Текст книги "Варяги и Русь"

Автор книги: Александр Лавров (Красницкий)

Соавторы: Франц Добров
сообщить о нарушении

Текущая страница: 44 (всего у книги 51 страниц)

XV

Солнце поднялось уже высоко, когда Руслав и Извой оставили жилище Симеона. Вскочив на своих коней, они поехали по разным тропинкам, чтобы не попасть на глаза Вышатовым гридням, которые следили за ними.

Руслав ехал, думая о том, что ему говорил встретившийся вчера старик. Подъезжая к тому месту, где он встретился со стариком, он остановился.

   – Так-то ты держишь своё слово, княжич Руслав! – сказал вдруг появившийся откуда-то старик. – Знать, эта христианская девчонка милее отцов твоих...

   – Не знал я отцов своих, да и знать теперь не желаю, – возразил Руслав.

   – Вона как! – протянул старик. – Намедни ты был другого мнения о том... Аль колдунья Яруха испортила тебя, молодец... Нет, не говори этого, Руслав, ты должен узнать, кто ты, и быть тем, чем ты есть и вправду: негоже княжичу жить во отроках у равного себе.

– Кто бы я ни был, но теперь не хочу быть тем, чем ты считаешь меня. Быть может, я и впрямь княжич, но под Богом все равны.

   – Не высоконько ли летаешь; смотри, чтобы солнышко крылышки не обожгло. Не девчонка ли эта научила тебя этому бреду.

   – Хотя бы и она! – воскликнул Руслав. – У неё поболе ума в пятках, чем у нас с тобою в голове. Но дело не в том, кто умнее из нас. Уж коли ты хочешь сказать мне что-нибудь, то говори не медля... Нечего попусту время терять: мне пора в Киев.

   – Вишь, заторопился... Небось, Извой выгородит тебя перед своим господином.

   – Я сам себя выгорожу перед своим господином и не нуждаюсь в заступничестве.

   – Ну а коль не нуждаешься – не торопись, а лучше по добру выслушай старика, который хочет дело тебе молвить. Правда, оно не у места, ну, да так и быть... Строптив ты больно, но я исполню свой завет, а там, как знаешь...

При этом старик сел на пень у дороги.

   – Сойди и ты, молодец... Покалякаем.

Руслав сошёл с лошади и, привязав её за куст, сел подле старика.

   – Много лет протекло с тех пор, – начал старик, – как на Днепре жил великий муж Олаф. Так по крайней мере его называли все приднепровские люди, так называл его и великий князь киевский, хоть у него было другое имя. Его боялись, но вместе с тем и любили. Он делал много вреда, но сделал немало и добра князю; а в те поры княжил великий князь Святослав, а за ним Ярополк, и не брезговали они Олафом, когда им нужна была его помощь. Так прошло много лет. У Олафа были на Днепре свои терема, свои отроки и гридни. Однажды поднялась страшная буря. Молодцы Олафа были в степи и, застигнутые врасплох, они спаслись от грозы за Витичевым холмом, у Чёртова бережища, в избе, но едва они вошли туда, как на них напали княжеские гридни и перевязали. Между ними была внучка Олафа, красавица, какой не было на всей Руси. Олаф, после смерти её отца, берег её, пуще зениц своих глаз, от княжеских молодцов; но тут уж так пришлось, – был такой человек, выдал её, и она попала в полон. Олаф потребовал выдачи, но князь ответил, что если он требует выдачи своей внучки, то он повелит казнить его. Но Олаф не убоялся угроз княжеских и, убежав в степь, сошёлся там с печенежским князем Курею и пошёл с ним на князя Святослава. Да когда они подступили под Киев-град, так княжеские витязи подкупили Курю выдать Олафа головою, но Олаф бежал, оставив свою внучку в руках княжеских... Прошло немало дней с того времени, как однажды, во время пира, вошёл к князю Свенельд и что-то шепнул ему, отчего тот пришёл в ярость и крикнул:

   – Лжёшь, негодяй!.. Неправду молвишь... Я призывал знахарок, и они сказали: у обеих сыновья.

   – Нет, великий государь, – отвечал Свенельд, – хоть сам проведай и узнай... У Малуши – сын, а у Миловзоры – ничего.

