Текст книги "Войку, сын Тудора"

Автор книги: Анатолий Коган

сообщить о нарушении

Текущая страница: 65 (всего у книги 68 страниц)

– О многом держал ты ныне речь, боярин, – сказал Штефан. – Об одном забыл: что вся алчность и спесь твоя и людей твоих, изменников, не стоит в глазах господа единой сиротской слезы; вы же пролили море слез и крови. Разве не так?

– То все – от твоего, князь, упорства, – набычился Михул.

– Не сказал ты еще, боярин, – продолжал Штефан, – что мало тебе показалось сей крови и слез; что ехал, пане Михул, к царю бесермен, дабы пасть поганому в ноги, молить его не снимать осады с моей столицы, не уходить с поганым войском с моей земли. Разве сие не правда?

– Правда, княже! – Михул, наконец, гордо поднял голову. – Правда, княже, за тем и ехал. А как иначе? Как оставить без кары твое своеволие и лютость? Только султан и без меня знает, что оставлять тебя небитым – великий грех. Есть у светлого царя осман на твой кожух острое шило, княже! Готов на твою шею, воевода, добрый аркан!

– Не аркан – лале, – холодно усмехнулся Штефан. – Золотой. Мне сейчас золото позарез нужно, казна пуста. Твою милость, пане, судить не берусь, хоть я твой господарь: годы твои не те, не хочу греха. Без греха твою милость судить будут старцы славных родов боярских, по рождению и возрасту равные пану Михулу, логофэту бывшему. Что приговорят старые воины – то и будет с тобой; какою мерой целый век меришь, такою и тебе отмерится. На султана же не надейся. Скоро ли, долго ли, – поганый уйдет.

– Недолго, государь, недолго уже, – раздался громкий голос у входа. И в шатер, держа в руках гуджуманы и шлемы, один за другим вступили капитан Балмош, Велимир Бучацкий и боярин Ион Арборе. За ними виднелись встречавшие боевых товарищей Михай Фанци, капитан Чербул, сияющий от радости Влад.

Витязи преклонили колени, целуя руку господаря.

Штефан жадно всматривался в исхудавшие, но довольные лица нежданных гостей.

– Дозволь, государь, молвить, – склонился Балмош. – Бесермены оставляют Сучаву. Пушки снялись еще вчера, сегодня поганые всем войском двинутся, наверно, в путь.

– Куда? – в нетерпении перебил князь.

– Откуда явились, княже, куда же еще! – не утерпел поляк. – Армия султана еще не выступила, но готова к тому. А Сучава свободна, ваше высочество, – широко улыбнулся могучий рыцарь. – Дорога свободна, мы доскакали по ней, не встретив ни единого врага!

– А пан портарь? – спросил князь.

– Его милость пан Шендря остался в крепости, с воинами, – объявил Балмош. – А вдруг поганые передумают.

– Теперь уж не передумают, – сказал Штефан, кивая в сторону Михула, ссутулившегося возле стола. Некому более их в том убеждать.

Повелев приготовить изголодавшимся сучавским витязям обильный ужин, воевода позвал всех за собой, не забыв также пленного логофэта. За кустами, окаймлявшими поляну в новом лагере, все увидели большую свежевырытую яму, такую глубокую, что увидеть дно мог только тот, кто подходил к самому ее краю. Капитаны и бояре придвинулись вплотную; снизу бешеными глазами на них смотрел вельможный пан Ионашку Карабэц.

– Кормить сей вечер боярина как следует, завтра у боярина божий суд назначен, – сказал воевода Русичу. – Пане Михул, что с тобою? – с неожиданной для себя тревогой спросил князь.

Вельможный боярин Михул, однако, не слышал уже человека, с которым столько лет враждовал. Логофэт лежал, раскрыв недвижные глаза, вцепившись тонкими пальцами в густую лесную траву.

У старого Михула, недаром приведенного князем к устроенной в кодрах земляной темнице, не выдержало сердце, и только Штефан знал – почему. Только воевода, да еще, пожалуй, портарь Шендря ведали, что Ионашку Карабэц старому логофэту приходится родным сыном, прижитым втайне, во время бурных событий почти сорокалетней давности, когда усадьба этой немешской семьи была захвачена отрядом Михула, а владелец ее – увезен в Сучаву, на суд очередного властителя. Боярина, считавшегося отцом Ионашку, тогда пощадили и отпустили домой. И тайна рождения буйного пана осталась скрытой почти от всех, в том числе и от самого Карабэца.

