Текст книги "Железный Маршал (СИ)"

Автор книги: Атенаис Мерсье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 51 (всего у книги 52 страниц)

Сердце рвалось из груди, и все ее мысли были устремлены на запад. К побережью и тем прецепториям тамплиеров, что не пали под ударами врага. Она понимала, что, должно быть, покидает Иерусалим навсегда – разве был иной путь для вероотступницы, чудом сохранившей голову на плечах после того, как город оказался в руках магометан? – но теперь Иерусалим стал для нее лишь стенами. Бог смотрел на нее с небес и слышал ее молитвы не только в стенах величайших христианских храмов, Балдуин был мертв, а Уильям пойдет туда, куда направится весь его Орден. И она – следом за ним. Даже в самый безнадежный бой. Привычный мир обращался в пыль у нее на глазах, но, быть может, однажды они вновь войдут в ворота Святого Града. Быть может, однажды им не придется поднимать мечи, чтобы преклонить колени на том месте, где был распят Спаситель.

– Что ж, – сказал отец, и Сабина поняла, что он и не надеялся ее переубедить. Потому что в следующее мгновение заговорил на лингва франка. – Будь по-твоему, – и вложил в ее руку длинные поводья. – Храни тебя Бог, Сабина. Я буду молиться за тебя.

– Спасибо, отец, – с трудом выдавила Сабина. Не сразу сумела закрепить кожаную суму у седла, поставила ногу в стремя, часто моргая от слепящих глаза благодарных слез, и легко вскочила в седло. – Не бойся за меня. Я не пропаду.

– Маа саляма*, – ответил отец, вновь перейдя на арабский, и она улыбнулась, не разжимая губ.

– Баракаллаху фика*.

И, выведя лошадь на главную улицу Иерусалима, слегка ударила ее пятками в бока. Послушная кобыла негромко заржала и перешла на дробную рысь, ловко лавируя между бредущими к воротам, согнувшимися под уносимым с собой скарбом людьми. Стражники на воротах – смуглолицые сарацины с длинными копьями – проводили одинокую всадницу, такую же смуглолицую и в скроенных на магометанский манер одеждах, равнодушными взглядами. Она обернулась лишь раз. Придержала лошадь, чуть потянув на себя поводья, и бросила короткий взгляд через плечо. На белые стены и еще виднеющиеся вдали кресты, которым суждено было пасть на землю, едва Иерусалим покинет последний франк. Эпоха христиан осталась в прошлом.

Гнедая кобыла заржала вновь и послушно перешла на галоп, поднимая брызги в оставшихся после ночного дождя серых лужах. Для начала нужно было отыскать среди идущих на запад людей рыцарей Ордена Храма.

Комментарий к Глава пятьдесят пятая

*зимми (араб.) – общее название для всех немусульман, живших на территории мусульманских государств и плативших налог джизья. Женщины этим налогом облагались редко, по большей части лишь в случае владения землей.

*Маа саляма (араб.) – «(Иди) с миром».

*Баракаллаху фика (араб.) – «Да снизойдет на тебя благодать Аллаха». Формулировка пожелания варьируется в зависимости от того, к кому обращаются.

========== Глава пятьдесят шестая ==========

Дождь лил сплошной стеной, ледяными копьями пронизывая и хлипкую одежду бедняков, и теплые одеяния рыцарей. Плотные кожаные плащи спасали от воды, но промозглый холод поздней осени всё равно пробирал до костей и поселялся в груди влажным надрывным кашлем. По ночам люди жались к сложенным из сырых кустарников, беспрерывно чадящим кострам, пытаясь согреться и немного поспать, а с рассветом вновь поднимались на ноги и шли, пока солнце не касалось линии холмов впереди. Или пока они не падали без сил в истоптанную тысячами ног грязь.