   – Опять ничего! – воскликнул князь и, встав от пира, пошёл в терема, где были жёны. Оттуда вернулся он мрачнее тучи и повелел Миловзору, внучку Олафа, отправить в Предиславино для чёрных работ. Меж тем и у Олафа были друзья, которые, желая отомстить князю, передали ему плод его дочери, как только она создала на свет ребёнка, а тот отдал его на воспитание своему другу Якуну.

   – Ведь и я питомец Якуна! – сказал Руслав.

   – Да, Руславушка, ты-то вот и есть один из живых сыновей Миловзоры, а следовательно, княжеский сын, такой же, как и твой повелитель Владимир, и ты мог бы быть великим князем Киева, да, вишь, Олаф сам виноват в том, что ты не князь... Но теперь дело это можно ещё поправить... Ты не должен быть его рабом, потому что он сам сын рабыни... и стоит тебе лишь захотеть, как ты будешь великим князем киевским.

   – Но скажи мне, старик, жива ли моя мать?

   – Да, она жива, но о ней молвить я не стану... Она была твоей матерью только тогда, когда создала тебя на свет и более рука её не коснётся твоих кудрей, не приласкает она молодца и не прижмёт к своей груди, – с грустью сказал старик.

   – Если она жива, то я хочу видеть её и назвать своей матерью, – сказал Руслав.

   – Но она не назовёт тебя своим сыном, потому что...

Он не досказал.

   – Почему, почему? – воскликнул витязь.

   – Потому что она безумна.

   – Пусть она будет сто крат безумна, но я хочу видеть её, хочу взглянуть на ту, которая дала мне жизнь, и ты должен сказать мне, где она, иначе... – Он вынул свой меч из ножен.

   – Успокойся, Руслав, – сказал старик, – и убери свой меч, он пригодится тебе для другого дела... Скоро ты сам узнаешь её, а быть может, уже знаешь, но я ещё не всё сказал...

Руслав воткнул свой меч в землю подле себя.

   – Эх, юность золотая, да ум-то медный, – продолжал хладнокровно старик. – Лучше выслушай до конца.

Молодой витязь, сознавая свою запальчивость, угрюмо опустил голову.

   – Спустя десятка полтора лет после твоего рождения на Руси начали княжить три брата: два родных, а третий сводный: то были Олег, Ярополк и Владимир, и когда родные братья передрались между собою и Ярополк убил Олега, остались только двое, Ярополк и Владимир. Тогда подумал Олаф, что настал черёд быть князем и его внуку. Вернувшись из-за моря, куда он бежал в злополучный день измены Кури, он поступил в дружину Ярополка и, втёршись в доверие к князю, стал его советником. Когда же последний был убит, он снова бежал за море собирать войска для своего внука, которого хочет посадить на киевский стол вместо Владимира и этим отомстить на детях Святослава за внучку, которую оплакивает и теперь. Он сам был виновен в смерти Ярополка и содействовал его убиению и, когда достиг своей цели, поклялся богами возвести тебя в князья.

   – Да ведь убийству Ярополка содействовал Блуд...

   – Он же Олаф... Так прозвали его заднепровцы.

   – Да разве Олаф пользуется такою известностью и силой, что его послушают и пойдут за ним мстить лучшему из князей, Владимиру?

   – Да, он очень известен, и ещё более сделался известным, когда служил у Ярополка: он ходил с ним в Полоцк и на Новгород, где перезнакомился с варягами и нашёл сочувствие между ними. Теперь он пошёл к ним, потому что они злы на Владимира, что тот не сдержал своего слова и не отдал им Киева на добычу, и скоро, быть может, сегодня или завтра, он придёт во главе нескольких тысяч витязей, поразит Владимира и возведёт на стол своего внука Руслава.

   – Никогда этому не бывать! – воскликнул витязь, вскакивая и хватаясь за меч. – Я предупрежу своего господина об угрожающей ему опасности.

   – Не торопись, не торопись, – сказал старик. – Тише едешь, дальше будешь... Предупредив его, ты сам можешь погибнуть лютой смертью.

   – Пусть лучше я погибну, но не допущу умереть из-за меня моего князя и повелителя.