– Теперь судьей ему будет сам господь, – молвил воевода, снимая соболью шапку и истово крестясь. – Иди, пане Михул, к господу, расскажи, что содеял!

На заре Войку был готов к поединку. Божий суд – важное дело, кровавое, божий суд – опаснее боя в чистом поле или на стенах крепости: один из двоих должен расстаться с жизнью. И молодой капитан настроил себя на рубку без шуток и забавы, насмерть: Ионашку Карабэц слыл опытным, сильным бойцом.

Но люди, пришедшие за боярином, нашли яму пустой. Ионашку Карабэц выбрался из нее либо сам, либо с помощью кого-то из тайных недругов князя, скрывавшихся в стане, может быть – тех самых, которые навели врагов на прежний лагерь. И Войку, пожав плечами, вернулся в зеленый шалаш, где ждал его пленник-осман, его побратим Юнис-бек.

В то же самое утро к воеводе привели статного османа, укутанного до глаз в арабский бурнус.

– Знаю твою милость, благородный бек, – сказал Штефан. – Что тебя к нам привело? Не каждый ведь день мне такая честь – беседовать с храбрейшими воинами падишаха.

Осман положил на стол тяжелый кошель.

– Я принес выкуп за сына, мой бей, – заявил он.

– Не возьму, – покачал головой воевода. – Мой капитан, его пленивший, тоже не возьмет ни аспра, если только я знаю своих людей.

– Значит, его судьба уже решена? – дрогнувшим от волнения голосом спросил бек.

– Решена: он свободен, – ответил князь. – Мне все ведомо, благородный Иса-бек, твой Юнис тяжело пережил то, что с ним случилось. Он волен ехать с тобой, возвращаться к своим. Только войску султана, мнится мне, многое еще испытать придется. Я уже подумал, славный бек: дня через два в нашу крепость Четатя Албэ отправляется с крепкой стражей мой гонец. Юнис поедет с ним – надежным шляхом, вдали от дорог войны. А оттуда, как станет в нашем крае спокойнее, поплывет на галере в Стамбул. Твоя милость сможет прислать за ним судно?

– Конечно, мой бей. И приеду за ним сам.

– Пыркэлабы и капитаны нашей крепости на лимане будут рады принять храброго Иса-бека как почетного гостя, – улыбнулся Штефан. – За нынешний же прием в земле нашей – не осуди.

– Что поделаешь, – прижал руку к сердцу старый воин. – Это война. Спасибо тебе за все, славный бей Штефан, храбрейший из врагов нашего царства! И сделай милость, вели отдать сей кошель Юнису. Бедность для щедрого сердца – злой мучитель.

– Знаю, бек, – кивнул князь. – Только сделай это сам. Капитан Чербул проведет твою милость к сыну.

– Не знаю, как и благодарить твое высочество, славный бей, – растроганно молвил Иса-бек. – И не дерзаю испытать новой просьбой твое безмерное великодушие.

– Говори, мой бек. Исполню.

– За сыном в сей поход последовала девица. Нет, не пленница – юная гречанка с островов. По доброй воле пристала к войску, сама. Сегодня попросилась сюда со мной, и не нашлось у слуги и должника твоего силы отказать. Просит милости – дозволить ей остаться с Юнисом.

– Быть по сему, – согласился князь. – Хоть и не сокрыто от тебя, наверно, что за все любовные проказы молодых приходится расплачиваться нам, старикам.

