Текст книги "Войку, сын Тудора"

Автор книги: Анатолий Коган

сообщить о нарушении

Текущая страница: 51 (всего у книги 68 страниц)

– Земле Молдавской, ее палатину, всему народу стократ легче было бы держаться против врагов, не будь они так тверды в приверженности восточной схизме, – заметил пан Велимир, спускаясь по винтовой лестнице к нижним ярусам башни. – Меня всегда это удивляло, высокородный друг. Готовые терпеть на своей земле всяческое иноверие, живущие в дружбе с католиками и арианами, с евреями и даже мусульманами, принимающие гуситов – сих неукротимых врагов Рима, молдаване при том неуклонно держатся православия.

– Веры отцов и дедов, – уточнил сверху Шендря, следовавший за рыцарем по пятам.

– Вы знаете меня, пане-брате, не первый год, – продолжал рыцарь. – Я не фанатик, ничем не схож с полоумными миссионерами, науськиваемыми папской курией на многие восточные племена. Мне всегда было все равно, как молится человек, если он не язычник; ведь бог у всех нас един. Пытаюсь по просту судить по здравому смыслу: прими палатин и народ Молдовы веру Рима, хотя бы в сей тяжкий час, – и был бы уже крестовый поход, и папа Сикст воззвал бы ко всем монархам – отсюда до Лиссабона – о скорой помощи молдаванам.

– Папа Сикст, – весело удивился портарь. – Сей великий праведник?

– Знаю, знаю, – с досадой отмахнулся Бучацкий, – папа Сикст любит мальчиков, папа – большой хитрец, и верят его святейшеству одни безумцы. Но не объявлять похода он просто бы не смог. Обрести для Рима целый народ, да еще во главе с героем всего христианства, и оставить его без защиты – такого не смог бы себе позволить сам папа Сикст.

– Полно вам, ваша милость, – добродушно проронил портарь, выводя под руку гостя в трапезный покой замка, к накрытому столу. – Послушайся наш князь и его народ этого самого здравого смысла – где взяли бы силы защитить себя? Уважая верующих инако, остаешься человеком, – серьезно заключил боярин Шендря, – храня веру предков, остаешься самим собой. На том стоим.

– Воля ваша, пане-брате, – удовлетворенно вздохнул Бучацкий, глядя, как слуга наливает в высокий кубок кровавоцветное тигечское. – Люблю Молдову такой, какая она есть, за добрые же вина – люблю стократно. Жаль только, не придется мне в сей приезд испить котнарского. Пьяный двор государя Штефана, поди, уже в руках неверных?

Пан Велимир, раскрасневшись от выпитого, совсем расстегнул свой кожаный колет, когда начальник дворцовых куртян боярин Балмош принес свернутый в трубку листок пергамента.

Боярин Шендря расправил свиток. Это было письмо султана ему, наместнику города, с приказом самолично вынести утром ключи от крепости, раскрыть ворота и вывести без оружия в поле воинов, которым Мухаммед обещал сохранить жизнь. Портарь прочитал грозную, витиевато выписанную на церковно-славянском грамоту султана вслух. «Не услышишь мой голос, – вещал падишах, – услышишь скоро другой: „Я гибель твоя и вечный огонь“».

– Ответа не будет, огонь пойдет к огню, – объявил портарь, бросая свиток в пламя камина. – Пане Балмош, садитесь с нами ужинать!

22

Велимира Бучацкого разбудил орудийный гром: турки начали обстрел крепости. Три дня и три ночи гремели пушки великой османской армии. Польский рыцарь подметил верно: немногие из них могли добросить свои ядра до вершины холма, до крепостных стен; как ни задирали топчии их жерла, ядра ложились у подножия укреплений. Лишь немногие долетали до цели – и бессильно увязали в мягком камне, будто вклеивались в него навечно – невольная дань нападающих, каменные бусы на белом поясе Сучавы.

