Текст книги "Железный Маршал (СИ)"

Автор книги: Атенаис Мерсье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 52 страниц)

Уильям забыл, когда он последний раз был в столице. По вечерам он часто поднимался на стену крепости и, стоя на пронизывающем ветру, смотрел на ползущую с востока ночь. Но так и не решился выехать ей навстречу, даже когда был уверен, что в его отсутствие в прецептории ничего не случится. Связь между ним и Иерусалимом теперь поддерживал Жослен, которому почему-то было совсем не в тягость мотаться по пыльным дорогам под палящим солнцем: весна выдалась холодной, а вот в осенние месяцы пеклó сильнее, чем в июле. А Уильям, поначалу обманывавший самого себя, в какой-то момент проснулся посреди ночи с бешено колотящимся от яркого и невыносимо греховного сна сердцем и понял, что попросту боится.

Мысль о возможном ребенке не давала ему покоя с того самого мига, как впервые пришла в голову и резко отрезвила, заставив задуматься о последствиях своей любви. А если бы Сабина и в самом деле зачала?

О чем он только думал? Возможно, никто не заподозрил бы в нем отца этого ребенка – ребенка, которого и не было даже, – но при любом раскладе заставят объяснять Сабину. А она… Даже если она ни слова ни скажет о том, от кого ее ребенок, как она перенесет такой позор? Служанка без мужа и даже без отца, который мог бы защитить ее хотя бы от оскорблений в лицо? А ребенок? Очередной бастард, которому не дадут спокойно жить только потому, что он бастард. Уильям знал, каково это, и не хотел обрекать на такую участь еще кого-то. Тем более, собственного ребенка.

Сабина, верно, думала, что он слишком занят делами крепости. Уильям не знал, как уберечь ее от самого себя. И вместе с тем не хотел оберегать, постоянно вспоминая всё то, что она говорила или делала для него.

– Я бастард.

– И что с того?

Господь послал своему рыцарю женщину, готовую безоглядно любить его, даже несмотря на те тайны, что так мучили Уильяма все эти годы. Но было уже слишком поздно.

Мессир Ричард оказался прав. Он ведь предупреждал, что так будет. А Уильям по глупости отмахнулся от чужих слов, посчитав, что он куда умнее и лучше других, что уж он-то никогда не нарушит своих обетов. И вот к чему это привело. Он, всегда ставивший честь превыше всего остального, теперь рисковал не только своей собственной, но и чужой. Честью нежной кареглазой женщины, повинной лишь в том, что она полюбила храмовника. А сам он…

Он любил ее не меньше. Любил настолько, что не задумывался ни о своих обетах, ни о пропасти между сыном барона – или принца, что было еще хуже – и дочерью купца.

Но это было… неправильно. И не могло принести им ничего, кроме горя. Как может мужчина, любя женщину, навлечь на нее позор? Что это за любовь такая, если он готов разрушить ее жизнь ради собственного удовольствия?

Но как было объяснить это Сабине, твердившей, что ей всё равно? Как найти в себе силы сказать, что они совершали ошибку, даже когда чувствовали, что в целом мире не найдется никого счастливее их? Как убедить ее, что это должно прекратиться? Уильям не знал, а потому впервые за те восемь лет, что провел в Святой Земле, боялся отправляться в Иерусалим. И еще больше боялся, что увидев ее вновь, он как и прежде не сумеет остановиться. Он и не хотел останавливаться.

Но, быть может, он напрасно ожидает худшего? Ведь от короля она не понесла.

А ты что, свечу держал? – раздраженно спросил Уильям в мыслях самого себя, поежившись от очередного порыва ветра, пробравшегося под белый плащ. Попытки найти отговорки собственному безрассудству злили его едва ли не больше самого этого безрассудства.

Да и есть же, по слухам, какие-то способы не допустить зачатия. И даже если дело было не в этом, бесплодие считалось одной из худших бед, что могли только обрушиться на голову женщины. Уильяму даже в голову не приходило желать такой участи Сабине. Тем более, ради собственного спокойствия.