44

С бурно вздымавшихся боков горячего коня падали хлопья пены; конь мессера Джованни не мог успокоиться после скачки, порываясь то встать на дыбы, то снова пуститься в галоп. Анджолелло с силой натянул поводья, осаживая разошедшегося скакуна. Мессер Джованни и сам был в эти дни на себя не похож: мчался по полям с молодыми бешлиями, ввязывался в схватки с ак-ифляками. Словно странная лихорадка захватила вдруг степенного, несмотря на молодость, осмотрительного в поступках секретаря падишаха. Многие из обычных обязанностей Джованьолли были заброшены; в обшитую доброй кожей, окованную серебром походную тетрадь итальянца не ложилась уже, как раньше, подробные отчеты потомкам о событиях, которым он был свидетелем. В тетрадь мессера Джованни теперь заносились короткие, схватывающие лишь самую суть событий, отрывочные записи. Не беда, у мессера Джованни – отличная память; в Стамбуле краткие заметки синьора секретаря обрастут подробностями, нужными для будущей книги. Вот и в этот раз, не более чем полчаса назад, Анджолелло, не зная сам – зачем, вмешался в короткий, но жестокий бой с куртянами герцога Штефана, внезапно налетевшими из-за леса на его приятелей бешлиев. Была рубка, обе стороны понесли потери, мессер Джованни и сам не мог разобрать в суматохе, убил ли кого-нибудь он или ранил. Но сам не пострадал, а сабля его – в крови, несомненно – христианской. Придется, видно, как следует помолиться пресвятой мадонне вечером, перед сном. Хотя кровь, быть может, и не христианская; в рядах ак-ифляков, говорят, сражаются и мусульмане – местные татары, и даже богомерзкие, не признающие власти папы, погрязшие в грехах еретики.

К Джованни подъехал странный молдавский боярин его лет, носивший, как и он, турецкое платье, все эти дни отстававший от него лишь тогда, когда Анджолелло устремлялся в какую-либо стычку. И теперь, когда бой окончился, сей синьор откуда-то появился вновь, воинственно бросил в ножны не бывшую в деле саблю и занял привычное место – по правую руку секретаря. Странный боярин с еще более странным именем Гырбовэц упрямо навязывался ему в друзья, полагая, вероятно, что судьбы обоих схожи и это должно их неминуемо сблизить; Гырбовэц искал, видимо, также опоры в стане, с которым связывал свою будущность. Мессер Джованни испытывал к боярину стойкую неприязнь, которую тот не замечал. Гырбовэц, оказалось, учился в Падуе, отлично говорил по-итальянски, был достаточно образован. И мессер Джованни, хотя и не переносил наглецов, продолжал покамест его терпеть.

– Был слух, – сказал Гырбовэц, – люди Пири-бека захватили стадо. Огромное стадо овец.

– Дай-то бог, турки сварят плов, может – и нам достанется, – с усмешкой отозвался итальянец.

– Вашей-то милости наверняка перепадет, – заметил боярин. – Зато нам, бедным союзникам, навряд ли. Слава богу, скоро – Дунай, в задунайских османских землях нас ждет спасение.

Шел сентябрь нового, 6985 года от сотворения мира, 1476 от Христова рождества. Пыльный, жаркий, необычный сентябрь; зной продолжал давить на долины и шляхи, на пустые пепелища и горячие развалины, словно для того, чтобы заставить осман поскорее убраться из этого края. Не слабели и нападения воинов здешнего герцога; воины Молдовы, напротив, с каждым днем усиливали натиск, словно ряды их множились, словно вырастали каждый день новые тысячи этих неукротимых дьяволов из зубов исполинского дракона, посеянных беем Штефаном в таинственных глубях его лесов. Чем ближе был спасительный дунайский рубеж, тем яростнее наседали люди бея, словно спешили отправить побольше осман в сады аллаха, отдавая за то без счета и собственные жизни, ибо потери каждый день несли и они. Не только это, однако, торопило исход осман из Земли Молдавской. Армию султана Мухаммеда по-прежнему гнали холод, болезни и самый страшный враг – черный признак чумного мора.

Вехи этого скорбного движения и были скупыми строчками отмечены в походной кожаной тетради мессера Джованни Мария Анджолелло, по прозвищу Джованьолли.