Только новые мортиры – глядевшие прямо в небо короткие и широкие стволы – сослужили Мухаммеду свою службу. Посылаемые из них ядра взмывали круто вверх и падали за стены, словно из облаков, пробивая крыши домов, калеча и убивая людей и скотину. Но мортир у Мухаммеда было мало. Остальные же пушки не могли, как в других местах, крошить куртины и башни, удар за ударом, медленно пробивая в них бреши для штурмующих войск.

С высоты насмешливой «Не бойся!» пан Велимир видел, как мечется меж своими орудиями султан, колотит топчиев и гумбараджи тяжелой тростью, как Большой Турок стоит, притомившись, среди беков и визирей, выслушивая бесполезные советы, приходя опять в неистовство. С утра до вечера топчась на вершине башни, пан Велимир дождался наконец часа, когда грохот турецкого наряда прекратился и турки пошли на штурм.

Польский рыцарь надел шлем, спустился с дозорной башни и встал на стене, среди защитников Сучавы, держа в руках огромный боевой топор.

По знаку султана на высоких арбах начали свою работу отличившиеся во многих битвах турецкие барабаны – громадные бубны; раздирающе взвыли трубы, свирели и флейты османских воинских оркестров – метерхане. Закричали, запели вразнобой муэдзины и муллы, улемы и имамы, призывая вышнее благословение на головы идущих на смерть. И самые отряды штурмующих взорвались громогласным «алла!». Передовым колоннам отвечали стоявшие в ожидании, будто вся долина Сучавы завопила на незнакомом языке, охваченная непонятным безумием. Но это только казалось, безумия не было. Алаи опытных бойцов действовали привычно, сноровисто, повинуясь давнему, неизменно соблюдаемому, железному порядку.

Первыми турки погнали к крепости толпы носильщиков-салагор, набранных большей частью из болгар, водоносов-сака, возчиков-арабаджи. Не избежали этой участи многие войсковые пивовары-бозаджи, бакалы, мейханеджи. Люди вспомогательных отрядов и войсковая челядь, понукаемые саперами-саинджи, тащили мешки с землей и песком, связки хвороста, бревна, колья и камни, взятые на сожженном посаде и из оставшихся домов, которые для этого разобрали. Все это сразу же полетело в глубокие рвы, местами опоясывавшие стены и башни, к подножью укреплений. Приставив лестницы, первая волна нападающих полезла наверх.

Две тысячи воинов – столько удерживало крепость и замок Сучавы против огромной армии Мухаммеда. Но этого пока хватало, твердыня не была велика; защитники густо стояли на башнях и стенах, во дворе ждали отряды, готовые сменить павших и раненых, уставших. Густо стояли по верху укреплений и пушки; Штефан-воевода не жалел золота, заказывая их в Брашове и Буде, во Львове и Кракове, в Венеции и даже в далеком Гданьске. Пан Велимир осматривал перед тем орудия, беседовал с пушкарями – молдаванами, немцами, генуэзцами из Каффы. И остался доволен.

Когда прилив первого штурма еще только накатывал, пушкари поднесли к запальным отверстиям раскаленные железные прутья; грянул залп. Сучава окуталась пышными клубами дыма, будто важная боярыня – собольей накидкой. Когда дым поредел, польский рыцарь увидел в массе нападающих кровавые полосы – борозды смерти, оставленные картечью. Орудийная прислуга выплеснула на горячие стволы воду, принесенную для этого в ушатах, начала закладывать новые заряды, приготовленные по весу, в мешочках из льняной ткани. Пушки выстрелили еще раз, и, словно то был сигнал, над зубчатым парапетом показались головы первых турок. Пан Велимир увидел ту, которую ему предназначила судьба, – замотанную нечистой тряпкой, орущую, с зажмуренными от ужаса глазами; Бучацкий обрушил на нее топор. И, ухватив прислоненный к зубцу длинный шест-рогатину, уперся им в перекладину появившейся над краем башни лестницы. Единым рывком могучий польский рыцарь оттолкнул от башни тяжелую лестницу, нагруженную телами, и она, со всеми, кто по ней карабкался, повалилась на толпы, бесновавшиеся внизу.