Младшая дочь Агнесс умерла одной из первых. Пятилетняя девочка с пронзительно-голубыми глазами и белокурыми волосами, не имевшая ни малейшей надежды сойти за сарацинку или иудейку и остаться в стенах Иерусалима. Кто бы вспомнил о ней теперь? Об этой маленькой внучке старика, владевшего лишь одним фьефом? О дочери рыцаря, уже год лежавшего в земле, и придворной дамы, сторониться которой Сибилла начала еще до своей коронации? Королева с дочерьми и мачехой давно ускакала далеко вперед, несясь во весь опор в Триполи в сопровождении барона д’Ибелина. Королева оплакивала свою потерянную корону – ибо людям свойственно думать лишь о собственных бедах – и молилась в надежде на воссоединение с мужем. Королева не слышала, как одна из ее придворных дам рыдала в грязи, не позволяя разжать ее замерзшие, сведенные судорогой пальцы и забрать маленькое безжизненное тело.

Но услышала следовавшая за рыцарями-монахами сарацинка. Бернар видел ее несколько раз, то скачущую на гнедой лошадке рядом с госпитальерами, ведущими одну колонну христиан, то отправлявшуюся вперед к тамплиерам, сопровождавшим другую. И был уверен, что она и в этот раз проедет мимо, но сарацинка услышала горестный плач и опустила глаза, прежде непрерывно глядевшие вдаль. Пару мгновений они смотрели друг на друга – старик, обнимающий безутешную дочь, и молодая женщина, по-прежнему гордо поднимающая подбородок, – а затем она с силой потянула на себя поводья и остановила неторопливо идущую лошадь. Будь у Агнесс силы, она, верно, прогнала бы сарацинку прочь, но теперь не смогла даже оттолкнуть смуглую руку, закрывшую пустые глаза мертвого ребенка.

– Мне очень жаль, – тихо сказала сарацинка и осторожно коснулась плеча Агнесс.

– Ей было так холодно, – всхлипнула Агнесс. – Так холодно…

– Она больше не будет страдать, – ответила сарацинка еще тише, и Бернар с трудом разобрал ее следующие слова. – Позволь мне помочь.

Они похоронили малышку в стороне от тракта, связав крест из пары изломанных ветвей кустарника, и пошли рядом, слушая, как хлюпает под ногами черная грязь. Сарацинка усадила в седло своей лошади младшего сына Агнесс, разделила между голодными детьми длинную полоску вяленого мяса и запела неожиданно звонким голосом, пусть и не всегда попадая в ноты, псалом на латыни. Первые несколько мгновений этот голос в одиночестве разносился над дорогой, а затем его подхватил еще один человек. И еще, и еще. Пока не запела, казалось, вся растянувшаяся по тракту процессия. В одно мгновение изгнанные из родного дома, умирающие на холоде люди превратились в пилигримов, отправившихся в новое паломничество по святым землям и с надеждой смотревших вперед.

Сарацинка заговорила вновь, лишь когда солнце скрылось за холмами и ее усталое лицо освещало одно только слабое пламя чадящего костерка. В таком сумраке она казалась даже моложе. Ей ведь, запоздало подумал Бернар, уже двадцать девять. Не так уж она и юна. Девчонка в сравнении с ним, девчонка, которую он привык видеть в ней с того дня, как впервые разглядел в окружении короля – Балдуина, хотя она мелькала у Бернара перед глазами еще при жизни Амори – это нежное сердцевидное лицо, совсем не подходившее под франкские каноны красоты, но вместе с тем очаровательное настолько, что у него захватило дух. Эта девчонка давно превратилась в зрелую женщину, но на взгляд Бернара ее это ничуть не портило. Он – старик, милостью Господа проживший уже семь десятилетий, – видел свое, особое очарование и в лицах пятидесятилетних женщин. Что уж говорить о той, кому еще не минуло и тридцати?

– У вас нет лошадей, мессир?

Вопрос застал Бернара врасплох. Впрочем, его следовало ожидать, если даже у безродной сарацинки, бежавшей из дворца еще год назад и с тех пор жившей неизвестно где и неизвестно с кем, нашлась неплохая лошадка. Не такая красивая и вышколенная, как та породистая белая арабка, на которой она ездила в правление Балдуина, но всё же… В таком путешествии пригодилась бы любая лошадь, даже будь она хромой и слепой на один глаз, а уж от такой гнедой кобылки теперь не отказался бы и рыцарь. Странно, что у нее до сих пор не отобрали лошадь. Быть может, останавливало то, что сарацинка старалась держаться поближе к рыцарям-монахам, надеясь на их защиту?