Вначале с пустыми руками, с небольшой частью доверенного ему десятитысячного войска вернулся из-под Хотина Пири-бек. Затем – неудача в лесном лагере бея Штефана, потеря новых тысяч. Болезнь султана снова обострилась. Мухаммед приказал выступить в обратный путь. Двигались трудно, с непрерывными утратами, свирепо отбиваясь от нападений противника, сжигая в свою очередь все, что могло ему достаться, опустошая все, что не было еще опустошено. Оказавшись вблизи другой важной крепости ак-ифляков, именуемой Нямц, султан почувствовал себя лучше; Мухаммед завернул армию к твердыне, приказал ее взять. Поставили пушки, начали обстрел; каменные стены не поддавались. Полки тогда двинулись на штурм; впереди гнали еще оставшихся водоносов, бакалов, носильщиков, возчиков – ненужную в отступлении, ставшую обузой войсковую челядь, чтобы заполнить ее телами ров, за ними – все еще не прощенных мятежников Сарыджа-паши. Приступы были отражены, Нямц стоял крепко; в довершение беды, ядро, метко пущенное из крепости, разбило самое большое орудие султана, огромную пушку баджалашко, убило старого мадьярина Урбана – начальника всего турецкого наряда, отличившегося еще при взятии Константинополя.

Потеряв без толку еще неделю под Нямцем, султан снова приказал отступать.

Армия султана Мухаммеда на десятки верст растянулась плотным, все еще грозным потоком. Далеко впереди скакали спахии, акинджи и конные мунтяне. По бокам тянулись цепи янычар; кроме того, большая часть белокафтанной пехоты шла в задней половине армии, прикрывая тыл, обеспечивая отступление других алаев. В центре везли главные армейские регалии и святыни – большое знамя, бунчуки падишаха, Коран. Тут же ехали на возах большие турецкие бубны, от Нямца не водившие аскеров в бой. Следом везли пушки. За нарядом скрипели возы с пороховым зельем и иными боевыми припасами, с казной. Позади них блистал пожухлыми, но все еще яркими нарядами двор, в середине которого виднелся золоченый возок самого повелителя осман.

Далее, до самого арьегарда, тащился обоз – те арбы и телеги, которые могли еще сдвинуть с места уцелевшие отощавшие быки. Там же гнали в Турцию живую добычу – захваченный в Молдове ясырь.

В этом месте, в середине изрядно уже поредевшей, но все еще огромной массы турок царил относительный порядок; сказывались близость верховного владыки, привычка лучших воинов к послушанию. Но дальше, невидимые за поворотами дорог, тащились уже беспорядочные толпы; там болше чувствовалась смертельная усталость, последствия недолгого недоедания, а главное – разочарования, охватившего массы рядовых аскеров. Воины остались без добычи; нечем будет порадовать семьи, заплатить долги, в которые многие влезли в надежде на удачный поход, пополнить запасы на зиму. Многих терзал дотоле неведомый османам страх – перед моровой язвой, перед нападениями неуловимых врагов. Чем дальше от грозных глаз султана, тем слабее была дисциплина; а она-то и была здесь особенно нужна, только опыт и воля начальников и старых газиев могли уберечь их товарищей от бесчисленных уловок и хитростей, применяемых вездесущими молдаванами.

А воины бея Штефана, казалось, были везде и разили отовсюду. Стрелы и дротики могли вылететь из кроны каждого дерева, из каждого куста. Кони и люди проваливались вдруг в волчьи ямы, вырытые на дорогах и искусно скрытые под хрупким настилом, припорошенным слоем пыли, на котором виднелись даже следы чьих-то ног и копыт. На шеи отважившимся отойти от алая мягко и властно ложились петли метких арканов. Все чаще на пути попадались трупы осман и мунтян с зловещим признаком неведомо как наступившего удушья, – лицами, посиневшими до черноты. Иногда за редким перелеском поднимался мирный дымок; несколько десятков аскеров бросались в ту сторону, чая найти припасы, одежду, живую поживу. И только чей-то выстрел или вскрик давал оставшимся понять, что смельчаки оказались в губительной ловушке, из которой редко кому удавалось вырваться. Товарищи спешили всей силой на помощь, но находили только трупы.

Налетали и крупные отряды, большей частью – куртянские, завязывались бои по всем правилам. Османы бились мужественно и искусно, задорого отдавали жизнь, если противнику удавалось их окружить. Но собственные потери от этого не становились менее ощутимыми.

