Текст книги "Войку, сын Тудора"

Автор книги: Анатолий Коган

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 68 страниц)

30

Подземный ход, неуклонно понижаясь, уводил двух молодых людей в глубь недр Феодоро. В руке юноши горел факел, бросавший на своды тоннеля ясный и ровный свет: легкое дерево было пропитано особой горючей смесью, сродни славному «греческому огню», чью тайну последними в мире хранили мастера Мангупа. Связка таких факелов вместе с луком и стрелами висела у Войку за плечами.

Подземная дорога сперва была ровной, кое-где своды подпирала каменная кладка, открывались ниши с давно погасшими, покрытыми вековой пылью глиняными светильниками. Летучие мыши то и дело бесшумно срывались с места и исчезали в черной глубине. Потом тоннель начал выходить в замкнутые каменные гроты, откуда тянулись другие галереи. Неровные стены свидетельствовали – не рука человека вырубила в камне эти потайные логова мрака. Вскоре следы человеческой работы на их пути исчезли совсем, и оба вступили в сказочный мир подземного Крыма, в страну, какой витязь из Четатя Албэ не видел и во сне.

Один грот за другим, один извилистый переход за другим принимали под свои своды изумленного юношу с берега Днестра. Идти стало труднее: путь преграждали камни, пересекали скользкие русла стремительных ручейков. Но Чербул, помогая княжне, стремился вперед, забыв об усталости, очарованный тайными чудесами заповедных крымских пещер.

Теперь потянулись анфилады все более высоких и просторных залов. В свете факела тысячи нерукотворных чудес, заполнявших пещеры и гроты, влажно поблескивали, отливая белым, зеленым, розовым, голубым, багряным и желтым цветом. Сделавшие все это мастера не скупились на труд, в великом и малом. Они построили часовни, соборы, порталы, башни, мосты, повесили над вратами гигантских ниш сверкающие каменные занавеси. Войку узнавал конструкции, которые рисовал ему Зодчий, рассказывая о великих храмах настоящего и минувшего. Контрфорсы, колонны, аркбутаны – все было налицо, поставленное неведомыми архитекторами в щедром хаосе первотворчества. И повсюду – свечи, странные каменные свечи, извивающиеся, узловатые, большие и малые, поднимающиеся к потолку и свисающие с него. В свете факела на них вспыхивали яркие водяные капли.

Здесь кончались места, знакомые княжне; отсюда он, молодой воин, становился вожатым. Идти было все труднее. Дорогу все еще преграждали ручьи, озерца, запруды, полные чистой, весело журчащей воды. С высоты низвергались водопады и водопадики, ясные струи спешили по точеным, подвешенным к стенам лоткам, волнующиеся водяные скатерти живым паркетом растекались по дну пещер. Взяв княжну на руки, сотник переступал одну такую преграду только для того, чтобы оказаться перед другой. Залы теперь пошли ступеньками гигантской лестницы, ведущей вниз; чтобы попасть в следующий, приходилось одолевать высокий, почти в человеческий рост порог, а за ним – спускаться по скользкой стенке, на сажень-две. И снова брести по колено в воде, до следующего порога, скользя и падая. И быть все время начеку.

Через несколько часов пути они попали в зал, где множество неясных фигур вырисовывалось под светом факела, оживая в его колеблющихся отблесках, словно целый народ со своими стадами остановился в громадной пещере на недолгий отдых. И звуки, доносившиеся со всех сторон, усиливали это впечатление. Путникам слышались вздохи, шепот, тихий свист, неясное рычание, смутные человеческие голоса. Отчетливо звенело где-то пение невидимых птиц. Откуда птицы здесь, в королевстве летучих мышей и нетопырей?

– Это последние тавры, – с дрожью в голосе сказала Роксана. – Они не хотели принять святого крещения и за это обращены в камень. Пойдем отсюда, мне кажется – они приближаются к нам.

Путники двинулись дальше. И, словно в подтверждение угрозы, в глубокой нише у выхода из пещеры увидели высокую пирамиду человеческих черепов. На вершине этого странного сооружения виднелся череп в сверкающем венце. Войку знал, что древние тавры приносили своим богам человеческие жертвы; наверное, им открылось теперь место, где складывали головы убитых свирепые дальние предки феодоритов.

