Текст книги "Войку, сын Тудора"

Автор книги: Анатолий Коган

сообщить о нарушении

Текущая страница: 62 (всего у книги 68 страниц)

39

Среди своих товарищей – турецких военачальников – Пири-бек Мухаммед слыл посредственным стратегом, но весьма толковым тактиком. Исступленная вера и безумная храбрость бека никогда не мешали ему трезво оценивать обстановку на поле боя и принимать решения хладнокровно, с сознанием своей ответственности перед аллахом, султаном и армией. Пири-бек понимал, что, поскольку возможность захватить Хотин с налета упущена, его войско мало что сможет еще сделать в этом негостеприимном уголке земли ак-ифляков. Для осады и новых штурмов с умом построенных каменных укреплений первоклассной твердыни войско старого бека было слишком мало и слабо.

Пири-бек отдал приказ к выступлению в обратный путь. Совесть сераскера была чиста – перед богом, падишахом и боевыми товарищами, от рядового аскера до паши. Ставка была сделана на предателей, вопреки его возражениям, так что сам он не был в ответе за поражение. Гнев султана, если будет суждено, Пири-бек встретит достойно, с сознанием выполненного долга.

Турки ушли. Лотры, державшие округу в страхе, тоже исчезли из окрестностей Хотина, надо думать – последовали за османами, щипать и дальше их и жалкие остатки мунтянских стягов. За Днестром появился чамбул татар, в крепости кликнули было охотников, чтобы на них ударить, но ордынцы уже ускакали, наверно – на Волынь, где обычно вершили свой промысел хищников.

Войку выделили отдельный покой в большом каменном доме господ пыркэлабов; сотник был уже здесь важным паном, государевым дальним свояком, а значит – родственником самих Влайку и Думы, близких родичей князя Штефана. Невольное для обеих сторон, отнюдь не желанное родство, в котором оказалась с Чербулом мангупская ветвь семейства Палеологов, Комненов, Асанов и Гаврасов, а значит, также молдавский княжеский дом, бросала на скромного сотника отблеск мистического сияния двух владетельных родов, длинного ряда венценосцев императорского и герцогского сана. Это чувствовалось и в обращении с ним и в Хотине: княжне простили неравный брак, Войку оказался членом семьи, хотя – со всеми оговорками, вызванными простотой его происхождения и пустотой кошелька. Правда, преимуществом его оставалась слава, уже ходившая о храбрости молодого воина.

Войку не давали долго оставаться наедине с Роксаной. Едва успел сотник привести себя в порядок, как его позвали к княгине – рассказать о том, что творится в стране, что видел он и слышал и в стане турок, где побывал в плену, и в лагере Штефана, и в походе. Немало времени отняла доверительная беседа с пыркэлабами, где Войку пришлось запомнить, на всякий случай – наизусть, все важное, что хотели передать воеводе хранители Хотина. Надолго завладели сотником также княжичи, под завистливыми взорами которых ему пришлось повторить свой рассказ.

Лишь поздней ночью оставили их в покое обязанности и люди. И часы до рассвета, пролетели, как единое мгновение.

Обостренное долгой разлукой, ожиданием, осознанием того, как недолга встреча, что она, может быть последняя, вознесенная до невероятной остроты свершением близости, чувство Роксаны и Войку, казалось им, поднимало их над миром, как волна ласкового моря, уносило вдаль, где не могло уже быть ни расставаний, ни печалей. Оба знали, что это не так, и каждый отдавался полностью ласковой волне, несуществующей и вместе с тем единственной, что было истинно. Войку уже прежде думал о том, как наступает такая перемена, – от взрыва чувств, нестерпимой их полноты, к спокойствию, почти к равнодушию. Порой даже, кажется, нарастает безразличие. Но эта женщина у тебя по-прежнему в коже, в теле, в крови; она для тебя, как и раньше, – весь мир. И едва почудится, что ты ее теряешь, как костер в тебе вспыхивает опять. Так бывает при лихорадке: проходит приступ, и кажется, будто ты совсем здоров. Но стоит попасть под ливень, промокнуть или продрогнуть, и ты опять в жару и в бреду.

