Текст книги ""Фантастика 2024-184". Компиляция. Книги 1-20 (СИ)"

Автор книги: Александр Сухов

Больше надеяться было не на что. В какой-то момент, мне в одной из газет попалась статья о репрессиях, царящих сейчас в СССР, и это наложившись на мои потери, вызвало у меня такую ярость, что я тут же, немедля не минуты, отправился в Берлин, где, добившись встречи с фон Рихтгофеном, потребовал отправить меня на фронт. Генерал, знавший меня еще с Испании, не возражал против моего участия в боевых действиях, правда посетовал на отсутствие в данный момент новой авиатехники. На что я предложил ему, приобрести истребитель за свой счет.

Моим самолетом стал Messerschmitt Bf 109 серии Е-4 с двумя спаренными пулеметами калибра 7,92 мм смонтированными в корпусе и двумя пушками в консолях крыльев, с обтекателями по двадцать снарядов на ствол. Кроме того, кокпит защищала стальная плита, со стороны спины, перекрывающая весь диаметр корпуса, а впереди бронестекло, толщиной почти в пятьдесят миллиметров. Установленное под наклоном. На корпусе самолета красовалась все та же черная пантера. Хотя сегодняшние самолеты именовали уже – Эмилями, я свой продолжал называть Багирой, как в Испании.

Очень скоро, мой самолет увидели в небе над Африкой, а следом и в Британии. Особенно сильные бои происходили именно над Ла-Маншем, Мы сопровождали бомбардировщики, прикрывая их от английских истребителей, и в общем-то чувствовали себя достаточно уверенно, учитывая то, что, Messerschmitt Bf 109Е сейчас был лучшим истребителем мира. И единственное, что нас несколько пугало, так это возможное падение в холодные воды пролива. За все время боев меня сбивали дважды. Первый раз я попал под взорвавшийся в воздухе бомбардировщик, оказавшись в момент взрыва слишком близко от него, и поэтому пришлось покинуть самолет и спасаться с помощью парашюта. В тот день мне несказанно повезло в том, что я умудрился приземлиться на палубу немецкого эсминца.

Следующую неделю, я просто отдыхал, проводя время в компании офицеров военного корабля, до того момента, как мы вернулись на базу в Киль.

Второе падение оказалось для меня критическим. Впрочем, это произошло много позже. Вначале я съездил в отпуск, посетил свой замок, и оставил доверенность своему управляющему, на распоряжение куда большими суммами, чем были выделены ему ранее. Затем предчувствуя, возможную гибель, все же война дело непредсказуемое, завещал, свой замок и большую часть имеющихся у меня средств на организацию образцового детского приюта. В момент написания завещания, в моей голове возник образ Длинного и потому, я не мгновения не сомневаясь отписал, чтобы приюту дали имя Семёна Шумилова. Конечно это была своего рода шутка, но кето знает, вдруг Длинный, находится где-то неподалеку, и то, чьё имя будет носить приют даст ему понять о том, что я помню его.

Единственное, о чем я жалел до последних минут своей жизни, так это о том, что так и не успел дотянуться до СССР, чтобы отомстить за отнятую у меня любовь. А сидеть у камина дожидаясь, когда наконец откроется Восточный фронт было выше моих сил.

Следующее возвращение к проливам, оказалось критическим. Я успел сделать всего два вылета, когда на третьем, как раз в середине пролива у меня отказал двигатель, и заклинило фонарь. И мне оставалось только смотреть, как самолет, переходит в пикирование и направив свой нос, в ледяные воды пролива, стремительно теряя высоту падает вниз. Вдобавок ко всему, поблизости не оказалось ни единого суденышка, куда я мог бы направить свою «пантеру», а мгновение спустя, холодные воды Ла-Манша, приняли в себя мой разваливающийся на куски самолет, и мою тело, закончившее свой путь так неожиданно и по сути бесполезно. Сильный удар, мгновение острой боли, терзающей мое тело с головы до ног и темнота, неожиданно сменившаяся ярким светом солнца…

Часть третья
Длинный

ЧАСТЬ Третья. Длинный

1

…Последнее, что отпечаталось в моем сознании, была довольная физиономия ротмистра Кленовского, неизвестно какими путями оказавшаяся здесь в пирамиде и его крик: – «Попались⁈ Теперь-то точно не уйдете от меня!». Я еще не успел как следует осознать, что происходит, как ярчайшая вспышка света, выбила меня из сознания…