Благополучно миновав несколько каменных ловушек – карманов, где размытая водой мягкая глина подстерегала несведущего путника, чтобы засосать его, они попали в новый обширный зал, в который проникал мягкий свет. Здесь было царство теплой воды. Она искрилась, стекая со стен, играя в ручьях, переливаясь в бесчисленных, отороченных каменными кружевами, бассейнах. Мириады капель стекали на остриях свисающих с потолка роскошных люстр и светильников, а росшие им навстречу бесчисленные известковые свечи блестели тончайшей водяной пленкой. Вода вытекала, спадая затем каскадами, из стен, столбиками выбивалась из пола, кипела в каменных чашах на столбах, текла по гирляндам, развешенным между колоннами.

Княжна в восхищении переводила взор с одного водяного чуда на другое. В одной большой ванне перед нею поднимались на тонких стебельках круглые цветы из почти прозрачного голубого камня. В другой сидели белые известковые голуби, окруженные птенцами: казалось, эти птицы только притворились каменными, чтобы люди их не трогали. В третьем лежала на боку, нежась в свежих струях, розово-белая лань. В других бассейнах купались неведомые звери, росли диковинные растения, сидели гномы, карлы, крохотные русалки, все – из камня.

Роксана склонилась над купелью, из которой тянули во все стороны свои головки кристаллические розы, провела ладонью по лицу, затем уставилась на своего спутника и звонко расхохоталась.

– Мыться! – приказала она Чербулу, только теперь вспомнив о слое глины, покрывавшем их с головы до ног. – Отвернись-ка, Войко.

Войку забрался за фантастический карликовый дворец, возвышавшийся в середине грота, и, сняв одежду, начал старательно очищать себя от глины. Затем с наслаждением растянулся в небольшом бассейне. Из-за ажурных стен и башен миниатюрного замка доносилось плескание и смех живой наяды.

– Войко, почему тебя не слышно? – раздался голос Роксаны. – Принеси свою одежду, мне надо все прополоскать!

Чербул собрал вещи; он знал уже, что возражения напрасны, если княжна взяла какое-нибудь дело на себя. Стыдливо прикрываясь ворохом платья, юноша вышел из-за укрытия, приблизился. И уронил свои мокрые пожитки: он увидел нагие, покатые плечи сидящей в воде девушки, золотистую ложбину посреди спины. Руки Роксаны недвижно лежали на краях широкой каменной ванны, в которой она купалась; вся она, среди медленных ясных струй, была ожиданием. И, когда ладони воина скользнули по ее плечам, тонкие пальцы княжны с такой силой впились в узорные края купели, что раздался звон сломанных каменных кружев.

Потом базилисса долго и истово молилась, дабы господь простил им грех. А затем, найдя угол зала, где в него поступал свежий воздух, они сушили платье и, кое-как прикрывшись, подкрепились наконец теми припасами, которые еще не испортила вода.

Пробудившись на следущее утро, Чербул снова увидел княжну, стоящую на коленях на камнях рядом с уютным ложем. Княжна молилась. Почувствовав, что сотник уже не спит, Роксана сотворила последние крестные знамения и повернулась к нему.

– Ты думаешь, господь нас простит? – спросила она со слезами на глазах.

Войку обнял Роксану, привлек к себе.

– Разве так уж велик в глазах господа наш грех? – спросил он тихо. – Разве мало у бога забот – как бы не обойти своею карой любодеев, преступающих клятвы верности, отягчающих любовь свою обманом, ежечасною ложью?

Роксана высвободилась из его объятий и села на ложе, горестно поникнув головой.

– Так мыслить тебя научил, наверно, твой хитроумный наставник из Маврокастро, о коем ты мне столько рассказывал, – вздохнула она. – В таких речах звучит лукавство латинских мудрецов, а это – сродни ересям и схизмам, это господа особенно гневит. Суди без лукавства, Войку, – добавила она, – мы – не венчаны. Значит – любодеи!

– Ежели не лукавить с собой и богом, мы с тобой перед всеми вышними силами – муж и жена. – Войку, встав на колени, ласково повернул к себе княжну и

говорил размеренно, глядя прямо в ее заплаканные черные очи. – Ибо нет на свете благословения, более святого и угодного богу, чем любовь.

