Текст книги "Варяги и Русь"

Автор книги: Александр Лавров (Красницкий)

Соавторы: Франц Добров
сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 51 страниц)

   – Как, Зыбата, ты такой близкий к князю человек и не знаешь? – искренно удивился дружинник.

   – Я уходил под вечер, а вернулся лишь наутро.

   – Бросаем мы Родню, уходим...

   – Куда же?

   – В Киев.

   – В Киев! – изумился Зыбата. – Это зачем? А как же Ярополк?

   – Ярополк послов прислал, челом бьёт нашему Владимиру, чтобы не было между ними распри, и помиловал бы его Владимир и пожаловал, если только его милость будет...

   – И что же Владимир?

   – А Владимир ответил: пусть Ярополк приходит в Киев, там, дескать, они и примирятся, а что здесь, у Родни, он никакого разговора вести не будет; милость же свою Владимир сейчас показал: он объявил, что уйдёт от Родни и лишь малую дружину оставит, дабы Ярополка на пути к Киеву от всяких напастей охранять...

   – Вон что случилось, – пробормотал Зыбата, – а я и не знал... Действительно, скоро дела стали делаться. А где теперь князь-то? Надо бы пойти к нему.

   – Пойди, пойди, если догнать можешь...

   – Как догнать! Разве Владимира нет в стане?

   – То-то и есть, что нет. В Киев ушёл он, и Добрыня Малкович с ним. Тут к нему ночью, перед рассветом, из Родни один человек явился.

   – Нонне арконец? – воскликнул Зыбата.

– Уж не знаю, как его зовут. С виду, что лиса, хитроватый такой; с ним да с Малковичем князь и помчался; в полдень и мы, пожалуй, пойдём.

После полудня весь новгородский стан снялся и отправился на Днепр. Осаждённым в Родню были посланы обильные запасы.

Зыбата сперва хотел было пойти к своим друзьям, находившимся около Ярополка, но потом раздумал; он решил остаться при Владимировых дружинах: зловещие слова арконского жреца не давали ему покоя. Зыбата был уверен, что никакого истребления христиан не будет, но в то же время он спешил присоединиться к единоверцам, дабы разделить с ними ту участь, которая, быть может, готовилась им.

В Киев он прибыл, когда Владимир уже вступил туда. Столица была охвачена ликованием. На лицах всех виделось радостное оживление: всем казалось, что с приходом великого князя настанут новые дни, что в Киев возвратятся славные времена Олега, Ольги и Святослава.

Зыбата, возвратившись в Киев, не пошёл к Владимиру, а поселился у старого просвитера, совершавшего богослужение в храме святого Илии.

VI

Был ясный, солнечный день, когда Зыбата вместе с толпой киевлян, среди которых было много христиан, спешил на гору к киевскому Детинцу.

Побеждённый Ярополк должен был прибыть к княжеским хоромам и там ожидать возвращения Владимира с охоты.

Владимиру хотелось не то чтобы унизить своего старшего брата, а испытать чувства народа к Ярополку: мало ли что могло произойти в то время, которое провёл бы Ярополк в ожидании брата. Ведь не могло быть сомнения, что в Киеве и у него были, хотя и не многочисленные, сторонники. Владимир не хотел, чтобы его упрекали в том, что он завладел великокняжеским столом силой, а не по воле народной; он видел, что завоевания мечом непрочны. Если же народ, сжалившись над Ярополком, снова вернётся под его власть, то ему, Владимиру, и не нужен Киев, не нужен потому, что он искренно желал примирения со старшим братом.

Зыбата с интересом прислушивался к раздававшимся вокруг него разговорам.

   – Ой, боязно, как бы не примирился Владимир с Ярополком, – слышал Зыбата. – Добр Владимир и сердцем мягок; примирятся братья, и всё пойдёт по-старому...

   – Не бывать тому, – горячо воскликнул кто-то, – скорее Днепр вспять пойдёт, чем будет так. Не желаем Ярополка.