   – Не добре молвишь, Руслав. Не может быть повелителем тот, кто сам был рабом, и только глупая чернь киевская признала его своим господином... К тому же это куплено им смертию своего брата... Напротив, ты должен содействовать его унижению, если хочешь сам быть возвеличен.

   – Я не желаю быть возвеличенным и пусть буду тем, чем я был и есть до настоящего времени.

   – Вот именно, ты должен быть тем, чем есть на самом деле; не отроком княжеским, а великим князем киевским, как потомок великого и непобедимого мужа Олафа, проливавшего свою кровь за князя киевского Святослава, который в благодарность за это надругался над его внучкой и сделал из своей жены – чёрную работницу. Ты должен отмстить за свою мать на крови и плоти того, кто из рабынича вышел благодаря слепому року в князья... Ты должен поднять на него свою руку и силой овладеть его княжеским венцом.

   – Мне быть великим князем киевским?.. Поразить его из мести за свою мать, которую хоть люблю, но не знаю, пойти против своего государя!.. Да в своём ли уме ты молвишь всё это, старик!..

   – Я в своём уме и исполняю приказание господина Олафа, которому я предан, говорю дело и не играю в прятки; устарел для этого: а ты должен повиноваться, иначе – горе тебе... Довольно держать стремя сыну ключницы Малуши, когда он садится на своего скакуна: пусть он подержит тебе и тогда это будет справедливо.

   – Мне, безродному, не стыдно держать стремя не только Владимиру, но и любому из его доблестных воинов и бояр.

   – Повторяю: негоже говоришь Руслав, не тебе держать его стремя и носить за ним его меч; за тобою должны носить его и держать стремя у твоего седла: ты не безродный.

   – Никогда этого не будет: и хоть я не безроден, но не хочу приобретать свой род таким путём, хоть бы он был и княжеский... Кроме того, несколько дней тому назад я, быть может, послушался бы тебя, не зная, кто я, но теперь я знаю, что прежде всего я человек, над которым есть господин, а над ним есть Бог, Отец всех, а следовательно, и мой, и Он меня научит, как поступить мне в этом случае... Я отродясь не мнил себя княжичем и если хотел знать, кто я, то лишь потому, что все называли меня почему-то боярином и первым назвал меня этим именем Веремид, друг Якуна.

   – И он был прав, называя тебя боярином, потому что ты действительно боярин, а не холоп, и ты должен ценить это и поддерживать своё достоинство, хоть бы ценою смерти.

   – Я не властолюбив и не хочу быть князем, если не был им поныне.

   – Напротив, ты был им, должен быть и будешь, – повелительно сказал старик.

В это время в лесу громко хрустнула сухая ветка. Оба повернулись в ту сторону, но никого не заметили; старик продолжал:

   – Итак, Руславушка, подумай, пока есть время... Перед тобою княжий стол и народ, которым ты должен повелевать, и если ты по глупости своей юношеской откажешься и тогда, когда твой дед Олаф придёт во главе великой рати, то горе вам обоим – и князю, и тебе... он сам сядет на киевский стол.

   – И пусть его садится, если сумеет; но если быть горю, то оно будет первому мне, так как я не выдам князя головою... я защищу его своим мечом.

   – И не один ты будешь защищать его! – вдруг раздался позади них голос.

   – Извой! – глухим голосом произнёс старик. – Я знаю, что ты непобедим, но против той силы, которая пойдёт на князя, ты не пойдёшь.

   – Почему бы это так?

   – Да потому, что сыновья не идут против своих отцов: Олаф твой отец.

   – Что ты молвишь, кифарник! – воскликнул Извой.

   – То, что есть... не взыщи, витязь... Давно я собирался говорить с тобою, да всё недосуг было... ещё в те поры, когда мерился с тобою силами, хотел молвить... и убил бы тебя, как овцу, да жаль было...

   – Ты лжёшь старик; если бы мой отец был жив, то я не был бы в милости у князя.

   – Если б и князь знал, что ты сын Олафа, то он повелел бы повесить тебя или растерзать на лошадиных хвостах в степи... Твой отец теперь враг княжеский, и Владимир не забыл ещё, как он в бою под Новгородом угодил ему копьём в грудь, и если бы он узнал Олафа в Блуде, явившемся к нему послом от Ярополка, то и тогда убил бы его... Но Блуд хитёр и улестил его Киевом.