* * *

Место, где я пришел в себя, было совершенно чужим. Не в первой, ни во второй своей жизни, я не видел ничего подобного. Скажу даже больше. Самым удивительным оказалось то, что я осознал себя в теле мальчишки, которому едва исполнилось четыре года. Вообще говорят, что ребенок начинает осознавать себя гораздо раньше. То есть до этого момента, уже умея разговаривать чаще всего он говорит о себе в третьем лице. Называя самого себя по имени, он говорит: «Алеша хочет идти гулять» или «Алеша хочет кушать». Но когда приходит осознание себя как личности, происходит метаморфоза, и ребенок начинает говорить о себе самом, в первом лице, называя себя – Я. Кстати, здесь я, именно Алеша, Алексей. Так меня назвала моя мама. Вроде бы в честь отца, которого я никогда не видел. Впрочем и узнал-то я о нем, уже будучи почти взрослым человеком.

Все это, осознавание себя как личности, происходит лет с трех, или раньше. В моем же случае произошла некоторая задержка. Точнее, это объясняется не задержкой развития, а скорее неким стрессом, произошедшим с ребенком или же с его матерью еще до его рождения. Что – что, а стрессов было хоть отбавляй! Начать хотя бы с того, что моя мать родила меня, еще находясь на этапе, и направляясь в лагерь для отбытия наказание по статье 58−3, которая говорила о: «Сношение в контрреволюционных целях с иностранным государством или отдельными его представителями, а равно способствованию каким-бы то ни было способом иностранному государству, находящемуся с Союзом ССР в состоянии войны или ведущему с ним борьбу путем интервенции или блокады, влекут за собой – меры социальной защиты, расстрел или объявление врагом трудящихся с конфискацией имущества и с лишением гражданства союзной республики и, тем самым, гражданства Союза ССР и изгнание из пределов Союза ССР навсегда, с допущением при смягчающих обстоятельствах понижения до лишения свободы на срок не ниже трех лет, с конфискацией всего или части имущества. [6 июня 1927 г. (СУ №49, ст.330). Войны, как раз в тот момент не было, хотя все шло именно к этому, поэтому в виду особых обстоятельств она получила срок пять лет лишения свободы, и была направлена для отбытия наказание в 'СевВосЛаг» в город Магадан, Дальневосточного Управления Лагерей. Как раз по пути к месту будущего наказания, я и появился на свет.

Может быть из-за моего появления, а возможно из-за того, что моя мать была носительницей немецкого языка, ей несколько смягчили тяжесть назначенного наказания и с момента приезда в Магадан, она сразу же оказалась в местной школе, где ее назначили на должность учителя немецкого языка, а чуть позже и русского языка, и литературы.

Что можно рассказать о моем детстве. Знаете, присказку появившуюся в будущем, о деревянных игрушках, порой прибитых к полу? Вот это как раз обо мне, и еще о трех-четырех десятках ребятишек, появившихся в этом «прекрасном солнечном» городе, примерно в одно время со мной. Игрушки действительно были деревянными, чаще всего, представляя собой самые разные кубики, пирамидки, досочки и реечки, доставленные в детский садик с ближайшей лесопилки. Причем, чаще всего они попадали сюда не в качестве игрушек, а скорее в качестве дров, для растопки пары печей голландок, имеющихся в доме, где был организован детский сад.

Самые ровные из них, откладывались в сторону, а затем стараниями старших групп и воспитателей превращались в разноцветные кубики. Правда разноцветность ограничивалась чаще всего зеленым, синим, белым и коричневым. То есть теми цветами, что шли на ремонт домов и покраску жилых помещений. Но мы, честно говоря были рады и такому, хотя бы потому, что в противном случае, не было бы и этого. Мальчишки, строили из всего этого домики и башни, а девочки, дико завидовали своей подружке Настеньке, у которой, в один прекрасный день появилась кукла, сделанная кем-то из родителей, в виде довольно большого куска материи, из которого умелыми руками было сотворено что-то похожее на маленькую игрушечную девочку.

