Текст книги "Войку, сын Тудора"

Автор книги: Анатолий Коган

40

Сотнику, пожалуй, легче было не спать душной ночью на судне, чем его товарищам. Войку, воспрянув духом, загораживал собой бесценное сокровище, негаданно попавшее в их руки, – цепкие крючья на длинных древках, которыми воины цепляют чужой корабль, чтобы, притянув его к своему, броситься врукопашную на вражий борт. Пользоваться такими можно и как копьями, и как палицей. Его товарищи не были безоружны, как прежде, и это сегодня – главное.

Ночь заступила на вахту на Великом море, узники «Зубейды» один за другим забывались в тревожном сне. Товарищи давно уже спали, когда слух Войку уловил какое-то движение у перегородки, где почивали на своих кожах оставшиеся с Чезаре сынки патрициев. Чербул всмотрелся во тьму. Привычное к мраку зрение и чуткий слух поведали: кто-то осторожно пробирается к нему.

Войку нащупал друзей. Легкого прикосновения было достаточно, чтобы прервать сторожкий сон. Притворяясь спящими, молодые воины приготовились встретить гостей.

– Они должны быть здесь, – услышал над собой Ренцо тихо сказанные по-итальянски слова. Тени сгустились, приблизились: ночные гости силились разглядеть, кто где лежит.

Рядом с Войку, у самой его руки, опустилась чья-то нога в сапоге. Не раздумывая долее, сотник схватил ее, изо всех сил рванул. Тяжелое тело упало между прикинувшимися спящими, за ним – другое. Войку навалился на захваченного врасплох противника, рука его скользнула по руке врага, схватила и выкрутила кисть. Раздалось проклятие, оброненный неизвестным стилет звякнул о доски палубы.

Узники просыпались, спешили на помощь. Короткий вопль, сдавленные крики, шум борьбы… Мгновение спустя ночные гости, придавленные к палубе и обезоруженные, были связаны поясами и кушаками, к кадыкам приставили их собственные кинжалы. Двое патрициев-ренегатов лежали недвижимо на полу, заколотые в быстрой схватке.

– Один лишь звук, и все вы в аду, – сказал пойманым Войку, когда за дверями раздался шум. Ночной караул снаружи зашевелился, звеня оружием, насторожился. Но в узилище все было тихо, и воины ислама, успокоившись, снова вытянулись на досках, чтобы подремать.

У ящика с абордажными крючьями, теперь опустевшего, – оружие было роздано самым сильным и смелым, – по зову сотника собрался на скорую руку боевой совет.

– Чезаре и его люди хотели убить в темноте Ренцо, а может, еще кого-то, – сказал Чербул. – Теперь они в наших руках. Но с рассветом придут турки, и все раскроется. Что будем делать?

– Прирежем оставшихся предателей, – предложил Холмуз. – И некому будет поднять тревогу.

– Нам не скрыть двадцать трупов, – заметил евреин Матусаэль. – Эта кровь прольется зря.

– Что там думать! Надо драться! – потребовал Асторе.

– Драться придется, никуда от этого не денемся, – пожал плечами Левон Бархударян. – Но снаружи пятьдесят янычар, да матросов десятка два. Оружие у всех – что игл у ежа. А у нас – два десятка крючьев, все равно что дубин. И, может быть, наберется десяток ножей и кинжалов.

Войку взвесил на руке стилет, отнятый у Чезаре.

– Что скажешь ты, Даниил?

– Что сказать мне, торговому гостю? – усмехнулся тот во тьме. – Скажу, что разговаривать некогда, надо дело делать – рассвет приближается. Ты, волошин, – сотник славного войска, тебе и думать, приказывать, а работа – нам.

– Он прав, – сказал старший меж греками, Константин.

– Мы твоя сотня, Войку, – присоединился Гендерик, русокудрый гот. – Приказывай.