– Нет, – ответил он наконец и осекся, сам вздрогнув от того, как гулко разнесся его сиплый простуженный голос над головами спящих вокруг людей. – Мы, – продолжил Бернар почти шепотом, боясь разбудить других, – отдали всех лошадей, что были во фьефе, перед сражением у Хаттина. Я думал купить новых позднее, но мы… у нас почти ничего не осталось. Моя дочь – вдова с шестью… с пятью детьми, а сыну всего шестнадцать. Барон д’Ибелин посвятил его в рыцари во время осады, но… Что толку? У нас есть лишь мечи и рыцарские шпоры, а у Агнесс несколько драгоценных колец. Мы нищие.

И обречены. На Гийома надежды было мало. Что с него взять, мальчишки, получившего эти шпоры слишком рано и незаслуженно? Разве он сумеет защитить сестру и племянников? Будь жив Жасинт, Бернар был бы спокоен за семью, зная, что сын сделает всё, что только будет в его силах – и даже больше, – чтобы спасти родных, когда его отца убьет голод или болезнь. Но Жасинт лежал в земле уже долгие четыре года, погибнув при осаде Керака, и надежды у Бернара не осталось.

– Мне жаль, что у вас ничего не осталось, – ответила Сабина ровным голосом, и не думая признаваться в том, как в одну из ночей – уже после падения города – пробралась во дворцовый сад и выкопала спрятанный там мешочек со своими драгоценностями. И прятала их теперь на самом дне сумы со своими скромными пожитками, каждый вечер кладя ее под голову и боясь, что кто-нибудь попытается ее украсть. Кроме драгоценностей – которые Сабина желала бы сохранить, но понимала, что не будет выбирать между ними и собственной жизнью – в сумке лежал бесценный для нее псалтырь из монастыря близ Иордана. Она не стала бы драться за жемчуг, но стала бы за книгу.

Но несчастный осунувшийся старик, зябко кутающийся в потрепанный плащ, расценил ее ответ по-своему.

– Думаешь, я это заслужил, девушка? Разве я был жесток с тобой?

– Я отказывала вам снова и снова, но вы не слышали, мессир, – парировала Сабина. – Вы едва не потащили меня к алтарю силой. А теперь ждете, что я забуду об этом? Мне жаль вашу дочь и внуков…

– Они умрут, – глухо сказал Бернар, перебив ее на полуслове. – От холода или от голода, но все они умрут. Моя семья не доберется до Триполи.

– Не говорите так, – попросила Сабина. – Вы накличите беду. Мне жаль девочку, мессир, – повторила она, но видела, что убитый горем и поражением в войне старик не слышит неловких попыток утешить его. – Я сожалела и о смерти вашего сына. Я повела себя грубо, когда он погиб, но я сожалела. И ваша семья еще жива. Вы должны позаботиться о них.

Она помолчала, зная, что слова ничего не изменят, не накормят и не обогреют больных от холода и дождей детей, и предложила:

– Отдохните, мессир, я послежу за огнем.

Старик не стал спорить и закутался в плащ еще сильнее. Отчаяние убивало его быстрее, чем тяготы пути.

Сабина сидела, кутаясь в накидку, смотрела на потрескивающее, чадящее горьким дымом пламя и слушала вой ветра среди низких, поросших бурой травой холмов. Молилась, не разжимая губ, и думала о том, как странно порой сходятся пути разных людей. Сколько лет она избегала этого старика и не испытывала ничего, кроме раздражения, при виде его дочери, но теперь не смогла пройти мимо убитой горем женщины, державшей на руках своего мертвого ребенка. Эта девочка была лишь немногим младше Элеоноры, которую Сабина привыкла считать родной дочерью. И с каждым днем ей становилось всё тяжелее прогонять горькое, ядом разъедающее грудь желание обнять свою малышку и не выпускать из рук, пока они обе не заснут.

Моя девочка. Ты же знаешь, я оставила тебя лишь ради того, чтобы защитить. Я не могу позволить тебе умереть в этом путешествии. Но не могу и остаться, не могу спрятаться за спину отца и предать свою веру. Я буду молиться, чтобы однажды, когда ты станешь старше, мы встретились вновь. И вновь стали одной семьей.