По ночам, на привалах, главную часть войска ограждали возами. Другим полкам приходилось оставаться без прикрытия вагенбургов, и внезапные налеты воинов бея Штефана нередко заставали их врасплох. В темноте, бередя в душах турок тревогу, по всей округе горели мириады костров, будто армия султана днем и ночью шла в окружении легионов злых джиннов и беспощадных дьяволов. Со всех сторон доносились звуки труб, барабанный бой, таинственные и жуткие, неестественно громкие стоны, чьи-то нечеловеческие вопли. И многим становилось ясно: жители этого дикого края и впрямь – волшебники и колдуны, способные перевоплощаться в зверей и птиц, вызывать с того света демонов и духов и напускать их нечистые полчища на воинов ислама.

– Именно так, синьор, Дунай близок, – оторвался наконец мессер Джованни от невеселых мыслей, в немалой мере навеваемых и неотступным присутствием Гырбовэца. Мессеру Джованни не хватало Юнис-бека, с которым он успел сдружиться. – Все окончилось хорошо.

– Все окончилось бы, чем следовало, окончилось бы победой, не будь болезни его величества падишаха, – понизил голос боярин.

Анджолелло знал: неудачи этого похода молдавские бояре, да и мунтянские, дружно валят на болезнь султана. Причины и следствия – все перепуталось под парами, непрерывно высасываемыми боярами из винных бурдюков, которые бережно везли за ними раболепные слуги. Но что возвращало и усиливало болезнь каждый раз, когда Мухаммед, казалось, был уже здоров? После удачного сражения в Белой долине Мухаммед воспрянул, он был прежним, взлетающим над миром, победоносным орлом. Отчего же он снова сник, как не от последовавших неудач? События вовсе не казались вездесущему секретарю следствием монаршьего недуга; напротив, события сами – он видел это – словно играли здоровьем султана. События правили в землях герцога Штефана Молдавского, и не Мухаммед, его беки и войско определяли их своенравный, непредсказуемый ход.

Впрочем, разве не было очень веского предостережения? Разве не была разбита беем Штефаном великая армия Сулеймана-визиря? Разве бей Штефан и его воины проиграли до исх пор хотя бы одну войну?

Положение в армии с каждым днем ухудшалось, независимо от того, был ли венценосный сераскер болен или здоров. И чем оно становилось тяжелее, тем больше он свирепствовал, пытая и казня своих и чужих. Лютые казни свершались на каждом привале, перед каждой ночевкой; казалось, только смерть султана может спасти те десятки и сотни жизней, которые еще мог испепелить его гнев. Но Анджолелло с ужасом думал о том, что неминуемо случится, если падишах умрет. Ведь в силу давно вступил детоубийственный закон о престолонаследовании, введенный Мухаммедом; наследник престола, ради спокойствия в царстве, в случае смерти отца имел отныне законное право казнить всех братьев, всех родичей мужского пола, каких только мог схватить. Анджолелло подумал о море крови, которое прольется в Стамбуле и других городах осман, крови царевичей, родных султана и их сторонников, среди которых мог оказаться и бедный итальянец, мечтающий лишь о том, чтобы спокойно и в достатке окончить свои в родной Виченце, вдали от смертоносного рая сераля.

Мысли мессера Джованни были прерваны громким конским топотом. Это к ним, вместе с несколькими приятелями, подскакал галопом Ионашку Карабэц.

– Я видел cегодня, как вы бились, сударь! – крикнул он, осаживая коня. – Синьор секретарь, вы просто молодец! Но что делал в это время мой старый друг, пане Роман? – бросил он, меряя Гырбовэца насмешливым взглядом. – Не позорь более панство земли нашей, брат Гырбовэц. А не то…

Ионашку взмахнул толстой плетью под самым носом побледневшего приятеля и с издевательским громким смехом поскакал дальше.

Мессер Джованни взглянул на Гырбовэца почти с сочувствием. Анджолелло были известны жестокие распри, охватившие прежде дружную кучку молдавских высокородных аристократов, перешедших на службу к врагам их страны. Бояре грызлись, как псы, хотя жирной кости – причины раздора – уже не было: они покидали родину изгоями, со страхом и ненавистью в опустошенных душах. Родной народ проклял бояр-изменников, их имущество отобрано герцогом, их семьи взяты под стражу или сбежали в Семиградье или Польшу. Мунтяне уходили с Земли Молдавской в тревоге, молдавские бояре – в отчаянии. Вот и кипели среди них, под презрительными взорами знатных турок, постоянные ссоры, плелись интриги, росла взаимная ненависть. Дело доходило до безобразных драк, до поединков на саблях, которые турки – чауши и аги – прекращали палками.

