Текст книги "Войку, сын Тудора"

Автор книги: Анатолий Коган

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 68 страниц)

17

Однажды в Мангуп привезли артиллерию – десять гусниц, сопровождаемых мрачными немцами-пушкарями в кожаных колетах. Прошел слух, что орудия присланы молдавским воеводой Штефаном. Но бравые германцы, отведав с местными готами монастырских оглушающих вин, выдали истину: новый наряд, вместе с прислугой, был попросту куплен мангупским князем за звонкое золото у корыстного капитанеуса одной из генуэзских твердынь. Немцы принялись устанавливать на стенах Мангупа свои пушки. Каменщики укрепляли обветшалые участки оборонительных поясов, надстраивали башни, усиливали контрфорсы. Выходы из катакомб на равнину заделывали тройной кладкой, заваливали снаружи обломками скал, искусно прятали от чужих взоров под хворостом и зеленым дерном. Только некоторые, в заранее выбранных местах, оставили, предварительно заузив и приготовив изнутри тяжелые камни, которыми можно было их быстро закрыть.

Князь Александр каждый день самолично проверял ход работ. Часто с Иосифом базилей брал в эти объезды Чербула, который сопровождал затем повелителя до его покоев и помогал снимать неизменно надеваемую Палеологом кольчугу.

Как-то вечером к Чербулу на подворье пришел Теодорих. Молодой гот знаком показал сотнику, что хочет говорить с ним с глазу на глаз. Отойдя к стенке, друзья устроились на той самой длинной скамье, которая служила поддержанию повиновения в отряде.

– Уезжаю, Войко, – с таинственным видом сообщил феодорит. – Княжья служба.

– Не велено говорить, куда? – чуть усмехнулся сотник.

– Тебе сказать могу. Базилей отряжает меня в Каффу. Буду тихо жить в городе, обо всем, что замечу, отписывать.

– Захватят там тебя турки, Теодорих, гляди!

– В руки басурманам живым не дамся, – сказал тот. – Да ничего, Христос спасет. Успею уйти, когда эти дьяволы нагрянут… Служи, молись за меня… Еще хотел сказать, пока не расстались: недоброе о тебе в городе говорят…

Войку взглянул на приятеля, в груди у него поднялась волна гнева. Но Теодорих смотрел искренне, с дружеским участием.

– Мне что? – глухо бросил Войку, отворачиваясь. – Пусть говорят.

– Речи глупцов – не набат в ночи, – вздохнул Теодорих. – Не они тревожат, а то, что разбудило молву. Разве у тебя, Войку, две головы? Да и двух, идя на такое, не сносить.

– На что иду? – скупо усмехнулся Войку. – Ты мне друг, с другим у меня по-другому бы пошли речи. Тебе же скажу: никуда не иду. То судьба на меня моя сама движется. На Молдове у нас говорят: что написано в ее книге – то перед каждым из нас на пути.

Теодорих сочувственно всглянул на Войку.

– Ты знаешь значение этого слова: Палеологи. Это не только Мангуп, Алустон, все Феодоро. Это весь христианский мир. Все власти мира незримо связаны с ними, хотя и сбросили их враги с престола царства; все сильные мира прислушиваются еще к их слову. А ты покамест – в их власти. Берегись!

– Разве я не служу базилею верно? – спросил Войку.

– Служишь, и у него ты в милости. И я служу, и не предам его, не оставлю. Князь наш щедр, он храбрец, каких мало, за такого в огонь пойти не страшно. Но он Палеолог; он переменчив, как тигр, свирепствующий от крови, и от гнева пьянеет, как от крепких московских медов. А тогда…

– Знаю, – кивнул Войку с прежней прямой усмешкой. – Разве я в чем ему перечу? Хочу что-то отнять?

– Твоя правда. Но сильнее всего у людей этой крови – спесь. Ее и бойся.

Войку прямым взглядом ответил товарищу.

– Ничьей чести, – сказал он, – даже вражьей, я не пятнал. С врагом и то, когда бьюсь, чести его не трону. Тем более – господина, ко мне справедливого. Но есть она и у меня. Как сохраню я честь, если устрашусь своей судьбы, если я от нее побегу? Как останусь после того честным воином?