Сабина молилась, думала и говорила с дочерью, протягивая руки к чадящему костерку, и ее саму уже начинало клонить в сон, когда в ночной тишине, в одно мгновение сделавшейся неестественно-жуткой, прозвучал резкий, будто сухой звук спускаемой с тетивы стрелы.

***

Грязи на тракте было столько, что лошади, казалось, увязали в ней по колено. Недовольно ржали, встряхивали вечно мокрыми от беспрерывных дождей гривами, но продолжали нестись вперед, понукаемые непреклонными всадниками. Прошлым утром, когда бледное солнце медленно подбиралось к зениту, тамплиеры встретили на своем пути кавалькаду, возглавляемую бароном д’Ибелином. Помощь им не требовалась – королева ехала под защитой вооруженного отряда, в числе которого были и сарацины, присланные Салах ад-Дином для защиты знатных женщин, – но встреча всё же не была напрасной. От этой кавалькады храмовники узнали, что большинство беженцев идут пешком и сильно отстают, а по ночам и вовсе подвергаются нападениям не то бедуинов, не то посланных вдогонку магометан. Но скакавшие им навстречу рыцари – сбросившие свои белые плащи, чтобы не привлекать лишнего внимания и не погибнуть прежде, чем они успеют хоть кому-то помочь, – были на верном пути.

Хотя новость о бедуинах их встревожила. Патриарх Иерусалимский даже зачем-то припомнил резню, случившуюся почти полтора столетий назад – когда сарацины несколько дней расстреливали христианских паломников, – и которая по сути и стала одной из причин Первого Крестового Похода, но возвращаться и отпевать погибших под стрелами и саблями не желал.

– Я важнейшее духовное лицо Святой Земли, – говорил патриарх, ежась под взглядом равнодушных бледно-серых глаз. – Мой первейший долг – защищать силой своих молитв Ее Величество и юных принцесс.

Любопытно, равнодушно думал Уильям, надолго ли хватит силы этих молитв, если сарацины вздумают напасть на Сибиллу, а не на оставшихся далеко позади бедняков?

Барона д’Ибелина он, впрочем, не осуждал. Барон был одним из немногих, кто мог возглавить христиан в эти черные дни и должен был спешить, чтобы соединиться с основными франкскими силами. Султан взял Иерусалим – и эта победа должна была обеспечить ему вечную память среди магометан, – но едва он прекратит войну, как его несметное войско развалится на части из-за внутренних раздоров. Да и весть о падении Иерусалима – весть, чернее которой христиане не слышали, пожалуй, на протяжении несколько столетий – уже летела на Запад, ко дворам гордых франкских королей. Они не простят Салах ад-Дину обрушенных крестов и сожженных святынь. Пройдет от силы пара лет, и война разгорится с новой силой. Мир не рухнул с потерей Иерусалима, как им показалось в первое мгновение, оглушенным этой страшной вестью. Они продолжат сражаться и отобьют Священный Город, даже если ради этого им придется выложить путь к Иерусалиму собственными костями.

Мир не рухнул, как Уильяму показалось в первое мгновение, но вместе с тем он сам будто летел в пропасть, чувствуя, что никто уже не протянет ему руку. Они все были мертвы. А те, кто еще оставался, наверняка погибнут в считанные месяцы, когда на них вновь двинутся орды врагов.

Она была где-то там, на тракте между Иерусалимом и Триполи, куда теперь стремились почти все беглецы из потерянного города, и Уильям проклинал ее в мыслях за эту глупость. Сабина не осталась бы под защитой отца. Она ушла вместе с другими христианами, не пожелав смалодушничать, ведь она столько раз говорила о том, что Господь часто посылает им испытания. А теперь пошла на смерть, чтобы доказать Богу свою любовь к Нему.