   – Замолчи, старик, или я сниму тебе голову этим мечом! – крикнул Извой, еле сдерживая своё негодование. – Всё это наглая ложь, выдуманная, чтоб поймать нас в свои сети... Я слыхал об Олафе, знаю, что он был великим воином, и вместе с тем – разбойником, но знаю также и то, что он не был моим отцом...

   – Ну а если я укажу доказательства? – хладнокровно сказал старик.

   – Какие доказательства, молви!

   – Отстегни ворот своей рубахи и ты увидишь, что на груди твоей висит ладонка, доставшаяся Олафу от одного касога, которую он и одел тебе, когда ты был ребёнком;

посмотри и ты увидишь, что там заморская раковина и рубанец, которые оберегают тебя от всех бед.

Извой расстегнул ворот своей рубахи и достал небольшой, наглухо зашитый, из оленьей кожи, кошель. Мечом своим он распорол его и вынул раковину и рубанец.

   – Может быть, ты и прав, – сказал он, – что Олаф мой отец, так как ты правду сказал о раковине и рубанце, но я не нуждаюсь в этой бесовской охране: меня стерегут силы небесные и оберегают от всех зол. Сбереги её для Олафа, и пусть она охранит его от того, что ждёт его впереди, если он, а за его голову назначено много золота. – Он бросил раковину и рубанец старику.

   – Ты, видно, знаешься с христианами и поэтому не признаешь силы этой ладонки, но это дело твоё: я только хотел доказать, что молвил правду.

   – Где же мой отец? – спросил Извой.

   – Через день-два придёт сюда, и если ты поднимешь на него свою руку, за это накажут тебя боги.

   – Истуканы, – прибавил Извой, – которых не признает ни один из христиан; я также не признаю их, но и против отца, коли он действительно мой отец, тоже не пойду...

   – Ты не признаешь богов? – с ужасом воскликнул старик. – Значит, ты недостоин имени такого отца.

   – Что касается отца, то об этом, старик, судить не тебе... Я знаю лучше тебя, кто истинный мой отец.

Не кто иной, как Олаф...

   – Олаф Олафом, а Отец Небесный – мой и всех нас един на всю вселенную.

   – Да избавят нас боги от такого кощунства.

   – Пусть вас избавляют ваши боги, а мы не признаем другого Бога, кроме Всевышнего, и нам не подобает разговаривать с язычниками... Пойдём, Руслав, и пусть он говорит, что ему угодно, но мы должны предупредить нашего благодетеля об угрожающей ему опасности.

   – Именем ваших богов заклинаю вас выслушать меня до конца! – воскликнул старик.

   – Что хочешь ты от нас? – спросил Извой.

   – Хочу, чтобы погиб тот, кто овладел столом киевским, не имея на него права, а правил Киевом достойнейший сын Святослава, рождённый не от холопки Малуши, а от Миловзоры, внучки Олафа.

   – Не обольщай себя напрасной надеждой, – сказал Руслав. – Если бы я имел право быть князем, то и тогда бы не согласился сесть на стол киевский... И пусть княжит тот, кого избрал народ, кого он любит и почитает, а я не достоин этого почёта, так как не знаю ни матери, ни отца, а верить словам твоим мудрено. Поди на вече и объяви о том и тогда увидишь, поверят ли тебе.

   – На вече идти не подобает, да и зачем идти, коли на княжение нет твоего согласия. Если бы ты стал князем и, выйдя на площадь, начал чинить суд и расправу, я первый послушался бы и умер за тебя, если бы того потребовал народ, чтоб убедить его, что ты сын Святослава.

   – Умереть из-за того, чтобы убедить народ лишь тогда хорошо, – вмешался Извой, – когда этого требуют справедливость и народ, а не желание одного лица, как твой Олаф.

   – Что ж тут удивительного!.. Мне будет очень лестно умереть за того, кого я возвёл в князья и о1гмстил этим за кровь моего друга и господина Олафа.

   – Нет, нет, не хочу я власти княжеской! – воскликнул Руслав. – Мне лучше быть безродным, чем навлечь на себя нелюбовь князя и народа... Я хотел знать, кто были мои отец и мать, и теперь только хочу узнать, где находится мать... Путь она будет безумна, пусть безобразна и больна, я буду любить её.