– У меня должно быть от тебя дитя, – сказала Роксана, прижимаясь к нему в последний раз. – Должно. Бог не может не послать его мне после всего, что мы вынесли. Не молю господа о воздаянии в раю, только о том ребенке, который должен у нас родиться.

Может быть, думал Чербул, бросить все? Забрать жену, уехать в село, где живет его дед, где родились отец и дядя Влайку, погибший в Каффе? Пятеро братьев из Шолданешт и скутельник Васку немало рассказывали Чербулу об их родовом гнезде. В тихом селении, в потаенной долине среди лесных дебрей, куда вот уже полсотни лет не докатывалось ни одно нашествие, у Войку и капитана Боура было право на долю в отчине, на пастбище и пашню, дом деда. Может быть, ради этого стоит отказаться от страшного мира, в котором они живут? Надо думать, надо взвесить это вместе с Роксаной. Но не раньше, чем из Земли Молдавской будет изгнан последний турок. Раньше даже мысли об этом будут бегством, уходом от долга, который еще – за ним.

На заре Войку зашел в комнату, в которой, по приказу пыркэлабов, был устроен его побратим. Юнис-бек лежал на своем ложе одетый, устремив невидящий взор в потолок. Было ясно, что в эту ночь он так и не сомкнул век.

– Поднимайся, мой Юнис, – сказал сотник. – Выступаем.

Юнис-бек медленно перевел на него странный взор, безразличный и в то же время – дикий.

– Куда? – спросил он хрипло. – Разве меня не казнят?

– Возвращаемся, – молвил сотник. – Туда, где тебя ждет отец.

– Почему же не к палачу? Разве у вас за такое не казнят? – повторил тот с прежней странной настойчивостью.

Войку заставил Юниса подняться и под локоть вывел во двор, где собирался уже отряд.

Хозяйским взором бывалого воина молодой сотник окинул свою дружину. Многих не было в строю, три десятка его недавних спутников полегли, защищая Хотин. Среди первых войников, начинавших с ним поход, не было уже цыгана Негрула, болгарина Северина, молдаван Бузилэ, Кушмэ, Сулы. Пали Мику и Серафим – шолданештские воины-пахари, братья Чербула по отчине. Но отряд все-таки вырос. С ними были теперь сбросившие постылые чалмы и халаты белгородец Переш и его друг, болгарин Любомир. Были приняты перешедшие на сторону молдавского воинства во время битвы мунтяне и ратники боярских чет, попросившиеся вместе с ними бывшие подданные вездесущего князя лотров. Под началом Чербула, званием – простого сотника – оказался отряд в две с половиной сотни сабель, по числу людей – целый стяг, четвертая часть полной четы. Вместе с ними в стан господаря отправлялся дьяк Ион, оставлявший жену и сына в Хотине. На трех телегах везли к воеводе пленных бояр, на десятке других – пищали, пушки и прочее оружие, отнятое у противника и столь нужное теперь князю в войске.

Войку в последний раз обнял жену. Пыркэлабы тоже заключили в объятия полюбившегося им витязя, похлопали по спине.

– Передай его высочество князю-воеводе, пане-брате, – сказал Влайку (Чербул в первый раз удостаивался такого обращения), – пусть не беспокоится за милостивую нашу государыню, за семью. Хотин, скажи, стоит крепко, не нуждается ни в чем. А мы с сыном, слуги верные, отныне будем стократ осторожнее. Приход нехристей и изменников показал нам, как хитер и коварен ворог.

Пыркэлабы сердечно простились в рыцарем Кейстутом. Подойдя к Юнис-беку, с неподвижным взглядом сидевшему в седле, боярин Дума положил ему руку на колено.

– Земля Молдавская не злопамятна, о ага, – по-турецки сказал молодой пыркэлаб. – Да вернет в твою душу мир всемогущий господь!

Войку направил коня к воротам, успев заметить, как в одном из окон дворца мелькнуло девичье личико и маленькая рука махнула платком. Кейстут, сын Жеймиса, встрепенулся, вспыхнул румянцем. Войку понял: молодой литвин еще погостит в Сучаве, когда княжий двор возвратится в столицу. Если, конечно, судьба сбережет его до тех пор.

