Текст книги "Железный Маршал (СИ)"

Автор книги: Атенаис Мерсье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 50 (всего у книги 52 страниц)

– Поговори с королевой, – попросила Мария. Быть может, прониклась горем женщины, одно мгновение лишившейся своего короля и защитника, оказавшегося в сарацинском плену. Или же увидела в глазах Сибиллы свое собственное отражение. Когда-то она точно так же потеряла корону Иерусалима. Лишь с той разницей, что на нее не надвигались орды магометан, вполне способных лишить ее этой короны вместе с головой.

Балиан этого разговора не желал. Знал, что город наводнили беженцы, лишь усиливавшие царившую в Иерусалиме панику, и что Сибилла – пытавшаяся организовать оборону вместе с патриархом Иерусалимским, так удачно сказавшимся больным перед битвой у Рогов Хаттина – будет умолять возвратившегося в город барона взять эту обязанность на себя.

– Прошу вас, – прошептала Сибилла побелевшими губами, и ее лежащие на подлокотниках руки казались сломанными крыльями синепёрой птицы. – Я умоляю вас, барон, я лишь женщина, и мне не удержать Иерусалим. Я чувствую… что утратила последнюю надежду. Я не в силах вынести эту ношу, мессир, я молю вас, защитите нас!

Ее прадед, ее дед – благодаря браку с ее бабкой Мелисендой, – ее дядя, ее отец, ее брат и даже ее сын были королями Священного Града. Почти девяносто лет христиане удерживали его под своей рукой, и золотые лучи палящего солнца отражались от украшавших церкви католических крестов. Неужели им суждено было пасть теперь? Неужели всему, что знала Сибилла, всему, во что она верила, суждено было оказаться растоптанным последователями другой веры? У которой в действительности было так мало отличий от христианства.

Другая женщина стояла в Храме Гроба Господня, когда королева Иерусалима умоляла о помощи того, кто прежде был ее первейшим врагом, поддерживавшим права ее единокровной сестры. Сабина опустилась на колени перед белой плитой, под которой лежал умерший от проказы король, и протянула руку, коснувшись холодного камня.

Как мне быть? Я отказалась от девочки, которую не смогла бы любить сильнее, даже будь она мне родной дочерью. Я сама отдала ее магометанам, солгав, что она моя, и предав память ее несчастной матери. А следом вновь отказалась от семьи, ибо я не в силах свернуть с выбранного мною пути. Даже если бы я желала… Пусть у меня есть лишь молитвы, но в этой войне нужны и они, разве нет? Нужны стольким достойным мужчинам, что ежечасно рискуют жизнями ради нашего спасения. Нужны… ему. Кто будет молиться за него, если я отрекусь? Его семья слишком далеко, они, верно, даже не знают о том, что Аскалон пал. Помоги мне. Подай мне знак. Ты, стоящий теперь так близко к Престолу Господа – ибо как же иначе, когда ты так страдал при жизни, но продолжал сражаться за всех нас, – подскажи мне верный путь. Помоги мне отыскать Уильяма среди сотен и тысяч тех, кто лишился своего крова в этот черный час.

Она стояла на коленях, снова и снова повторяя про себя слова молитв, пока не услышала возмущенный голос за спиной.

– Что она делает здесь?! Кто пустил в стены нашего храма этого нечестивую?!

– Оставьте, любезный брат, – ответил священник, знавший ее многие годы. – Эта женщина – благочестивая христианка.

– Христианка?! Она сарацинка! Она одной крови с теми, кто сейчас надвигается на наш город! Чтобы разрушить наши святыни и увести наших людей в рабство!

– Не кричите в Храме Божьем, мессир, это святотатство.

Сабина знала, что ей следовало проявить смирение – особенно сейчас, когда она так надеялась на милосердие Господа, – и промолчать. Но не смогла сдержаться, обернувшись и увидев знакомое лицо с голубыми глазами и русой бородой. Вспомнив, как он предавал умирающего Балдуина, шпионя для Ги де Лузиньяна. Пусть тамплиеры говорили, что у них нет короля… По большей части это были лишь слова.

– Как жаль, – сказала она, едва удостоив храмовника взглядом, – что наступили черные для всех нас дни, когда достойные умирают, а предатели по-прежнему ходят по этой земле, и некому призвать их к ответу за их злодеяния.

Лицо рыцаря застыло непроницаемой маской, но Сабина понимала, что он оскорблен. И глупо, совсем по-детски наивно надеялась, что, быть может, это оскорбление заставит его вспомнить о своих обетах.