   – Кто его желает? На Владимира поглядеть да потом на Ярополка, что небо от земли. Ярополк-то и толстый, и слюнявый, и пыхтит, как лошадь опоенная, а Владимир-то словно солнце красное...

И вдруг толпа, радостно шумевшая, сразу замолчала. Воцарилась мёртвая тишина, люди раздвигались, давая путь к воротам Детинца.

   – Ярополк, – тихо послышалось в толпе.

Показалось несколько верховых; впереди ехали новгородские дружинники, сзади – варяги, а за ними видна была повозка, грузно катившаяся по неровной почве; за ней следовало несколько варягов.

   – В повозке-то Ярополк с Блудом, – услыхал около себя Зыбата.

   – Ишь ты, прячется, на народ киевский взглянуть совестно, а Нонне-арконца не видать.

   – Где же увидишь? Он ведь при Владимире.

   – Чего там при Владимире, его и в Киеве, и в Ярополковом стану видели...

   – Ну, приехали все теперь. Теперь Владимира ждать будем.

Кто-то слегка тронул Зыбату за плечо. Он быстро обернулся и увидел Феодора, бывшего на этот раз тоже без доспехов и тоже в простом киевском платье; около него стоял подросток с нежными чертами лица и задумчивым взглядом серых больших глаз. Это был сын Феодора Иоанн.

   – Ой, Зыбатушка, – заговорил варяг, – как будто совсем не приходится хорошего ожидать, как будто дурное что-то надвигается, и такое дурное, что сердце замирает, как подумаю.

   – Для кого дурное? – чувствуя невольную тревогу, спросил Зыбата.

   – Для князя нашего, для Ярополка.

   – Полно, Владимир не имеет на него зла, братья примирятся...

   – Братья, братья. Да если бы участь Ярополка только от Владимира и Добрыни зависела, так нечего и бояться за него.

   – Но кто же ещё ему грозит?

   – Два у него страшных врага: Блуд и Нонне-арконец.

   – Эй, Фёдор, что же они могут сделать? Владимир в Киеве хозяин.

   – Не знаю и сказать ничего не могу, а вот только мне ведомо, что Нонне призвал к себе двух арконских варягов с Рюгена; те варяги и в Киев пришли ещё вместе с Нонне; знаю я их, для арконца они псы верные; на кого он их натравит, на того они и бросятся...

   – Ну, что же из того?

   – То, Зыбата, что им Нонне приказал быть в той избе, которая для Блуда приготовлена, и быть он им там приказал потайно... И вот сегодня я прознал, что Ярополк Владимира будет ожидать не в княжеских хоромах, а как раз у Блуда. Вот и посуди сам, что из этого выйти может.

Феодор не успел договорить, как послышался отчаянный вопль.

   – Убили, убили, – кричал чей-то голос.

Толпа, словно подхваченная порывом ветра, кинулась к воротам Детинца. Зыбата, подхваченный толпой, очутился в передних её рядах. Он увидел Варяжко, залитого кровью, но державшегося на ногах и в страшном негодовании кричавшего так, что его голос слышен был даже сквозь шум многочисленных голосов.

   – Заманили князя, заманили и убили, – кричал Варяжко, – предатели... На безоружного руки подняли. Он к вам с добром и любовью шёл, он вам мир нёс, он ради того, чтобы крови вашей не пролить, смирился и гордость свою победил, а вы убили его из-за угла.

   – Да кто кого убил? Кто? Как смеют нас убийцами называть?! – зашумела толпа.

   – Князя вы убили... Ярополка...

Зыбата заметил, что с крыльца соседней избы, у дверей которой стояли Блуд и Нонне, кинулись к Варяжко два вооружённые короткими мечами варяга...

Зыбата, заграждая Варяжко своим телом, крикнул им:

   – Прочь! Как вы смеете! Ежели Варяжко неправду говорит, то пусть князь его рассудит.

Смелые слова Зыбаты произвели впечатление.