В тот миг Уильям ненавидел ее за это, но вместе с тем понимал: если он не сумеет отыскать ее среди других беженцев и узнает – каким-то чудом, неподвластным человеческому пониманию, – что Сабина всё же осталась в Иерусалиме, вновь приняв ислам, то он уже не сумеет любить ее, как прежде. Любовь к Богу превыше любви земной. И долг перед Богом превыше любого земного долга. Сабина – росшая среди магометан и принявшая христианство осознанно, с полным пониманием того, от сколь многого ей придется отказаться во имя веры – знала о своем долге перед Господом лучше любого рожденного во Христе.

Лошади неслись по тракту, разбрызгивая грязь из-под копыт, и когда впереди показались первые походные шатры – шатры, которые могли поставить лишь немногие из покидающих Иерусалим людей – Уильям взмолился, чтобы Сабине и в этот раз не изменила ее извечная практичность дочери сарацинского купца. Пусть она держится поближе к тамплиерам. Или, что, пожалуй, будет вернее, к госпитальерам. Так ему будет легче отыскать ее среди десяти – если не более того – тысяч бегущих прочь от Иерусалима человек. Боже, пусть она надеется на то, что он ищет ее.

Небеса же будто не слышали его молитв – и верно, допустимо ли тому, кто поклялся не знать женщин, молить о воссоединении с одной из них? – и первым знакомым лицом в этой необъятной глазу колонне беженцев стало лицо Эдварда.

– А, мессир маршал, – процедил тот, смерив взглядом темный, лишенный красного креста плащ и перетянутую ремнем длинную кожаную безрукавку поверх теплой котты из некрашенной шерсти. – Вижу, одежды храмовников вам уже не по нраву.

– Не глупите, любезный брат, – ответил Эдварду другой рыцарь, тоже оставивший свой белый плащ в одном из командорств Ордена. – Мы пришли, чтобы помочь этим людям, а не для того, чтобы бесславно погибнуть под сарацинскими стрелами. Где командор госпитальеров? У нас почти пятьдесят рыцарей и с полторы сотни сержантов изо всех прибрежных крепостей, начиная от самого Триполи. Если Господь будет милостив к нам, мы сумеем защитить большую часть беженцев.

– Госпитальеры помогают хоронить мертвых, – бросил Эдвард, ничуть не умерив душащую его злость. И указал рукой куда-то назад, левее от тракта. – Там. Бедуины славно обстреливают нас по ночам, успевай только за щиты хвататься.

– А вы что же? – сухо спросил Уильям, перебросив ногу через лошадиную шею и спрыгнув на землю. – Помогать христианам для тебя, любезный брат, непосильная задача?

– А у нас лишь пятеро рыцарей, – огрызнулся Эдвард. – Я слежу за дорогой.

– Следи, – бросил Уильям и повернулся к нему спиной. – На большее ты, верно, всё равно не годишься.

Господь милосердный, следить за дорогой мог бы оруженосец. Да что оруженосец, ребенок – и тот бы управился не хуже. Они все здесь умрут. И не из-за стрел, а из-за того, что очередной глупец не желает перетрудиться и вырыть хотя бы несколько могил. От непохороненных, разлагающихся на воздухе тел пойдет зараза, способная выкосить едва ли не всех беженцев, измученных постоянным холодом и голодом. Сил помнить о смирении и уважительном отношении к другим братьям у Уильяма уже не было.

Он шел в указанном направлении – хоть в чем-то от Эдварда была польза, – но останавливался едва ли не через каждый ярд при виде нового, совершенно незнакомого ему человека – мужчины, женщины и даже ребенка, – и задавал один и тот же вопрос.

– Я прошу прощения. Вы не видели здесь женщину-сарацинку?

Описывал ее вновь и вновь, – примерный рост, лицо, глаза и коротко обрезанные волосы, – но люди только качали головами. И отвечали, что если и видели такую, то увы, не запомнили. Им хватало и собственных забот, хватало терзавших их голода и ледяных дождей, и сил разглядывать лица других таких же несчастных уже не оставалось.

Уильям шел, лавируя среди съежившихся от холода людей, спрашивал снова и снова, но ответ не менялся. Ее нигде не было. Ее никто не видел. Здесь были тысячи людей, и было глупо даже надеяться отыскать среди них одну-единственную женщину, но он упрямо шел, спрашивал и молился в мыслях.