Только храбрый, могучий Карабэц не унывал. Смело рубился с куртянами своего князя, гарцевал среди турецких алаев и белюков, щеголяя бесшабашной удалью и силой, увлекая за собой кучку знатных молодых беков, алай-чаушей и аг.

Мессер Джованни, извинившись перед спутником, дал шпоры коню; следовало быть поближе к повелителю, которому в любую минуту мог потребоваться его секретарь. Гырбовэц остался на месте, не в силах одолеть глубокого ужаса, который внушал ему Большой Турок.

Пробираясь между походными порядками армии, Анджолелло продолжал думать о своем. Между сановниками султана тоже не было мира; их раздоры, правда, не выходили из границ, предписываемых приличиями, присутствие падишаха сдерживало страсти, незримо кипевшие среди знатнейших правоверных. Споры нашли благовидное русло: кого считать истинным героем, погибшим за веру, кого – лишь почетным? Истинным, хакики джехидом, по канонам ислама считался газий, павший на поле брани, с оружием в руках; в почетные, хюкми джехиды, зачисляли погибших во имя науки, сгоревших во время пожаров, утонувших, пропавших без вести. В этом походе, кроме убитых в сражениях, было много – не менее, пожалуй – умерших от голода и болезней; какими джехидами стали эти мусульмане пред лицом господа, в какие списки следовало их внести и как вознаградить их семьи, – вот в чем был вопрос. Заодно подсчитали потери; свои – с достоверностью, – противника – в приближении. Подсчет не утешил: армия осман, утратив пятьдесят тысяч воинов, уменьшилась почти на четверть, от мунтянского войска осталось немногим более половины. Молдаване потеряли всего пять тысяч убитыми – восьмую часть тех полков, с которыми бей Штефан встречал султана до удара в тыл, нанесенного ему ордой.

За спорами визирей, улемов и пашей опытный глаз итальянца различал, однако, другое: очертания уже сложившихся союзов военачальников и сановников. Учебно-набожные диспуты о джехидах аллаха были только пробой сил, распределением ролей для будущей борьбы. Если султан умрет, оба лагеря восстанут друг на друга уже в настоящей, смертельной схватке за должности и власть, за положение при дворе будущего падишаха. Вспыхнет битва, не менее, наверно, кровавая, чем та резня, которая разыграется в серале, в восточном и западном наместничествах, во всех дворцах, где жили потомки Осман-бея, первого султана турок. Что принесут такие события ему, Анджолелло, кроме смертельной опасности? Как отразятся на все более дорогой мечте бедного итальянца – вернуться, конечно – не нищим, в родную Виченцу, ввести хозяйкою в отчий дом зеленоглазую полонянку, отнятую у аскеров султана в молдавских землях, длиннокосую красотку, без которой – он чувствовал всей душой – мессер Джованни никогда уже не сможет обойтись?

Тенью мелькнула ревнивая думка – сколько же было их все-таки в том шатре, откуда чауш в то памятное утро вывел Анну, чтобы отдать ему? Проклятая неизвестность! Ради мадонны, сколько же?! Джованни об этом не думал, когда Аника была рядом; когда же подолгу оставался один, ненавистное воспоминание порою снова прибредало в голову. Впрочем, о чем это он, ведь они – на войне! Сколько воинов, бывает, истомившихся жаждой, припадают вместе к едва текущей среди мхов, тончайшей струйке источника! И разве не меньше все-таки его неведение, чем то, с которым сталкиваются бесчисленно многие, купившие себе на рынке женщину, не надеющихся даже приблизительно отгадать, через сколько грязных рук прошла перед тем трепещущая, покорная рабыня. А сколько таких со временем становятся госпожами и повелительницами в домах собственных хозяев! Проклятая неизвестность? Напротив, благословенная! Как и судьба, посылающая иногда своим баловням то единственное, что нужно им для счастья. Анджолелло – такой счастливец, думать иначе – гневить мадонну. Все будет отныне в жизни мессера Джованни хорошо, только бы не умер прежде времени его покровитель и опора, благословенный султан Мухаммед!