Штурмовая волна, однако, все густела и густела, беспрерывно прибавляя защитникам кровавой работы. Тяжелый топор Бучацкого неустанно опускался на головы, плечи, валил осман, успевавших вскочить на стену. Не было времени разглядеть, что творилось рядом, как работал саблей портарь Шендря, как трудилась чета капитана Балмоша, занимавшая участок стены. Только слух опытного воина подсказывал Велимиру, что все идет как надо, что дело его – рубить, не тревожась за соседей.

Первые волны приступа опали, отхлынули. И тогда к заваленному телами крепостному холму начали подходить стройные белюки сарыджи. Эти бывшие воины Сарыджа-паши, поднявшие несколько лет назад в Анатолии восстание против нынешнего султана, до сих пор, не жалея жизней, верной службой старались заслужить обещанное, но все еще не даруемое прощение повелителя осман. Сарыджи, бывалые бойцы, еще на подходе послали в непокорных ак-ифляков тучу стрел, выпалили из аркебуз, полезли на стены. Нескольким соратникам мятежного паши удалось взобраться наверх, но одних мгновенно изрубили, других обезоружили и со связанными руками, в ожесточении боя сбросили во двор. Сарыджи, в вечном страхе перед гневом Мухаммеда, с отчаянием обреченных снова и снова кидались на приступ, но скатывались вниз, поливаемые кипятком и расплавленной смолой, расстреливаемые из луков и затинных пищалей обороняющихся, попадая под огонь убийственно метких крепостных орудий, торопливо оттаскивая подальше убитых и раненых товарищей. Кусая губы, Мухаммед приказал трубить отбой; но сарыджи, словно собственная кровь привела их в неистовство, не слышали пения труб, без всякого уже порядка бросались на стены, пока внезапный град палочных ударов не остановил их порыва; это заработали, приводя ослушников в чувство, посланные к ним султаном десятки чаушей.

Большие бубны на крепких арбах продолжали размеренно греметь, свирели, флейты и трубы метерхане заливались вовсю. Но барабанный бой, расплывшийся над долиной, начал вдруг убыстряться, зазвучал неистово. Это пошли на приступ лучшие силы османского войска. За веселыми морскими стрелками, холостяками-азапами двинулись спешенные спахии, джамлии, бешлии. Следом шел цвет мухаммедовой армии – янычарские орта. Боевые порядки аскеров, оглашая поле воинственными молитвами, сопровождали десятки служителей пророка в развевающихся одеждах, с фанатичным огнем во взорах. То же пламя горело в глазах дервишей-воинов, шедших между байраками разных частей в небольших отрядах, в одних рубахах, обнажив в воинственном экстазе грудь, размахивая сверкающими на солнце ятаганами.

Начав путь, для многих – последний, торжественным шагом, штурмующие полки добрались до крепости уже в яростном беге, осыпая вершины стен пулями и стрелами, дротиками из арбалетов и набожными проклятиями. Поставили лестницы, оттаскивая тела павших, полезли по ним к вершине.

Воины Шендри-портаря стойко встретили новый вал, казавшийся неодолимым. Пан Велимир Бучацкий заметил вдруг возле своего лица что-то коричневое, чужое, чего он не мого стряхнуть с себя движением плеча; это был клок его собственного колета, мгновенно вспоротого железным дротиком из турецкого самострела. Пока могучий воин осмысливал, как легко отделался от этого попадания, между зубцами на площадку полубашни перед ним выскочил рослый бешлий; турок прыгнул на ствол стоявшей рядом пушки, ударом сабли мгновенно срубил голову старшему из прислуги, свалил второго пушкаря. Издав короткое рычание, пан Велимир метнул в османа свой топор, сбросил его с орудия. Затем извлек из ножен тяжелый рыцарский меч, служивший еще отцу в сражениях с тевтонами, и бросился к парапету. Турки еще карабкались вверх по лестницам, барабаны не ослабляли боя, дервиши и муллы вопили пуще прежнего; но это не могло обмануть опытного воителя из Бучача; схватка ослабевала. Пан Велимир отправил к подножью стены еще двоих янычар и остановился, опершись о меч, ища глазами так славно послужившее ему в этот день оружие. Заметив торчащую из под чьих-то зеленых, ярко вышитых сапог массивную рукоятку, рыцарь вытащил свой топор, обтер размотавшимся тюрбаном, валявшимся у его ног. И лишь теперь заметил Шендрю: присев на лафет, портарь болезненно морщился, пока один из наемников немцев, высунув от усердия кончик языка, перевязывал ему рану в плече.