   – Настанет час, когда ты узнаешь её и, быть может, проклянёшь и день, и ночь, когда увидишь её. А ты, Извой, тоже не раскаивайся, если на твою голову обрушатся невзгоды... Нам больше не о чём говорить, прощайте...

   – Значит, по-твоему, и я могу быть князем? – спросил Извой, – так как я сын Олафа, а Руслав его внук... Сын-то поближе, чем внук.

   – Нет, Извой, ты ошибаешься. Дочь Олафа попала в терем Святослава, а Святослав – великий князь киевский... И значит, что Руслав ближе к княжескому роду.

В эту минуту послышался чей-то голос и вскоре показался старик на лошади, запряжённой в телегу.

   – Кого ещё леший несёт, – проворчал кифарник, неохотно поднимаясь.

Старик, ехавший в телеге, пел какой-то псалом. Руслав и Извой тотчас узнали его, а кифарник вдруг свернул в лес и послал ему проклятие.

   – Здорово, отец Феодор! – сказали витязи в один голос. – Добрый путь.

   – И вам тоже, молодцы, – отвечал Феодор. – Аль спозаранку на охоту вышли без луков и пращей? – спросил он.

   – Да, охотимся на язычников, – отвечал Извой.

   – Доброе дело, да очень опасное, а вы молоды и бороться с этим зверем трудненько.

И он кивнул головой в ту сторону, куда скрылся старик.

   – С каким зверем? – переспросил Руслав.

   – Чай, охотились на Олафа...

   – Да разве это был Олаф? – удивился Извой.

   – Коли старческие глаза не изменили мне, то это был он... Вишь, опять появился смущать честной народ. Небось, вместе с Якуном орудует... Ведь другого Ярополка нет... Некого больше убивать. Надо вам знать, детки, что Олаф – днепровский разбойник, он же Блуд, и много он бед натворил в былое время, так что ему пришлось бы нести голову на плаху, да он бежал, да и теперь ещё не избежит её... Вот недавно опять появился в киевских лесах и, говорят, собирает дружину, чтоб идти на князя убить его да сесть на киевский стол.

   – Несчастный, – произнёс Извой. – И это мой отец...

   – Твой отец! – воскликнул старик. – Спаси Бог каждого от такого отца, в особенности христианина.

Извой рассказал отцу Феодору, чего требовал от них Олаф.

   – Я так и думал, – сказал Феодор, – что не к добру он появился здесь, – Не знаю твоей милости, – прибавил он, обращаясь к Руславу, – но вижу, что ты из княжеской дружины, и поэтому не советую доверяться этому человеку... Может быть, он и прав, была у него такая история со Святославом, да всё-таки все его козни ни к чему не приведут, хоть что бы он ни делал, и если вы верные служители Богу и своему государю, то должны предупредить о том великого князя, чтоб потом не было на вас поклёпа.

XVI

Ранним утром из избы дедушки Ерохи вышли две девушки с корзинами в руках. Они были веселы и щебетали как ласточки; казалось, что никакое горе ещё не коснулось их целомудренных сердец. Вскоре навстречу им подошла третья; она была в повойнике, и лицо её носило отпечаток не то страдания, не то безысходной тоски. Эта молодая женщина была старшая сестра их, Светозора, она недавно овдовела и жила в мужниной избушке, неподалёку от своих родных. У неё тоже была корзинка в руках, а в ней лежало несколько грибов.

Сёстры радостно обнялись и вместе пошли отыскивать грибы.

Младшая из них, Оксана, затянула песенку, эхом разнёсшуюся по лесу. Светлана заметила, что Светозора часто вздыхает и на глазах её как будто показываются слёзы.

   – Полно, милая, – заговорила она, – слезами да вздохами не размыкать тоски... Ты ведь не старуха и, даст Бог, наклюнется дружок, который приласкает и разгонит твою печаль... Завтра Купала, и ты сама выберешь себе дружка.

   – Эх, Светланушка, не плакала бы, если б не ребёнок, кому я нужна с ним?.. Да, тяжело живётся одной!..