   – Да, да, пусть князь рассудит, пусть он разберёт, кто Ярополка убил и мы ли, люди киевские, в его смерти повинны, – послышалось из толпы.

Зыбату и Варяжко окружили киевляне.

Варяги подняли было мечи, чтобы врубиться в толпу, но в это время воздух задрожал от громкого крика, вырвавшегося сразу из нескольких тысяч грудей.

   – Здравствуй навеки, князь наш Владимир! Привет тебе, солнышко наше красное!

В ворота Детинца, окружённый отрядом блестящих воинов, въезжал Владимир.

   – Опоздал, опоздал, – прошептал Зыбата.

Владимир заметил, что что-то произошло.

Он пристально всматривался вперёд, очевидно, высматривая Ярополка, и удивился тому, что нигде его не видно. Около него показался Варяжко; он схватил окровавленной рукой повод и закричал:

   – Князь новгородский, суда требую!

   – Над кем тебе мой суд нужен? – остановив лошадь, спросил Владимир. – Кого ты к ответу зовёшь?

   – Тебя, князь новгородский! – воскликнул Варяжко.

   – Меня? В чём же ты меня обвиняешь? – изумился Владимир.

   – В вероломстве виновен ты. Ты, ты... Ты заманил в западню несчастного брата и приказал убить его...

   – Я? Ярополк убит? – В голосе Владимира зазвучали нотки неподдельного изумления.

   – Пойди и взгляни, – сказал Варяжко, – пойди и взгляни, новгородский князь, на твою жертву. Ты сам увидишь, что в притворе он лежит, зарубленный мечами твоих слуг, бездыханный... Кругом него кровь, кровь твоего отца, твоя кровь – и ты смеешь ещё говорить, что неповинен в смерти его...

Лицо Владимира покрылось мертвенной бледностью; он слегка качнулся в седле.

Кругом стоял народ, безмолвный, смущённый. Глаза всех были потуплены; на Владимира смотрели только горящие ненавистью очи Варяжко.

   – Кровь своего отца ты пролил, – кричал он, – печенегам лютым уподобился ты. Да и печенеги отца твоего, Святослава, в честном-то бою убили: Куря, их князь, на единоборство с ним вышел. А ты заманил брата, милость ему обещал свою, а как пришёл он, так мечи его по твоему приказу и приняли. Иди и любуйся на своё дело.

Владимир задрожал. Бледность исчезла, лицо его вдруг запылало; он приподнялся на стременах, окинул гордым взором молчавшую толпу и крикнул так, что каждое его слово отдавалось во всех уголках Детинца:

   – Народ киевский, слышишь ли ты? В коварстве винит он меня, говорит, что повинен я в крови брата моего, Ярополка, что убил его, как вероломный предатель, заманив его к себе. Так прими же ты мою клятву. Тем, кто в Перуна верует, Перуном я клянусь, кто Одина чтит, Одином и Тором Гремящим клянусь, кто неведомому Богу христианскому служит, перед теми я именем их Бога клянусь, что и в мыслях у меня не было поднять руку на брата моего. Сердцем хотел я примириться с ним. Не по великокняжескому столу Ярополк был, но всё-таки смерти он не заслуживал; в мыслях моих было отдать ему удел любой, как душе его угодно. Крови его не хотел я, и в ней неповинен я, вот мои слова. Веришь ли мне, народ киевский?..

Ни один голос не отозвался: очевидно, все были уверены, что смерть Ярополка не обошлась без участия Владимира.

Горькая улыбка заиграла на губах князя.

   – Вижу я, – проговорил он, – что нет мне веры! Все молчат, никто ответить мне не хочет, так пусть же тогда сам народ меня казнит. Отдаюсь во власть его... Пусть умру я, если думают киевляне, что повинен я в вероломстве... Но пусть только скажет мне народ, что не верит он моей клятве...