В его голове, напомнил Уильям самому себе, вообще не должно было быть ни Сабины, ни каких-либо иных сарацинок. В его голове должны быть планы наступлений, штурмов и осад. И когда Уильям собирался с мыслями и начинал думать о войне, то всё чаще ловил себя на мысли, что вспоминает слова Льенара, сказанные много лет назад в Сен-Жан д’Акре.

Если они придут, это будет бойня. А они придут.

В восемнадцать лет, не имея никакого опыта в сражениях – в настоящих сражениях, где не было других путей, кроме как убить или быть убитым, – Уильям не сумел осознать того ада, что скрывался за этими словами. В двадцать шесть, пережив десятки боев и осад, будучи не раз раненым и получив под командование целую крепость, он не мог спать, слишком хорошо и отчетливо видя в своих мыслях и кошмарах ту силу, что была готова обрушиться на христиан со всех сторон света.

Он не думал об этом, лишь когда в его мыслях была Сабина, но в том-то и была одна из причин, почему тамплиеры давали обет целомудрия. Какой мужчина станет рваться на войну, когда в его доме шумно от детского смеха и тепло от объятий любимой женщины?

Сабина делала его беспечным. А он не мог, не должен был быть беспечным в такой темный для всех палестинских христиан час. Но не знал, как заставить себя собраться.

Уильям уже хотел повернуться и уйти с валганга*, успев окончательно продрогнуть на ветру – тот дул с запада и приносил с собой запах моря, – когда его внимание привлекло движение далеко впереди, в сгущающемся темно-синем сумраке. Кто-то мчался во весь опор по южной дороге. Кто-то, одетый в белое, из-за чего казался светящимся в полумраке, и Уильям был готов поклясться, что когда всадник подъедет поближе, то он сумеет разглядеть и красные кресты на его плаще и груди.

– Откройте ворота! – крикнул Уильям, зная, что даже если его приказ не расслышат сами караульные, то внизу еще найдется с десяток рыцарей, не успевших уйти со двора крепости и готовых немедленно передать слова командора. А затем поспешно прошел, почти пробежал к ближайшей каменной лестнице, торопясь вниз.

Пока он спускался, всадник успел домчаться до ворот и влетел, не замедлившись ни на мгновение, в одну из приоткрывшихся ему навстречу высоких, окованных металлом створок. Гнедой, весь в пене, жеребец с диким ржанием поднялся на дыбы, когда всадник резко дернул на себя поводья.

– Полегче, любезный брат, – осадил торопыгу Уильям, не оценив такого варварского обращения с лошадью.

– Командор, – прохрипел всадник. Собственный конь заботил рыцаря в последнюю очередь. – Мне нужен… командор. Меня послали….

– Дайте ему воды, – велел Уильям и протянул руку, чтобы поддержать пытающегося не то спешиться, не то просто рухнуть с седла на землю гонца. – Я командор.

– Курд, – прохрипел тот и схватился за поднесенный ему деревянный ковшик на длинной ручке, расплескав часть воды и жадно выпив всю оставшуюся.

– Что? – спросил Уильям, мгновенно напрягшись, словно ждал, что враг сейчас выскочит из-за спины примчавшегося в прецепторию рыцаря. – Он перешел границу? Насколько большая армия?

– Двадцать тысяч, не меньше, – ответил гонец, всё еще пытаясь отдышаться. – Король с Великим Магистром в Аскалоне, они ждут всех, кто способен…

Дальше Уильям уже не слушал, а, повернув голову, кричал, чтобы немедленно созывали капитул прецептории и отыскали Жослена де Шательро. Начавшая было неторопливо готовиться ко сну крепость мгновенно ожила, вспыхнула факелами и наполнилась шумом и отрывистыми криками.

Привыкнув за проведенные в Святой Земле годы путешествовать по ночам, чтобы не страдать от невыносимой жары, храмовники были готовы выступать на Аскалон, не дожидаясь рассвета.

Комментарий к Глава пятнадцатая

*Орден Святого Лазаря – военно-монашеский орден сродни тамплиерам и госпитальерам, основанный в Палестине в годы Первого Крестового похода и принимавший в свои ряды прокаженных рыцарей. Лазариты существуют и по сей день, как и Орден госпитальеров.