Дружина Чербула на рысях потянулась лесным хотинским цинутом. Дорогу с тремя войниками разведывал Палош. За ним следовали шолданештские воины – скутельник Васку, Клокот, Илья и Ион. Далее ехали вместе, по старой дружбе, Переш и Клаус. Кристя-куртянин скакал бок о бок с Кейстутом, с увлечением рассказывавшим о песках и замках, о студеном море своей северной родины.

Войку ехал вместе с Юнис-беком. Оцепенение, охватившее молодого османа, не проходило. Раньше все для Юниса было ясно; потомственный воин ислама, молодой бек храбро бился с неверными, убивал их, сколько мог, в бою, – убивавших его товарищей, пытавшихся убить его самого. Не слышал стонов, не считал добычи, собираемой его слугами, не испытывал душевного разлада. Теперь Юнис убил собственного спасителя; Юнис-бек убил человека, избавившего его от неминучей смерти. Благородный бек не мог и помыслить, что подобное когда-нибудь с ним случится. И Войку не считал себя вправе его осуждать. Другой турок в таком же случае, убив кяфира, тем более – цыгана, самое большее – усмехнулся бы с сожалением и тут же обо всем забыл. Юнис-бека случившееся потрясло.

– Пане сотник, – тронул за локоть Войку один из воинов, охранявший пленных. – Боярин просит.

Чербул с неохотой оторвался от своих дум, придержал коня, ожидая, когда его нагонит хвост дружины, где везли схваченных предателей.

Боярин Кындя, высокородный немеш, владелец двадцати семи богатых сел и необъятных пастбищ, на которых жирели стада, каждый год отгоняемые на продажу в немецкие земли, вельможный пан Кындя встретил его спокойным, гордым взглядом, в котором, однако, не было ни высокомерия, ни враждебности.

– Зачем звал, боярин? – приблизился к нему Войку.

– Хотел спросить тебя, пане сотник, почему везешь нас в цепях, как татей? – молвил Кындя. – Турчонок едет с вами вольно и на коне, как подобает аге и беку, а нас, бояр Земли Молдавской, везут на телегах, словно лотров.

– Лотров апроды княжьи волокут на суд на арканах, боярин, – напомнил Чербул. – Вы – паны великие, вас везут с удобством, мало что не в рыдванах.

Кындя внимательно взглянул сотнику в глаза. Боярин, действительно, лежал на возу, с удобством вытянув ноги в малиновых сапогах, в бархатном кафтане, плечистый и ладный. Боярину оставили богатое платье, в его изголовье лежал бобровый гуджуман. Только цепи да чуть заметная щетина, проступившая на бритом подбородке, свидетельствовали о том, что он в плену.

– За что чинишь насмешку, пане сотник? – спросил Кындя. – За что мстишь?

– Возмездие – не месть, – ответил Чербул. – И не в моих руках воздаяние твоей милости. Карать изменников – право воеводы.

– Наше дело – правое, измены в нем нет, – возразил Кындя. – Разве не ведома тебе, сотник, древняя правда Молдовы, да и иных земель? Разве не знаешь святого права старых, славных родов – отъехать от своего государя, с семьей и добром, коли будет господин к ним немилостив или поступит не по правде? Так оно искони ведется на Руси и Польше, в Мадьярщине и в богемских местах. Повсюду!

– Мне ли о том судить, боярин, простому воину! – чуть усмехнулся Войку. – Ведаю лишь: встали ваши милости под стяги супостата, пришедшего к нам с ярмом. Прочее, говорю тебе, дело воеводы; вы ведь, немеши, родня князьям, – добавил он, собираясь удалиться, – вот и рассудитесь с ним, как с равным.

Боярин остановил Чербула, протянув к нему загремевшую цепью руку.

– Правый суд воеводы Штефана! – воскликнул он с горькой насмешкой. – Суд волка над агнцем, своры псов над оленем! Сверши уже лучше свой, вели нас распять. Ведь тебе уже не прикрыться, сотник Войку, щитом простоты; мы знаем давно тебя, Чербул, грамотей-книгочей, сын пана Боура, капитан во славном Брашове. Ныне тем более ты наш, если хватило смелости решиться на такой брак. Наш ты, Войку, хочешь того иль нет!