Довольно объемистый клок ваты, был перетянут нитками так, что образовал собой небольшую голову с наклеенной на нее паклей, изображающей волосы. Немного вытянутое туловище, к которому были пришиты такие же тряпичные руки и ноги, после чего, на голове чернилами была обозначена улыбка, глаза и носик. Девочка была на седьмом небе от счастья, наряжая свою «доченьку Аннушку» и то укладывая ее спать, то выводя на прогулку, а то и кормя чем-то из воображаемой ложечки. Девчонки не отходили от нее ни на шаг, наблюдая за ее действиями, а когда Мишка Сарычев, сын одного из красноармейцев службы конвоя, отобрал ее у Насти и бросил в печь, объявив ее врагом народа, я, наверное, впервые в жизни подрался, надавав Мишке тумаков. И, наверное, единственное, что спасло меня, а вернее мою мать от возмездия, так это то, что Настин отец служил замполитом в той же части, что и Мишкин отец.

Не знаю, что там произошло на самом деле, но довольно скоро, Мишка исчез из нашего садика, а в разговоре взрослых я как-то услышал слова о том, что Мишкиного отца наказали за какой-то проступок и отправили со всем семейством на дальний прииск. Возможно перевод никак и не был связан с сожженной в печи куклой, но по большому счету, это было и не так уж и важно. Для меня же главное состояло в том, что нам не стали мстить, что в противном случае, было вполне вероятным. Позже, я вначале пытался окольными путями узнать, с кем имею дело, а уж после решать, стоит ли бить этого чудака, на букву «М» или же лучше просто обходить его десятой дорогой только из-за того, что ответ может больно ударить по маме. Я готов был стерпеть многое, только для того, чтобы мама жила спокойно.

Что интересно, нас детей не делили на тех, кто принадлежит вольнонаемным родителям, и тех чьи родители, по тем или иным причинам прибыли сюда для отбытия наказания. С другой стороны, нас было не так уж и много, а организовывать что-то отдельное из-за десятка ребятишек, наверное, было не слишком рентабельно. Да и потом, мать довольно скоро вышла по УДО, то есть на Условно Досрочное Освобождение. Другими словами, она уже как бы считалась отбывшей свое наказание, но в тоже время, не имела право покидать этот город. С одной стороны, это как бы и радовало, но с другой появились новые проблемы. Если раньше нам были выделены два места в женском общежитии для осужденных с детьми, то вскоре пришлось искать место для жилья. Правда оно достаточно быстро нашлось в нашей местной школе, и вскоре мы с мамой обживали крохотную квартирку из маленькой десятиметровой комнатки под лестницей.

В отличие от Гарри Поттера, который жил под лестницей у Дурслей, места здесь было несколько больше. В самом торце под ступенями, находилась мамина койка, и имелся узенький не больше тридцати сантиметров проход, между стеной и кроватью. Сразу же за кроватью находился небольшой письменный стол, когда-то стоящий в комнате завхоза, затем списанный с баланса, и выкупленный моей мамой. На этом столе я делал уроки, и там же стоял керогаз, а боковых тумбах, мама хранила кое какие продукты и посуду. Керогаз, мама получила в качестве награды к годовщине октябрьской революции в честь повышения успеваемости среди учеников нашей школы, и очень гордилась им, не подпуская к этому прибору никого включая и меня. Тут же на столе стоял чайник, литровая кастрюлька с деревянной крышкой, а на гвоздике над столом висела небольшая чугунная сковорода, с деревянной ручкой. Дальше за столом находился слегка обшарпанный книжный шкаф, который мама при помощи местного плотника слегка переделала, превратив в частично в платяной, а частично в продуктовый шкаф. С самого низу у него находился небольшой закрывающийся на замочек ящик в котором хранился чай, сахар, а иногда и конфеты. Из-за отсутствия ножек, он стоял на нескольких кирпичах, заодно и перегораживая комнату на две части. За стеной шкафа как раз находился и мой закуток. Здесь вместо кровати был сколочен деревянный топчан, на котором для мягкости находились два тюфяка плотно набитых сеном, которое меняли каждое лето, льняная простыня и байковое одеяло с точно такой же простыней вместо пододеяльника. В головах подушка, набитая все тем же сеном. Спать на всем этом было довольно мягко и удобно. Впрочем, не будь ничего этого я бы тоже, наверное, не жаловался. Вспоминая то, как мы с Лехой ночевали в подворотнях, или подвалах, это место можно, наверное, было сравнивать с моим замковым ложем, и периной из лебяжьего пуха.