– Бог, может быть, и простит нас, – кивнула печально княжна, – он всемилостив и всеблаг. А люди?

– Людям нужен брак, освященный попом. – Войку взял ее руки в свои, поцеловал одну за другой. – Мы откупимся в их глазах таким образом, едва доберемся до живого попа, до неразоренной церкви. Если ты меня до тех пор не разлюбишь, – добавил он с улыбкой, – и не раздумаешь за меня выходить.

Роксана сжала его руки и улыбнулась, все еще сквозь слезы.

Вскоре они снова были в пути. Пройдя еще три большие пещеры, молодые люди попали в коридор, полого поднимавшийся в гору. Корни старых деревьев, проросшие местами сквозь свод и свисавшие с него хватками дарконьими лапами, говорили о том, что врата подземной державы близки и свет солнца – недалеко. Он забрезжил уже в конце тоннеля, когда позади опять сердито прогрохотал обвал.

– Это одноглазые великаны-людоеды, – пояснила княжна, ускорив шаг. – Их замуровали в горе, приказав стеречь таврские клады. И они рвутся из своих узилищ, почуяв человеческий дух.

Последний подземный ход привел их в небольшой, вырубленный в вершине отвесной скалы, оставленный монахами скит. Здесь было тепло, уютно, тихо; набожные жители монастырька оставили в нем пожитки и утварь, в каморах сохранились припасы, в притворе скальной часовни бил прозрачный холодный ключ. Перед окнами простирались крымские степи, и только невысокие, каменистые и плоские холмы говорили о близости скалистого Тавра – главного горного хребта Великого острова. Внизу начиналась степь, и быстрые всадники татарских чамбулов гарцевали вдали, похваляясь разбойной удалью.

– Побудем здесь, – сказала Роксана, повернувшись спиной к окну и обняв сотника. – Долго-долго, как только будет можно. Я боюсь.

31

Очнувшись от первого долгого объятия на ложе неведомого инока, покинувшего обитель из страха перед неверными, молодые люди с удивлением услышали раскаты грома – над хребтами скалистого Тавра бушевала гроза. Закрыв белой завесой горы, падал тяжкий ливень, с каждым ударом грома становившийся плотнее, словно вверху, за тучами, распахивались все новые, невидимые шлюзы.

Накинув платье, Роксана упала на колени перед большим образом богоматери и погрузилась в самозабвенную молитву, время от времени горестно вздыхая.

Войку, встав позади, перекрестился, но разговора с богородицей у сотника не получилось. Теперь он знал, в чем его первейший долг. Эту юную женщину, доверившуюся ему беззаветно и безвозвратно, Чербул должен привести с собой в родимый край. А там – построить для нее надежный очаг. Прибежище, где его возлюбленная обретет душевный покой и будет жить в мире со своей совестью и своим богом. Чербул дал в мыслях обет. Ради этого, пока родная земля не позовет его как защитника на битву, Чербул не пожалеет своей крови, до последней капли.

Бесшумно двигаясь по келье, сотник навел в ней как мог порядок, высек огонь, зажег оставленные возле очага дрова. Учитель Антонио сказал ему как-то: счастье скоротечно и редко, сумей его вовремя узнать, а распознав – сумей вкусить от него до конца. Так и сделает Войку в эти часы, сколько удастся вырвать им у грозного рока, ожидавшего обоих внизу, в татарском поле.

Роксана молилась долго – о душах погибших и живых родичей, о своем обреченном городе на скале, о них двоих, в ее глазах – самых грешных из живущих. Все более погружаясь в любовь земную, княжна все сильнее терзалась набожным раскаянием и, только оторвавшись от образов, взглянув опять в сияющие счастьем глаза возлюбленного, успокаивалась.

В часы ночи, когда сон не шел и призрачный язычок пламени под затепленной вновь лампадой вселял в священные лики древней кельи обманчивую жизнь, Роксана тихим голосом рассказывала Войку, чем славны намалеванные на стенах божьи угодники, какие совершали святые подвиги во имя веры. А Чербул рассказывал княжне о своих любимых героях – короле Артуре и Ланселоте, Роланде и Тристане, о сэре Говене и благородном короле Марке, которым хотел бы всю жизнь следовать и подражать.