*валганг (от немецкого “wall” – стена и “gehen” – ходить) – верхняя часть крепостной стены, защищенная спереди бруствером.

========== Глава шестнадцатая ==========

Рено де Шатильон мерил зáлу размашистыми шагами, с каждой минутой всё больше напоминая королю загнанного в ловушку зверя. Длинные полы его темно-красного, цвета засохшей крови, плаща подметали узорчатую арабскую плитку, взметаясь в воздух при резких, отрывистых поворотах, когда де Шатильон упирался то в одну украшенную витиеватой вязью стену, то в другую. Крепость Аскалона по-прежнему хранила в своем убранстве немало следов прежних хозяев, но если на самого Балдуина эта яркая зелено-голубая красота оказывала скорее умиротворяющее действие, то Рено, напротив, выходил из себя от одного только вида арабской вязи. Шестнадцать лет в сарацинском плену отнюдь не улучшили характера этого полудикого смуглолицего зверя, полагавшего рубку голов на полном скаку и поджог магометанских деревень едва ли не единственным достойным развлечением для мужчины.

Из-за таких, как Рено, отстраненно думал Балдуин, народы Востока и считают всех франков невежественными варварами.

– Атакуем их немедленно, – ярился тем временем опрометчиво выкупленный из плена де Шатильон. – Ударим в спину, пока сарацины этого не ждут!

– И поляжем все, как один, – осадил взбешенного Рено коннетабль* королевства Онфруа де Торон.

– Это бесчестие! – воскликнул одновременно с ним сенешаль Жослен де Куртене. Балдуину захотелось поморщиться. Ловкому и пронырливому дядюшке не было равных, когда речь шла о поиске средств на вооружение армии, но в самом сражении он, увы, был способен разве что героически погибнуть. Балдуин и не собирался пускать его в бой, чтобы не расстраивать мать известиями о безвременной кончине ее старшего брата. Сам дядюшка в битву с впятеро превосходящим христианские силы противником тоже не рвался и мечом потрясал лишь для виду.

Чем только сильнее выводил из себя Рено де Шатильона.

– И что же вы предлагаете, благородный граф? – ядовито ответил тот, сделав особое ударение на титуле второго спорщика. Эдесса, первое графство, созданное крестоносцами в Святой Земле, была отвоевана сарацинами еще тридцать лет назад, и Жослен де Куртене был ее графом лишь на словах. – Быть может, кому-то из нас стоит послать Салах ад-Дину вызов на поединок?

Станет этот курд самолично браться за саблю, когда за ним армия в двадцать с лишним тысяч магометан, раздраженно подумал Балдуин, пока его дядюшка пытался придумать достойную ответную шпильку.

Известие о вторжении застало короля в постели, где он пытался если не выспаться, то хотя бы подремать несколько часов, и поначалу показалось ему вестью о конце света. Разбуженная шумом поспешных сборов Сибилла долго металась по коридорам, не заплетя длинных золотистых волос, а потом вновь расплакалась, и ее немедленно бросились утешать все придворные дамы и половина рыцарей. Агнесс де Куртене и вовсе пожелала отправиться вместе с сыном, и, успокоив принцессу, рыцари принялись отговаривать мать короля от этой безрассудной мысли. Сами они при этом ликовали.

– Война! – восклицал то один, то второй.

– Разобьем сарацин!

– Уничтожим последователей Пророка раз и навсегда!

Сабина сидела снаружи, на холодных мраморных ступенях, глядя медленно алеющее на востоке небо, и ее страх выдавало только едва заметное движение ассиметричных губ, казавшихся почти черными в предрассветном сумраке. Сарацинка беззвучно молилась, подняв медовые глаза к гаснущим в небе звездам, и была настолько погружена в собственные мысли, что даже обратившемуся к ней немолодому рыцарю ответила почти любезно.

– Простудишься, девушка, – коротко бросил тот, спускаясь по лестнице мимо молящейся служанки, чтобы благословить отправлявшегося вместе с королем сына.