Внутренняя стена, возле которой располагалась лестница ведущая на второй этаж, была капитальной, плюс к тому, там, где находился мой топчан, из стены чуть выступал полукруглый бок печи, благодаря которому в нашей комнатушке всегда было тепло, особенно возле моего топчана. Под топчаном имелся довольно большой ларь, напоминающий сундук, в котором хранилась теплая зимняя одежда. Учитывая, что зимы здесь очень много, а теплых дней не больше двух месяцев, большую часть времени, ларь оставался пустым. или использовался под что-то иное.

Лестница была достаточно широкой, поэтому ширина нашей комнатки достигала примерно полутора метров. Вторая стена, отделявшая нашу квартирку от общего коридора, было набрана из тонких деревянных плах, закрывающих подлестничное пространство, и сбитой из таких же плах неширокой двери, располагающейся примерно посередине комнаты, в районе обеденного стола. С одной стороны, комнатушка была очень мала, с другой очень удобной.

В первую очередь тем, что за нее у мамы списывали из зарплаты какие-то совсем, по ее словам, смешные деньги, скорее не как плату за квартиру, а больше за то, что у нас над столом висела лампочка. В нашей комнате совершенно не было окон, и единственное освещение осуществлялось только при помощи нее. Причем, чтобы зажечь свет, приходилось вкручивать ее в патрон, а после оборачивать руку какой-нибудь тряпкой, потому что лампочка сильно раскалялась. Сгорала лампочка довольно быстро, в лучшем случае ее хватало на месяц-два. Позже, когда я подрос, то добывал сменную, скручивая ее в одной из классных комнат, а до этого момента, приходилось покупать. Причем, чаще всего на рынке из-под полы, потому что в магазине они появлялись очень редко.

Второй проблемой после маминого освобождения оказалась еда. В то время пока мама считалась осужденной мы состояли на довольстве в женском общежитии, где нас худо-бедно кормили три раза в день. Не сказать, что очень сытно, или разнообразно, но тем не менее голодными мы себя не чувствовали. Во всяком случае я. Сейчас же приходилось заботиться о себе самим. Правда примерно с 1949 года, то есть когда я пошел в третий класс в школьной столовой для учеников стали выдавать горячие обеды, а для учителей, эти обеды обходились в половину стоимости. Поэтому обедали мы чаще всего в школьной столовой.

И не потому, что мама не умела готовить. Она как раз делала это хорошо, но вот с продуктами чаще всего были проблемы. Да и так было гораздо дешевле. Особенно учитывая то, что я родился в июне 1940 года, считай всю Великую Отечественную Войну и годы разрухи, последовавшие за ней, провел здесь в Магадане. Единственным достаточно недорогим и доступным в любое время года продуктом питания в этих местах, была морская рыба, крабы и очень, очень много красной икры. Это много позже, крабы и икра станут большим дефицитом, сейчас же их было столько, что порой их мясо лезло из ушей. А икрой вообще кормили собак. Но с другой стороны, мы хотя бы не голодали, как это происходило на материке. Хотя с хлебом и другими продуктами перебои все же случались.

Мама, никогда не рассказывала о моем отце. Единственное, что от нее можно было услышать, так это то, что я очень похож на него, и то, что он был летчиком. В метриках стояло отчество Алексеевич. Правда фамилия все же была маминой, и это меня несколько сбивало с толку. Но мама как-то, когда я уже стал постарше объяснила это тем, что она не успела выйти за него замуж, так как ее арестовали несколько раньше. За, что именно она не говорила. Впрочем, и без ее слов, всем обо всем было известно. Кто, за что, и почему. Хотя все это знали, но вслух об этом не говорили, как-то не принято было, не хвастать подобным, ни упрекать. Особенно учитывая то, что большую часть населения Магадана, как раз и составлял контингент бывших заключенных. Причем политических было гораздо больше чем уголовных. Последние вообще, всеми правдами и неправдами, тут же старались покинуть наш городок уехав на большую землю.

Никогда не думал, что в один прекрасный момент вдруг стану блондином. Нет, не седым как лунь, как это было к концу моей прошлой жизни, а именно блондином, с желтыми соломенными волосами, чем-то смахивающими на шевелюру, моего приятеля из прошлой жизни Лешку Сабурова. Стоило летнему солнышку чуть пригреть мою голову, как они тут же выгорали, становясь похожими на пожухлую выгоревшую на солнце траву, а порой выглядели как одуванчик, раскидываясь во все стороны, огромным мохнатым белесым шаром. Как произошло у моего приятеля, в тот последний час, возле таинственной установки древних, разбросавшей нас неизвестно куда. Мама называла меня: – «Моё солнышко» и улыбалась, глядя на мою прическу.