   – Я, Владимир, верю тебе, – вдруг сказал Зыбата, – Богу неведомому, христианскому служу я и знаю, что не попустил бы он клясться своим именем, если бы была на тебе кровь брата твоего. Народ киевский! Неповинен в злодеянии Владимир князь... Неповинен он, а ежели умереть тут ему суждено, так и я умру вместе с ним...

   – Спасибо, Зыбатушка, – тихо проговорил князь.

Он хотел ещё что-то сказать, но вдруг, словно шум морского прибоя, загудели голоса:

   – Неповинен князь Владимир, неповинен в Ярополковой смерти! Хотим тебя князем над нами. Привет тебе, стольный князь киевский!

   – Спасибо тебе, народ мой, – крикнул Владимир, когда крики несколько смолкли, – спасибо тебе. Обещаю тебе, что по княжьей правде своей разберу я, кто виновен в Ярополковой смерти, и покараю вероломцев. Но теперь хочу я поклониться телу Ярополка, хочу плакать у него, вспоминая детство наше. А потом суд мой праведный и для виновных беспощадный...

Он тронул коня...

Франц Викентьевич Добров
КНЯЗЬ ВЛАДИМИР

I

День стоял жаркий... После полудня нагнало туч, а к вечеру всё заволокло, предвещая грозу.

   – Недоброе творится, – говорили крещёные люди. – Видно, Господь прогневался на нас.

Но не Господь гневался на киевлян, а одна из жён княжеских, Миловзора, спорила с князем, как назвать своего будущего сына: княгиня хотела назвать его Аскольдом, а князь – Туром.

   – Проклятие моё ему! – обозлился князь и ушёл, хлопнув дверью.

Снова раздался гром, всё вдруг зашумело и загудело вокруг. За первым ударом послышался другой и третий, и наконец всё смолкло. Проклятие отца, тяготевшее над ребёнком Миловзоры, вылетело в трубу и унесло с собой новорождённого, чтоб отдать его на воспитание нечистой силе, которая находилась в недрах земли, в Торовой горе, над самым Днепром, в трущобе лесной, в ущелье берега, называвшегося Чёртовым бережищем. Там завела она свой стольный град для упырей, ведьм и русалок, прибрав к своим рукам весь Днепр, и, раскинув свои адские сети, ловила ими людей, которых учила «бесстыдно всякое деяние делати».

На этой горе впоследствии поставили кумира с головой из чистого золота и серебряной грудью. Кумира этого называли Перуном, ему поклонялись язычники, а христиане говорили, что в нём покоится нечистая сила, распространявшаяся по всему бережищу и овладевавшая некрещёными.

Но вот настало время, когда пришёл святой апостол и водрузил крест на высоком холме, взвыла тоща нечистая сила и оставила священный холм, берег и рощу, и чтобы не поддаться могучей силе креста, нечистая сила «отвела русло Днепра от священного холма и предоставила ведьмам простор в затоне Черторыя».

Княгиня Ольга, низвергнув идола, поставила на этом холме златоверхий терем, который гордо смотрел на окрестности Киева и видел Днепр, скрывавшийся в густом лесу, реку Почайну и заветные луга. На речке Глубочице, впадающей в Днепр, княгиня Ольга воздвигнула храм во имя св. Илии, громовержца, которого язычники назвали христианским Перуном.

За Днепром находилось озеро Золоча; далее виднелись пески и холм Лысой горы, где ведьмы собирались в лунную ночь и держали там совет, а язычники у подножия его справляли свой праздник Купалу.

Направо вдали виден был Витичев холм, за который прятался Днепр, а за холмом – часть села Займища; немного левее чернела могила Аскольда. Правее, близ рощи, у Аскольдовой могилы расположено было село Берестовец. Ещё далее, за ручьём Лыбедью, виднелись сёла Шулавщина и Добрынине с боярскими теремами. За ними находилось княжеское Перевесище и холм Дира. На левом берегу Лыбеди чернел дремучий лес. За рощей Аскольда светилась Почайна и озеро, с левой стороны которого была каменная могила Олега, а за нею село Предиславино.

