот они наконец лицом к лицу, – думал молодой итальянец, – этот все еще не понятый им турецкий царь и уж вовсе странный палатин удивительного народа, живущего между Дунаем и древним Тирасом, из-за которого на эллинов набегали когда-то скифы. Во всем мире монархи тратили силы и ум лишь на мелочные козни и споры, на утоление тщеславия и мелкой корысти, пустую и жалкую политику, будто были не императоры и короли, но владельцы меняльных и москательных лавок. И только эти двое поступали как государи, оставаясь для своих народов истинными вождями. Первый вел в наступление свое неисчислимое племя, еще не утратившее порыва недавно пережитого великого переселения с каменистых азиатских плоскогорий. Второй защищал свою землю и свой народ. Был еще один великий, в Московии, – истинный государь, собиравший и укреплявший державу, некогда попранную и разорванную на куски монголами. Но тот был еще далек и не мог вмешаться в события, значение которых станет ясным лишь позднее, может быть, уже после ухода в небытие их участников.

А Штефану некогда было размышлять о грядущем. Штефан-воевода наблюдал за действиями противника и думал о том, чем нужно на них ответить. Перед лагерем, по приказу изменника Лайоты, опять появились мунтянские всадники; гарцуя с вызовом перед самым рвом, мунтяне стреляли из луков, увертывались от ответных стрел, выкрикивали обидные слова. Но вот из-за тына кто-то пальнул из аркебузы, и один из беспокойных соседей Молдовы грохнулся оземь с тревожно заржавшего коня.

– Прикажи, – сказал князь Русичу, – на этих холопов не тратить огня. Огненный бой оставить только для хозяев, с холопов довольно и стрел.

Мунтяне и вправду мельтешили перед лагерем, словно для того, чтобы отвлекать внимание воеводы и его людей от турецких передвижений; вскоре к ним присоединились османы-акинджи. Но Штефан хорошо знал весь набор хитростей, излюбленных войсками разных держав для введения в заблуждение противника. Штефан продолжал следить за главными силами врага, прибывшими на противоположные холмы и заполнившими склоны выше Белой речки, стараясь предугадать, в каком направлении они двинутся на его войско, с какой стороны обрушат на его паланку самый тяжкий удар. Впрочем, он, воевода, заранее позаботился о том, чтобы у султана не было выбора.

И начался между обоими полководцами разговор, неизменно состоящийся во всех сражениях, через головы многотысячных толп. Беседа мысленная, слышимая только ими, но неизбежно влияющая на ход событий.

– В лоб, только в лоб, проклятый царь, – думал Штефан. – Иначе твои головорезы не смогут к нам подойти.

– Знаю, о хитрейший из неверных, – ответствовал праправнук Османа. – Но всею силой моих янычар.

– Это будет стоить им очень дорого, – заметил воевода.

– Но войско мое огромно, и такие потери не в счет, – усмехался в душе султан. – Мы выкурим тебя в два счета, кяфир, из твоего земляного гнезда.

– Это будет не так уж просто, – обещал Штефан-воевода. – А затем вы увязнете в кодрах.

– В твои леса мы не пойдем, не медведи мы и волки, упрямейший из кяфиров, – говорил про себя Мухаммед. – Мы пойдем к твоей столице, утвердимся в твоем дворце, посадим на твой престол Богдана, благонравного и послушного юношу, коего везу с собой, сына убитого тобой князя Петра. Может быть, он Петру и не сын, но это неважно, бояре твоей земли охотно подтвердят его княжеское происхождение и присягнут ему. Бояре твоей земли, о бей ак-ифляков, разумнее тебя и хорошо понимают, где сила, а где слабость, где завтрашний день, а где вчерашний. Твои бояре – со мной, о неразумный бей; простонародье же, под твое знамя собравшееся, не может быть опорой для государя.

– У нас, конечно, тоже есть изменники, – думал Штефан, неведомо для себя отвечая Мухаммеду. – В руках предателей – богатство и сила, у них – свои стяги и четы. Но народ Земли Молдавской – не то бессловесное стадо, к которому ты привык в своих Анатолии и Румелии. Не богатство и знатность превыше всего ценит народ моей земли, а волю свою и честь. А потому будет сражаться, не слушая предателей, с самым могущественным ворогом на свете.

– А станут упорствовать, испытывая терпение наше, люди твоей земли, – продолжал султан, – тогда я превращу ее в пашалык, а всех христиан – в рабов. И будет властвовать над вами мой паша, самый жадный и жестокий среди тех, кто начальствует у меня над войсками и над завоеванными провинциями. Ты этого, видно, хочешь сам, о глупый бей ак-ифляков. Впрочем, о чем это речь! Ведь еще сегодня ты подползешь ко мне на брюхе, в самом драгоценном и прекрасном лале, который сумели когда-то отковать мои ювелиры!

– Да, силы твоей не счесть, – признавал в душе Штефан, глядя, как густеют, вздуваются, словно полые воды, людские массы по ту сторону Белой долины. – Воинское счастье, столь верное нам до сих пор, не всегда способно нас выручить. Тем упорнее должно биться, не щадя живота, не даваясь врагу живыми – на позор, какого ни разу не видели ни государи, ни простые люди моей земли. Нигде еще на рабьих рынках мира не продавали молдаван, как торгуют повсюду другими языками. И не было на Молдове господаря, когда-либо сдававшегося супостату.