Теодорих обнял друга. В ту же ночь молодой гот в сопровождении троих слуг поскакал к Каффе.

Еще через два дня посланный им гонец привез князю важную новость. В Каффу прибыла генуэзская галера. Бесстрашный патрон за две ночи незаметно провел судно сквозь Дарданеллы и Босфор; ему пришлось с великой осторожностью и хитростью пробиваться сквозь гущу большого османского флота, уже поднимавшего паруса, чтобы двинуться к крымским берегам.

Близ Константинополя на борт взяли генуэзского лазутчика; он рассказал обо всем, чего не смогли увидеть моряки.

Султан Мухаммед, покоритель Царьгорода, напрасно ждал в тот год весну, чтобы встать во главе армии и самолично покарать властителя Молдавской Земли. Болезнь не выпускала падишаха из покоев. И сказал тогда султан визирям и пашам: если уж не велит ему Аллах садиться на коня, пусть ударят на кяфиров сами. Но только там, где христианство слабее, – на крымских кяфиров. Идти на Молдову без султана нельзя; их, ничтожных, бей Штефан снова побьет. Но дунайское войско падишах приказал не трогать, держал в готовности; всевышний мог каждый день услышать его молитвы, вернуть ему здоровье и бодрость. Разделить таким образом свои армии Мухаммед мог без опаски, после заключения перемирия с Венецией у империи высвободилось достаточно полков. Сто пятьдесят тысяч воинов осталось ждать султана на Дунае, восемьдесят тысяч было погружено на суда, чтобы плыть в Крым.

Вести это войско против Каффы и последнего вольного гнезда ненавистных Палеологов султан поручил храброму и опытному паше Гедик-Мехмеду, завоевателю многих средиземноморских островов, принадлежащих ранее Венеции.

Князь Александр с бесстрастным лицом слушал эти новости, столь грозные для его города и страны.

Александру Палеологу неоткуда было ждать помощи в надвигавшейся беде. Московская держава, собирая под свою руку русские земли, нуждалась в помощи татар и даже турок для тяжелого противоборства с литовско-польской монархией. Естественным союзником Москвы был Крымский юрт, недавно отложившийся от Большой Орды. За десять лет до того Крымский юрт понял, с кем ему судьба дружить; еще в 1465 году войско его хана Менгли-Гирея разбило на Дону золотоордынские полчища, шедшие на Москву с Волги. В ту пору Гирей порвал союз с польским королем и литовским великим князем Казимиром и начал наносить ощутимые удары по польско-литовскому государству. Османы тоже грозили державе Казимира; они должны были, силою обстоятельств, стать южной опорой Гирея в его борьбе с Золотой Ордой, а значит, новыми союзниками московского князя Ивана. Само время требовало от Москвы и Порты согласия действий и союза.

Тут рушилась прекрасная мечта князя Александра о прочном мосте из Феодоро на Москву. Силою обстоятельств возник уже другой мост, недолговечный, но полезный для Ивана Васильевича: то был союз с татарами Крыма.

Нашествие приближалось, иноземные купцы покидали Мангуп и Каффу. Последних сурожан из своего города провожал с эскортом сам базилей Александр Палеолог. По знаку князя оруженосец Иосиф бережно передал старшему русского каравана серебряный футляр с грамотой московскому государю.

Вскоре далеко впереди, на ковыльных порогах степей замаячили быстрые татарские разъезды. А некоторое время спустя показался мчащийся навстречу каравану большой отряд. Воины и купцы начали было готовиться к бою. Но князь Александр жестом успокоил их и пожелал гостям доброго пути. Потом Палеолог со своим витязем повернул навстречу приближавшимся вихрем конникам.

Не доскакав до феодоритов, татары остановились. Всадник в сверкающей кольчуге неторопливо выехал вперед, князь Александр также медленно двинулся ему навстречу. Съехавшись, они обнялись.

– Здравствуй, Эмин-бей, брат мой, – не скрывая радости, сказал Александр.

– Мир тебе, мой базилей, – с неменьшим волнением ответил татарин. – Мир тебе, старый товарищ!