Султан Мухаммед не дал долгого отдыха защитникам Сучавы. На штурм пошла новая волна отборных полков Фатиха, еще одна, еще. Защитники выстояли, отбивая приступ за приступом. Небольшие числом кучки янычар и бешлиев, прорвавшиеся на просторные площадки поверх башен и стен, быстро таяли, обагряя кровью белый камень крепости. Бубны смолкли, трубы в османском стане пропели отбой.

Ночью был новый штурм – при устрашающем свете тысяч факелов. В лагере турок в это время пылало множество костров, вся долина Сучавы, казалось, была охвачена пожаром. Войны крепости ждали, стиснув зубы, в молчании и мраке надвигающийся на них пламенный прибой. И снова отбили приступы осман.

Три дня и три ночи турецкие алаи, сменяя друг друга, бросались на штурм. Полки, покорившие когда-то величайшую твердыню мира – если не считать давно ушедший во тьму времен Вавилон, взявшие после Константинополя на меч множество других крепостей, больших и малых, неизменно откатывались от Сучавы. Каменистые осыпи на склонах, скалистые подступы к холму, с которого взирала на пришельцев неприступная столица, покрылись тысячами истерзанных, раздавленных трупов; в летнем зное, воцарявшемся чуть ли не с подъемом бепощадного летнего светила, густели и разливались окрест волны смрада над страшным гноищем, разбросанным у сучавских стен. И, словно не чуя миазмов смерти, подгоняемые чаушами и муллами, но более – неистовством своей жестокой веры, под несмолкающий вой чудовищных барабанов орды турок снова и снова бросались на приступ.

Велимир Бучацкий эти дни и ночи не сходил со стен, в перерывах между штурмами, урывками предаваясь недолгому сну в согретом солнцем уголке зубчатого парапета. Потеряв счет часам, не сознавая уже как следует, ночь на дворе или день, пан Велимир трудился то топором, то мечом, пуская в ход при нужде то кинжал, то пудовые кулаки, то железные клещи рук, мертвой схваткой смыкавшиеся на горле противников в рукопашной. Пан Велимир утратил чувство времени, тело польского рыцаря одеревенело от усталости, и только железное упорство, казалось, крепнущее с каждым новым приступом, не давало ему свалиться в редкие минуты отдыха, когда единым желанием было отрешиться навек от мира, в котором на долю человеку выпадает такой неподъемный ратный труд. Это, впрочем, испытывали все защитники Сучавы, от боярина Шендри до самого скромного землепашца-войника. Смерть каждый день вырывала из их рядов десятки товарищей. Все оставшиеся устали, всем хотелось одного – упасть на землю и уснуть тем каменным сном, которого требовало беспредельное утомление, будь ценою тому хоть сама жизнь. Но с каждым разом снова и снова вставали у зубцов, встречая ворога стрелами и картечью, топорами, палицами и саблями, потоками смолы, кипятка и свинца из котлов, поставленных тут же, на стены. Ибо велики были силы, поддерживавшие воинов Сучавы: любовь к родной земле и ненависть к пришельцам, явившимся в этот край с мечом и факелом; боевое товарищество, сила воинского братства. Побратимами были отныне все – бояре, куртяне и войники-молдаване, армяне-ремесленники сучавского посада, взявшиеся за оружие в час общей опасности, оказавшаяся в крепости после битвы полусотня татар-липкан, приведенных к Белой долине павшим Кан-Темиром, три десятка жителей столицы – мадьяр и гуситов-чехов. И немцы из пушкарей, и сам он, посланец Польши, обнаруживший среди бойцов портаря Шендри нескольких своих соплеменников, давних воинов куртянских стягов.

