Текст книги "Войку, сын Тудора"

Автор книги: Анатолий Коган

сообщить о нарушении

Текущая страница: 58 (всего у книги 68 страниц)

После ужина – жареной дичи и ракии – беседа продолжалась далеко за полночь. Бояре-предатели – Карабэц и Кындя, бывший постельник Паску и Дажбог-чашник – долго еще обсуждали с османами каждый шаг, который должен был привести их к задуманному. Уже под утро сераскер по обыкновению ушел спать к одному из ближних янычарских белюков. Гостей постарше оставили почивать в шатре, помоложе – отвели с почтением к возам, на которых, забившись под пропахшие дымом бурки, дрожали самые юные и красивые пленницы.

В зеленом шалаше, который, как обычно, поставили для него слуги, боярин Винтилэ лежал до утра на спине, не смыкая набрякших усталостью век, не видя звезд, заглядывавших к нему с небес сквозь ветви и травы. Перед взором боярина стоял белобородый старец, еще недавно с вызовом взиравший на Пири-бека, отважный, бывалый воин, не сломленный годами и горькой судьбой. Старик не узнал боярина, не удостоил его взглядом до той минуты, когда лег с перерубленной шеей в дорожную черную пыль. А может – признал, да не подал виду?

Это был родной дядя боярина Винтилэ, когда-то богатый и гордый немеш, старый пан Кулай, как звали его в их местах. Армаш Петра Арона, Некулай Винтилэ служил покойному верой и правдой и, как говорили, свой рукой срубил голову Богдану-князю, захваченному братом на веселой свадьбе ближнего куртянина. Когда на престоле Молдовы утвердился молодой воевода Штефан, пан Кулай последовал за своим господином в Семиградье, несколько раз спасал его от людей племянника-господаря; после гибели Петра Арона боярин долго еще служил другому вельможному беглецу, логофэту Михулу, пока не поселился на покое в славном Сибиу, благородном городе оружейников-мастеров. Что привело теперь на родину армаша Кулая, ненавидевшего Штефана, всю жизнь боровшегося против воеводы, которого считал узурпатором? Что родило в нем жажду разделить под копытами турецких коней кровавую участь Земли Молдавской, а значит – ее воеводы? Или то был знак старого Кулая еще многочисленной родне, истомленной бесплодной ненавистью к правящему воеводе, как эти иссушенные холмы – невиданным зноем августа?

Утром войско, пополнившееся людьми отложившихся от князя бояр, снова выступило в поход. Табунок прихваченных дорогой пленниц, привязав к деревьям, оставили на месте ночлега: цель похода была близка, женщины теперь могли только помешать. Пири-бек, взглянув на них напоследок, поднял было руку, чтобы сделать обычный жест, но в этот миг встретил взор Юниса. И было в глазах молодого алай-чауша такое, что сухая десница старого фанатика остановилась в воздухе, не подав привычного сигнала к резне.

В тот день двигались быстрее, сераскер то и дело подгонял пеших – застигли опять врасплох небольшое сельцо, не тронутое войной; хаты-мазанки и землянки расположились в стороне от дороги, за узким мыском дубравы, и нужно было острое чутье мунтян, чтобы обнаружить неразграбленное жилье. Да и грабить тут было нечего; может быть, поэтому немногие жители, увидев близящийся отряд, затаились в надежде, что их не заметят.

Сразу занялись, запылали камышовые, соломенные крыши, заполыхала божьей свечкой крохотная бревенчатая церквушка. Крестьян согнали в кучу; тут же, рядом, немногие охотники начали насиловать девок и молодух. Сверкнули на солнце ятаганы – турки и мунтяне готовились порубить остальных.

– Андрей! – дико закричала вдруг одна из женщин, бросившись к рослому янычару, поигрывавшему клинком. – Сынок!

Молодой аскер, недоуменно приподняв брови, обернулся к поселянке. Вокруг обоих с любопытством столпились ратники всех трех племен.

– Сынок! – повторяла женщина, удерживаемая на месте двумя товарищами воина. – Погляди на меня, свою маму, вспомни! Двадцать лет назад налетели на нас татары, убили отца, схватили тебя, еще малого, с сестрой. Христос услышал мои мольбы, ты – живой! Неужто не помнишь мать?!