Чербул слушал с непроницаемым лицом. Так вот еще одно, уж вовсе нежданное следствие той любви, которую послала ему судьба!

– Вот так, пане Чербул, – уже спокойно, с жесткой усмешкой продолжал боярин, – твоя милость уже не черная кость; один шаг, и простота – уже не кольчуга для твоей совести. Теперь ты обязан знать законы, по которым живут в земле нашей не смерды, а лучшие, ведать, что высокие роды живут по одной правде, а низкие – по другой! И что это и есть справедливость!

– Ты назвал меня книгочеем, – улыбнулся Войку. – Назови ж мне, боярин, книгу, где такое писано. Я ее не читал.

– Ибо молод, а имя той книге – жизнь.

Сотник безмолвствовал. Что мог знать боярин Кындя о жизни Войку Чербула, о виденном, испытанном им, пережитом за полтора года, в трех войнах и в мирные дни между ними! Впрочем, нет, – одернул себя сотник, – Кындя прав; книга жизни – не легкое чтиво, читай ее хоть вечность, а не малый срок, прожитый на свете им самим. Очень долго надо жить, дабы вычесть из нее хоть что-то, долго жить, да не по правде вельможного пана Кынди.

– Молодость, впрочем, не грех, – задумчиво продолжал боярин, словно ехал и впрямь в удобном возке-рыдване, а не в телеге, как связанный буйный кнур – на воскресный базар; Войку еще раз подивился умению пана владеть собой и величавости, которую тот сохранял, вопреки всему. – Молодость – дивная пора, когда и ошибки – не смертные грехи, когда смелый саму жизнь готов отдать, не размыслив как должно, заслуживает ли этого дело, за которое он бьется.

– Что отдано, не раздумывая, то дар вдвойне, – вспомнил Войку слова из древней книги.

– Дар прекрасный, но может – бесполезный, – кивнул боярин. – Ведь веришь же ты, сотник Чербул, что, отдав жизнь, расстанешься с нею с пользой, что гибель твоя – деяние на службе родной земле?

– Верю, боярин, – твердо отвечал Чербул.

Кындя с сожалением покачал седеющей красивой головой.

– Пустая вера, сотник, не тешь себя, – сказал он. – Не обманывай себя, как делает это Штефан, как вслед за воеводой – многие наши бояре и куртяне, как толпы смердов, у коих и вовсе разума не может быть. Разве не видишь, какая сила пришла? Разве ты не видел ее в двух больших сражениях?

– В одном из них эта сила была бита, вельможный пан, – напомнил Войку. – Нынче тоже ей до победы далеко.

– Дай вам бог, – вздохнул Кындя. – Но в следующем году она вернется опять – самая великая воинская сила в этом мире, оружие самого великого на свете царства. Собирать двести тысяч каждый год для султана – не труд; а с тылу опять ударят татары, а помощи ждать неоткуда и не от кого. А наша Молдова, как ни старайся, больше пятидесяти тысяч не выставит ни в одно лето. Сколько же земля наша сможет противиться?

– Есть счет менялы и счет воина, – сказал Войку.

– Скажи лучше – счет разума и счет безумия, – усмехнулся боярин. – Каменную же стену не проломить и самым твердым лбом. Если Днестр выходит из берегов, разве спасешься от него, запершись в землянке? Разве спасение не в том, чтобы броситься в волны и плыть по их воле, пока тебя не вынесет на берег?

– Родина – не нора в земле, боярин, – бросил Войку. – Оглянись на кодры, подумай, какой вокруг простор.

– Насколько же он меньше великих царств, склонившихся перед Портой! – воскликнул Кындя.

Войку не отвечал, слушая лесные хоры птиц. В словах боярина-изменника была горькая правда. Но сколь милее была Чербулу правда иная, возвышенная, не менее истинная, единственно заслуживающая победу! Та правда, которая вела его в бой!