Вообще-то начинать новую жизнь помня о старой, не преимущество, а скорее проклятие, чтобы там не говорили об этом дилетанты. Все же опыт прошлой жизни, хоть и дает какое-то преимущество, но оно проявляется уже во взрослой, сознательной жизни. Пока же ты ребенок, это скорее проклятие, чем польза. Хотя бы из-за того, что знания прошлой жизни, отнимают у человека, самое главное – детство. Едва я начал осознавать себя, как мне стали неинтересны все эти детские забавы. Игры в песочке, перекладывание с места на место кубиков и прочие детские радости. Я конечно пытался заставить себя шалить, бегать, хватать девчонок за косички, и драться со сверстниками. Но все это, было скорее данью тому, чтобы казаться как все. И увы, это не всегда получалось.

С другой стороны, я хорошо учился, слыл достаточно активным пионером, хотя в моей душе все было как раз наоборот. Но время требовало именно этого, и потому приходилось идти в ногу со временем. В противном случае можно было повторить судьбу матери, чего мне совсем не хотелось. И, наверное, единственным человеком, полностью понимающим меня, была именно мама.

В августе 1950 года, мама уже занимала должность заведующей по учебной части или попросту – Завуча. Вы скажете это невозможно? И были бы вполне правы если бы это касалось Московской, Ленинградской, или даже любой другой школы на большой земле. Но здесь, на краю обитаемого мира, были другие правила. По большому счету, в школе имелась всего лишь одна женщина-коммунистка, которая занимала должность директора учебного заведения, и именно у нее за плечами не было судимости. Все остальные преподаватели, так или иначе прошли через колымские лагеря. Кому-то, как например, моей матери, повезло чуть больше, и им, удалось отбывать срок наказания, преподавая в школе знакомый им предмет. Другим чуть меньше, и они устроились в школу, после нескольких лет работы на драге, моя золото, хлебая тюремную баланду, и ночуя на шконке в промерзлом бараке. Но так или иначе, через это прошли практически все.

Вы думаете, качество образования от этого стало хуже, чем в той же столице? Как бы не так! Математику и физику, у нас преподавали бывшие профессора Московского Университета. Ботанику, и Биологию бывший ректор Сельскохозяйственного Института Воронежа. С остальными предметами было примерно так же. Разве что у мамы не было специального образования, но общаясь с такими людьми, поневоле приходилось тянуться к знаниям, думаю очень скоро, она выступала если и не наравне с ними, то отстав очень недалеко от них.

Глава 2

2.

В Июне 1950 года, как раз к окончанию мною четвертого класса, нам дали квартиру в только что сданном новом четырехэтажном доме, на улице Октябрьской. После наших хором под лестницей, в которых мы обитали больше пяти лет, данная нам жилплощадь казалась самой шикарной в мире квартирой, которую только можно ожидать.

Это была в общем-то небольшая однокомнатная квартира. По паспорту значилось семнадцать квадратных метров, на деле выходило что-то около шестнадцати. Кроме комнаты имелся трехметровый коридор с прихожей, кухня, совмещенная ванная с туалетом. Мама, наверное, около получаса стояла в дверях ванной комнаты, любуясь всем этим великолепием, и не веря своему счастью. Кроме всего вышеперечисленного, почему-то из кухни, вела дверь на небольшой балкон, огороженный металлическими балясинами и деревянными перилами. Хорошо было хотя бы то, что окна нашей квартиры, как и балкон, выходили во двор. Поэтому уже к следующему году, я натаскал с ближайшей стройки обрезков досок и заделал ими балкон, с внутренней стороны. С одной стороны, это немного снизило его полезную площадь, с другой, с него меньше дуло, к тому же именно там мама держала скоропортящиеся продукты. Холодильники были нам не по карману, а учитывая, что в Магадане, только два или три месяца считаются относительно теплыми, то балкон вполне заменял нам, чудо советской инженерии.

Так как квартира строилась еще при Сталине, кухня оказалась довольно большой. Что в общем-то было немудрено, особенно учитывая то, что отопление осуществлялось с помощью дровяной печи, на которой кроме того и готовили. Для этого в подвалах дома, каждой квартире был выделен небольшой закуток, куда складывали дрова, а если повезет, то и уголь. В принципе угольные месторождения в области имелись, вот только завозили этот уголь не так уж и часто, и распределяли в основном по промышленным предприятиям. То есть если ты работает в порту, или на местном заводике, то и выписать уголь возможность у тебя имеется. В школе, в принципе тоже, но только нормы пониже, и уголь пожиже. Но дровами в принципе снабжали достаточно исправно. Правда после приходилось их долго и упорно пилить, а затем колоть, но в общем справлялись и с этим.