Разные чувства медленно сменяли друг друга на красивом и тупом, маловыразительном лице солдата отборной турецкой пехоты, на высоком кавуке которого горел дар султана – золотой челенк храбрости. Парень вначале не мог понять, что говорит ему эта женщина, но смутная память о родной речи постепенно начала доводить до сознания ее слова. В голове заклубился туман воспоминаний – о зеленых лесах, о домике с золотистой нивой за плетнем, о женских руках, приносивших ему глиняную кружку с парным молоком, о запахе хлеба, вынутого из куптьора. Неясно вспомнился большой пожар, чьи-то крики, смертная тряска на потной конской спине. Или все это виделось ему позднее, в простой семье анатолийских крестьян, в которой его воспитывали на незыблемых заветах ислама? Чего хочет от него эта женщина? Янычар смутно чувствовал, как прочный, удобный, понятный мир, в котором он жил, казалось, от рождения, с уютной казармой, сытной пищей, добрыми товарищами и начальниками, с походами и битвами, пленницами и добычей, весь славный мир, в котором – вершина – любящий своих барашков храбрый султан, а над ним – пророк Мухаммед и сам аллах, – весь этот мир зашатался вокруг и вот-вот рухнет, оставив его без защиты, в кромешной тьме.

– Чего ты хочешь, женщина? – спросил янычар по-турецки. – Почему зовешь меня странным именем? Я – не Андрей. Я – Ахмет.

– Боже мой, сынок, опомнись! – причитала женщина, вырываясь из крепких рук аскеров. – Андрюша, сыночек!

Толпа вокруг них росла. Сам сераскер, сопровождаемый Винтилэ и Юнисом, подъехал поближе, с острым старческим любопытством следя зя происходящим. Янычар набирали среди аджеми-огланов, малышей и подростков-иноземцев, похищенных при набегах, или взятых живою данью, налогом кровью, как звали ее еще; их растили затем правоверными мусульманами, делали лучшими воинами царства; им давали, таким образом, счастье на земле и блаженство в вечности. Но чтобы янычар встретил христианку – родную мать, – такого не помнил сам старый воитель Пири-бек Мухаммед. Сераскер думал уже, как положить небывалому происшествию конец, когда крестьянка высвободилась и, подбежав к Ахмеду, рывком обнажила ему плечо.

– Гляди, гляди сюда! – Глядите, люди! – крикнула она, словно забыла, кто ее окружил. – Вот пятно! Родимое пятно моего мальчика! Моего Андрюши!

Голос матери, ее руки повергли аскера в страшное волнение, на лице доброго молодца, покрывшемся пунцовыми пятнами, можно было прочитать смятение, какого не мог уже, казалось, вынести и такой здоровяк. Глаза Ахмета блуждали, как у тонущего, будто искали соломинку, которую можно было схватить, чтобы не пойти ко дну. И такая опора нашлась.

– Возьми! – к вконец растерявшемуся Ахмету – теперь это бесспорно был Ахмет – властно пробился дервиш-воин, из той сотни правоверных безумцев, которая сопровождала полки Пири-бека во всех походах; держа за клинок обнаженную саблю, фанатик с горящим взором протягивал янычару ее рукоять. – Убей! – повелительно вытянул он руку в сторону Андреевой матери, когда тот взял оружие.

Ахмет всем телом вздрогнул, сжав холодный эфес. Товарищи, не сдержавшие женщину, тащили ее теперь прочь, но она, вцепившись рукой в сыновний кафтан, не отпускала его, как ее ни старались оторвать. Ахмет одичало переводил налившиеся кровью, готовые выскочить из орбит голубые глаза – глаза матери, – с нее на монаха-воина, продолжавшего буравить его пылающим взором, словно сам Азраил, ангел смерти.

– Убей! – повторял дервиш. – Во имя аллаха – убей!

И Ахмет наконец очнулся. Высоко подняв сверкнувшую на солнце саблю, он со страшной силой обрушил ее на бритую, обнаженную голову одержимого.