Три дня спустя, оставив гостеприимный скит, княжна и витязь продолжили путь и вскоре вышли на равнину. Но не успели пройти и версты, как были окружены двумя десятками всадников в овчинах, на низкорослых конях. Свистнули арканы; сабля Войку разрезала первый, но другие обвились вокруг них, опутали. Бессильная ярость исторгла из груди Чербула глухой стон. Он напрягся, пытаясь освободиться, но татарские арканы из жесткого конского волоса держали крепко.

Всадники со смехом, сняв веревки, свисавшие у каждого с пояса, крепко связали юношу. Затем освободили от аркана княжну, и один из них, рыжебородый, протянул руку к вороту пленницы, в которой, несмотря на мужское платье, сразу признали женщину. Сверкнула быстрая сталь, и рыжий ордынец, пораженный ее кинжалом, свалился в сухую степную траву.

Гортанные крики ярости сменились звоном обнаженных клинков. Всадники надвинулись снова, чтобы зарубить, втоптать Роксану и Войку в землю. Но тут раздался властный, знакомый сотнику голос:

– Назад! Это – мои.

Конники покорно расступились. И перед пленниками на статном аргамаке вырос повелитель Ширинского улуса Эмин-бей.

32

– У каждого народа – своя доблесть, – сказал Эмин-бей. – У воинов Ференгистана[18]18
  Ференгистан – страны франков в Западной Европе (тур.)


[Закрыть] – верность слову, у людей Китая – почтение к родителям. У нас, татар, – покорность и преданность начальникам. В ней наша гордость и опора.

От веселого Эминека, о котором Войку рассказывал отец, от белгородского гуляки и шутника мало что оставалось в грозном воине с ликом прирожденного вождя. В сиреневом кафтане, обшитом золотыми бляхами и позументом, в персидском серебряном шлеме с алыми перьями бывший узник Четатя Албэ орлиным взглядом озирал степь, по которой к новому кочевью двигались его люди.

– Что гордость – не спорю, мой бей, – откликнулся Войку, ехавший рядом, – но в чем же опора?

– Зови меня баба, – улыбнулся татарин, – ведь я тебя держал на руках в доме Тудора-анды. Для простого человека моего племени его начальник – прибежище и спасение. Ибо некуда ему, рожденному в пыли, думать об ином, кроме чашки кумыса и куска лепешки. Не любит он думать и рад: начальник свершает сей труд за него.

Войку с любопытством присматривался ко всему вокруг – ведь это был народ Ахмета, его аталыка, человека, заменившего ему мать, обучившего его многому, спасавшему не раз в беде. Зодчий Антонио напоминал юноше: цени племена и народы по их лучшим людям, палачи и подлецы есть всюду. Сотнику многое нравилось у подданных Эмин-бея. В длинной веренице движущихся двухколесных высоких арб и четырехколесных мажар с поставленными на них войлочными юртами, в строю чамбулов, скакавших вдалеке и вблизи по равнине, охраняя жен и детей, виден был образцовый порядок. Встречные были почтительны к старшим. Стариков виднелось мало – в этом народе воинов редко кто доживал до полной седины. Но в почете белобородые были огромном. Татары – заметил Войку – трудолюбивы: на стоянках и недолгих привалах люди Эмин-бея постоянно что-то мастерили, чинили, ладили. И безмерно почитали гостей – не тех, конечно, которых пригоняли на аркане.

Зато приведенным не своею волей тут приходилось худо. На шеях пленников и рабов красовались страшные, усаженные шипами ошейники – лале. Войку знал, как живется у татар не проданным в Каффу невольникам, что они, прежде времени одряхлев от тяжкого труда и побоев, становятся живыми мишенями для татарчат, обучающихся стрельбе. Сотник вспомнил ордынцев, с которыми бился на рубежах Молдовы, оставленные ими пожарища и трупы в разграбленных с налета деревнях. И также – иных людей того же племени, – тех, которые мирно жили в его родном краю, которые рядом с молдаванами яро бились, защищая Молдову, под Высоким Мостом. И те – татары, и эти, и Ахмет, аталык его, – один из них. Поди, разберись!