– Это не худшее, что может случиться с христианином, мессир, – сказала Сабина, на мгновение бросив на него взгляд из-под пушистых черных ресниц, и мессир Бернар остановился, словно она заворожила его одним этим движением медово-карих глаз. – Многих из моих единоверцев завтра ждет мученическая смерть во имя веры.

Рыцарь смотрел на нее почти минуту с непонятной тоской в выцветших от возраста глазах, а затем спросил:

– Будешь ли ты молиться за них?

Сабина взглянула на него еще раз, и в ее глазах промелькнуло нечто, похожее на сочувствие к его неразделенной страсти, прежде чем сарацинка ответила:

– Я буду молиться за каждого, кому суждено скрестить мечи с магометанами. Но более всего – за тех, кого люблю.

Мессир Бернар от такого расплывчатого ответа, казалось, воспрял духом и заявил седлавшему коня сыну, что тоже намерен принять участие в предстоящем сражении.

Отговорить старика не сумел ни встревоженный этим решением Жасинт, ни сам Балдуин, к которому решился обратиться с просьбой молодой рыцарь.

– Мой отец верно служил и вам, и вашего отцу, и вашему… – торопливо заговорил Жасинт, но Балдуин коротким движением руки остановил перечисление королей Иерусалима и ответил:

– Я помню, мессир. И не желаю ему преждевременной гибели в бою.

Но старик упрямо взгромоздился в потертое, явно знававшее лучшие годы боевое седло, отказавшись даже дослушать увещевания своего короля.

– Вам понадобится каждый рыцарь, Ваше Величество. Я готов вновь послужить Иерусалиму, как воин, даже если это будет мой последний бой.

Балдуина ответ не убедил. И, выезжая на рассвете из города, он думал не только о надвигающейся на Иерусалим угрозе – трудно было строить планы атаки, не представляя даже, в каком именно месте Святой Земли они встретят сарацин, – но и о том, сколь странные поступки порой совершают люди во имя любви. Понапрасну рисковать жизнью, когда ты уже стар и лишился половины прежних сил, только ради того, чтобы оказаться в числе тех, о чьих душах будет молиться красивая кареглазая женщина.

– Прости меня, но это безумие, – решился отбросить сыновнюю почтительность Жасинт и прямо высказал, что он думает о решении отца. – На что, позволь спросить, ты рассчитываешь?

– Я, – медленно ответил Бернар, трясясь в седле, – позволял себе дурные мысли о ней. И имел дурные намерения. Но я хочу исправить это. Хотя бы попытаться.

– Ты хоть видел ее лицо? – не выдержал Жасинт, уставший от этих страданий по юной сарацинской красавице. Девушка была моложе отца лет на сорок. Да, он, без сомнения, верный рыцарь королевства и седина ему даже к лицу, но сарацинка слишком молода для него. Слишком юна, чтобы счесть привлекательным шестидесятидвухлетнего мужчину. И ведь достаточно было посмотреть на ее подрагивающие губы и широко раскрытые темные глаза, чтобы понять: ей есть о ком молиться. И кем бы ни был тот мужчина, у Бернара нет ни единого шанса его затмить.

– Она молода, – по-прежнему медленно, словно это причиняло ему боль, сказал отец. – И ей, верно, по нраву мужчины вдвое моложе меня. Но я хочу, чтобы она знала: я не буду ни на чем настаивать, не стану даже просить, но всегда буду готов протянуть ей руку помощи, если она позовет.

Она не позовет, раздраженно подумал Жасинт, но спорить дальше не решился. А отец будто помолодел лет на двадцать от одной только мысли, что где-то далеко, за надежными стенами Иерусалима, его вспоминает в своих молитвах кареглазая сарацинка. Не пугало его ни численное преимущество магометан – основные силы христиан осаждали на севере Харим под командованием Раймунда Триполитанского и Филиппа Фландрского, и Балдуин собирал свою армию в спешке, – ни обернувшаяся полным провалом первая стычка с надвигающимся с юга врагом.