– Вот так, сотник, – продолжал между тем Кындя, неверно истолковав молчание молодого воина. – Храбрость – хорошо, а мудрость – лучше. Будет день – сам Штефан поймет: лучше перед султаном склониться. Лучше отделаться малой данью, оставшись в своем доме хозяином, чем потерять и дом свой, и жизнь. Пора понять также: Молдова туркам совсем не нужна. Молдова для них – лишь удобный подход, чтобы двинуться далее, в иные, богатые страны, где ждет добыча, где манят их города и замки, полные неразграбленного добра. Мы должны ублажить султана видимостью покорности, правом прохода для войска, малой данью, какая была и до Штефана.

– И малой кровью – тысячью аджеми-огланов в год, – добавил сотник. – Дайте бедному тигру полакать немного крови, – с откровенной насмешкой воззрился на боярина Войку, – он же без нее не может жить! И тигр успокоится, и всем будет хорошо.

Боярин посмотрел на него с удивлением, смешанным с раздражением. Но самообладание сохранил.

– Смейся, Войку, смейся, – с деланным равнодушием сказал Кындя, откинувшись на ложе из травы, устроенное для знатного пленника на крепко сбитом турецком возу. – Но взгляни сначала на Землю Мунтянскую, на ее государя и бояр, избравших иной удел.

– Мы видим их каждый день, пане Кындя, – кивнул Чербул. Воротит с души.

– Напрасно, парень. Ведь это племя – единого с нами языка и веры, – настойчиво продолжал боярин. – Ты видишь, оно-то себя сохранило, спасло.

– Спасло от смерти – но в рабстве, ценою воли своих людей. Прости, твоя милость, такое не для меня, – отрезал Чербул. – Не для моих товарищей. Не для народа Земли Молдавской. Как ни близок язык наш к мунтянскому, мы не сможем понять их князей и бояр. Тем более, что не все люди той земли покорились; многие мунтяне и ныне не сложили оружия, бьются с турком, где только могут. Ты многое повидал в жизни, боярин, ты знаешь это сам.

Войку пришпорил коня и выехал в голову отряда: пора было устроить попас.

Воины успели подкрепиться, накормить коней и пленников, когда четверо дозорных привели к нему лохматого мужика, в шапке из волчьего меха, в живописных лохмотьях, в каких под Хотином щеголяли буйные соратники того, кто называл себя скутельником Ионом. Дозорные на всякий случай крепко держали незнакомца за руки. Войку приказал его отпустить.

– До твоей милости, пан-боярин, – с дерзкой ухмылкой сказал мужик. – Ты и есть пан сотник Чербул?

– Надо думать, – улыбнулся Войку, с веселым любопытством разглядывая странного гостя. – А ты кто будешь, милостивый пан?

– Я-то пан, – еще нахальнее осклабился разбойник, – да иду к твоей милости – бери выше! – от князя. Видела уже твоя милость такую вещь? – косматый, до бровей заросший бородой, ражий мужик вынул из-за пазухи украшенный тонкой резьбой кубок, облитый изнутри золотом.

– Видел, – кивнул Войку. – Говори.

– Его высокая милость скутельник велел тебе передать, – став серьезным, молвил мужик, – пройдете еще с весту – увидите шлях налево. Идите по шляху тому, сколько будет потребизна. И узрите на нем такое, чего не снилось вам и во сне.

– Эй, лесовик, не загадывай загадки! – насупил брови Палош. – Говори пану сотнику, что стоит на том шляху. – И добавил, когда разбойник отрицательно тряхнул башкой: – Не поджарить ли ему, пане сотник, пятки? Враз все скажет!

– Пусть идет, – покачал головой Чербул, – я верю его князю. Дай кружку твою, дружок, – сказал он, доставая флягу и наливая в золоченый кубок лотра крепкую коломыйскую холерку. – И скажи от меня спасибо его милости князю-скутельнику.

Догоняя голову уже выступившего отряда, сотник вновь проследовал мимо турецких возов, на которых бояре-изменники ехали на беспощадный и справедливый государев суд, ехали со своею жалкой, трусливой правдой.

И вспомнились Чербулу сказанные Штефаном-воеводой на совете капитанов и ближних бояр в Белой долине перед битвой слова, в тот же вечер разнесшиеся по всем четам и полкам. О том, что народу нужна гордость на все грядущие века. Что гордость эту и надежду на будущее каждое поколение вручает последующему, во все времена. И держаться за родную землю нужно с такой отвагой, чтобы и тысячу лет спустя потомки помнили, что корень они от доброго корня, благородного.