Сотник велел собрать все, чем можно было резать и колоть, от стилета до гвоздя, и раздал тем, кому не досталось крючьев. Нескольким плотникам приказал надергать из обшивки гвоздей – на «Зубейде» они были такими длинными, что каждый при нужде мог сойти за стилет. Пяти генуэзцам-матросам повелел обыскать палубу, не забыли ли где османы, кроме крючьев, еще что-нибудь тяжелое и острое. А сам, взяв еще четверых, отправился к задней стенке помещения, где явственнее слышался плеск морских волн.

Корабль был стар, но построен крепко, юноши долго трудились, пока раскачали одну доску. За нею обнаружилось узкое пустое пространство, далее темнела часть толстой наружной обшивки. После долгой работы наконец пробили и ее. Сняв вторую доску, увидели волны, а над ними – небо, начинавшее светлеть. Еще немного времени, и их могли бы обнаружить.

Войку высунулся по пояс в проделанное ими окно, повернулся лицом кверху. И едва сдержал крик радости – оттуда свисала длинная веревка.

– Гляди, что нашли мы еще у них под кожами, – встретили сотника товарищи, когда он возвратился к ним, и протянули саблю. Войку вытащил из ножен клинок: то была добрая сабля восточной работы, с богатой чеканкой по рукояти. – Она – твоя.

Кто из ренегатов спрятал оружие под грудой кож? Как сумел его спрятать? Об этом некогда было уже думать.

Товарищи обвязали витязя веревкой, опоясали саблей, помогли ему выбраться, протиснуться через прорубленный люк. Войку ухватился за свисавший сверху канат. «Только не смотри вниз», – напутствовал его Давицино. Глотнув соленого ветра, Войку с вызовом опустил взор, и сердце зашлось незнакомым, острым чувством: на большой глубине под ним бились о борт холодные волны моря. Войку отвернулся и полез по канату вверх.

Чербулу пришлось довольно долго карабкаться по толстому тросу: сказывались трое суток, проведенных взаперти, на сухарях и воде. Но в конце концов он благополучно одолел подъем. Войку лег на выступ у основания фальшборта и заглянул на палубу через отверстие для стока воды.

Вот мулла, взобравшись на мостки, воздел руки к небу, обращаясь к аллаху; все, кто был наверху, расстелили коврики, начали класть земные поклоны, истово молясь. Вот патрон, свернув священный коврик, отдал приказание; матросы взялись за дело, одни – тянуть канаты, другие, забравшись на реи, – распускать свернутые на ночь паруса. Войку увидел матросов, несущих бадьи с водой и ящик с сухарями, – завтрак для молодых кяфиров; он быстро отвязал от пояса веревку, все еще соединявшую его с нижней палубой, но продолжал придерживать ее рукой. Только минуту спустя, когда товарищи трижды дернули за нее, сотник отпустил конец: условный сигнал означал, что в этот миг янычары начали отодвигать засовы узилища.

Не теряя времени, Войку высунулся из-за фальшборта и издал громогласный воинственный клич.

Османы, бывшие на палубе, забегали, вертя во все стороны головами. Никого не видя (сотник успел снова спрятаться), матросы и солдаты, кинувшись к бортам, начали высматривать, не упал ли кто в воду. И остановились в растерянности, не ведая, какие джинны страшным криком возвестили им беду.

Войку издал еще более громкий клич; османы возобновили беготню. Сквозь свое окошко сотник видел, что к суетящимся на палубе присоединяются новые и новые турки.

Теперь настал его час.

Войку вынул саблю и прыгнул на палубу. Он свалил одного османа, проткнул второго и бросился к капитану. Появление страшного воина, его смелый натиск оказались столь неожиданными, что турки, капитан-патрон – первым, забыв об оружии, кинулись от него прочь. Войку настиг и сразил еще одного; потом, подбежав к борту, начал рубить канаты, на которых держался самый большой парус средней мачты. Огромное полотнище устремилось вниз, накрыв палубу и метавшихся по ней людей, словно ловчая сеть – стаю куропаток.