– Если бы ты мог мне его принести! – промолвил Палеолог.

Князь знал Эминека еще по Белгороду, где тоже жил в минувшие годы. Но тогдашнего почетного пленника, веселого гуляку и волокиту было трудно узнать во властном, гордом бее в золоченых кольчуге и шлеме, в плаще из зеленой парчи. Вместо прежнего забулдыги Эминека перед князем был владетельный глава Ширинского рода, одного из семи княжеских семейств, вершивших судьбы Крымского юрта, порой же и самих ханов, которых князья сообща изгоняли либо сажали на престол. Ширинские беи были первыми среди этих потомков Чингис-хана. Именно поэтому хан Гирей перенес столицу из старого Солхата в новый Дворец среди садов – Бахчисарай, ближе к Мангупу, во владения ширинского племени.

– Не мир несешь ты мне, брат! – вздохнул князь Александр, повторяя слова писания. – Не мир, но меч!

– Мой меч еще в ножнах, брат мой! – воскликнул Эминек, сдерживая нетерпеливо плясавшего под ним аргамака. – Что мешает тебе быть с нами? Султан двинул войска на генуэзцев; разве тебе эти люди ненавистны меньше, чем нам?

Усталая усмешка была ответом базилея.

– Ты погибнешь, брат, – с грустью продолжал Эминек. – И люди твои – с тобой.

– Гибель все равно ждет их и меня, – ответил базилей. – Ибо трусость – не спасение; туркам нельзя верить. Турки убивают и тех, кто покоряется им. Оставим лучше этот спор. – Князь Александр сделал Чербулу знак приблизиться. – Узнаешь, мой бей, этого воина?

Эминек покачал головой, напрасно всматриваясь в черты молодого всадника.

– А ты держал его на коленях! – улыбнулся Палеолог.

– Сын Тудора! Нашего капитана! – Эминек обнял Войку. – Черные волосы и голубые глаза – как я мог забыть! Ты уже витязь, сын мой, – радостно возгласил бей, – тебе уже можно сказать, сколько мы с твоим отцом, – прости, Аллах! – погуляли в старом Монтекастро. Приходя к вам, я сажал тебя к себе на колени, как на боевого коня. А ваш Ахмет, пророк его накажи, все глядел на меня при том, как рысь со скалы. Не доверял мне тебя Ахмет, сын мой!

Оба отряда вместе повернули к Мангупу, в то время как большой обоз сурожан скрывался в синей дымке, повисшей над степной далью. Эмин-бей не отпускал Чербула, расспрашивал об отце, Зодчем, о древнем городе у лимана.

Прощание старых друзей было невеселым, оба знали, что встретятся только как враги. Отвергнув доводы Эминека, князь Александр со своим отрядом повернул на юг. Мост на север, к Москве? Его построят позже – иные поколения, другие люди. И, может быть, даже не вспомнят при этом о нем.

– Покамест живы – будем жить! – базилей ответил на какие-то свои собственные думы, молодецки стряхнув печаль, и бросил коней в галоп.

Маленький отряд вихрем промчался по дорогам небольшого княжества через ореховые рощи, по опушкам дремучих лесов. Скалистый перевал поманил их вниз – за каменный позвоночник крымских гор, на осиянные морем земли, захваченные хищным Гризольди. Но далеко скакать не пришлось. За крутым поворотом показались несколько всадников. Впереди полдюжины конных слуг ехала стройная женщина в длинном жемчужно-сером плаще; то была мона Диафана Гризольди, которую сотник тотчас же узнал. Базилей, спешившись, подошел к даме и с почтительной нежностью поцеловал руку той, которой некогда так церемонно овладел.

Все вместе двинулись к Мангупу.

Наутро город непостижимым образом знал уже, что его базилей похитил Диафану, жену Якопо Гризольди, и поселил ее, не стыдясь бога, в своем дворце. Впрочем, господне суждение об этом новом поступке не было известно феодоритам: наместник всевышнего, епископ Готии, о том молчал, будто ничего не случилось. Люди города вскоре забыли о новом грехе своего властителя ради более срочных и важных дел.