Анджолелло приблизился к окованному медью кожаному возку, подаренному султану германским императором. У левой дверцы ехал мрачный Кара-Али, у правой вели боевого коня падишаха. За возком следовала небольшая свита – великий визирь Махмуд, капуджибаши, шейх-уль-ислам Омар-эффенди, двое лекарей. По лицам сопровождающих мессер Джованни сразу понял, что надобность в нем появится не скоро, что повелителю в этот час скорее потребуется хаким, чем секретарь.

Мухаммед три дня тому назад против воли перешел в возок с седла, думая, что ненадолго, и вот – застрял в нем, болезнь задержала. Султан не раз проклинал и себя – что согласился, и неотступных врачей – что все-таки настояли. Теперь мягкие подушки удобного домика на еще не виданных в его царстве мягких рессорах казались коварной западней, в которую он позволил себя заманить; уж не намеренно ли проклятый кяфир, царь немцев, прислал ему эту штуку, уж не околдовал он ее перед тем, как прислать? Но что это приходит ему в голову? Разве аллах, храня своего избранника, не объявил бы ему заранее об опасности священным знамением?

Нет, это дорожное гнездо не при чем. Аллах испытывает его, как любого смертного, болезнью и страданиями. «О те, которые уверовали! – гласит господь в Коране. – Обращайтесь за помощью к терпению и молитве. Поистине аллах – с терпеливыми!» Он не вправе сетовать на аллаха всемилостивого, хотя, ежечасно обращаясь к святым книгам, не находит в них утешения. Ведь сказано еще в Коране о могущественных и богатых: всевышний дает им богатство и расцвет жизни здешней, чтобы испытать их этим. Не болезнь, не упадок сил и боли, которые она принесла, – главное испытание, ниспосланное аллахом султану. Тягчайшая кара за грехи султана – неудачи в этой войне. От них – бессилие и боли, и горькие мысли. И если глубокое безразличие, когда и мыслей нет, сменяется, как сейчас, лихорадочным хороводом невеселых дум, – это тоже от неудач, ниспосланных в сем походе аллахом за самый тяжкий грех султана – за то, что мало сделал в сей земной юдоли во славу своего господа.

Султан напрягся, вцепился в шелк подушек и покрывал: опять по телу разлилась ноющая боль, опять его бросило в пот. Теперь он знал: аллах наказывает нынче его, раба, за самомнение и гордыню, за то, что с презрением вступил в землю малого противника, а вступив, не сумел разумно направить свой удар. Поддался соблазну, стал упорствовать под Сучавой, позволил врагу пригвоздить себя к этой в сущности ненужной ему крепости, как их Иса – к своему кресту. Сам здешний бей, уйдя от этой крепости, подсказывал султану: она не нужна, это – ловушка. Мухаммед, может быть, впервые в жизни, не сумел прочитать сокровенного смысла в поведении своего врага, не понял побуждений, которым тот повиновался. Наверно, все-таки из гордыни, из глупого презрения к малому противнику. И вот случилось как в недавнем, на всю жизнь запомнившемся сне: удар его был словно по воде – мечом.

Два с половиной, почти три месяца, проведенные армией в земле ак-ифляков, ничего не дали, кроме разочарования и потерь, если не считать сомнительной победы в Белой долине. Ни одна крепость не была взята. Принудить к покорности бея Штефана не удалось. Во многом, конечно, виновата орда; новые, полудикие союзники плохо помогали султану. Татары, как всегда, думали только о добыче; увидев, что на добычу надежды нет, они не стали углубляться в землю бея Штефана, не пытались выкурить молдаван из лесных берлог, не пришли к османам, чтобы помочь им в охране обозов, в поиске продовольствия по молдавским санджакам, которые знали по прежним своим набегам. Татары ушли туда, где надеялись лучше поживиться, – на Польшу, Московию, на Кавказ.