Прекрасен был Киев, это преддверие рая, как говорили тогда. И затосковала нечистая сила; ей не нравился водружённый на высоком холме крест, на который она не могла поднять своего взора. И вот вздумала она отомстить. Созвала она всех колдуний и ведьм на Лысую гору, которые и решили воспитывать малюток на «средства и иждивение силы нечистой». Первым опытом такого воспитания, по преданию, был сын князя Рюрика, вторым Владимир и третьим – сын Миловзоры, проклятый отцом.

Поспорив с князем о том, как назвать своего будущего ребёнка, Миловзора занемогла и велела позвать повитуху.

   – Не добре, – сказала та. – Знать, злое слово убило младенца.

Когда эта весть дошла до князя, он закручинился и пожалел о своём проклятии, но было уже поздно. После этого он сказал своей матери, княгине Ольге:

   – Не любо мне, княгиня-матушка, в Киеве: хочу за Дунай... Посажу Ярополка в Киеве, а Олега в Деревскую землю и сам пойду на стол великокняжеский в Переяславец.

Княгиня Ольга упросила своего сына остаться до её смерти, и он, уступая просьбе матери, согласился; Святослав похоронил мать и после этого, распределив сыновьям уделы, сел в красную ладью, распрощался с жёнами и народом и уехал.

До отъезда Святослава новгородцы просили князя себе, и Добрыня, дядя Владимира, сказал им:

– Просите Владимира; он взором красен, незлобив нравом, крива ненавидит, любит правду.

Новгородцы согласились, выпросили у Святослава князя Владимира и поехали с ним и Добрыней в Новгород.

Когда Владимир подъехал к Новгороду, все вышли к нему навстречу. Посадники и старейшие встретили его у ворот Торжинских, поклонились до земли и поднесли на серебряных блюдах каравай и соль, зверей и птиц, «выпеченных из пряного теста». На реке уже ожидала золочёная ладья с новгородским стягом, и Владимир переехал с Торжинского полу на Волосов, от которого до храма Бога-Света Волоса шла тропинка, застеленная красным сукном. Князь сел на белого коня и поехал по ней в храм, служители которого вели под уздцы его лошадь. У входа его встретил жрец Божерок. Он был в высоком красном клобуке, повитом белою пеленою, с змеиным жезлом в руке. Полы жреческой сорочицы унизаны были жемчугом, и их несли юные отроки; слуги хоромные встретили князя со свечами, певчие затянули духовную языческую песнь:

Иди, княже Святославич, в домов Бога,

В домов Бога великого, в хором Бога-Света!..

Мир ти, Боже, мир ти, княже, мир ти, друже!

Слава вящшим, слава людям Новгородским!..

После поклона князю Божерок принял дары княжеские и внёс их в храм: золотую лохань, ларец с драгоценными манатьями и ризами и два блюда с златницами греческими.

Храм был построен из столетних дубов и славился своим богатством. Было поверье, что это тот самый храм, о котором какая-то колдунья сказала, что он «последний храм болвана, что сгинет вера в язычество и кровля божницы обратится в тучное пастбище». Новгородцы не верили этому предсказанию, но слова прорицательницы сбылись: храм разрушился, и решено было на вече построить новый, но вследствие начавшихся в это время раздоров между новгородцами и князем Рогвольдом полоцким, заставившим новгородцев просить себе князя у Святослава, так и не было положено начало для постройки нового храма.

В этом храме стоял древний бог Волос. Лик Волоса был сделан из слоновой кости, а на голове – золотой венец из звёзд; в одной руке он держал стрелы, а в другой жезл; на плечах лежал цветной покров, падавший бесчисленными складками к подножию. По правой стороне стоял стяг жреческий, а перед вратами капища – обетный жертвенник; подле него – жертвенная чаша; налево – стол княжеский с кровлею; направо – стол вещего жреца. По бокам у стен стояли два божка – золотая баба и божич Чур, сын этой бабы, а у задней стены стоял поставец с жреческой утварью.