– А если доведешь упрямство свое до того, что будешь убит, буду карать тебя и мертвого, – пообещал Мухаммед. – Я найду то место, где ты укрываешь семью; жену лишу имущества и пущу по миру, дочерей заберу в сераль, а сынов сделаю янычарами в моем непобедимом войске; юноши доброго рода, они станут, быть может, славными сераскерами, предводителями наших армий. И еще я возьму в гарем жену и дочь Красивого Раду, любимого мною когда-то друга, прекрасного душой и ликом, коего ты, злой бей Штефан, неоступно преследовал, пока не погубил. Им не место в руках убийцы отца и мужа; им более к лицу покровительство и милость его государя и друга. Я заберу этих женщин в Стамбул, отдам младшую сыну Баязету. А ты увидишь это из ада, и обольется еще раз кровью твоя порочная душа.

Но Штефан не поддерживал уже спора с противником. Воевода наблюдал за тем, как медленно выдвигаются вперед турецкие пушки, на расстояние, с которого могли бы добросить до паланки железные и каменные ядра.

Выполняя приказ князя, Влад Русич поспешил к левому краю укреплений, откуда по мунтянам ударила пищаль. Он возвращался уже обратно, когда к нему подошел воин из стражи, выставленной Шендрей на лесных тропах, в тылу укрепленного лагеря.

– Меня послал сотник Опря, пане Русич, – сказал войник. – Пришли какие-то люди, молдаване и иноземцы, биться с турком. Доложить пану портарю или поглядишь на них сам?

Влад поспешил в лес. И очутился в объятиях Войку, чей отряд как раз подоспел к месту будущей сечи.

– И не знаю, что сказать, – молвил Влад, выслушав своего побратима. – Государь перед боем милостив, час назад Морлака-лотра принял с его разбойниками, велел становиться к гынсарам. Но что решит, как увидит тебя? Проводить тебя, что ли, к нему, падешь князю в ноги, повинишься?

– Мне не в чем себя винить перед господарем, – к удивлению Русича твердо ответил Войку. – Не изменил ему, не предался врагу, не подался в бега в дни сбора под знамя. Я еще вольный воин. И не валяться в ногах приехал, но биться.

– Тогда к воеводе не ходи, – решил, подумав, Влад. – Встань к белгородцам, в чету Молодца-капитана. И милостивые паны и витязи, что с тобой прибыли, пусть становятся там же, – добавил Русич, знавший приехавших по последнему своему посольству в Брашов. Только позже, – государев дьяк чуть понизил голос, если господь попустит и поганые станут одолевать, придвигайтесь, коли сможете, к государеву знамени. В тяжкий час своим людям надобно вместе быть.

Султан Мухаммед, к которому то и дело подлетали за приказаниями алай-чауши на быстрых арабских конях, деятельно распоряжался последними приготовлениями к бою. Уехали к своим полкам его сераскеры: носивший титул Защитника Дуная отец Юнис-бека – славнейший Иса-бек, Сулейман-визирь, другие знаменитые воители. Давно ускакал к своим мунтянам Лайота Басараб. Только великий визирь Махмуд, не командовавший в сражениях войсками, оставался при падишахе вместе с другими сановниками – эндерун-агларами, с шейхами, муллами и хадиями. И не отпускал никуда покамест султан любимца войска, неугомонного Юниса. Ждали приказа к наступлению янычары. Впереди стояли полки, набранные из принявших ислам христианских пленников, еще считавшихся рабами, без права владеть своим имуществом; только подвиг в бою делал их свободными. За ними изготовились янычары из аджеми-огланов – «иноземных мальчиков», насильно отобранных турками в подвластных странах у христианских семей, воспитанных в набожных мусульманских семействах в сердце империи – старой Анатолии – и потому самых стойких и храбрых в боях за веру пророка. Ждали сечи, подпирая правое крыло осман, двенадцать тысяч мунтян, хоть и не лучших бойцов, но равных числом войску Штефана.

Кучка бояр-изменников пришла наконец в движение. Один из них подъехал к султану; воины охраны – алайджи – с копьями наперевес преградили ему путь. Мухаммед дал им знак – пропустить иноверного друга.

– Дозволь молвить слово, о царь времени, – на чистом анатолийском наречии склонился Гырбовэц. – Еще не поздно приказать: пусть бояре наши, врагу твоему на погибель, проведут по лесной тропе в тыл бею Штефану две тысячи мунтян. Тропа хорошо известна верным тебе молдавским боярам, о великий!

– В минувшую битву, – покачал головой султан, – сераскер Сулейман такому совету внял. Он послал с проводником отряд осман, и где теперь их кости, о боярин?

– Великий падишах! – вскричал Гырбовэц. – Тот проводник был мунтянин.

«Все предатели одинаково ненадежны», – хотел было напомнить султан, но сдержался. Исход борьбы еще не определился, и союзников, какими бы они ни были, следовало беречь.