Взор падишаха упал на золотое седло, на спину аргамака, чинно вышагивающего рядом в ожидании всадника. Дозволит ли аллах ему испытать снова счастье – поскакать в бой со священным зеленым знаменем в руке? Подарит ли радость быстрой езды – величайшее наслаждение истинного османа? Султан долго не мог решиться оставить Сучаву, он знал – это приговор всей войне. Не слушал советов старых беков, упрямился. Только узнав, что турки начали есть боевых коней, Мухаммед понял: надо уходить. Это было уже за пределами мыслимого, это само по себе было божьей карой. Мухаммед сажал конеедов на колья, четвертовал их, сдирал с них кожу, варил живьем. Но принял уже решение – уходить из Молдовы. Лишь тогда, на горьких дорогах отступления, стало ясно: с этим он слишком медлил. Бей Штефан успел прийти в себя после битвы, из охотника Мухаммед стал дичью. Только храбрость и сила веры его газиев, стойкость и боевое искусство его алаев не давали еще отступлению обернуться бегством, отвращали призрак разгрома. Нет, позора не будет; как ни велики потери, он приведет свою армию в земной рай, завоеванный им на Босфоре для народа осман. Войска отдохнут за зиму, султан успеет подготовить их к следующему походу, даст татарам понять, что не станет шутить, если они снова уклонятся от долга. Все ошибки этого лета будут учтены; армия выступит еще весной. И тогда…

Султан в холодном поту откинулся на подушки: никакого «тогда» не будет. В глубине души Мухаммед все яснее сознавал, что никогда уже не вернется в этот суровый край, не ступит ногой на судно, чтобы переправиться через Дунай.

Боль отступила снова, падишах знал – на время. Обволакивающая нега качающегося на рессорах возка клонила в сон. Там, впереди, рукотворный эдем сераля, журчанье прохладных струй в бассейнах, где плещутся дивные наяды – живые драгоценности, стоившие каждая своего веса золота, давно уже не принадлежащие, однако, своему повелителю и владельцу. Может быть, в них для него – новая молодость, исцеление от болезни, возвращение к жизни? Ведь он не стар; он водит еще полки, выигрывает битвы. Он давно отказался от юношей, хотя в коране на них нет запрета; неужто же прав язык молвы – будто ему не войти уже истинным хозяином в свой гарем. Султан этого не знал; он давно не приближался к покоям своих красавиц. Но, если в том веление аллаха, Мухаммед вступит в них опять, победит и на этом поле, угодном, по-видимому, всевышнему, непрестанно направляющему на него истинных мужей.

После боли всегда наступала слабость, а с нею – мысли, рождаемые бессилием, дыханием Джебраила-архангела. Разве не правы старые турки, со смелостью бывалых воинов говорящие правду своему повелителю? Что ждет султана в Стамбуле, кроме забытых красавиц? Своры алчных хитрецов, плетущих козни вокруг гарема, впутывающих в свои интриги его жен и валидэ-султан, вдову отца. Ренегаты всех племен и греки-фанариоты. Где чистый воздух былых походов, завоевания Румелии, великих битв под Варной и на Косовом Поле? Отравлен, развеян! Может, в том вина, за которую бог его карает: он, Мухаммед, допустил. Он дозволил, чтобы покои мудрой Мары, любимой жены отца Мурада, чтимой им, как мать, стали средоточием корыстных и злобных затей нечистых свор, грызущихся вокруг сераля, свергающих и возвышающих сераскеров и визирей, пускающих в дело кинжал и яд, дерущихся за золото Венеции и Генуи, французского и испанского короля, императора и папы, за которое враги державы покупают их влияние, их злую волю и разрушительное хитроумие. Тлетворный дух гарема, сераля и Фанара – отрава для всей империи осман; отец в своей мудрости недаром повелел воспитывать в горных селениях Анатолии обращенных в ислам мальчиков и юношей – будущих янычар. Отец предвидел случившееся, Мухаммед – не сумел. Теперь легко предсказать без ошибки: недалеко уже время, когда его державой будут править не мужи, а жены и евнухи. Да еще те хитрые змеи, которые все смелее выползают из греческих кварталов, звеня ядовитым золотом подкупа и взятки.