Наконец Владимир занял своё место; раздался звук трещал и колокола; послышалось пение, жрец подошёл к жертвеннику, взял рог от подножия идола и влил часть вина в чашу, под которой горел огонь. Между тем принесли на одном блюде жреческий нож, а на другом барана, блеяние которого сливалось с звуками пения; его положили на жертвенник. Жрец взял нож и вонзил его в горло агнца, из которого полилась кровь в чашу.

В то время, когда жрец проверял каждую часть внутренностей агнца и окровавленными руками клал их на жаровню, Владимир остановил свой взор на одном из волоковых окон, находившихся у потолка, откуда выглядывало чьё-то женское лицо. Эти окна были сделаны специально для женщин, чтоб они могли смотреть на совершавшиеся жертвы, так как в храм женщины не допускались.

Жрец полил жертву и огонь вином, вспыхнуло синеватое пламя.

В эту минуту хор снова запел, раздался звон колокола и затрещали трещотки, а вокруг храма закричал народ. Затем всё смолкло, и только слышался протяжный гул вечевого колокола.

   – Горе, горе нам, – произнёс жрец и, взяв палочки для волхования, раскинул их по ковру, посмотрел на них и произнёс: – Обновится светило, светом пожрёт древо, растопит злато, расточит прахом камение...

Затем он черпнул золотым ковшом из чаши и, поднося ковш князю, сказал:

   – Клянись Светом хранить закон его, быть оградою, щитом, мечом его и пагубой другой веры.

   – Не я ему щит! Он мне щит! – отвечал князь, прикоснувшись устами к ковшу.

Казалось, что князю не до того: он всё время посматривал на женщин, глядевших в волоковое окно. Одна из них, по-видимому, приковала всё его внимание. Князь едва заметил, как ему подали княжеский посох и новгородскую шапку.

При громогласном хоре певчих Владимира подвели под руки к лику Света, которому он поклонился в пояс, и потом пошёл на вече к людям новгородским. Идя мимо стен храма, он искал глазами среди женщин ту, которую заметил в волоковом окне, но везде были лишь одни старики. Князь вздохнул и пошёл к вечу, которое находилось за храмом, на холме, где было некогда судилище. Сюда собирались новгородцы думать и вечевать. Подле холма, между деревьями, находилась вечевая звонница, на которой висел огромный колокол. Посредине холма был большой камень, предназначенный для князя; кроме того, здесь находился ещё один камень, называвшийся столом посадничим; этот камень был устлан цветным ковром, и на него положена красная подушка с золотыми кистями.

Войдя на камень, Владимир поклонился на все четыре стороны народу. Вокруг него заняли места Добрыня и посадники новгородские, и когда мужи княжеские принесли подносы с дарами, Добрыня роздал их новгородским людям. После этого народ громко закричал:

   – Кланяемся тебе, княже, землёю и водою новгородскою, и меч прими на защиту нашу!..

Выборные старосты поднесли Владимиру на серебряных лотках землю, воду, меч княжеский и печать златую на цепи, а один из выборных сказал:

   – Изволением властного Бога-Света и посадники новгородские, и тысячники и все старейшин, и думцы веча, господину князю Владимиру от всего Новгорода. На сем, княже, целуй печать властного Бога, на сем целовали и прежние, а Новгород держати по старине, как то пошло от дедов и отцов наших; а мы тебе, княже, кланяемся.

Владимир встал и опять поклонился народу, поцеловал печать, надел её на себя, принял меч и опоясал его.

Затем Владимиру подвели коня, покрытого золотым ковром, а другого Добрыне, и стяг новгородский двинулся на княжеский двор, сопровождаемый посадниками, тысяцкими, воеводами, старостами, головами полковыми, гриднями, полчанами, рындами, купцами и людьми жилыми новгородскими, между тем как гул вечевого колокола раздавался в воздухе и народ кричал, идя толпами на княжеский двор:

   – Здравствуй, князь Владимир, красное солнышко!