Кони не понукаемые всадниками, шагом несли их по завоеванному некогда внуком Чингиса[19]19
  Имеется в виду Батый.


[Закрыть] степному Крыму. Во все стороны уходила равнина в густом золоте спелого ковыля. Эмин-бей поднял вдруг плеть, показывая что-то вдали. Оборотясь туда, Войку увидел в ковыльном бархате неровную проплешину.

Подъехали ближе: перед беем и его свитой оказалось небольшое поле. Плохо взрыхленное, с неровными краями поле, с которого убирали, видимо недавно, созревший хлеб. Войку слышал об этих необычных пашнях, каких еще отродясь не бывало у бродячих народов. Татары распахивали их и уходили со стадами; когда же хлеб или просо поспевали – возвращались за урожаем.

– Татарское поле, сынок, – с непонятной усмешкой молвил бей.

– Поле благословенно для нас, молдаван, чье бы оно ни было, – сказал Войку.

– Да будет так, – по-прежнему улыбаясь, ответил бей. – Видели бы, однако, сей клок земли наши предки, почитаемое богом Небо! Они поняли бы, как далеко от матери-Степи ушел народ Чингиса, как далек он ныне от истоков своих.

Войку понял: бею было больно видеть татарское поле, даже такое, на кочевом пути. Бей видел в нем шаг к оседлому житью.

– Не гневайся, баба, – улыбнулся, в свою очередь, витязь, – то – добрый знак. Будет свой хлеб – не придется ходить за чужим.

Эмин-бей не отвечал, следя за вереницей телег, ехавших ближе к ним, отдельно от орды. Снежно-белые юрты плавно, словно по воздуху, двигались над равниной. То были личные возы повелителя, его имущество и гарем. Войку знал, в одной из этих юрт едет Роксана.

– Мне смешно, – проронил наконец бей, – смешно слышать, как народы, роющиеся в земле, называет нас, татар, грабителями и захватчиками. Понимаю, – Эминек дружелюбно взглянул на сотника, – ты не хотел оскорбить мой народ. Сказал, что привыкли говорить окрестные племена. Но сами они – кто, как появились здесь? Откуда пришли готы, что сделали они с теми, кто жил тут раньше, с их животными, скотом, пожитками? Я читал: мужей истребили и землю их взяли себе. А греки, а римляне? А прочие – пришел ли с миром в иные и эти земли хоть один народ?

– Твоя правда, мой бей, – кивнул Войку. – Но, взяв земли, они выходили на них с плугами.

– Ваша доблесть – труд, наша – вечный бой, – гордо бросил Эмин-бей. – Вечная сеча, полон и добыча, на которые обрек нас рок. Виновны ли в этом мы, если сам великий Джихангир[20]20
  Эмин-бей имеет в виду Чингисхана.


[Закрыть] не смог воспротивиться велению неба? Свирепость не родилась вместе с нами, мой Войку. Боги щедро наделили предков добротою. Но у нас были злые учителя.

Стан был готов к ночевке, когда князь кочевников и его приближенные подъехали к стоянке. Богадуры – беки и мурзы, поцеловав у бея полу халата, ушли к своим очагам.

– Отдохни у моей коновязи, испей от моей щедрости, сын мой,[21]21
  Традиционная формула гостеприимства.


[Закрыть] – сказал Эмин-бей, когда молчаливые гулямы приняли их коней.

В середине большого круга, образованного передвижными жилищами степной орды, среди юрт многочисленных сыновей, гарема и слуг, телохранителей и музыкантов, возвышался просторный, шитый серебром по алому шелку личный шатер кочевого князя. Ждавший у входа невольник ловко стащил с ног господина и гостя сапоги, подал обоим папучи из тонкой кожи. Перед тем, как войти в шатер, юноша зорко оглянулся. Примеченная им юрта с малиновым воротом – отверстием для дыма – над вершиной, юрта Роксаны, стояла невдалеке.