А сделать каждому надо было многое. Турецкая опасность надвигалась неотвратимо, и феодориты готовились встретить ее достойно.

Князь объявил о сборе ополчения. Под стяги шли дружно; старые обиды и распри люди забывали – до поры, когда угроза минет и можно будет снова взяться за привычные дела. Не попавшие пока в войско работали, укрепляя стены и башни города. В селах успели убрать хлеб, и на свободных телегах свозили в крепость все припасы, которые можно было найти в амбарах. Население столицы выросло во много раз и все продолжало прибывать.

Много дел было у трех сотен молдавских витязей. Заморские воины обучали искусству боя местных ополченцев. И охраняли дороги Феодоро – татары еще не нападали, но разъезды их часто появлялись на границах.

В городе по-прежнему царило веселье, не лишенное налета тревоги и печали, словно свадьба, на которой в наряд невесты вплетена черная лента траура. Свадьбы играли и молдавские войники. Женатым разрешили жить вне общего подворья, лишь бы службу несли исправно. И новые отцы семейств старались, зная: обретенный на чужбине очаг скоро придется защищать.

На свадьбе хотинянина Лупула Дрэгой подмигнул вдруг Чербулу, указывая на Арборе, пробиравшегося к двери.

– Пошел к своей, – прошептал старый сотник. – Ты знаешь уже, кто она?

Войку знал, но не повел и бровью.

– Еврейка, – продолжал Дрэгой. – Дочь главного раввина города, святого человека, но – еврейка. Ведь грех.

– Пан Арборе сам своей совести хозяин, – сухо проговорил Войку. На многое в жизни юноша смотрел уже глазами феодоритов, для которых различие в вере не было препятствием к браку, тем более – любви. Сорокалетнему Дрэгою труднее было привыкнуть к нравам давно перемешавшейся многоплеменной общины Мангупа.

– Пускай его, пускай, – добродушно кивнул Дрэгой. – Лишь бы веры христианской не оставил.

Князь Александр деятельно руководил приготовлениями к обороне. В эти дни вокруг Палеолога собралась новая свита – два десятка преданных молодых людей, через которых базилей отдавал приказы и следил за их выполнением. В нее вошли также Арборе, Дрэгой, Чербул и двое юных русичей – сыновей давно обосновавшихся в городе старых сурожан. Молодые базилеевы приближенные были вездесущи, да и сам князь всюду поспевал, отдавая распоряжения, подбадривая и воодушевляя людей.

Войку пришлось забыть об отдыхе. Юноша, сутками не слезая с коня, метался по княжеству, выполняя поручения своего повелителя, набрасывая под его диктовку письма и доставляя их в общины, замки и монастыри, приводя способных к службе мужчин, организуя доставку в город продовольствия и топлива. Кочу, Палош, Кырстя, Пелин, Салбэ и другие земляки часто сопровождали сотника. Как ни занят был Чербул, разъезжая по Феодоро, он не мог не любоваться крохотной, но прекрасной крымской державой. Синева близкого моря текла в нее по узким долинам, начинавшимся у побережья, переливалась через горы. Море отражалось в небе Феодоро, окрашивая радостной голубизной леса и скалы, поля и дома. Чербул, как ни спешил в своих поездках, частенько останавливался послушать песни феодоритов. Дивные песни были у этого народа, утраченные миром в минувшие с тех пор века, словно сокровища утонувших кораблей.

В один из этих дней, въезжая в город, Чербул с трудом пробирался через скопление подвод, конных и пеших путников, вьючных ослов и мулов, носильщиков с тяжелыми тюками. Под защиту укреплений столицы переселялась почти половина двухсоттысячного населения княжества. Шли и ехали молча, даже ругались вполголоса в этот час беды. За зубчатыми стенами на площадках башен виднелась усиленная стража. На улицах сотнику встречались многочисленные воинские дозоры.

Войку задумался. Но легкий толчок заставил витязя очнуться. Шустрая дворцовая служанка, пробравшись к Чербулу, сунула ему клочок бумаги и со всех ног кинулась обратно, к женской половине княжеских покоев.