   – Ну, никто как Бог, – возразила Оксана. – Он испытал тебя, он и помилует... Ведь, ты слыхала, что христианский Бог очень милосерд... Это говорят и Феодор, и Симеон, да и наши суженые тоже говорят... Смотри, как приемлем святое крещение, так все наши невзгоды как рукою снимет... Не много осталось потерпеть.

   – Хорошо вам говорить, когда у вас есть защитники... А у меня кто?.. Да этот пучеглазый Вышата и с ребёнком не пощадит... Вишь, говорит, ты ещё такая краля, что хоть в терем княжеский, – а какая уж моя красота... чай, двадцать годков минуло... Был бы жив мой касатик, он показал бы ему, как волочиться за бабами.

   – Ну, им нечего горевать; авось обойдётся всё и без него: вдруг тебя завтра похитит какой-нибудь молодец и ты опять заживёшь припеваючи.

Светозора опять вздохнула.

В это время на берёзе застрекотала сорока; Оксана остановилась и начала прислушиваться.

   – Ты что слушаешь? – спросила Светлана.

   – Слышишь, сорока говорит, что к Светозоре приедут сваты с женихом-красавцем.

   – Ой ли! – возразила Светозора. – А кто он?

   – Слышишь, говорит, что сокол писаный, христианин...

   – Христианин? – переспросила вдовушка. – Откуда он?..

Но разговор их был прерван кукованием кукушки.

   – Кукуй нам, кукушечка, сколько лет жить, сколько быть счастливыми?

Вскоре послышался далёкий отголосок кукушки, прокуковавшей всего один раз.

   – Как знать, – сказала задумчиво Оксана, – один век, один год или один день счастья.

В эту минуту над лесом поднялся ястреб, и стрекотавшая сорока, заметив врага, закричала, словно призывая к себе на помощь. И действительно, не прошло минуты, как со всех сторон начали слетаться птицы, которые бросились на него целой стаей. Но хитрый ястреб, желая обмануть мелкоту, взвился вверх, а затем стремглав бросился вниз и, схватив одну из них, снова поднялся.

Младшие сёстры засмеялись, а старшая вздохнула.

   – Настоящий коршун, – заметила она, – схватил голубку и унёсся с ней ввысь: поди, борись с ним... Так и на нашу сестру налетит коршун и выклюет глазыньки.

Вскоре у всех сестёр корзины наполнились грибами; они вышли на опушку леса и сели на траве. Но Оксана не долго сидела и, вскочив, начала собирать цветы, чтобы свить себе венок. Оксана и Светлана радовались близости дня Купалы. Но вдруг их веселье было нарушено: вдали показалась сгорбившаяся фигурка колдуньи Ярухи, которая, опираясь на длинный костыль, шла к ним. К её поясу был привязан горшочек, а на плечах лежал мешок, наполненный разными зельями. Ещё издали она поздоровалась с ними, сказав:

   – Доброе утро, мои ласточки сизокрылые.

   – Здравствуй, Яруха... Куда лежит твой путь?..

   – Знамо... куда... Чай, завтра Купала... Надо бы пойти на Лысую гору да поспрошать духов о судьбе человеческой.

При этом старуха села подле них, а сёстры прижались друг к другу, словно боялись её.

   – Не хотите ли, девоньки, я погадаю вам о суженых? – спросила колдунья.

   – Не надо, – отвечала Светлана, – мы и так знаем, кто наши суженые.

   – Ой ли? Всё ли знаете?.. Оно правду сказать, что таким красавицам не трудно знать своих суженых... Я тоже была когда-то красавицей и думала, что всегда такой буду, да, вишь, теперь вон как согнулась, словно кочерыжка... А всё от того, что много плакала да убивалась... И ты, моя ненаглядная, – обратилась она к Светозоре, – ты тоже повидала уже горя на своём веку... Вижу, вижу, что твои глазыньки часто проливают горючие... Дай-ка руку, погадаю.

Она протянула свою костлявую руку с длинными чёрными ногтями к Светозоре; та безотчётно подала ей свою.

   – Вишь, какая белая, ох, очень уж белая. За то и плачешь, что рука белая, а сердце просит любви, которой ты лишилась... Эх, жаль мне тебя, милая... Эта рука не обнимет по своей воле молодца, не расчешет его кудри... Ей скажут ласкать седого старика, и она будет ласкать его, проливая слёзыньки...