33

В шатре обоих ждали постеленные поверх толстых войлоков персидские ковры, шелковые подушки. Рабыни внесли серебряную, украшенную затейливой резьбой треногу – поднос с несколькими углублениями для соли, молотого перца, имбиря, большое блюдо с шафранным пловом, дымящуюся горку лепешек. Приняв яства, бей сам поставил их перед гостем, присел, скрестив ноги, напротив, торжественно протянул руки к еде…

Потом внесли жареное мясо с луком, кебаб. Подали розовую воду – приполоскать пальцы, свежие полотенца. Потом появились сухие пирожные с фиалкой и гиацинтом, мускатное печенье, виноград, шербет. Трапезу венчал новый напиток, перенятый у осман, – поданный в крохотных чашечках крепкий кофе.

Наконец, появилось и вино, чуть сладкое, крепкое и терпкое, напоенное солнцем древнего Хиоса, тогда еще подвластного венецианцам. Запрет Корана[22]22
  Учение ислама запрещает мусульманам употреблять спиртные напитки.


[Закрыть] был не для сильных мира, к которым принадлежал, бесспорно, гостеприимный бей. Пригубив серебряную, в золотых узорах индийскую чашу, Эмин-бей с улыбкой указал Войку на большую вазу, стоявшую близ него. На блестящих боках фарфорового сосуда извивался золотой дракон.

– Прекрасная вещь, не правда ли? – спросил бей.

Войку кивнул.

– Мой старый друг, Антонио-Зодчий, в Четатя-Албэ говаривал: прекрасное не создается руками раба. А ведь эта ваза – прикуси палец, о сын мой! – эта ваза сделана в стране, где все рабы своего царя, от последнего водоноса до вельможи. Мудрый Антонио, конечно, был стократ прав, – улыбнулся бей, – но ваза прекрасна, как дар доброго джинна. Как примирить одно с другим, мой Войку, коль не откроет нам того сам Аллах? Как разгадать эту тайну, если с нами нет нашего славного учителя, ибо я стоял, как и ты, у порога мудрости Веницейца?

– Эта страна, мы зовем ее Цинь, лежит к югу от степи наших предков, – продолжал бей. – Страна вельмож и рабов, где и сановники в позорном рабстве у своих начальников, где сам царь – жалкий раб державы, безумный, словно злой рок. Оттуда к нам шли закованные в сталь войска с колесницами и пороками,[23]23
  Пороки – метательные боевые машины.


[Закрыть] дивные ткани и дурманящие благовония. Вначале они хотели согнуть нас силой. Потом, когда это не удалось, – старались покорить тысячами лет вызревавшим в змеиных логовах Циня ядом тайного коварства, наговоров и подкупа. Натравливали сынов Великой Степи брат на брата, племя на племя. Отравляли злым примером властолюбия и жестокости.

– Но ваши предки били их, мой бей, – напомнил Войку, осторожно прихлебывая из чашечки диковинный заморский напиток.

– Мы покоряли Циней, – молвил бей, – проходили из конца в конец огромную их державу. Топили ее в крови, слагали курганы из сановных голов. Мы сажали на престол циньских царей своих нойонов. Но тайные яды этого мира зла оставались, отравляя все более нас самих, напитывая душу наших племен. Держава-дракон развращала Степь роскошью и лестью, ложью и раболепием. Даже побеждая, мы слабели от яда Циня и шли к пустыне своей погибели. Даже под нашим ярмом те рабы презирали нас! – с горечью воскликнул бей. – Даже тогда в знаке, которым они обозначали имя монгола, был заключен малый значок, читаемый «собака».

Рабыня внесла курильницу – серебряного павлина, из которого струился, наполняя шатер, благовонный дымок.

– Тогда и пришел Чингис, проклинаемый прочим миром, но для нас – спаситель. Он выполнил то, что пытались уже сделать другие, – связал вместе хвосты коней монголов и татар, меркитов и джалаправ, кереитов и катаманов.[24]24
  Степные племена, родственные монголам.


[Закрыть] И увел свой народ от проклятого царства Цинь, от построенной им вдоль наших пределов Великой Стены зла. Тогда и началась, – заключил князь, – столетняя наша война. Летящая ныне с нами по материкам – в гривах татарских коней, в алых факелах бунчуков!

– Мы видели, о баба, татарское поле, – напомнил Войку. – Не значит ли это, что близок и для вас мир?