Со всех сторон, однако, огибая злополучный парус и барахтавшихся в ней товарищей, к сотнику с обнаженными клинками бежали уже янычары и моряки, успевшие прийти в себя.

Войку спокойно отступил к самому носу судна, в уголок между форшевнем наоса и поставленной рядом большой бочкой, в которой держали оливковое масло на случай бури.[38]38
  Моряки верили, что вылитое в море масло смягчает ярость волн.


[Закрыть] Османы налетели, толкая друг друга, готовые изрубить одинокого храбреца. Но сотник, отгороженный от них с одной стороны основанием мачты и брюхом исполинской бочки, легко защищал оставшийся узкий проход, по которому, теснясь, враги старались добраться до него.

Это была схватка, в которой витязь из Четатя Албэ показал свое мастерство. Первый из янычар, добежавший до убежища кяфира, пал, пронзенный колющим выпадом, второй – от рубящего удара, обрушившегося на него, когда он пытался дотянуться до противника кривым жалом ятагана. Третий, босоногий матрос, нацелил на грудь витязя копье, но тот, уклоняясь, насадил османа на свой клинок и бросил на тела первых двух.

Рубясь с наседавшими, мешавшими друг другу врагами, сотник не мог видеть, что происходит за их спинами. Но топот ног, звуки ударов, яростные крики вскоре возвестили, что замысел узников принес ожидаемый успех.

Смущенные воплями, внезапно раздавшимися на палубе, носильщики и стража, открывшие уже двери плавучей тюрьмы, замешкались. И были сбиты с ног пленниками, вооруженными крючьями и ножами. Расправившись с охраной и завладев ее оружием, узники бросились дальше, сметая с пути других янычар и матросов. Их поток растекался по всему кораблю и наконец выплеснулся на верхнюю палубу. И над кучкой турок, державших еще в осаде смелого сотника, взлетели вдруг с тыла беспощадные клинки его друзей.

Вскоре все было кончено. Оставшееся в живых османы были брошены в море либо сами пригнули за борт, в безумной надежде спастись вплавь. И Войку, вытиравший о парус окровавленную саблю, был окружен ликующей толпой. Недавние узники обнимали своего вожака, жали ему руки. Многие с восхищением спрашивали Чербула, как пришла ему в голову дерзкая мысль – отвлечь противника на себя криком, пробравшись для того наверх по канату. Войку только улыбался в ответ: молдавский витязь лишь повторил прием, доставивший победу его учителю и государю Штефану-воеводе в битве у Высокого Моста.

Победа над хорошо вооруженными и опытными врагами далась юношам недешево. Двадцать пять пленников полегло в схватке. Еще на пороге узилища пал Нуччо, заколотый ятаганом. Погибли Чеффини ди Джунта и Биндо, сурожанин Димитерко, молдавские воины Васелашку и Влад. Многие были ранены, некоторые – тяжело. Среди последних находился Ренцо деи Сальвиатти, получивший удар палицей; отнесенный друзьями в камору патрона, он оставался без сознания и только изредка стонал.

Войку шел по залитой кровью, все еще накрытой парусом верхней палубе наоса. Его внимание привлекли несколько фрягов, тащивших какого-то османа к борту с явным намерением утопить.

– Я итальянец, как и вы! – отчаянно орал турок, напрасно пытаясь вырваться. – Пустите меня, я христианин!

Войку подошел; пойманный, рванувшись к сотнику, упал ничком, подполз к нему. Войку узнал Зульфикара-агу.

– Я христианин, синьор! – запричитал ага, быстро крестясь. – Клянусь мадонной! Меня зовут Зеноби, а не Зульфикар, Зеноби ди Веккьетти из Пизы, у отца там лавка пряностей! Проклятые нехристи пленили меня на море и заставили принять их веру!

– Как ты принуждал недавно нас, – сказал кто-то.