Нам в какой-то степени повезло в том, что квартира располагалась в середине дома. У родителей моего приятеля, живущего в том же доме, что и мы квартира находилась в торце, вдобавок ко всему, выходя этим самым торцом на одну из центральных улиц. Из-за чего зимние ветра так выстуживали внешнюю стену дома, что внутри порой появлялась изморозь. У нас такой стеной была та, что выходила во двор, благодаря чему, было не так холодно, к тому же при постройке дома старались не слишком повредить растущие здесь деревья, которых в городе и так было не слишком много, и потому одно из таких деревьев, давало дополнительную защиту от холода. Да, немного закрывало панораму, летом, не давало добраться солнечным лучам до нашей квартиры, но в целом так было даже лучше, учитывая зимнюю стужу. Свет в доме был. Правда в магазинах трудно было купить лампочки мощностью более шестидесяти ватт. Но в общем-то этого нам хватало. После заселения, встал вопрос в первую очередь с мебелью, а во вторую, кто и где будет располагаться. С мебелью было решено довольно просто. Та, что находилась под лестницей и так принадлежала нам, поэтому мы просто перевезли ее в квартиру, и на первое время, этого оказалось достаточно.

Скольких трудов мне стоило убедить маму в том, что жилая комната и железная кровать принадлежит именно ей, просто не представляю. В конце концов вопрос решился в пользу этого после того, как мне на заработанные во время каникул деньги, удалось купить в местном магазине раскладушку, и с тех пор я устраивался на кухне, так сказать поближе к печи. Именно поближе, как нельзя больше маму и устроило. Хотя в зале было ничуть не холоднее чем на кухне.

Восемь классов если и не отличником, то твердым хорошистом. И встал вопрос что делать дальше. Вообще-то мама не настаивала о продолжении обучения, только потому, что дорога в институт для меня была закрыта. Как бы то ни было, а пока был жив Сталин, дети репрессированных имели некоторые ограничения, да и сейчас, после его смерти о их снятии не говорили. Может в будущем, что-то и изменится, но когда это будущее наступит, было неизвестно. Поэтому самое многое, на что я мог рассчитывать, так это местный промышленный техникум, который открылся в 1952 году, и готовил в основном рабочих строительных профессий. Ни одна из них меня не устраивала. Никакого желания перекладывать кирпичи или же месить раствор, у меня не было. Гораздо больше меня тянуло в море, и мама всячески поддерживала эти мои устремления. Увы, в Магадане не имелось морского училища. Хотя военное и было закрыто для меня, но гражданская мореходка была вполне доступна, поэтому после окончания восьмилетки, сел на местный пароходик и отправился на Камчатку, где довольно легко поступил в «Петропавловск-Камчатское Мореходное училище Министерства Рыбного Хозяйства СССР», на специальность «Техник-судоводитель судов МРХ СССР».

Учеба складывалась вполне нормально. Парни сокурсники попались вполне адекватные и было видно, что большинство из них пришло сюда, именно для того, чтобы освоить нужную профессию, а не просто провести время. Хотя, если так подумать сейчас таких было большинство, тем более что это поколение – дети войны. То есть люди, испытавшие на себе все тяготы военного времени, и прекрасно осознающие, что такое, голод, холод и все остальные прелести.

Три года пролетели как один день. Осталось совсем немного написание дипломной работы, месяц практики, выпускные экзамены и диплом. Практика должна была проходить здесь в Петропавловске, но срочная телеграмма, пришедшая из Магадана, поставила все с ног на голову. Поэтому, срочно оформив отпуск по семейным обстоятельствам, я на первом же пароходе помчался домой. Здесь все оказалось очень тревожно. Магадан несколько специфический город. Если скажем в России в центральных областях школьников порой посылают на уборку картофеля, в Узбекистане на хлопок, где-то еще на какие-то культуры, то здесь основным занятием является сенокос.