Иерусалимская армия столкнулась с египетской близ Аскалона, три тысячи против двадцати шести на размокшей от осенних дождей земле. Исход боя был предрешен еще до его начала. Балдуин в бессилии приказал отступить в цитадель, а воодушевленные легкой победой магометане лавиной хлынули вглубь страны, намереваясь разграбить и сжечь каждый встреченный на их пути город, замок и даже крохотные крестьянские поселения.

– Атакуем вновь! – предлагал порывистый Рено де Шатильон, меряя широкими стремительными шагами зáлу, в которой собрался военный совет короля. Некоторые бароны согласно кивали головами в такт идеям де Шатильона, другие, напротив, хмурили лбы, опасаясь, как бы радикальные мысли единоверца не навлекли на их еще бóльшей беды.

Сам Балдуин сидел, сложив вместе кончики пальцев в белых кожаных перчатках, во главе длинного прямоугольного стола из мореного дуба и следил, казалось, за всеми членами совета одновременно. Те бы с радостью отдали половину своих богатств, чтобы заглянуть в голову прокаженного короля и понять, о чем он думает. Решится ли атаковать или затаится в Аскалоне, за высокими прочными стенами, возведенными лучшими магометанскими строителями и десятилетиями отражавших атаки самих христиан, прежде чем Балдуин III положил конец существованию последнего оплота сарацин на побережье Святой Земли. Теперь эти стены служили защитой Балдуину IV от бесчинствующих снаружи воинов Пророка, и судьба всей Палестины, ни о чем в большинстве своем не подозревавшей, повисла на волоске, ожидая решения короля.

Балдуин нервничал, но не торопился. Понимал, что необдуманное, принятое слишком поспешно решение принесет ему больше вреда, чем пользы.

– Мессир Онфруа, – негромко сказал мальчик-король, и звук его голоса разом положил конец всем иным разговорам, заставив умолкнуть даже Рено де Шатильона. Тот оборвал фразу на середине скорее потому, что Балдуин носил на голове корону, чем из действительного, искреннего уважения к шестнадцатилетнему мальчику, но Балдуину пока что было достаточно и этой видимости покорности. – Что вы скажете, мессир? – обратился король к коннетаблю, и тот всерьез задумался, прежде чем ответить.

– Силы слишком неравны, Ваше Величество. Даже собери мы здесь всю армию королевства, и она не превзойдет по размерам магометанскую. Открытое столкновение даст нам лишь героическую смерть и ничего более.

– Ничего более?! – взвился Жослен де Куртене. – Вы говорите о смерти в бою с неверными, мессир! Разве не о таком доблестном конце, во имя Господа и Иерусалима, мечтает каждый из наших рыцарей? Разве не этого жаждут воины мессира Одо? Ничего более, ха! Вам должно быть совестно за такие слова, мессир!

Одо де Сент-Аман, вопреки словам сенешаля, только усмехнулся. Воевавший с ранней юности храмовник видел Жослена де Куртене насквозь и знал, что если тот и пойдет в бой, то уж точно не в первых рядах.

– Мои рыцари, граф, обнажают мечи лишь ради защиты христиан. Они не станут сражаться только для того, чтобы бесцельно сложить головы и оставить тысячи своих единоверцев на растерзание магометанам.

– Ваши рыцари… – начал было Жослен де Куртене, но Великий Магистр отмахнулся от него, как от назойливой мухи.

– Тамплиеры не примут участия в безрассудной бойне. Однажды Орден уже отказал королю Амори – и я хочу напомнить, мессиры, что его поход на Египет потому и принес нам столько бед, что был безрассудным, – и мы откажемся сражаться и в этом бою, если благородные бароны не предложат нам ничего иного, кроме доблестной гибели.

Военный совет немедленно зароптал от таких слов, потрясенный нежеланием одной из главных военных сил Иерусалима участвовать в предстоящем сражении, но Магистр вновь оборвал все возмущения одним взмахом руки.