– Меня хотели казнить! Клянусь мадонной! – завопил бывший Зульфикар. – Тем и заставили! Я не принуждал вас, только советовал! Пощадите!

– Еще один ренегат! – громко молвил Форезе и поднял саблю.

– Этот еще не худший, – остановил его сотник. – Пусть живет. Встаньте, ага, стыдно правоверному лобзать пыль перед скверными недимами, – насмешливо сказал Войку бывшему патрону. – Куда вы дели Роксану-хатун, о ага?

– Сейчас покажу! – резво вскочил на ноги новоявленный мессер Веккьетти. – Она в безопасности, клянусь Иисусом! В моей лучшей каюте, клянусь святым Никколо, покровителем путешественников!

Зеноби-Зульфикар побежал вперед, показывая дорогу. Но Роксана сама уже спешила навстречу своему спасителю. Они обнялись среди нового взрыва восторженных криков: на палубу высыпали девушки, выпущенные из второго узилища турецкого невольничьего корабля.

Войку, однако, не завершил еще свой обход. Вместе с товарищами он направился к месту, где провел в заточении трое суток. Связанные патриции, на своих кожах, уже без кляпов, встретили победителей хмурыми взглядами.

– Ты принес мне мою саблю, сотник Войку? – спросил Чезаре, кивнув на обнаженный клинок. Несломленная гордость и призыв к примирению, обида и признание вины – все это звучало вместе в голосе патриция. Войку, взглянув ему в глаза, разрезал путы, стягивавшие тело и руки молодого Скуарцофикко.

– Возьми ее, – великодушно сказал Чербул. – Не прячь более под шкурами, носи с честью!

41

– Ты оставил ему саблю, – сказала Роксана. – Это неразумно.

Пламя морской синевы снова охватывало Войку, сидевшего на носу «Зубейды»; вместе с волей он вновь обрел море, погружавшее его в свою ласковую синеву.

– Законам чести надо учить, – ответил Войку.

– Такому их не понять, – Роксана с неприязнью скользнула взглядом по стройной фигуре Чезаре, картинно державшегося за канаты в нескольких саженях перед ними, на самом острие бушприта.

– Почему же? – спросил Войку.

– Очень просто, – отозвался стоявший рядом Левон. – Такой всегда думает, что, родившись нобилем, обрел благородство вместе с голубой кровью предков. Что он останется рыцарем по праву рожденья, даже если утонет по уши в подлости.

Третий день с тех пор, как турки были сброшены в море, на судне шумел веселый праздник. Смехом и песнями, музыкой и танцами вчерашние узники и узницы славили возвращенную чудом свободу. На судне оставались, правда, тихие уголки, такие, как каюта Роксаны и Войку, как бывшие покои Зульфикара-аги на корме, где жили теперь армяне, сурожане и воины Молдовы, где с ними обосновались генуэзцы Асторе и Давицино, где поселились еще двое феодоритов – грек Константин и гот Гендерик.

В одну из камор на корме был перенесен также и Ренцо. Молодой патриций пришел в себя, но вставать с постеленных ему ковров еще не мог. Камора Ренцо сразу стала уголком философских бесед – к ложу раненного приходили для дружеских споров Левон и Матусаэль. Здесь были собраны немногие книги, найденные на «Зубейде», среди которых – большой коран почившего в аллахе свирепо дравшегося до последнего дыхания корабельного муллы.

Не все, однако, на бывшем португальском наосе предавались веселому безделию. На следующий же день был созван общий сход, на котором избрали капитана; эту должность единодушно доверили Войку. Избрали профоса, обязанного следить на судне за порядком, – сурожанина Данилу. В помощники ему определили армянина Арама, итальянца Форезе, грека Скарлатиса и молдаванина Роатэ. Юноши, знакомые с искусством кораблевождения, умевшие держать руль, ставить паруса, управляться со всем судовым вооружением, образовали команду. Они направили наос к северо-западу и теперь, по указанию Асторе, вели его к Белгороду, единственной на великом море большой гавани, не попавшей в руки осман.