Три дня и три ночи длились непрерывные атаки, и все это время, с риском попасть в своих, не смолкали мортиры большого турецкого наряда, забрасывавшие в крепость раскаленные чугунные ядра. Гостинцы султана проламывали крыши, убивали и увечили. Но пороховые погреба Сучавы были надежно укрыты в подвалах твердыни; дома – дворец и службы – покрыты черепицею и свинцом; занимавшиеся в крепости пожары удавалось быстро погасить – меж ее стенами, в сущности, нечему было и гореть. Более всего пострадал высокий старый замок, притягивавший к себе, казалось, выстрелы, ядра крушили над ним кровли, кромсали гордые башни, перекатывались, сея разрушения, с этажа на этаж, опустошали княжеские покои. Чугунный шар с человеческую голову пробил свод домовой церкви господарской семьи, ударил в алтарь, а вылетев оттуда – убил подвернувшегося пономаря. Удары турецкой артиллерии были болезненными, тревожили защитников Сучавы, но не могли, как в других осадах, разрушить оборонительных поясов, взломать каменные доспехи твердыни, решить ее участь.

На четвертое утро штурма не было. Турки начали убирать трупы, над местом боя поплыли молитвы мулл – спокойные и плавные, будто служители пророка, насытившись, обрели наконец покой. Только пушки осман продолжали время от времени посылать за стены каленые ядра. Воины Сучавы не мешали противнику собирать урожай мертвецов. Янычары, бешлии, спахии и джамлии отдыхали в лагере, саинджи наводили в нем порядок, укрепляли частоколы, ворота и валы. Штрафники сарыджи, водовозы-сака, салагоры и арабаджи трудились под стенами, унося и укладывая на телеги тысячи павших. Султан с его свитой не выезжал из стана, не показывался у реки, наверно – думал думу о том, как сломить непокорную крепость.

Пан Велимир повалился в свой тенистый угол, сморенный мертвым сном. Когда рыцарь, часа через четыре, продрал наконец глаза и умылся из котла с полуостывшей водой, так и не вылитой в тот день на головы осаждающих, он увидел, как портарь Шендря, его помощник Ион Арборе и еще несколько бояр и сотников наблюдают за чем-то, происходившим в поле. Бучацкий посмотрел в ту сторону; турецкие саперы возводили неширокую насыпь, направлявшуюся, по-видимому, к сучавским крепостным воротам.

– По ней они покатят орудия, – сказал капитан Арборе, помнивший приемы осман, использованные под Мангупом. – И будут стрелять в упор, чтобы пробить себе дорогу в башне, попытаются взорвать врата.

– Надо думать, так проклятые и замыслили, – кивнул Шендря. – Сделаем же и мы, как его высочество покойный мангупский князь.

Шендря отдал воинам приказ – разбирать пострадавшие, обгорелые постройки, возводить за проемом ворот новую, сплошную стену. И в это время к нему протиснулся молодой апрод.

– Измена, господине, – встревоженно доложил портарю слуга. – Ночью грек сбежал, Андреотис, из цареградских гостей. По веревке за стену спустился, едва отошли османы. Не иначе свои помогли.

– Всех купцов из фанара взять под стражу немедля, – приказал Шендря. – Зови палача!

23

Из открытой слабому ветру срединной палатки дворцового шатра падишаха вдалеке виднелась белая громада непокоренной Сучавской крепости. Ветер не приносил прохлады; напротив, под роскошные, закатанные золотом полотнища вместе с ним вливался вездесущий зной, тревожные запахи далеких пожаров. Пожары полыхали, куда ни повернись, по земле бея Штефана; татары, османы, мунтяне жгли села молдаван, молдавские жители – свои же посевы, амбары, запасы хлеба и корма – все, чего не могли унести в недоступные леса. Занявшись в одном месте, огонь, пробегая иссушенными травами по буеракам и оврагам, негаданно появлялся в другом, где его хлопья гари в сухом и ленивом ветре носились над землей бея Штефана и его людей, как было в начале похода, до битвы в Белой долине; черные хлопья собирались в тучи, опускались на правоверное войско, будто весть о господнем гневе, дерзко падали поутру и вечером на молитвенный коврик самого повелителя осман.