Эти немеши не поняли князя, умевшего смотреть в глубь грядущего. И вот едут – уже сегодня – в простых телегах, как истинные тати, на грозный княжий суд.

Впереди Войку увидел Юниса. Молодой бек тревожно озирался, будто кого-то искал, но, увидев сотника, успокоился. Войку осторожно взял его за локоть, и все продолжали путь. Дорога сквозь летние кодры начала благотворно действовать на Юнис-бека. Взор его становился осмысленнее, он постепенно приходил в себя.

40

В указанном месте, действительно, от главного хотинского шляха отходила другая дорога, углублявшаяся в леса. Посоветовавшись со старыми воинами, Чербул уверенно приказал сворачивать на незнакомый, по-видимому недавно проложенный путь. Даже Палош, лучший проводник дружины, не знал этого таинственного уголка в кодрах. Где-то к западу находилось поселение татар-липкан. К юго-западу, зная здешние тропы, можно было довольно быстро добраться до семиградской дороги, на которой Войку некогда встретились грабители – холопы боярина Карабэца, где был спасен им Клаус-аркебузир. Оставив малый дозор на перекрестке, сотник уверенно повел отряд по неведомому, но достаточно удобному и широкому проселку.

Долго ехать, однако, не пришлось. Часа через полтора просека начала шириться, пока не превратилась в просторную поляну – место для целого села. В глубине расчистки, невесть как выросшая в последние годы на этом месте, стояла крепостца.

Оставив на месте дружину, Войку с пятью всадниками осторожно приблизился. Перед ним высился замок – с бревенчатыми башнями и стенами, высокой дозорной вежой и глубоким рвом. Из-за стены поднимались к небу островерхие кровли большого дома, по-видимому – хозяйского.

От леса донеслись звуки свирели. Совсем еще юный паренек беспечно шагал оттуда к крепости, наигрывая на флуере. Пройдя половину пути, подросток сунул свой инструмент за поясок, пошел быстрее и тут увидел незнакомых всадников. Ноги пастушка подкосились от страха; он хотел бежать, но не смог и сдвинуться с места.

– Иди сюда, малыш, не бойся, – тихим голосом позвал его Палош. – Чей тут маеток? – спросил он, когда тот повиновался.

– Высокородного пана-боярина Карабэца, – еле выговорил мальчишка, дрожа с головы до опинок.

– Да не бойся, мы не сделаем тебе плохого, – сказал Войку. – Его милость боярин дома?

– Не… не знаю, вельможный пан, – пробормотал тот.

– Можешь идти, – разрешил сотник. – Только не в усадьбу. Иди, откуда пришел.

Повторять не пришлось, паренек мгновенно исчез.

Воины подъехал к замку. Дубовые, в тяжелых железных полосах ворота были наглухо заперты, на башнях и стенах – ни души. Можно было подумать, что укрепленная усадьба великого боярина пуста и покинута людьми, если бы не дымок, поднимавшийся над нею в небо с легкими облаками.

Войку направил рослого гнедого к воротам. Ухватившись за выступ, встал с ногами в седле, подтянулся на руках. Не слушая тихие возражения Палоша, сотник влез на стену, осторожно выглянул из-за выступа надвратной башни.

Перед ним расстилался большой передний двор маетка. В середине лужайки, близ фасада большого хозяйского дома стоял длинный пиршественный стол с разбросанными на нем приборами. Рядом виднелись бочки – открытые, с выбитыми днищами. Вокруг лежало несколько тел. По зеленому полю двора бродили, пощипывая траву, коровы и овцы, разгуливали куры и важные индюки. Войку окинул взором добротно построенные, еще новые укрепления, увидел богатое вооружение на них – пищали и малые пушки, баллисты и затинные арбалеты. На стенах не было ни души, и только с одной из башен бессильно свешивались чьи-то руки и поникшая голова.