Поздним вечером Войку был на месте, указанном в короткой записке, у задней стены базилеевых хоров. Невнятный шорох заставил его поднять глаза. В двух саженях от земли, в узком окне, забранном толстой решеткой, появилось облитое лунным светом девичье лицо. Мгновение – и сотник был наверху: носки его сапог еле держались на выступах каменной стены, юноша висел, подтянувшись, вцепившись в решетку.

– Евлалия, – услышал он шепот княжны, – донесла Александру о нас с тобой. Он приказал мне не покидать покоев.

– Как же ты решилась?

– А я и не выходила, – продолжала девушка, – я во дворце. Но говорить с тобой мое право, базилей не властен мне это запретить.

Неодолимая сила толкнула их навстречу друг другу. Роксана положила ладонь на лицо молодого воина. Войку стал целовать ее тонкие пальцы. Только свет факелов, появившихся совсем рядом, заставил ее отпрянуть от окна.

Войку затаился в тени стены, осторожно прокрался к выходу. И пошел по обезлюдевшим улицам к молдавскому подворью. В своей каморке молодой воин долго лежал без сна. Новые казни, турки – все было забыто.

Утром Иосиф, не без труда растолкав сотника, позвал его к базилею. Князь Александр отдавал своим приближенным приказы на новый день.

– Любовь порою сильнее нас, – сказал вдруг базилей, когда они остались вдвоем, и не было в его голосе ни гнева, ни лукавства. – Она, говорят, словно солнце. Но может ли воин позволить ей ослепить себя?

Войку безмолвствовал, но глаз перед князем не опускал.

– Не буду говорить, – продолжал Александр, – о том, на что ты дерзнул посягнуть. Кровь Палеологов давно стала пустою байкой – слишком уж были наши бабки лукавы, а мужья их заняты войнами, слишком часто брали приступом дворцы предков варвары или собственная чернь. Кровь Палеологов! Будь она вином, мы не получили бы, поверь, и аспра за бочку, так разбавлена она неблагодарными вливаниями. Но такое в этом мире могу сказать только я, для этого мира – она еще святыня, и капля ее стоит царства. Кровь Палеологов по сию пору – достояние мира и его царей. И не тебе на нее посягать, сотник Чербул, хотя для меня ты – верный слуга, – добавил князь с усмешкой, в которой была и ласка, и жестокость.

Юноша молчал, но упрямый взор его говорил многое: он не принял предостережения Палеолога. И базилей, еще раз усмехнувшись, отпустил парня. В сердце князя после недавних казней уже не осталось ни капли гнева, а верные воины были наперечет. И не время, не время было беречь племянниц и дочек, стеречь девиц, чья бы кровь ни играла в них, побуждая к любви. Стеречь их – значило беречь для осман.

18

На следующий день Войку, прохаживаясь по вершине башни, увидел дымки первых пожаров; это загорелись тут и там среди гор оставленные дома. Некоторые из них подожгли уходившие хозяева, чтобы не стали врагу приютом. Другие занимались огнем от оставленных незагашенными в очагах углей, ибо татары еще не переходили границ. Может быть, само солнце, в печали и гневе, метало в них яркое пламя, ибо знало уже, что не вернуться людям в эти бедные жилища, не огласить их песнями и смехом.

Потом в оставленных селениях начали появляться быстрые чамбулы степняков, и дымы над небольшой страной стали гуще. Последние беженцы вошли в крепость, ворота заперли. И едва тяжелые створки мангупских ворот захлопнулись, с востока через горы проплыло несколько глухих, далеких ударов. Словно забил в барабан где-то у берега старик Нептун. Но как ни слабы были эти звуки, воины встрепенулись. Старые солдаты сразу поняли, что настал для Крыма грозный час.

Теперь татары заполнили дороги княжества, грабя и сжигая все, что еще оставалось в деревнях и опустевших замках, уводя жителей, которых еще удавалось поймать. Черный дым поднимался над древними селениями, монастырями и замками княжества, недавние обитатели которых в слезах смотрели со стен Мангупа, как гибнут их гнезда и добро, как рушатся алтари. А далекий гром пушек со стороны Каффы не умолкал. Турки взялись, видно, за генуэзскую твердыню, взялись не на шутку.