Ветер не облегчал тяжелого зноя, придавливавшего землю от зари до зари. Но султан не велел закрывать от него шатер. Султан Мухаммед, без конца перебирая четки из черного, крупного жемчуга, был не в силах оторвать взор от белой крепости на холма. Десять тысяч его газиев покрыло телами склоны холма, на который взобралась, став недоступной пушкам, твердыня проклятых кяфиров. В тяжелом раздумье, просеивая мыслью возможные причины неудачи, султан Мухаммед испытывал неодолимую потребность глядеть на казавшиеся в знойном мареве миражем, белые стены, о которые, однако, разбивались его алаи. Вспомнилась поговорка, заимствованная у монголов еще при великом Османе: сильному стены не нужны, за стенами сидят слабые. Что же за слабые люди там, за белыми стенами этой крепости, если их, в числе двух тысяч, не могут выволочь оттуда двести тысяч львов ислама? Что за люди, лишенные силы, если за трое суток почти на двадцать тысяч пополнили в раю славное войско хакики шехидов – истинных шехидов-героев, павших на поле брани?

Многие беки, визирь Гадымб, сам великий Махмуд перед походом твердили: «О царь мира, веди нас на Мавро-Кастро! Ключ к земле бея Штефана – ее южные крепости, Килия и Ак-Кермен!» «Охотясь на льва, не стреляют в шакалов», – таков был ответ падишаха неразумным бекам и визирям. Мухаммед не ошибся – в грохоте добрых пушек, паливших со стен Сучавы, он слышал рычание льва, хотя самого бея, по имевшимся сведениям, в столице не было.

Мысль о том, что время не служит османам, что армия может увязнуть под стенами этой крепости, тревогой кольнула султана Мухаммеда. Около трех месяцев прошло уже со дня Хызырильяса, у христиан – шестого мая, когда обычай велит выступать на войну; и почти столько же осталось до дня Касыма, по-ихнему – восьмого ноября, когда войска и флоты уходят на зимний отдых домой, когда воины и все слуги Порты, исполняющие государственные должности, от визиря до последнего чауша, надевают зимнюю одежду. Времени для похода еще немало – если надолго здесь не застрять. Кажется, все было сделано как надо. Начиная штурм, Мухаммед погнал впереди, чтобы поберечь лучшие силы, неизбежный при армии балласт – ненужный в бою человеческий хлам, чтобы заполнить хотя бы рвы. Потом послал настоящих воинов. Все было бы хорошо, Сучава давно пала бы к его стопам, если не досадная неудача наряда: его надежда, могучий наряд великого войска перед этой крепостью пока оставался бессильным. Пока! Ибо Мухаммед придумает еще способ взломать это каменное кольцо.

Жемчужные четки, приличествующие более дервишу, выскользнули из узкой и холеной, но еще сильной руки падишаха-полководца. Быстрый взгляд из-под полы шатра успокоил Мухаммеда: в стане осман все шло как надо. Зной давил, жаркий ветер нес запахи пожаров, черные хлопья гари; но те пожары уносили дымом чужие дома. Воины ислама, пользуясь отдыхом, сновали по своим делам, чистили оружие и коней, толпились у лавок бакалов, у походных духанов. В лагере царил бодрый дух, несмотря на неудачи под крепостью, дух крепкого боевого товарищества. И при том – презрения к еще не покоренным кяфирам, здоровой алчности, жажды славы, наслаждений, добычи и подвига. Его империя еще молода, еще в разгаре роста, его армия – молодая армия. У костров – он по-прежнему переодетым бродил вечерами по стану – у костров и в шатрах с восторгом, хотя минуло почти четверть века, рассказывали о том, как не хватало веревок в павшем Константинополе, чтобы вязать пленных греков, какой ясырь и добыча были взяты в Пелопонесе, Сербии, в бывших владениях пресыщенной золотом Венеции, в Сирии и Египте. Все будет, как должно быть: он сломит упрямую Сучаву, ее безумного бея.