Толпа взревела. Взметнулись и опустились десятки ятаганов, кинжалов, сабель. Кровь брызнула во все стороны с того места, где стояли Ахмет, женщина и дервиш, но рев по-прежнему исходил из множества глоток, нагие клинки продолжали мелькать над головами, будто началось общее побоище. Тогда Пири-бек выхватил из чьих-то рук пищаль и выстрелил в воздух. Снова ахнув, толпа озверелых ратников, не насытившаяся смертью, бросилась рубить поселян, оставшихся в живых.

Пири-бек Мухаммед, не мешкая, повелел выступать.

33

Отряд Чербула по-прежнему двигался, не отставая от врага, не упуская его из виду ни на час. Всадники легко опережали, когда надо было, войско Пири-бека, когда надо – следовали за ним. Несколько человек постоянно скакали по лесным тропам далеко впереди, извещая путешественников и жителей о приближении захватчиков. Но это не всегда предупреждало несчастье. Не пожелали спрятаться в кодрах от османа старики-прибеги, и людям Войку пришлось их всех схоронить. Не решились оставить убогие дома и нехитрое добро крестьяне сельца, казавшегося хорошо укрытым за узким мыском дубравы, – и тоже погибли.

Спешить было некуда – движение четы зависело от быстроты, с которой шли османы. Не раз и не два, оторвавшись от своих, молодой сотник с молчаливым Кейстутом на рысях взлетали вдвоем к макушкам облысевших возвышенностей, откуда открывался вид на много-много верст, на все стороны света. Молодой литвин, пьянея от зеленого простора лесного моря, с тихой грустью озирал прекрасную, вольную страну, за которую бился и отдал жизнь его рыцарственный отец. Перед ним расстилался дивный край молчаливых курганов. Ненайденных кладов. Забытых преданий, неразгаданных тайн. Безвестных страданий и мужества, неотмщенной крови, не рассказанных миру трагедий. Далеко, печально и задумчиво расплывался над дебрями колокольный звон – голос редких храмов; колоколов на Молдове еще было мало, прихожан к молитве сзывали боем в гулкие сухие доски, подвешенные на церковных дворах. То тут, то там в неохватных далях вставали столбами сигнальные дымы – как знаки опасности, как вехи на пути врага. Из дальнего далека на крыльях ветра до витязей долетал олений, протяжный зов бучумов-трембит, возвещавший в тот год об одном: что близок ворог, что время идти в полки для всех, кто не взял еще в руки оружия и не сел на коня.

Вон за лесом, поперек речной долины, выступают остатки высокого вала, какие издревле зовут троянами; кто его строил, кто защищал, может – сам сказочный кесарь Траян? Вот там, с другой стороны, развалины города, стены; кто жил тут, запивал хлеб вином, растил детей, сражался и умирал за свой очаг?

Отец-рыцарь в былые годы немало рассказал сыну о Земле Молдавской, которую любил, в которую не раз возвращался в дни войны и мира. И Кейстут, познавший ее теперь, с удивлением думал, как прежде Жеймис: откуда эта малая страна черпала силы, чтобы отбивать нашествие за нашествием, набег за набегом? Откуда появлялись у нее все новые защитники? Как удавалось ей возрождаться из пепла после каждого всесожжения, которому подвергали ее враги? Поначалу это казалось чудом. Теперь, присмотревшись к людям Молдовы, Жеймис знал: силой народа, как и на Литве, была вольность свободных пахарей, хоть и пахавших уже большей частью чужую землю, но носящих оружие и умеющих пользоваться им. То была сила духа, не сломленного и не растленного еще рабством, хранившего извечное достоинство человека, живущего своим трудом.

Оба рыцаря возвращались вместе в отряд еще более сдружившимися молчаливым братским раздумьем, словно клятвой. Дружба двух молодых воинов-молчальников становилась сильнее день ото дня.

На привалах, у костров оба рыцаря в том же молчаливом согласии слушали неспешные речи витязей и войников. О тысяче разных мелочей, и суетных, и насущных. Но более толковали о важном: держится ли по-прежнему столица, каковы намерения султана, какие козни еще замышляют изменники-бояре, не следует ли ожидать возвращения татарских орд. Строили догадки о том, где теперь воевода Штефан, какие удары готовит ворогам, не грозит ли смелому князю опасность от предательского нападения.