– Быть может, вы позабыли, мессиры, но тамплиеры – щит христианства, а не ваша личная гвардия. Все принадлежащие Ордену земли и богатства, за которые нас так ненавидят многие рыцари и короли, служат лишь одной цели: дать нам в час нужды оружие, доспехи и провиант. Никто не выкупит моих рыцарей из плена, как вас, мессиры, поскольку Салах ад-Дин не хуже других знает, сколь крепка наша вера, и обезглавит каждого плененного тамплиера. Но именно потому, что наша вера крепка, ни один из братьев не побежит с поля боя, как это делаете вы… – бароны вновь зароптали, и де Сент-Аман с грохотом ударил по столу раскрытой ладонью в кольчужной рукавице. – Помолчите, мессиры, ваша трусость известна каждому в королевстве! Так же, как каждому известно, что мои рыцари будут биться до последней капли крови! И я не позволю пролить эту кровь лишь потому, что вы возжелали помериться силами с превосходящей нас в несколько раз армией этого курда! Орден согласен платить жизнями лишь за победу над магометанами и ни за что иное! Если ваш план не может этого гарантировать, то посылать на бессмысленную гибель вы будете лишь своих солдат, но не тамплиеров! Мы поклялись защищать тысячи христианских жизней, и мы не можем оставить их на милость сарацин!

– Вы сказали, Магистр, – вмешался Балдуин негромким, ровным голосом, прежде чем его бароны успели опомниться и накинуться на непримиримого храмовника. – И я выслушал вас, поскольку ваши слова повторяют мои собственные мысли. А теперь вы выслушаете меня. Вы все, – сказал мальчик, обводя взглядом взбудораженный совет. – Я, как и тамплиеры, не намерен лишь красиво и бессмысленно погибнуть в бою. Мой долг, как короля, – защитить Иерусалим. Я не позволю Салах ад-Дину уничтожить всё то, что годами строили мои и ваши предшественники. Но такую армию нельзя атаковать бездумно. Сколько ваших рыцарей сможет присоединиться к нам в течение одного дня и одной ночи, мессир Одо?

– Не меньше полусотни из всех окрестных крепостей, Ваше Величество, – мгновенно отозвался Великий Магистр. – За ними уже послано, первые отряды будут в Аскалоне к рассвету.

– Хорошо, – ровным, без единой эмоции, голосом согласился Балдуин. – Вот что мы сделаем, мессиры…

***

Разведчик появился на гребне холма, когда солнце уже клонилось к горизонту, высветив черные силуэты всадника и жеребца, и небо приобретало закатные, розовые и оранжевые, оттенки, порой почти сливаясь с желтыми и коричневыми цветами песков и каменистой земли.

– Они переходят реку у Монжизара, бóльшая часть армии рассеялась по всей равнине и не ожидает нападения, – скороговоркой выпалил разведчик в черной котте сержанта и блестящем шлеме-каске, почтительно склоняя голову перед Великим Магистром.

Шестнадцатилетнего короля он удостоил коротким кивком, и Уильям, присмотревшись, опознал в сержанте пекарского сынка Эдварда. Балдуин непочтительность проигнорировал – скорее всего, попросту не заметил, – чем вызвал у Уильяма невольную и старательно спрятанную в рыжеватые усы улыбку. Эдвард всегда старался держаться наравне с благородными, но у тех привычка смотреть на людей свысока была врожденной, а потому совершенно естественной, и пекарский сынок с его попытками казаться значительнее, чем он есть, выдавал свое незнатное происхождение первым же движением или словом.

Балдуин нахмурил брови и оглянулся на растянувшуюся по холмистой местности кавалькаду в несколько тысяч человек – выйдя из Аскалона, королевская армия бросилась в погоню за сарацинами напрямик, намеренно избегая объезженных трактов, – прежде чем медленно, всё еще раздумывая над планом атаки, сказал:

– Если они действительно рассеялись, то нужно атаковать немедленно.

Эдвард, судя по оскорбленному виду, принял это «действительно» на свой счет и решил, что король сомневается в правдивости слов разведчика.

– Пошлем вперед конницу! – запальчиво предложил Рено де Шатильон, постоянно осаживая черного, как уголь, жеребца, такого же дикого и порывистого, как и его хозяин.