«Нет силы и могущества, кроме как у аллаха, всеведущего и вечного, – привычно подумал султан под мерные взмахи опахал, которыми его освежали гулямы. – Я пошлю их порочные души в ад!»

Мухаммед сделал чуть заметный знак, проворный ич-ага бесшумно бросился исполнять понятое без слов веление. И тут же в покой начали входить военачальники и сановники. В земном поклоне перед тенью аллаха на земле сгибались и скромно занимали свои места известные всей державе беки и визири; бесшумно сел, приготовившись писать, Джованни Анджолелло. Прямо к походному трону, на который Мухаммед пересел с подушек, низко сгибаясь в поклоне, прошел великий визирь. Султан милостиво протянул ему руку для поцелуя.

– Прикажи ввести, лала Махмуд, – проронил падишах.

Великий визирь негромко хлопнул в ладоши, и в шатер вошел, вернее, вполз невысокий, жилистый и тощий, вертлявый человечек с костистым острым носом. Остановившись у самого входа, он пал ниц, уткнувшись лбом в пушистый ворс шемаханского ковра, покрывавшего весь покой.

– Подойди ближе! – по-гречески приказал Мухаммед; человечек выполз на середину ковра и сел на пятки, в принятой у турок позе повиновения. – Это ты – Андреотис?

– Я, о величайший из царей, – отозвался тот, старательно моргая, с умильно-льстивой улыбкой изображая страх, которого, однако, султан не увидел в его глазах.

Это был грек из Фанара, стамбульского предместья, отведенного кяфирам его племени, коренным константинопольским грекам, четверть века тому назад еще мнившими себя властителями вселенной, наследниками римской славы. Ныне квартал был населен менялами, купцами, ростовщиками, коварнейшими среди хитрейших и хитрейшими среди коварнейших. Сюда стекалась значительная доля богатств, захватываемых армиями Порты, высасываемых его империей из вассальных стран в виде даней, налогов, подношений и подарков ему и его сановникам, бесчисленных взяток чиновникам и военачальникам Порты. Отсюда золото вытекало и обратно – в виде таких же взяток и подношений, отсюда он всегда мог черпать его по мере надобности, силою приказа или простой конфискации. Но отсюда выходило и многое другое. Фанар начал уже поставлять его империи искусных дипломатов, толмачей, советников; пожертвовав крайней плотью и надев чалму, хитроумные сыны Фанара охотно становились его сераскерами, беками, пашами, сборщиками налогов. Султан заметил: из них получались отличные турки – законники, муллы, имамы. Только среди дервишей, пожалуй, не было фанариотов – обет бедности, приносимый монахами-мусульманами, отпугивал сынов квартала, обязанного своим именем стародавнему константинопольскому маяку-фанару. Зато они питали ряды христианского духовенства; отсюда выходили монахи, попы, настоятели, епископы, патриархи; растекаясь по всем прочим странам, исповедовавшим христову веру греческого канона, разнося повсюду предписания и деспотическую волю послушного султану константинопольского первосвященника, они творили угодное Мухаммеду, распространяя по миру его власть задолго до появления османских войск. И то же делали, хотя еще успешнее, такие, как этот, фанариоты-торговцы – глаза и уши Стамбула во всех христианских странах, способные при необходимости сплести при чужом дворе интригу, купить начальника крепости или войска, пустить в ход кинжал или яд. Эти будут служить его империи, как псы, еще сотни лет: прочие греки, непокоренные в душе, ненавидели фанариотов.

– Говорят, ты бежал из этой крепости? – султан чуть кивнул в сторону Сучавы. – Как тебе это удалось?

– Выбрался ночью, повелитель вселенной, – отвечал грек. – Наши люди спустили меня на веревке.

– Что же так? – продолжал Мухаммед. – Ведь там, по твоим словам, есть подземный ход. Почему же ты спустился со стены, где тебя могла заметить стража и где ты мог просто сломать себе шею?

Тощий грек из Фанара осклабился, почтительно и хитро.

– Об этом, о царь мира, мы прознали в великой тайне, ак-ифлякам не ведомо, что твои верные обнаружили тот подземный ход. Я не воспользовался им, чтобы люди бея Штефана не начали его охранять или, чего доброго, не засыпали.