На следующий день канонада прекратилась. В Мангупе не знали, что и думать о наступившей тишине, многие даже обрадовались ей. Но ненадолго: блаженная Евлалия, гремя железом, впервые за многие годы появилась на базилеевом дворе среди бела дня. В приступе безумия юродивая с воем плясала перед дворцом, подпрыгивая, словно на ней были не цепи, а шелковые ленты.

– Горе, горе! – кричала святая. – Теперь конец! Всем конец!

Прошло еще двое суток. И вот, на заре третьего спокойного дня, к воротам Мангупа пришла первая дюжина беглецов из генуэзских владений. За ними, с одним слугой, прискакал Теодорих. В течение десяти дней приходили еще – по трое-четверо, по десятку. И вот картина, которая по рассказам прибывших, встала перед феодоритами.

* * *

В последний день мая 1475 турки начали высадку восточнее Каффы. С севера и запада город охватило войско татар, с моря подходы к нему запер флот осман. Первого июня Гедик-Мехмед, командующий, прислал письмо, предлагая сдаться. Консул ответил отказом.

Шесть дней оттоманское и татарское войско стояло под Каффой, ведя огонь из пушек, с суши с с кораблей. И все эти дни, обходя пешком, с непокрытой головой, городские кварталы, несчастный Начальник Всего Черного Моря умолял жителей вступить в ополчение. На улицах его встречали насмешками, а у одной из греческих церквей в седую голову мессера Никколо угодил даже камень. В ополчение Каффы, включая освобожденные по этому случаю рабов, едва набрали три сотни человек. Вместе с аргузиями и наемниками защитников большого города было немногим более двух тысяч. А осаждало его восемьдесят тысяч турок и столько же татар. А в довершение несчастья враги почти без боя захватили замок. Витто Скуарцофикко на заре третьего дня за мешок золота открыл янычарам потайной ход в это важное для обороны укрепление.

Шестого июня османы снова предложили консулу сдаться. Гедик-Мехмед торжественно обещал сохранить жизнь, свободу и имущество гражданам Каффы. На этот раз, после совета с именитыми горожанами и чиновниками, консул принял ультиматум паши. Но турки и их союзники не спешили вступать в каменное кольцо городских стен. Седьмого июня они приняли оружие, которое власти города сами собрали и доставили им за ворота. Только консульские аргузии отказались расстаться со своим вооружением. Воины-молдаване и их разноплеменные наемники под командой Влайко-дака, заперлись в арсенале и приготовились к защите. С ними были два десятка русичей-сурожан.

Восьмого враги вошли в Каффу. Почти тысяча янычар со всех сторон обложила башню святого Константина. На все предложения сдаться им отвечали огнем. В то же время в городе турки схватили иноземцев – купцов и моряков, прежде всех – русских гостей. Имущество иностранцев разграбили, многих из них убили, оставшихся в живых обратили в рабов.

Девятого турки начали перепись населения и его имущества. Был отбит первый штурм арсенала. Десятого вокруг башни Константина по-прежнему гремели пушки. Но даже они не могли заглушить поднявшийся над городом крик. Османы начали врываться в дома, хватая мальчиков от семи до тринадцати лет, они уводили их на судна. Обезумевших матерей, оказывавших сопротивление, турки вязали. В тот же день несколько галей с грузом будущих янычар отчалило от гавани, увозя к берегам Малой Азии первую дань кровью, взятую Портой с Крыма.

Одиннадцатого июня, в пятницу, османы отдыхали. На следующий день был предпринят новый приступ, но «бешеный влах» и его люди отбросили нападавших. Турки начали подкоп под арсенал. Одновременно, с помощью татар, новые хозяева устанавливали в городе свой порядок.

Каффа казалась мертвой. Жители затворились в домах, на улицах можно было увидеть только торжествующих завоевателей и кучки связанных горожан, которых вели в темницы и на казнь; только от башни, где держались храбрые аргузии, доносились выстрелы. Так прошло еще целых пять дней; затем Гедик-Мехмед лично возглавил затянувшуюся осаду арсенала. Но аргузии держались геройски. Войку мог гордиться своим храбрым дядей.