Войку махнул рукой своим. Трое других молодых воинов вскарабкались наверх; вчетвером вошли со стены в надвратную башню, спустились вниз. Ворота начали медленно растворяться, и отряд, оставив снаружи обоз и его охрану, вступил в лесную крепость боярина Карабэца.

Воины спешились; гостей никто не встречал. На парадной лестнице, под столом, на широкой веранде в беспорядке лежали мужчины и женщины, последние в большинстве – полунагие или совсем без одежды. Валялись чаши, кубки, обглоданные кости – остатки обильного застолья.

– Что с ними? Отравились? – вполголоса спросил Войку.

– Просто пьяны, – с усмешкой отозвался Палош.

В голове стола, уронив голову на жилистые руки, дремал дородный дядя в богато расшитой куртке без рукавов. На боку у него висели кинжал и тяжелая татарская нагайка с серебряной рукоятью.

По приказу Войку бойцы дружины, рассыпавшись по усадьбе, собирали оружие, прихватывая, конечно, все прочее, что казалось им законной добычей. Обсуждали неприкрытые прелести боярских красоток. Искали хозяина. Но боярина нигде не было видно.

– Ратников в усадьбе не осталось почти никого, – доложил один из десятников. – Видно, ушли вместе с немешем.

– Сейчас все узнаем, – заметил Палош, зачерпнув деревянным ковшом из полупустой бочки и вылив вино на бычью шею и голову спящего.

Мужчина очумело вскинулся, схватился за кинжал. Его тут же обезоружили, скрутили. Начался допрос.

Постепенно картина стала проясняться. Еще накануне пробывший три дня в маетке хозяин, поговорив с внезапно прискакашим гонцом, посадил большую часть ратных слуг на коней и куда-то поспешно уехал. Остававшиеся, как всегда, когда он отлучался, выкатили из подвалов бочку, за ней – вторую. И пили, пока не повалились наземь, кто где сидел или стоял. Владелец затейливой нагайки, боярский тиун Матуш, правда, не помнил, чтобы густое красное, прохлаждавшееся в боярских погребах, когда-нибудь сваливало его с ног. В память, однако, пришла подробность: когда распили первую бочку, на усадьбе появился какой-то веселый витязь, большой затейник и шутник; никто, по пьяному делу, не стал как следует выяснять, зачем он приехал и к кому, оставили разговор на потом. Приезжий, помнилось, назвался Ионом, скутельником. Управитель-тиун Матуш очумело заморгал глазами: может, все дело в том мужике заезжем? Скутельник долго терся у бочки, наливал всем дополна. Может, он им кой-чего подмешал? Слыхано ли дело, чтобы люди Карабэца на второй бочке попадали, как ни мало осталось их в маетке!

Войники между тем будили людей боярина – холопов и ратников, служанок и рабынь, сгоняли вместе. Пытавшихся воспротивиться вязали. В углу двора, под надежной охраной, собралась немалая толпа пленников. Войку приказал отпустить женщин; он понимал теперь, что здесь случилось. Ай да скутельник, ай да князь! И не ограбил ведь дом, не увел ясырь, хотя и мог!

– Говори, пане Матуш, где твой хозяин, на какое дело спешил.

– Не ведаю, твоя милость, – затряс головой тиун, отводя вороватые глаза.

– Говори! – могучая рука старого Палоша схватила управителя за волосы, резко запрокинула ему голову. – Его милости сотнику некогда.

– Не ведаю, пане…

Войку отвернулся, этих зрелищ, как ни были обычны, ученик мессера Антонио не любил. Но тут же заставил себя смотреть. Войники принесли из-за господского дома охапку дров. Палош, Болокан и Чубарэ живо развели небольшой костер. Войку твердо приказал себе: подойди, парень, ближе, гляди; его товарищи, честные, смелые воины, делали недоброе дело, ту черную работу, без коей порой не обходишься на войне; и не ему, белоручке на ратной страде, обижать ее беззаветных трудяг, поворачиваясь к ним в такие минуты спиной. А дело люди Чербула делали нужное, отлагательства не терпящее. Карабэц-боярин, опасный и хитрый враг, недаром куда-то спешил. Многое знающий, умный князь лотров не забавы ради навел Чербула на это гнездо измены.