– Без поддержки пехотинцев? – засомневался Онфруа де Торон. Тяжелая рыцарская конница всегда была главнейшей силой крестоносцев, но при таком численном перевесе сарацины сомнут их без особого труда. Попросту задавят собственными трупами.

– Пехота подтянется, пока мы будем рубить магометанам головы, – отмахнулся от коннетабля Рено. Уильям подумал, что де Шатильон слишком опрометчив. Даже его стремление сражаться в первых рядах не утешало, такой, как Рено, только и думает о грабеже и убийствах и собственную голову сложит без малейших сожалений, зная, что после этого станет героем десятков песен.

– Магистр де Сент-Аман? – спросил Балдуин, продолжая хмурить брови. – Тамплиеры смогут продержаться до того, как подойдут пехотинцы?

– Командор де Шампер? – повернул, в свою очередь, голову Великий Магистр. Старик, как называли его в Ордене – вкладывая в это прозвище почтение к его возрасту и боевому опыту, а не насмешку над почти семидесятилетним Магистром – наверняка собирался самолично принять участие в сражении, но милостиво уступал командование молодому рыцарю. Словно хотел сказать «Учись, мальчик. Если ошибешься, то я поправлю».

– Мы сделаем всё, что в наших силах, Ваше Величество, – расплывчато ответил Уильям, понимая, что если сарацины не растеряются от внезапного нападения, то его рыцарям останется только уповать на Божью милость. Их вырежут, как овец.

– Атакуем немедленно, – продолжал подзуживать других Рено де Шатильон. Уильям подумал, что Балдуину, возможно, не следовало выкупать Рено из плена. Такая горячность скорее к худу, чем к добру. Особенно при столкновении семи сотен рыцарей и четырех тысяч пехотинцев с двадцатью шестью тысячами сарацин.

Он вдруг с неожиданным сожалением подумал, что не успел попрощаться. Если ему суждено сложить в этом бою голову, то Сабина уже никогда не узнает…

Не должно, одернул себя Уильям, чеканя каждое слово в этой неприятной, но необходимой мысли, быть никакой Сабины.

Но отделаться от собственных чувств не получалось. И он с ужасом понимал, что не хочет ни с кем сражаться. Не хочет атаковать огромную магометанскую армию, рискуя погибнуть в первые же мгновения этого неравного боя.

Если развернуть сейчас коня, то самое позднее к полуночи он будет у ворот Иерусалима. Бросит её в седло и увезет туда, где никакие последователи Пророка до них уже не доберутся. И тогда…

И что тогда станет с остальными? Со всеми теми, кто слишком слаб, стар или юн, чтобы защитить себя от надвигающейся магометанской армии? В Ордене и без того слишком мало рыцарей, чтобы храмовники могли позволить себе потерять еще одного. И не в бою, а из-за любви.

Дабы ни один христианин не был напрасно и безосновательно подвергнут лишениям, гласил Устав, и Уильям повторял эти слова в мыслях, водружая на голову громоздкий стальной топфхельм.

В Святой Земле были тысячи таких, как Сабина. Он не может выбрать кого-то одного, кто нуждается в его защите, и повернуться спиной ко всем остальным. Когда на них шли тысячи и тысячи магометан.

Господи, помоги нам.

Конница тамплиеров взлетела на гребень очередного холма и хлынула вниз единым, отточенным сотнями тренировок строем, вскидывая копья и снося всё, что оказывалось у них на пути, будь то всадник или пеший. Белая лавина прокатилась до самого брода через змеящуюся по равнине речушку, увязнув лишь в нескольких десятках ярдов от центра рассеянной сарацинской армии, и воздух наполнился криками, стонами и треском ломающихся копий.

– Вперед! – кричали где-то неподалеку мирские рыцари, атакуя второй волной и снося на полном скаку головы разбегающихся в ужасе врагов. – За Иерусалим!

Их единственное спасение было во внезапности, в надежде, что сарацины попросту не успеют перегруппироваться и оказать нападавшим достойное сопротивление…

И эта надежда оправдалась.