В открытом грунте, здесь пока еще ничего толком не растет. Один из колхозов неподалеку от города выращивает в теплицах кое-какую зелень, кабачки и репу. Часть выращенной продукции появляется в магазинах, хотя довольно редко или же ее мгновенно сметают с прилавков. Все остальное чаще всего доставляется с большой земли. Единственное, чего здесь действительно много, так это рыбы и в какой-то степени мяса. Правда последнее чаще всего отправляется в центральные области, но что-то остается и здесь. В основном это мясо оленей, которых нужно кормить. Именно поэтому заготовка сена здесь в приоритете, особенно учитывая то, что лето здесь длится с июля до конца августа. А после вновь наступает зима.

Именно сенокос, и прошедший во время него ливень и стал причиной болезни моей матери. Вначале, легкое недомогание сочли обыкновенной простудой, тем более что в колхозном медицинском пункте квалифицированных врачей просто не имелось. Дали пару порошков, посоветовали теплее одеваться и отправили обратно на сенокос. Настаивать на чем-то ином, означало бы обвинением в симуляции болезни, и срыве производственного плана. Хотя репрессии тридцатых давно закончились, но со всем что касалось работы, или помощи подшефным хозяйствам было очень строго. Поэтому несмотря на температуру и все прочие симптомы, пришлось продолжать работы в поле. И только когда мама потеряла сознание ее отвезли в городскую больницу, но было уже поздно.

С трудом добившись встречи с нею, я увидел разом постаревшую женщину, лежащую на койке и тяжело с каким-то надрывом пытающуюся сделать вдох. Все говорило о том, что дни ее сочтены. Сильный долго не прекращающийся кашель, высокая не желающая спадать температура, и сильное посинение кожи от груди и выше, говорили о том, что болезнь прогрессирует, и скорее всего, что-то исправить уже невозможно.

С трудом узнав меня, она дала знак чтобы я склонился к ней и превозмогая боль прошептала.

– Ты уже куришь. Совсем стал большим. – Констатировала она. Твой отец тоже курил. Сигары. Я тогда служила в советском посольстве в Германии.

Мама на мгновенье затихла, потом вздохнула, прокашлялась и продолжила.

– Он был летчиком. Бароном и майором люфтваффе. Я тогда отказалась выйти за него. Боялась, что это отразится на моем отце, но как оказалось, отца в тот момент уже не было в живых. Но, было уже поздно.

Мама вновь закашлялась, а я буквально замер, ловя каждое ее слово, которое вырывалось из нее. Было очень заметно, что она говорит с огромным трудом. Вышептывая каждое слово, потому что голоса у нее уже не было.

– Беги. Если сможешь, беги отсюда, из этой страны. Даже после того как умер палач народов, здесь нет будущего. Ушел один, пришел другой.

Она вновь закашлялась. Потом тяжело вздохнула и произнесла.

– В моем чемодане под крышкой все документы и фотография, твоего отца. Если сможешь уезжай и найди его. Он богатый человек, и должен принять тебя. Ты очень похож на него. Я тебя очень люблю. Мое солнышко…

Большего она сказать не смогла, и вновь закашлялась, выплевывая из легких красные сгустки. Меня тут же выдворили из палаты, куда сбежалась целая толпа врачей. Вскоре привезли каталку, на которую положили маму и увезли в операционную. Я просидел в больнице еще шесть часов, ожидая хоть какого-то результата. Увы, результат оказался плачевный, мама скончалась на операционном столе.

Следующие дни были заполнены до предела хлопотами, касающимися похорон. Церкви в Магадане в эти годы не существовало. Та, что имелась ранее была снесена в первые пятнадцать лет после революции. Какая-то церковь существовала полу подпольно, но где именно она находится, и возьмется ли батюшка совершить отпевание я не знал. Поэтому пришлось хоронить так, как есть. Единственное что я мог, так это прочесть молитву самостоятельно, что и сделал, находясь возле могилы. Большего было не дано. Мама хоть и не была истово верующей, но тем не менее иногда молилась, или крестилась, когда этого никто не видел, и в какой-то степени приучила к этому меня.

Вернувшись в моментально опустевший дом, я долгое время ходил неприкаянным, не понимая, как могло произойти такое несчастье. Находясь в училище, я закурил и сейчас этот горлодер «Беломорканал», помогал мне прийти в себя. В какой-то момент, я вспомнил слова мамы, касающиеся каких-то документов, находящихся в чемодане, с которым она никогда не расставалась. Достав из платяного шкафа этот фанерный чемоданчик, обтянутый парусиной, я открыл его и занялся перебором находящихся там вещей.