Боже, помоги нам. Помоги мне найти ее, помоги защитить от беды. Ни о чем другом не прошу, не прошу ничего для себя, лишь позволь мне вывести ее отсюда. Позволь мне отыскать для нее безопасное место, где до нее уже не доберутся жаждущие покарать вероотступницу.

Госпитальеры рыли в грязи общую могилу, чтобы уложить в нее несколько рядов неподвижных тел. Без гробов, без плащей, даже без котт и башмаков – живым одежда и обувь была куда нужнее, чем мертвым, – и при виде этого зрелища Уильяму показалось, что он так и не сумел вырваться из сарацинского плена, не сумел добраться до Триполи и вновь оказался в том жутком сером Чистилище, принявшем обличье бесконечной дороги.

– Pax vobiscum*, брат, – сказал, с трудом выпрямив спину, кто-то из госпитальеров – рыцарь со смутно знакомым лицом, наверняка узнавший маршала храмовников и без белого плаща – и даже попытался улыбнуться. – Вот уж не ждал увидеть вас здесь.

– Мы привели помощь, – начал Уильям, успел увидеть, как на звук его голоса стали поворачиваться другие братья и сестры в черных одеждах с белых крестами, а затем… Он лишь на мгновение бросил взгляд поверх чужих голов и замер, не веря собственным глазам. Разглядел неровно обрезанные, ставшие едва ли не вдвое короче на затылке, кольца черных волос, линию нежной щеки и даже выступивший на смуглом лбу пот. Сабина будто почувствовала направленный на нее взгляд, выпрямилась, схватившись рукой за спину, и повернула к нему усталое, будто постаревшее на десяток лет разом, перепачканное землей лицо. И тоже застыла без движения, глядя на него полными слез глазами. Среди черных кудрей отчетливо белела совсем тонкая, завившаяся полукольцом прядка у правого виска.

Уильям шагнул вперед, не слушая чужих голосов, преодолел разделявшее их расстояние в несколько шагов по хлюпающей под ногами грязи – чувствуя себя так, словно идет во сне, и боясь, что она обратится в дым прежде, чем он успеет хотя бы коснуться ее, – и схватил в ладони это застывшее в растерянности и неверии лицо.

– Я нашел тебя, – выдохнул Уильям, чувствуя под пальцами нежную смуглую кожу – убеждая себя, что это все же не сон и не явившееся ему в бреду видение, – и из медовых глаз хлынули слезы. Сабина жалобно всхлипнула и в следующее мгновение уже бессильно разрыдалась, прильнув к нему всем телом и содрогаясь, как от ударов бича. Уильям неловко уткнулся носом в ее спутанные волосы, не обращая внимания на удивленные взгляды госпитальеров, и вдруг подумал, что напрасно отчаялся.

Господь не оставил их. Господь вернул ему эту удивительную, бесконечно любимую женщину, когда он уже не верил, что увидит ее вновь. И даже примчись к ним сейчас вестник с востока, кричащий, что Иерусалим возвращен в руки христиан, Уильям не смог бы почувствовать себя более счастливым, чем в тот миг, когда ощутил эти судорожные объятия плачущей в его руках Сабины.

Бог на их стороне. И они справятся с любым врагом, как бы силен и безжалостен тот ни был.

Комментарий к Глава пятьдесят шестая

*Pax vobiscum (лат.) – Мир вам.

========== Глава пятьдесят седьмая ==========

На закате вновь начался дождь. Настолько сильный, что казалось, будто он за несколько ударов сердца вымочил не только заплетенные в косицу волосы, но и всю одежду, неплохо спасавшую от холода, но не слишком хорошо – от проливного дождя. Плащ Уильям еще днем отдал мерзнущей на стылом ветру Сабине и теперь пожинал плоды своей щедрости, не чувствуя в себе сил даже на то, чтобы ругаться. Тамплиерам этого и не полагалось по Уставу, но в действительности каждый из них хотя бы раз сквернословил вполголоса. А то и во весь.