Говорили еще о муках. О тех лютых пытках, которых не миновать, коли попадут в их руки кровавые татарские псы, чьи следы остались во многих местах, где прошел отряд. О приказе орды здешним жителям – не бежать в леса, ждать покорно, когда приедут татары и возьмут их в полон, о том, как ловили не послушавшихся и прятавшихся по лесам и оврагам, как жгли их живьем, варили в котлах. Как носили лютые псы-татары на остриях своих копий младенцев, страша здешних жителей, внушая, что спасение – в одной покорности.

Гадали еще о том, насколько крепко королевское, рыцарское слово Матьяша Корвина, обещавшего Штефану-воеводе помощь. Все знали уже, что сильное войско – до восьмидесяти тысяч мадьяр и секеев – под водительством князя Батория подошло к перевалу Ойтуз. Это для султана было уже немалой угрозой; но сделает ли воевода Баторий следующий шаг, перейдет ли Ойтуз?

Войку же под мерный шум войницких бесед, думал об их собственном противнике, Пири-беке. Было уже видно, что войско бека идет к Хотину. На что рассчитывает сераскер, по слухам – опытный воевода, неясно; Пири-бек, конечно, знает, что такую сильную крепость, как ни мал в ней гарнизон, десяти тысячам воинов не взять, тем более – без наряда; малые пушки, которые турки везут с собой, не в счет. Но не на веселую же прогулку послал опытного полководца Мухаммед-султан, на дело! Пири-беку, по всей видимости, приказано овладеть крепостью. Но как?

Это ему предстояло узнать довольно скоро.

В сумерках того же дня, наблюдая из укрытия за тем, как турки готовятся к ночевке, люди Войку увидели османа в чалме, отдалившегося от лагеря, чтобы наполнить флягу водой из ручья, вытекавшего из леса. Осман неосторожно забрался в густой кустарник опушки. Людям Чербула было строго приказано ни под каким видом не трогать ворогов. Но соблазны был слишком велик; ловкач Негрул и силач Чубарэ, стоявшие совсем рядом, не выдержали искушения и, мгновенно скрутив беспечного газия, заткнули ему рукавицей рот и поволокли к своему сотнику.

Войку встретил ослушником грозным взглядом: по законам отряда очень строгое наказание полагалось за их проступок. По знаку Чербула пленника развязали, поставили на ноги, выдернули кляп. Но до того брыкавшийся, мычавший ясырь, остолбенело воззрившись на сотника, с радостным стоном повалился на колени и обнял его ноги.

Войку всмотрелся со всем вниманием сквозь сгущавшийся сумрак. Перед ним заливался слезами радости его земляк и недавний спутник, белгородец Переш.

– Вот и ты, мой брашовский друг, – с сочувствием прозвучал рядом голос немца-аркебузира. – Клаус не дурак. Клаус знал, что ты появишься среди нас опять.

Несколько минут спустя, догрызая ребро дикой свиньи – лакомство, которого он давно был лишен, – Переш рассказал свою нехитрую историю. Охваченный ужасом смерти в османском лагере, под страшным взором турецкого царя, Переш уклонился от геройской кончины, уготованной его товарищам, объявив, что готов принять веру турок.

Войнику, не мешкая, обрили голову. Над ним на следующий же день произвели жестокую, хотя и малую операцию, без которой не может появиться ни мусульманина, ни иудея; как ни была мизерна вызванная этим потеря, она оказалась мучительно болезненной, у Переша начался сильный жар, несколько дней он не мог ходить. Турецкие хакимы и взявшие его под свое попечение войсковые дервиши, однако, заботливо ухаживали за прозревшим неверным, помогли ему встать на ноги. Потом дервиши и злой мулла терпеливо и долго учили паренька из Четатя Албэ своему языку и вере. И вот он стал мусульманином Али.