На том же первом сходе мужчин разбили на воинские десятки, назначили над ними начальников. Раздали оружие всем, кто его еще не имел, нашли несколько пушкарей – прислугу к шести орудиям, установленным у носа корабля. Поклялись: если турецкий флот догонит их – живыми не сдаваться. Патрицианские сынки, готовившиеся прежде в янычары, без видимого неудовольствия присоединились к общей клятве.

– Смотрите! – воскликнула Роксана. – Там сирены!

Войку и Левон, сидевшие рядом с ней, взглянули в указанном ею направлении – там действительно кувыркались в волнах какие-то светлые тела.

– Это дельфины, – пояснил Войку со смехом. – Они встречают и провожают добрым напутствием мореплавателей.

Когда морские звери исчезли за кормой, несколько веселящихся юношей и девиц с шумом и смехом окружили уединившуюся троицу. Кавалеры играли на гитарах и пели, дамы били в бубны и плясали. Роксана, нахмурив брови, отвела взор; Чербул отвечал на шутки дружелюбной, но сдержанной улыбкой. Кто-то принес чары, кто-то наполнил их из козьего меха красным солдайским. Все выпили, княжна – лишь пригубила свой кубок.

– Долго ли будете вы, благородные спутники, лишать всех вашего драгоценного общества? – с насмешливым поклоном спросил Чезаре, одним прыжком спустившийся с бушприта. – Ваша милость, синьор капитан? И ваше высочество, герцогиня? Мы ждем!

– Мы и так с вами, – ответил Войку.

– Рядом, да не вместе, возразил патриций. – Не танцуете с нами, не поете. Как и те ученые мужи, – Чезаре сотворил поклон в сторону Левона, – которые все мудрят вокруг непонятных книг да говорят на тарабарских наречиях.

– Разве вы, Чезаре, не знаете древних языков, – спросил армянин.

– Может и знал, – отвечал тот. – Но теперь забыл. С такими друзьями, среди таких красавиц мне хочется только петь. А кто поет на латыни, на эллинском, на древнееврейском? Одни попы да раввины! Вы позволите, мадонна, – обратился он к Роксане, – спеть для вас песенку.

Чезаре взял из рук Тесты гитару и запел приятным баритоном:

 
В старом замке близ столицы
Где проездом он гостил,
Трубадур – певец и рыцарь —
Герцогиню полюбил.
 
 
Герцогиня, герцогиня,
Трубадура пожалей!
Герцогиня, герцогиня,
Улыбнись ему скорей!
 
 
Каждый день к ее порогу
Возлагает он цветы,
О, не будь к нему жестокой,
Полюби его и ты!
 
 
Герцогиня, герцогиня,
Луч божественной зари!
Герцогиня, герцогиня,
Сердце песне отвори!
 

– Давайте, друзья, никогда не расставаться! – Чезаре схватил в объятия двух ближайших к нему девиц и закружился с ними вместе. – Пусть праздник нашей дружбы длится вечно.

– Да здравствует воля! – поддержал его Теста. – Давайте станем морскими разбойниками! Поднимем черный флаг! А пока выпьем за это как следует! За нами, друг Левон! Разве не видишь, что ты здесь третий, а значит – лишний?

Увлекая с собой армянина, компания с шумом двинулась дальше.

– Надо же, – вполголоса возмутился Теста, замыкавший шествие. – Какую красотку добыл себе этот молдавский простолюдин! До чего ж хороша!

– Не то слово, простофиля, – поправил Чезаре. – В этой девице видна порода, превращающая порой и простую селянку в богиню. Хорошеньких женщин в мире много, породистые – редки. А в ней порода, к тому же – особенная.

– Еще бы! Принцесса царских кровей! Я этого самозванного капитана вижу насквозь, – прищурился Теста. – Из осажденного Мангупа он сбежал. Своему государю герцогу Алессандро он изменил. А девочку просто украл.