Эмин-бей усмехнулся.

– Для кого воссиял светильник мира в сей вселенной зла? – спросил он. – Аллах не являл еще людям такого чуда, как он ни всемогущ и всеблаг. Ты говорил, мой Войку, о своем хлебе, от которого люди не ходят за лучшим; что ищут тогда в чужих пределах народы, сотни лет сидящие на своей земле, – литва и франки, венгры и германцы? Разве греки и римляне не сеяли хлеб? Дадут ли более, чем две лепешки, моему народу увиденные тобою малые, худо вспаханные, без умения засеянные поля? И когда татары научатся еще как следует пахать?

Войку слышал в этих словах горькую правду. Мирным полям Молдовы от века грозила война, со всех рубежей.

– Не нам судить отцов и дедов, – продолжал Эмин-бей, – великих богадуров, приведших нас в эти степи. Мы здесь – всевышний так видимо нам судил – в неласковых, хотя и теплых краях Крыма и Поля, где мало корма для наших коней, овец, верблюдов. Когда-то, если шла орда, – целые дни шли и стада. Теперь таких стад давно нет, степи не дают им пищи. Вся надежда моя, Войку, – на руки воинов, на быстроту их коней. Ибо как иначе накормлю я мой народ? Чем напитаю ребятишек, глядящих на меня из каждой юрты, если воины, воротясь из набегов, не пригонят толпы ясыря?

Что мог ответить татарину молодой витязь, рано возмужавший, разумом постигавший жестокие законы мира, в котором жил? Заброшенные за полсвета от старой родины слепою жаждой власти первых чингисидов, не в силах уже ни возвратиться, ни сесть на землю в новом месте – на такое требовались века, – потомки монголов были обречены на вечную войну ради грабежа, пока походы, мор и голод не уменьшат их в числе до малой орды, способной найти себе место среди занятых оседлыми племенами, освоенных угодий. Но доводы бея все-таки мало трогали сердце внука молдавского воина-пахаря. Кочевали же когда-то мадьяры, секеи! Ныне же пашут землю и тем живут. А его народ, молдаване! Разве не садятся каждый год на коней, защищая свой край, порой же – идя войной на соседей, чтобы упредить нападение и взять, конечно, добычу? Но кормит все-таки их родная земля, кормит труд.

– Ведь что возьмешь в чужой земле? – продолжал князь, потягивая напиток с Хиоса, говоря более с собой. – Хлеба на конях вдоволь не увезешь, скота у соседей мало. Золото, дорогие вещи – у богатых, а их немного. Чтобы прокормить от лета до лета целый народ, надо начисто ограбить соседний, а что взять у бедняка, кроме дочери и сына, кроме его самого?

– То ж люди, – не сдержался Войку. – Не скотина, не скарб.

Князь с любопытством взглянул на юношу, в глазах властелина вдруг зажглись лукавые искорки. Откуда у него такое? Неужто он, простой порубежный воин, воспринял как истину суждения своего учителя, старого зодчего, строителя Ак-Кермена? Видел бы он собственного родителя – во время набега на польские земли, на мунтянские! Тудор Боур, бывало, брал Эминека с собой, отправляясь со стягом к соседям. Капитан умел блюсти законы войны: ни добыча не уходила от него, ни полон.

– Закон Иисуса, – сказал вместо этого бей, – объявляет людей равными; но то – перед богом, не людьми. Он ставит торговлю себе подобными под запрет; но разве не к христианским работорговцам в Каффе гнали мы до сих пор свой ясырь, – к генуэзцам, венецианцам, грекам? Разве не скрепляют они свои сделки о рабах-христианах в церквах, клянясь именем Распятого? И разве не мы же, мусульмане, покарали тех кровососов, обрушившись на них, как стрелы бедствия, в их крепостях? Открою тебе, юноша, правду, – франки Италии кажутся мудрыми и храбрыми, во многих искусствах они преуспели более других. Но истинная цена их разуму – не более поддельного аспра, показавшего свою медь.[25]25
  Речь идет о фальшивой монете, серебряная оболочка которой стерлась, обнажив медную сердцевину.


[Закрыть] На самом же деле эти франки – твари и скоты, не различающие, что – польза и что – вред, не ведающие, что есть жизнь и что – смерть.