С тиуна сорвали куртку и сорочку, сдернули сапоги, спеленали веревкой, подтащили к огню; толстой плетью Матуша Болокан стегнул его по спине, вроде бы легонько; тиун, однако, дернулся всем телом и тихо взвыл. И тут старый Палош заметил, с каким злорадством за всем следили другие пленники, какою ненавистью горели их глаза.

– Сейчас, пане Матуш, – молвил кэушел. – Твоя милость много выпила, горячая закуска будет твоей милости в самую пору. – Палош достал из костра пылающую головешку, помедлил в раздумье. – Но, может, отдать твою милость на волю этих людей? Они, как видно, твою милость очень любят, пане управитель; может быть, беседа с ними более по душе твоей милости?

– Я скажу! – простонал тиун, с ужасом косясь на рабов, рабынь и слуг, над которыми лютовал. – Пане сотник, я все скажу!

По мере того, как Матуш, доверенный участник коварных затей хозяина, выкладывал последние тайны Карабэца, Войку все более мрачнел. Медлить, действительно, было крайне опасно.

Войку, вместе со старым десятником, отобрал два десятка воинов, посадил их на лучших коней. Каждому дал запасного скакуна из конюшен боярина Карабэца; вести эту малую ватагу взялся шустрый Рэбож, которому здешние пути-дороги были знакомы. Во главе отряда оставался Кейстут – с Палошем в качестве помощника и, в сущности, верного опекуна. Из старых соратников Чербул брал с собой Кристю, Переша и Чубарэ.

– Береги, Кейстут, Юниса, – шепнул Войку, пожимая руку молодому литвину.

Вскоре двадцать всадников во весь опор мчались на юго-запад, сокращая, как могли, путь по лесным дорогам, где их проводник руководствовался не столько знанием места, сколько чутьем и опытом прирожденного жителя кодр. Ветви хлыстали их по лицам на всем скаку, птицы взлетали над деревьями, гомоня в испуге, старые зубры, заслышав бешеный конский топот, с удивлением поднимали кудлатые головы.

Дав отряду недолгий отдых, старый Палош вернулся опять в тиуну – уже одетому, но без оружия и плети.

– Что делать с тобой, пане Матуш, – сказал он в раздумье. – Ведь сотник даровал тебе жизнь. Что же делать с тобой, поскольку оставить твою милость с людьми боярина уже нельзя?

Войку между тем безостановочно мчался к цели. Всадники меняли коней – один отдыхал на скаку, второй нес хозяина. Сами люди не отдыхали. После суток непрерывной скачки наткнувшись на чету мунтян, пытавшуюся их захватить, Войку смело врезался в середину вражеского отряда, свалил с коня предводителя. Потеряв пятерых своих, сразив десяток противников, Чербул и его люди вырвались из охвата и ушли по лесным дорогам от опасного места.

Наконец, появились признаки того, что ехать уже недолго. Навстречу попадались разъезды молдавского войска, четы, отдыхавшие на привалах, небольшие лесные лагери. Чербула узнавали, пропускали, указывали дорогу. К середине второго дня, проезжая мимо одинокого лесного озера, Войку увидел монаха, выехавшего верхом из чащи, словно дожидавшегося его.

– Благослови, отче, некогда нам! – пытался Чербул объехать инока, когда тот поднял руку.

– Одно мгновение, пане сотник, – сказал тот, откидывая капюшон; перед Чербулом снова был неуловимый и вездесущий скутельник. Пятеро других всадников, по знаку атамана, выехали тем временем из густого кустарника. Среди них выделялся рослый седой мужчина благородной внешности, несмотря на немалый возраст, очень прямо державшийся в седле.

– Проводи, сотник Чербул, его высокую милость, сего вельможного пана, к его высочеству воеводе, – сказал Ион с обычной непонятной усмешкой. – Его высочество князь боярину будет очень рад. Хорошо стереги вельможного пана; да не забудь сказать: это мой подарок воеводе.

Только теперь Войку заметил, что седой боярин – без оружия, что руки и ноги его скованы длинной, легкой цепью – чтобы пан мог без чьей-либо помощи держаться в седле и править лошадью.