– Шайтаны! – кричали мечущиеся магометане, приняв сверкающую сталью конницу за демонов Преисподней. Словно земля разверзлась у них под ногами, и из ее недр и в самом деле вырвалась армия Иблиса, не щадя ни бывалого, уже убеленного сединами воина, ни безусого юноши, впервые взявшего в руки саблю.

– Гоните их! – прокричал где-то совсем рядом знакомый, еще по-мальчишески ломкий голос, и мимо промчался Балдуин на взмыленном жеребце и с обагренным кровью клинком в левой руке. Правая у него, по словам бывшего королевского регента, омертвела еще в детстве.

Христианские рыцари встретили бросившегося вместе с ними в бой мальчика воодушевленным ревом сотен голосов, несущаяся следом с холмов пехота уже рубила мечущихся по равнине врагов, нещадно убивая и людей, и несущих их лошадей, чтобы свалить на землю всадников. Египетские мамлюки, верные охранники султана, зарычали в ответ, напряглись в отчаянном, но почти бессмысленном усилии, и схватившиеся с ними тамплиеры отступили. На ярд, затем на два… Уильям кричал, задыхаясь и боясь, что никто не услышит его приказов в шуме и горячке боя, но братья расслышали, заметили на мгновение сверкнувший в воздухе взмах меча и вновь рискнули, подняв боевых – обученных обрушиваться на врага и своим весом, и весом всадника – жеребцов на дыбы. И рухнули на не успевших опомниться мамлюков, с громким, мерзким хрустом ломая им кости и раскалывая черепа под блестящими коническими шлемами.

И сарацины дрогнули. В воздухе по-прежнему свистели стрелы, кричали полководцы, но огромная, прежде казавшаяся несметной силой армия пятилась, а затем и вовсе побежала, не разбирая дороги и повернувшись спинами к мгновенно взведенным арбалетам.

– Стреляйте! – кричал Балдуин, мелькая то тут, то там, и каждое появление перемазанного чужой кровью короля встречали победным ревом и свистом выпускаемых арбалетных болтов. – Гоните их!

Это была его победа. Что бы ни говорили и ни советовали королю его бароны и тамплиеры, последнее слово оставалось за Балдуином. Не решись он на отчаянный, неравный бой, и, быть может, на следующий день сарацины бы уже осаждали Иерусалим. Но теперь Салах ад-Дин бежал, едва не лишившись не только армии, но и собственной головы, а земля вокруг холма Монжизар пропиталась кровью, и воды текущей по равнине реки покраснели, словно в ветхозаветной притче о Казнях Египетских.

– Победа! – гремели христиане, гарцуя на взмыленных окровавленных лошадях, и пехотинцы вновь вскидывали взведенные арбалеты.

– Победа, – прошептал, сдавленно смеясь, Уильям. Все его сомнения разом утратили смысл, и осталось лишь безумное, звенящее в ушах и слепящее глаза чувство победы.

Не нам, Господи, не нам, но имени Твоему дай славу. И позволь нам прославить Тебя еще сотней и тысячей побед над магометанами.

Уильям вздрогнул, слепо схватился рукой за переднюю луку седла, почувствовав металлический привкус крови на губах, и опустил голову, с трудом стащив с головы тяжелый шлем. Под ключицей, прорвав кольчугу и белое сюрко, вышел окровавленный наконечник стрелы.

Уильям моргнул, тупо глядя, как с острия медленно падает крупная темно-красная капля, а в следующее мгновение мокрая, со спутанной гривой, лошадиная шея ринулась ему навстречу, и перед глазами стремительно почернело.

***

Сабину трясло так, что она даже не могла объяснить привратнику госпиталя Святого Иоанна, почему стучится в ворота в столь поздний час и не может подождать хотя бы до рассвета. Рыцарь-монах в черном сюрко с белым крестом смотрел, нахмурившись, на дрожащую, глотающую слезы девушку в наспех наброшенном и криво завязанном под горлом плаще, пока не вычленил из бессвязной речи «он» и «ранен» и коротко кивнул, сделав шаг в сторону.