– Скажем честно: даже если так, он – молодец, – ухмыльнулся Чезаре. – Но еще большим молодцом будет тот, кто ее у него уведет.

– Не ты ли совершишь этот подвиг?

– Как знать! Если мы с тобой, милый Теста, будем действовать умно…

– Мы разделаемся с этим грязным капитаном варваров, посмевшим вмешаться в нашу судьбу, – заявил Теста. – Я жажду этого не меньше твоего. Но что ты станешь с девчонкой? Ну позабавишься, а потом?

– Я на ней женюсь!

– Ты сошел с ума! После всех ночей, которые провел с ней этот мужик!

– На него мне плевать, тем более, что он будет мертв, – ответил Чезаре. – Такая грязь к девице царского рода не пристанет. Зато наградой мне будет двуглавый орел Палеологов в фамильном гербе Скуарцофикко. Вся Генуя, вся Италия от зависти лопнут, милый Теста! И сойдут с ума от ее красоты!

– Эге! – присвистнул Чочи. – Никак ты влюблен! Вот этого я не ждал!

– Я тоже, – признался его приятель. – Только верь мне, глупая Теста,[39]39
  Игра слов: по-итальянски «теста» значит «голова».


[Закрыть] эта женщина стоит того. Наконец, орел Палеологов – не курица, ему не место на птичнике мужика Войко, или как там его зовут!

Чербул проводил веселую процессию внимательным взглядом, Роксана – негодующим.

– Ты был неразумен, вернув этому латинцу саблю, – повторила княжна. – Видел, с какой наглостью смотрел он на меня! А эта песня! Он пел ее обо мне!

– Песня в честь дамы – не обида, Сана, – обнял ее сотник. – Будь он вправду с тобой непочтителен, разве я бы ему дозволил продолжать!

– Ты долго жил с итальянцами в своем Монте-Кастро, – упрямо проговорила княжна. – Поэтому и мыслишь, как они. Я из божьего страха еще не вышла, как ни грешна!

Войку молчал. Византийское воспитание базилиссы давало себя знать, как и родовое упрямство Палеологов и Комненов.

– Впрочем, о чем говорить! – продолжала она. – Разве мы не плывем в юдоли греха! В юдоли разврата! – в голосе девушки послышалось отчаяние. – О, лучше бы я умерла!

Войку крепче прижал к себе подругу. Это продолжалось, возрастая, с их первой остановки в пещерном монастыре. Неистовый нрав вкупе с неистовой набожностью травили ее, словно яд.

– Ступим на сушу – обвенчаемся, – сказал Чербул. – И бог нам все простит.

– Там меня ждет жених, – напомнила она. – Не суждено нам, видно, мой Войко, под венцом стоять. Впрочем, может быть, они над нами сжалятся? Я паду в ноги тетке Марии, ты – князю Штефану…

– Я устал валяться в ногах, – с твердым спокойствием молвил Войку. – Не дозволят нам вместе быть – увезу тебя от них навсегда. И пусть попробуют мне в этом помешать!

С нижней палубы донесся новый взрыв смеха – кто-то усердно веселил спутников. Чербул, вскинув голову, продолжал внимательно слушать, что творится вокруг. Оснований для беспокойства у молодого капитана было достаточно.

Не прошло и двух дней после восстания, как начались происшествия, не сулившие ничего хорошего. То в одном, то в другом месте на судне внезапно вспыхивали ссоры. Молодые люди принимались оскорблять друг друга, хватались за ножи и сабли. Профос и его помощник утихомиривали спорщиков и задир, разнимали драчунов.

Кто-то сеял смуту на наосе, умело и ловко, оставаясь сам в тени. Но кто? Чезаре и его приятели были дружелюбны ко всем; в их вежливости, правда, сквозила еле уловимая насмешка, но упрекнуть их в чем-либо было нельзя. И все-таки Войку был уверен: раздоры – их дело. И потому был постоянно начеку.