Светозора выдернула руку, а сёстры весело расхохотались.

   – Зачем ты пугаешь её? – сказала Оксана. – Теперь она не пойдёт на Купалу.

   – Да и не надо... Лучше поскучать дома да приласкать своего птенчика вместо седой бороды. И тебе, красавица, не советую ходить, – прибавила Яруха, смотря на Оксану. – Не ровен час, коршун явится и похитит голубку у доброго молодца.

   – Врёшь ты, старая колдунья, – возразила девушка, – ты сама не знаешь, что болтаешь.

   – Не я знаю и болтаю, а говорю то, что духи шепчут мне в уши; не ходите, красные, на Купалу, а то приключится с вами несчастье и много вы слёз прольёте из-за него.

   – Из-за кого? – спросили все.

   – Разве я знаю, кто он...

   – А ты ведь пойдёшь же?

   – Я – дело другое... За мной парни не гоняются... Куда мне до них... Надо мной только все смеются... Но пусть их смеются... и я когда-нибудь посмеюсь... Право, посмеюсь... А может быть, найдётся кто-нибудь, что будет целовать эти костлявые руки, несмотря на то, что они грязны, и я тогда вспомню свою молодость... – При этом она безумно посмотрела на них и сначала заплакала, а потом захохотала.

   – Да расскажи нам, какова ты была в молодости, что делала и почему ты то плачешь, то смеёшься.

   – А разве вы никогда не слыхали о моей судьбе?

   – Нет, не слыхали... Да и где нам слышать... Мы ведь всегда живём в лесу и прячемся от злых людей.

   – Знаю, знаю, что прячетесь, да и в лесу, кому надо, отыщет вас... Не убережётесь...

   – Будто уж не убережёмся!..

   – Ну так кто же ты была в молодости? – спросила, смеясь, Оксана.

Я была девицей не хуже вас, да ещё боярского роду. Жила много лет в терему княжеском, – чтоб ему пусто было и то место быльём поросло, где он ходил... Не сладки были первые годы, а потом, как родила сынка, да похитил его леший с Чёртова бережища, так я и попала из цариц в работницы, да так уж работала, что и отродясь никто из вас не видал. А было времячко, что сенные девушки стояли в моём терему и князь, ласкаясь, расплетал и заплетал мою косыньку, любуясь моими глазами. Теперь они померкли, как чёрная ноченька... Любил меня и отец покойничек, и дедушка Олаф, и Якун треклятый... Коли бы не он, небывать бы мне, боярской дочке, в княжеском терему... Ох, если б был жив мой отец... Ещё отомстил бы он за меня.

   – А кто был твой отец? – спросила Светлана.

   – Мой отец был великий муж: его все звали Туром; одни любили, другие боялись, а волны днепровские и люди, жившие подле них, повиновались его посвисту молодецкому.

   – Давно это было?

   – Ох, уж так давно, что я и забыла: чай, годов двадцать будет и больше... Вот с той поры я и сделалась старой каргой и колдуньей и никому зла я не делала, а уж сделала бы одному человеку, и тогда хоть к черту на рога. – И Яруха снова дико захохотала.

После этого она начала всматриваться в их лица, шепча какие-то таинственные слова, потом громко проговорила, да так громко, что девушки вздрогнули:

   – А думают же о вас молодцы и берегут вас, да не уберечь одному своей голубки, как не уберечься и тебе, молодица, прибавила она Светозоре. – Лучше не ходите на Купалу; авось, тогда убережётесь.

   – Да почему же не ходить? С нами будут и наши суженые.

   – Почём я знаю – почему?.. Вы сами знаете, что в этот день всё может случиться, разные чудеса творятся, в особенности, когда выпьешь хмельного мёду... А хорошо, хорошо, когда выпьешь его... Так весело, так хорошо, что всё прыгала бы через огонь и выбирала бы суженых...

При этом она развязала свой мешок и из трав и корешков, находившихся в нём, вынула кусок сухого хлеба и начала его есть вместе с каким-то корнем, над которым она пошептала что-то и положила в рот.