– С кем же ныне, баба, станете вы торговать?

Эмин-бей усмехнулся.

– Найдутся, сын мой, купцы на вечный наш товар, – ответил он. – Что до франков – нам нечего о них жалеть.

Склонив голову, вошел гонец, что-то зашептал степному князю на ухо. Эмин-бей довольно улыбнулся.

– Мои люди ведут полон, – сообщил он Войку, отослав вестника. – Утром мы увидим, что послала дому моему удача, дальнейшее же – во власти Аллаха! Не богатым, не работающим, не добрым – сделай свой народ сильным: такова мудрость государя, – заключил Эмин-бей. – Остальное приложится. Лишь бы смог твой народ выстоять среди невзгод и вражды этого мира, сохранить себя!

– Эмик! – раздался где-то вблизи, за толстыми шелками, капризный женский голос. Войку знал уже – то звала бея его шестнадцатилетняя любимая жена, подолянка Людмила. Седой князь, расплывшись в счастливой улыбке, вскочил на ноги.

Молчаливый гулям отвел Войку в предназначенную ему юрту. Войлочный домик был удобным и теплым, ковры – мягкие, кожаные подушки манили прилечь отдохнуть. Мешал только запах – десятками лет напитавший мягкие пол и стены, густой дух прежних, редко мывшихся хозяев и жильцов, острый запах, к которому не смог еще привыкнуть молодой сотник. Видимо поэтому безмолвный слуга внес в юрту бронзовую курительницу, источавшую пряный аромат.

Синеглазая босая полонянка, неслышно войдя и встав на колени, коснулась лбом кошмы и, выпрямившись, стала ждать воли гостя. У девушки были большие серые глаза, льняные волосы, завязанные на затылке узлом; малиновые губы приоткрылись, обнажив ровные зубы. Войку, улыбнувшись, покачал головой; красавица чуть усмехнулась в ответ и исчезла.

Войку вышел в теплую, звенящую хорами сверчков, душистую полутьму. За чертой татарского лагеря переливали в золото лунный свет бархатистые волны ковыля. Никто в эту вторую ночь у Эмин-бея не охранял юрту княжьего гостя-пленника. Юноша ступил с расстеленного у порога войлока в шершавую траву. В лагере еще не спали; между большим кругом юрт и станом княжьего аила, едва освещенные угасающими кострами, сновали чьи-то легкие тени. Чербул сделал несколько шагов среди войлочных копен татарских жилищ и остановился. Из-за ближней юрты на грудь витязя бросилась Роксана.

Взяв княжну за руки, сотник повел ее к своему пристанищу. У порога юрты, однако, Роксана решительно остановилась и тряхнула головой.

– Посидим лучше здесь, – шепнула она, – подышим хоть немного чистым воздухом.

Войку расстелил на теплой травяной кочке плащ и усадил на него возлюбленную. Сложив знакомым ему движением руки, словно крылья, Роксана примостилась у его груди. Он с нежностью сжал ее легкую ладонь.

– Что же с нами будет? – спросила княжна.

– Бей дал мне слово отпустить нас, как только сможет, в Молдавскую землю, дав провожатых, – сказал сотник.

– Чего же он ждет?

Войку пожал плечами.

– Не знаю, – усмехнулся он. – Может быть, сам Аллах должен подать ему знамение, может – пророк…

– Скорее – дьявол, – с неприязнью сказала Роксана. – Они служат ему все.

Войку поднес ее руку к губам.

– Может быть, Сана, не спорю, в загадках веры я не силен. Только боюсь: чужие боги всегда казались людям чертями, чужая вера – нечистой. Так что лучше нам ее не судить.

– Кто в своей вере не крепок, тот всегда готов примириться с чужой, – сказала она. – Об этом впереди у нас – долгая речь. Если даст только бог нам быть вместе, если не обманет тебя этот слуга сатаны…

– В старых сказках Земли Молдавской нередко говорится: они прожили до ста лет в счастье и умерли в один день, – вспомнил витязь. – Так будет, верю, и с нами, сколько ни придется для этого одолеть невзгод.

– Да услышит твои слова богородица-дева, – перекрестилась Роксана.