– Наш базилей был прав, – говорили феодориты, – казнив предателей. Такому врагу сдаваться нельзя.

Девятнадцатого июня Войку стоял на страже над воротами, когда к ней приблизился еще один путник. Выполняя приказ князя, сотник спустился вниз, чтобы самому проверить незнакомца, прежде чем впустить. Плечистый воин с кривой саблей у пояса свирепо озирался вокруг, словно не верил еще, что попал к друзьям.

Чербул в недоумении уставился на него. Лицо беглеца загорело до черноты, но казалось до странности знакомым. Бережно поддерживая своего спутника, воин тоже всматривался в черты молодого сотника.

– Витязь Чербул! – воскликнул он наконец. – Ты ли это?

Сам мессир Гастон де ла Брюйер, лотарингский рыцарь, стоял перед Войку, протягивая ему кое-как перевязанную руку.

Вечером храбрый Гастон с кубком вина из подвалов Пойки сидел в горнице князя Александра. Чербул на правах старого знакомого рыцаря, вместе с ними обоими бившегося за Молдову под Высоким Мостом, тоже был зван на эту встречу.

– Они так и не сдались, – рассказывал рыцарь. – После третьего подкопа, когда сарацины взорвали третью мину, у башни обрушился целый блок. Половина храбрецов погибла под развалинами. Но оставшиеся не покорились. Они отступали до верхней площадки, защищая узкий проход. Трупы закрывали его сверху, словно пробка.

Войку вспомнил старую башню Константина. Дядя Влайку с такой простодушной гордостью показывал ему эту маленькую крепость, которой было суждено стать его могилой.

– Внизу же, – продолжал ла Брюйер, – окопалась добрая сотня янычар. Проклятые надавили всей своей силой и просто вынесли на себе всех наверх, мертвых и живых. Биться в такой тесноте уже было нельзя, все просто попадали с башни под натиском этой орды. И турки, и аргузии.

– А капитан Влайку?

– Капитан сражался в другом месте, – ответил Гастон. – Взрыв отрезал витязя от его бойцов. Капитан Влайку пал во дворе арсенала, на куче тел, которую он нагромоздил своим мечом.

Войку вспомнил дядю, каким он был в час прощания. Храбрый витязь надеялся еще вернуться в отчий дом и вот сложил голову за чужие лабазы и невольничьи рвы. Теперь на Чербуле святой долг – отомстить за дядю.

Мессер Гастон скупо досказал свою повесть. Как он с тремя решительными генуэзцами пробрался к северным воротам. Как они, переколов кинжалами стражу, выскользнули на волю, и всю ночь шли, стараясь добраться до ближайшего леса. И как уже на заре их приметил близ опушки разъезд спахиев. Короткий бой никому не принес победы – погибли и генуэзские воины, и турки. Уцелевший ла Брюйер, встретив прятавшихся в дебрях феодоритов, был выведен ими по тайным тропам к столице князя Александра.

Базилею уже было известно, что главные силы вражеского флота двинулись к Солдайе, высадили под крепостью десант и громят теперь из орудий ее стены. В старом Суроже мало солдат, годных для боя пушек почти нет. Долго ли продержится консул этого древнего города, храбрый воин, к которому Александр питал давнюю приязнь?

Консул Солдайи самолично дал на это ответ: к исходу следующего дня мессер Христофоро ди Негроне, весь в запекшийся крови от ран, постучался в ворота Мангупа с двумя уцелевшими сурожскими ополченцами. Консул Солдайи до конца защищал город. Когда янычары ворвались в цитадель, мессер Христофоро, у которого сломали саблю, заколов стилетом пытавшегося сбить его с ног турка, ускользнул из рук врагов по подземному ходу. Потом уже консул встретил обоих солдат, оставшихся в живых и пробиравшихся, как и он, к Мангупу.

Князь Александр приказал отвести консулу дом, обмыть его раны, накормить, одеть. Мессер Христофоро в грустном раздумии смотрел, как базилеевы люди раскладывают на его постели тяжелый бархатный плащ, сорочки, парчовый камзол, крепкий кожаный колет.

– А меч? – промолвил консул. – Разве царское величество князь Феодоро не даст мне меча?