   – Эх ты, старуха колдунья, – сказала Светлана. – Умеешь вот колдовать, а не наколдуешь себе лучшей пищи... Вон хлеб какой заплесневелый, и собака такой не станет есть... Поди к нам в избу, там мы угостим тебя чем-нибудь горяченьким...

   – Нет, мои ласточки, не пойду... Старик ваш злой, да и мне сегодня надо кое-где побывать, корешков поискать да приготовиться к завтрашнему дню. Спасибо вам, родные, за добрые слова, а на Купалу не ходите.

Старуха встала, но вдруг начала беспокойно озираться.

   – Кто-то подсторожил нас, – сказала она.

Все встали и заметили, что среди лесной чащи колебались ветви деревьев, а вскоре показалась рыжая голова лесного сторожа Якуна.

   – Якун! – вскрикнули девушки и бросились по тропинке в лес. Но потом они вернулись и спрятались за большим деревом; им хотелось послушать, о чём он будет говорить с колдуньей.

   – Не бойтесь, девоньки, не бойтесь, красные, – сказала им Яруха, – это ведь свой человек... Не влюбитесь в этого красавца... Вишь, ростом не вышел, красотою не взял, а горбом да старостью и лохматой головою уж и подавно победы не брать.

Девушки вышли из-за дерева на опушку.

   – Что это с ним? – прошептала Светозора, знавшая его лучше других сестёр. – Что он держится за щёку?..

   – Ну, что ты там стонешь? – спросила его Яруха.

   – Ой, ой! Спаси, Яруха... Видишь, кровью обливаюсь, – держась за щёку, проговорил Якун.

   – Отними руки и дай посмотреть, что тут у тебя приключилось... Чай, не с красными девками целовался и не откусили они носа у такого красавца.

Якун отнял руки от лица, а Яруха опустилась перед ним на колени, чтобы посмотреть рану.

   – Хорошо, что ты встретилась мне, а то изошёл бы кровью...

   – Однако хорошо тебя угостили... – сказала она и захохотала. – Вот так угостили... На каком это пиру?

   – Не на пиру, колдунья, – простонал Якун, – и если б ты знала, кто угостил меня, так прыгнула бы от радости выше этого дуба.

   – Будто! Кто же бы это такой был!.. Хотелось бы знать... Давно уж не прыгала и уж, видно, до завтра не придётся прыгать, – сказала колдунья, роясь в мешке с травами.

   – Сказал бы, да ты питаешь ко мне вражду и собираешься мстить...

   – Собираюсь-то собираюсь, но когда настанет этот час – не знаю... И теперь бы могла посмеяться над тобою, да совестно, вишь, молодых девушек... Ещё не вся совесть у меня пропала... Даже хромого волка, коли он страдает, надо спасти, а не токма человека... Правда, не стоишь ты того и сам знаешь, сколько зла ты причинил и мне, и людям... Ну, давай свою голову... – прибавила она, помочив грязную тряпочку в воду, которая у неё оказалась в горшочке, – надо промыть да потом травкой заложить... Вишь, как хватил, до самой кости, да и глаз прихватил заодно.

   – Ох, сильно хватил... Знавал я его руку в былое время, сильна она была, а теперь ещё сильнее сделалась от злобы.

   – О ком ты говоришь? – спросила старуха, обвязывая голову тряпкой, оторванной от мешка.

   – Да уж знаешь, о ком... Ты ведь колдунья и должна знать всё...

   – Постой, ужо поспрошаю ветра буйного, и он мне, быть может, скажет, коли ты не хочешь мне поведать... Авось, он добрее тебя.

   – Да уж, если скажу, так ты отпрянешь на десять пядей от меня.

   – Вишь ты, какое страшное слово...

   – Ну, скоро ли обвяжешь мою голову, старая карга?

   – Потерпи, молодец... я больше терпела и то не жалуюсь... Не думай, что у тебя болит... А глаз твой того... едва ли не вылезет вон... Ему одно средство – животворящая вода, да где её взять... На Лысой горе у нас её нет, а на Чёртово бережище не пойду просить у дедушки Омута... Он уж очень сердит... Ну, вот и готово; теперь ты можешь идти на новый пир и бражничать там до новой крови...

   – Типун тебе на язык, ведьма подколодная, – прошипел Якун.