К тому моменту, как он дошел до поднятых над кострами навесов из растянутой на кольях плотной кожи, дождь превратился в сплошную стену ледяной воды, и та уже не только текла по коже под липнущей к телу камизой, но и хлюпала в сапогах. Про́клятая погода, иначе и не скажешь. В Святой Земле вообще не было времени года, в которое стоило пускаться в путь обездоленной толпой из десяти с лишним тысяч человек, но промозглый ноябрь с его ливнями и непроходящей сыростью подходил для такого путешествия едва ли не меньше всего. В жаркие летние месяцы беженцы хотя бы могли идти по ночам, а весной… Хамсин способен доставить неподготовленному человеку сотни неудобств, но он хотя бы не убивал людей дюжинами и даже сотнями, превращая надрывный кашель в воспаление в груди, за считанные дни сводившее бедолаг в могилу.

– Ты весь промок.

Тихий голос застал Уильяма врасплох – погрузившись в собственные мысли, он не заметил поднявшийся с земли у самого костра силуэт, – и он вскинул голову, на несколько мгновений растерянно уставившись на осунувшееся лицо в обрамлении совершенно мокрых волос.

– Ты тоже.

И чего ради, спрашивается?

– Я ходила к раненым, – по-прежнему тихо ответила Сабина. И добавила как-то непривычно робко для той женщины, что всегда приходила к нему сама. – Одежду… стоит просушить у костра.

– Пожалуй, – согласился Уильям и шагнул вперед, не отрывая взгляда от ее лица. Навес, увы, не был полноценным шатром, способным уберечь их от дувшего, казалось, со всех сторон ветра, но он хотя бы скрывал от большинства любопытных взглядов. В сгустившейся за считанные минуты темноте мало кто сумел бы опознать в них маршала тамплиеров и доверенную служанку короля Балдуина. – Иначе мы можем простудиться.

Сабина посмотрела на него так, словно старалась отложить в памяти каждую черту его лица, а затем протянула вперед руку. Пальцы переплелись, и она медленно опустила ресницы, когда Уильям склонился к ее лицу. Нежные, чуть асимметричные губы показались ему совсем холодными. Глупая. Заболеет ведь. Заболеет, если не согреть.

Пальцы путались в мокрых шнурках одежд, и ее губы с каждым мгновением, с каждым новым поцелуем – неторопливым, будто они ни разу не целовались прежде и теперь стремились запомнить каждое ощущение – становились всё теплее. Пока Сабина вдруг не отстранилась – всего через мгновение после того, как распустила ворот его котты и камизы и дотронулась до мокрой от дождя шеи – и не опустила взгляд.

– А где… твой крест?

Перед глазами вновь вспыхнуло видение сгорающего в ярком, почти красном пламени распятия, и Уильям даже зажмурился, силясь прогнать его как можно скорее. Видит Бог, это была не его вина. Что он мог сделать без оружия против стольких врагов? Что он мог…?

– Забрали.

И он не сумел отстоять даже такой малости. Деревянной, по сути, щепки, которая вместе с тем была для него дороже, чем все богатства рода де Шамперов. И после этого – этого и смерти друзей – отчаялся настолько, что даже не вспомнил о том, чтобы попросить новый крест в командорстве Триполи.

Боже, прости меня, ибо я грешен. Я едва не утратил веру в Тебя.

– Забрали? – растерянно повторила Сабина. С завитка мокрых волос сорвалась крупная капля воды и потекла по ее виску. – Кто?

– Магометане.

Асимметричные губы чуть приоткрылись, тонкие брови полумесяцами нахмурились, а в глазах будто вспыхнуло пламя, и ее лицо на мгновение приобрело выражение безграничной ярости.

– Трусы, – выплюнула Сабина, без лишних слов поняв, что произошло после сдачи Аскалона, и чуть отстранилась, чтобы вытащить из-под ворота туники собственный крест – гладкое серебряное распятие с крохотным светло-синим камешком на перекрестье. – Возьми, – попросила она, снимая через голову тонкую серебряную цепочку, и протянула к нему руку ладонью вверх. На смуглой коже крест казался еще светлее, словно металл наполнял внутренний свет, какой мог быть лишь у освященного в Храме Гроба Господня. – Не спорь, – велела Сабина не терпящим возражений тоном, когда Уильям попытался качнуть головой, не в силах подобрать слова, чтобы выразить все переполнявшие его в этот миг чувства. – Тебе нужнее, чем мне.