Переша вначале прочили в янычары, однако, узнав, что он учился у оружейника, поставили под начало мастеров-джебеджи, отряженных арсеналами Порты в великую армию; это было все-таки лучше, чем воевать в янычарской орта. Парень старательно работал и молился, мулла и начальники были им довольны, дервиши-воины ласково похлопывали его по плечу, суля мученический венец газия ислама и вечное пребывание в раю. Понемногу все забыли, что он сын Молдовы, вчерашний кяфир; в армиях султана всегда находились во множестве искатели счастья, сменившие веру или готовые ее сменить. Переш-Али удостоился доверия и чести: вместе с другими джебеджи ему поручили сопровождать в походе войско Пири-бека, ведать исправностью его арбалетов, пищалей и орудий. Молодой белгородец начал с надеждой посматривать по сторонам дороги – куда бы удрать; до сих пор удобного случая не слала ему судьба. И вот…

– И вот ты, сыне, среди братьев, – сурово молвил старый Палош. – Кто же ты теперь, бесермен Али или христианин Павел, каково, кажется, твое человеческое имя?

Переш растерянно воззрился на седого десятника.

– Сам того не ведаю, отец, – признался парень. – Правду сказать, был у меня уже случай вернуться в христову веру, когда мунтяне начали уговаривать перейти в войско Лайоты-воеводы. В мастерах оружейного дела у них большая нужда. Только я не захотел. А теперь? – Переш озабоченно почесал в затылке, решая мучительную для него задачу. – Теперь я поел свинины! – нашелся он наконец. – Теперь, стало быть, у меня нет ничего общего с их пророком, я могу опять молиться Христу!

Слова войника были встречены дружным, но тихим смехом. Тайные тропы леса, всегдашняя близость врага отучили бойцов отряда смеяться громко.

– Это решат попы. – Войку властным жестом прекратил начавшийся было диспут о вере, сейчас было важно иное. – Скажи лучше, Переш, куда ведет своих воинов старый бек?

Молодой белгородец этого не знал. Но сметливый и наблюдательный малый, хорошо запоминавший увиденное, Переш многое мог рассказать. Он сообщил о том, какое вооружение, пригодное для осады, везет с собой Пири-бек, сколько у него людей, каковы начальники орта, белюков и алаев, какое впечатление производят мунтянские стяги. Переш поведал о том, что к войску осман пристало полтысячи ратных слуг, большей частью – бывалых наемников, приведенных молдавскими боярами, что с ними привезли под стражей с женой и сыном пленного куртянина, в котором кое-кто из войников признал пана Инкула, ближнего дьяка Штефана-воеводы. Наконец, проходя ночью по нужде вблизи сераскерова шатра, Переш уловил обрывки беседы, в которой явственно прозвучали слова «грамота», «лист», «печать».

Войку, Кейстут и Кристя переглянулись. Сведения, доставленные войником, наводили на любопытные мысли.

– Пленника с женщиной содержат в строгости? – спросил Чербул.

– Стерегут днем и ночью, – кивнул Переш, доставая из углей еще одно свиное ребрышко. – Мальчишку тоже не отпускают ни на шаг. Везут с бережением, на особом виду, иногда связанными. Разговаривать с ними никому не дозволяют.

– А ты бы не смог пробраться, спросить?

Переш в недоумении воззрился на Войку. Парень уже не гадал избавиться от двойных цепей – вражьей службы и чуждой веры, – коими сковала его вдруг немилостивая судьба. И вот уже речь о том, что он должен вернуться, надеть опять ненавистную личину послушного ренегата; это могло быть теперь смертельно опасным для него: новообращенного аскера могли уже хватиться, турки тоже были не дураки. Но Переш давно знал Войку, земляка и сверстника, начальника и друга. Переш не мог усомниться: то, что Войку считал нужным, надо было сделать.

– Я исполню что скажет твоя милость, – сказал войник. И добавил, что в эту ночь на страже у лагеря должен стоять янычар Вали, в прежней жизни Любомир, болгарин, с которым он сдружился, который, как и он, мечтал о воле, о том, чтобы сбросить со лба проклятый беловойлочный кавук.