– Где же выход из крепости, Андреотис? – едва заметно улыбнулся султан и грек тут же ударился лбом в ковер – назвать его по имени было великой милостью.

– На старом кладбище, в склепе епископа, – о повелитель вселенной, – доложил фанариот. – Это место из крепости не видно.

– Тем более ночью, – сказал султан. – Расскажи же нам, сын Янакиса из Фанара, что делается ныне в этой крепости, сколько она могла бы еще продержаться.

Грек снова ударил лбом – упоминание имени его родителя было новой, еще большей милостью всемогущего повелителя, с которым его константинопольская община дальновидно связала свою судьбу. И, сидя на пятках, рассказал, что видел в Сучаве, без утайки и без прикрас – султан Мухаммед не любил и приятного для себя вранья. Грек добросовестно поведал, какие разрушения причинил Сучаве обстрел, сколько воинов в строю. Доложил, что запасов в крепости хватит на два, а то и на три месяца осады, что оружия, пороха и ядер запасено много, источник воды надежен, что гарнизон и не думает сдаваться.

– Это дело в руке аллаха, всевышний милостив к своим газиям, – философски заметил султан. – Мы довольны тобой, Андреотис, – заключил Мухаммед. Подошедший к трону хазинедар-баши уже протягивал другой кошель, который Мухаммед не глядя принял и ловко бросил на колени фанариота. – Но где же Штефан, бей сей земли? Что говорят об этом кяфиры Сучавы?

– Безумный Штефан, бей Молдовы, скрывается в лесах, как загнанный вепрь, – льстиво улыбнулся грек. – Безумный бей Молдовы, верно, понял, что будет скоро гореть в аду и страшится явить свой преступный лик этому миру, где ты – владыка.

Грек Андреотис, пятясь на четвереньках, не успел еще выползти из шатра, когда бледный алай-чауш, вбежав, простерся у самого входа, не смея дохнуть. Всем стало ясно – молодой ага принес плохую весть.

– Говори, о проклятый, – выдохнул Мухаммед, подавшись вперед на троне, чувствуя, как вместе с гневом в груди вскипает тревога, как смутная тень былой боли проходит по чреслам, ширится в крестце.

– О царь мира, – вымолвил несчастный, – обоз… Большой обоз из земли кара-ифляков…

Султан взмахнул рукой, и страшный Кара-али, неслышно выступив из-за занавеси, шагнул к обреченному вестнику, на ходу вынимая широкий нож. Мухаммед почти выбежал из покоя на майдан, расстилавшийся перед его шатром, в кольце палаток визирей и беков. Ступив на спину раба, влез на коня. За ним, торопясь, выходили и вскакивали в седла сераскеры, министры и придворные.

Мухаммед погнал жеребца к той стороне лагеря, где начиналась дорога, уходившая к Белой долине, к Роману и Мунтении. Здесь, у ворот лагеря, стояли три телеги – все, что осталось от большого обоза с хлебом и другими припасами, шедшего из Тырговиште, под охраной янычарского орта, белюка конных спахиев и целого стяга – почти тысячи мунтянских всадников. Третий большой обоз с провиантом, перехваченный ак-ифляками с тех пор, как он стоит под Сучавой, понапрасну теряя время. Теперь по армии поползут опять тревожные слухи, уже кое-где рождавшиеся после гибели предыдущих караванов, шедших при более слабой охране, слухи об угрозе голода, о том, что Штефан-бей не сломлен, не прячется в страхе, что удары его сильны.

Взгляд Мухаммеда скользнул по трупам его аскеров, вповалку лежавших на возах, по понурым фигурам десятка уцелевших мунтян и турок, остановился на мертвом аге. Молодой воин лежал на спине; по спокойным чертам убитого разлилось беспредельное умиротворение. Он простился с миром, мужчина, до конца выполнивший свое назначение на земле, расстался с миром достойно; отныне этому воину не были страшны ни вечная ненависть врагов, ни быстротечный гнев властителей.