И сама надела крест ему на шею. Теплая, согретая прикосновением ее кожи цепочка скользнула по груди, и прозрачный синий камешек блеснул почти лукаво, внезапно поймав совсем слабый отблеск костра. Так же лукаво, как порой смотрели на него эти медово-карие глаза, когда ее лицо приобретало хитрое выражение шкодливой лисички.

Это только наша тайна. Знак нашей веры и нашей любви.

– Спасибо, – прошептал Уильям и вновь притянул ее к себе, порывисто прижавшись губами к приоткрывшемуся в ответ рту. Такой подарок могла сделать только она. Она понимала его, как никто другой, и Уильяму хотелось отблагодарить ее уже за одно лишь это понимание. И за любовь, за нежность, которой он не заслуживал после того, как раз за разом разбивал ей сердце, гонясь за своими мечтами. Благодарить снова и снова, обнимая горячее – согревшееся в его объятиях – тело, целовать ее губы, гладить и взъерошивать неровно обрезанные волосы, чувствовать, как она доверчиво, без напускного стыда, льнет к нему под теплым плащом. Чувствовать ее всем телом. И смотреть, как золотятся при свете пламени ее обнаженные плечи, как блестят затуманившиеся глаза и как она запрокидывает голову – снова и снова, – жадно хватая ртом воздух, когда по ее телу проходит дрожь удовольствия.

Уильям позволил себе отстраниться, лишь когда начало затухать пламя костра. Подбросил в огонь несколько припасенных и успевших подсохнуть веток от какого-то кустарника и вновь забрался под плащ, уткнувшись носом в пахнущие дождем черные волосы. По навесу по-прежнему с силой били косые струи дождя, но теперь от этого звука клонило в сон и хотелось лишь лежать рядом с ней и ни о чем не думать.

Сабина, впрочем, думала. И спросила всё тем же шепотом, защекотав шею теплым дыханием:

– Ты не боишься?

– Кого? – не понял Уильям, рассеянно поглаживая пальцами теплое плечо.

– Они где-то там, – прошептала Сабина и придвинулась еще ближе. Словно стремилась слиться в единое целое с ним. – В холмах. Они приходят незадолго до рассвета, зная, что в такие часы люди спят крепче всего, и расстреливают нас, словно охотники – оленей.

Уильям опустил глаза и дотронулся пальцами до тонкой белой прядки, блестевшей в черных кудрях у правого виска, осторожно заправив ее за ухо. Провел по теплой – ставшей почти горячей – щеке и хотел уже задать вопрос, но Сабина неожиданно его опередила.

– У тебя глаза…

– Что? – не понял Уильям, и она вдруг улыбнулась, от чего на смуглых щеках вновь появились так нравившиеся ему очаровательные ямочки.

– Потемнели, – закончила Сабина с каким-то непонятным облегчением в голосе и подняла руку, скользнув пальцами ему по груди, чтобы погладить заросшую колючей бородой щеку. – Я… Я испугалась, когда увидела тебя там, у могил. У тебя же всегда были темно-серые глаза, а теперь вдруг… Я знаю, так бывает, когда ты злишься, но у тебя был такой взгляд, – она замолчала, и Уильям отчетливо почувствовал, как ее передернуло. Понадеялся, что она всё же не станет спрашивать, но она спросила. Понизив голос еще сильнее, если это вообще было возможно, но в интонациях прозвучало непреклонное требование ответа. И теплые пальцы очертили свежий шрам на правом плече. Она знала все его шрамы наизусть и заметила новый еще до того, как они оказались под этим плащом, судорожно прижимаясь друг к другу в попытке согреться. – Что произошло в Аскалоне? И где Жослен и Ариэль?

– Они… мертвы, – ответил Уильям едва слышным шепотом, и она застыла, словно статуя. Замерла, глядя на него неверящими, широко распахнувшимися глазами и повторила дрогнувшим голосом:

– Мертвы? – и зашептала, словно в бреду. – Боже, упокой их с миром. Открой для них врата Рая, ибо они более других достойны стоять у Твоего престола.