Переша проводили к тому месту, где он был захвачен, парень растворился во тьме. А следующим вечером, на новом привале, опять приполз к своим. В прошлую ночь, с помощью Любомира, незаметно возвратившийся в турецкий стан мнимый ренегат сумел-таки подобраться к шатру из верблюжьей шерсти, где сераскер опять советовался с мунтянами и предателями-боярами, со своими агами. Из их разговоров стало ясно: враги везут поддельную грамоту, от имени воеводы; в ложном листе говорится о том, будто князь Штефан посылает в Хотин тысячу лучших воинов и витязей, чтобы усилить защиту крепости. Мнимых княжеских воинов, поверив грамоте, пыркэлабы должны впустить, и тогда эти люди – ратники Карабэца и его бояр – откроют ворота всему войску Пири-бека.

Ложную грамоту Штефана-воеводы, для большей веры, начальникам Хотина должен самолично вручить известный своей преданностью господарю искусник писцового дела пленный дьяк Ион, под надзором боярских сотников. А чтобы дьяк, в душе верный долгу, не упредил о задуманной хитрости государевых людей, жена и сын Инкула под крепкой стражей останутся в руках врагов. Одно неосторожное слово дьяка станет смертным приговором для этих близких ему беззащитных существ.

– Спасибо, друг, – сказал Чербул, выслушав земляка. – Теперь мы знаем, как велико коварство врага; теперь оно не застанет никого врасплох. Дело сделано, оставайся с нами.

– А как же мой друг Любомир? – спросил белгородец. – Можно привести его тоже к вам?

Чербул ненадолго призадумался. Исчезновение одного новообращенного оружейника вряд ли всполошило бы сераскера, одного человека могли похитить, убить. Бегство двоих недавних христиан, напротив, могло вызвать у Пири-бека серьезные подозрения, побудить его к особой осторожности.

– Выбирай, – решил сотник. – Либо ты останешься с Любомиром у турок – до поры, либо у нас, но без него. Лучше тебе, конечно, вернуться.

Переш с сожалением повязал снова чалму.

Цель похода Пири-бека приближалась неотвратимо. Утро последнего дня пути вывело отряд Чербула на поляну, на которой турки покинули свой ясырь. Женщины, измученные голодом и жаждой, бессильно повисли на веревках, многие были уже без сознания. Воины развязали несчастных, напоили их, дали хлеба и брынзы.

Придя в себя, женщины сидели скорбным кружком, поникнув, не смея взглянуть на своих спасителей, – брошенные игрушки ненавистного врага. Воины в молчании глядели на вчерашних турецких пленниц, не решаясь ни приблизиться, ни завести с ними речь. Каждый воин и муж всегда помнил, что его возлюбленную, супругу могут похитить, взять силой, и не единожды. Что в чужой воле, в чужих руках его женщина может провести неделю, месяц, год – если ей еще суждено вернуться. Невольная измена всегда оставалась возможной, и к такой неверности относились иначе, чем к обычному женскому обману из слабости или распущенности. Эти несчастные отнюдь не по доброй воле побывали на ложах супостатов. И все-таки никто не мог пересилить себя, сказать им слово, хотя многие и были настоящими красавицами. К скорбному кружку пленниц наконец подошел старый, мудрый воин Палош.

– Кто из вас ныне, бедняжки, своей красе – хозяйки! – со вздохом молвил седой десятник. – Не стыдитесь же, не вы повинны в своей беде. На людях ваш стыд лежит пятном, на ворогах, вас пленивших. Да на нас, не сумевших вас защитить. Идите с миром в родные места, да не постигнут вас более неволя и новые насильства.

Оставив женщинам, сколько можно было, припасов на дорогу, люди Чербула погнали дальше коней.

Вечером держали последний боевой совет. Наметили, как действовать далее. Было решено, что Войку Чербул, вместе с Кейстутом, Негрулом, Чубарэ и двумя десятками других воинов немедля поспешит к крепости. Большая часть отряда, под главенством Палоша, останется у осман в тылу. Было ясно, что туркам придется выжидать, мунтяне и турки не покажутся в виду Хотина, пока люди изменников-бояр не вступят в бой внутри крепости, не отворят ворота. Палошу надлежало сделать все, что было в его силах, чтобы задержать осман и мунтян, отсечь их, насколько возможно, от предателей, которые постараются открыть им дорогу в Хотин обманом.