Вы клялись защищать нас всех, мессир. Вам следует поучиться у более – в сотню и тысячу раз более – достойных и благородных мужчин, прежде чем называть себя тамплиером.

Она подняла руку, инстинктивно нащупав и крепко сжав пальцами висящий на шее крест, и вышла из храма на солнце. Еще теплое, даже горячее, но уже теряющее свою силу с приближением зимы сентябрьское солнце. Сабина еще не знала, что Балиан д’Ибелин уступил просьбам Сибиллы и согласился возглавить оборону Иерусалима. И что войско магометан уже было всего в трех днях пути от города.

***

Ворота в прецепторию тамплиеров открылись медленно, но по внутреннему двору уже спешил командор, узнавший о появлении беглых рыцарей, едва они вошли в Триполи и крутившийся у городских ворот мальчишка-паж бросился в прецепторию со всех ног, чтобы доложить об этом Ордену. Командор вскинул руки, словно хотел обнять первого из спешившихся, но сбился с шага и растерянно остановился, увидев пустые, посветлевшие до бледного серебристого цвета глаза на грязном осунувшемся лице.

– Я молился, – сказал брат Генри, – чтобы вам удалось вырваться из плена. Когда мы узнали об Аскалоне…

– Людям нужна вода и еда, Хэл, – сухо перебил его запыленный маршал, и Генри вдруг подумал, что совершенно не узнаёт даже его лица. – Они почти ничего не ели последние несколько дней. Да и ванна, пожалуй, не помешает.

– Я уже распорядился, – коротко кивнул Генри, возмутившись в мыслях. Он не был зеленым мальчишкой, не умевшим принять в прецептории измученных долгим путешествием людей. – А где… твои друзья? Жослен и Ариэль?

Уильям вновь посмотрел на него этими чужими бледно-серыми глазами – будто выгоревшими, как сухое дерево выгорает до почти белого пепла, – и ответил всё тем же равнодушным голосом.

– Мертвы.

Все мертвы. Льенар, магистр де Сент-Аман, магистр де Торож, Балдуин, мессир Ричард, Ариэль, Жослен… Серафин. Он выполнил свое обещание, и теперь не позволял себе называть друга никаким иным именем, кроме того, что было дано ему при крещении. Серафин де Гареу был мертв, и эта тайна уже не могла ему навредить.

А живые продолжали проигрывать.

– Султан подошел к Иерусалиму, – заговорил Генри уже позднее, когда пригласил друга – того, кого он считал своим другом последние несколько лет и не узнавал теперь, – разделить с ним вечернюю трапезу в командорской келье. В тишине и отсутствии чужих любопытных взглядов. – Сам понимаешь, между нами и Иерусалимом больше трех сотен миль, и вести приходят с большим опозданием. Но думаю… что город еще сопротивляется.

– Он не устоит, – равнодушно ответил маршал, вонзая нож в мясо, словно в плоть своего врага. И добавил фразу, которую Генри не сумел понять до конца. – Она была права. Мы победим, лишь если обезглавим всех воинов султана до единого. Но этого не случится.

– Не говори так, – отрезал Генри, не желая поддаваться дурному настроению. Чужому отчаянию, пропитывавшему каждый дюйм его кельи и даже его белый плащ. – Я знаю, они были дороги тебе, Вилл…

– И они верно служили Господу, – сказал маршал, и голос у него на мгновение сорвался. – Но Он… отвернулся от нас. А теперь еще и Иерусалим… А я не успею. Бог отвернулся от меня.

– Нет! – ответил Генри, испытывая острое желание схватить его за плечи и встряхнуть изо всех сил. Но чувствуя, что это не поможет. – Он по-прежнему с нами. Да, Он не пошлет нам легион серафимов, – при этом слове Уильям странно дернул щекой, словно оно ударило его, как камень, – но Он наблюдает за нами с небес и не оставит нас в беде, если только мы сами не отречемся от Него.

Уильям не ответил. И Генри замолчал, чувствуя, как его слова будто летят в пустоту с огромной высоты. В эту страшную пустоту бледно-серых глаз. Они же были темные. Генри помнил их цвет так отчетливо, словно смотрел в них каждый день, хотя в действительности не видел маршала уже пару лет. У Уильяма – у этого надменного баронского сынка, оказавшегося куда сложнее и несчастнее, чем Генри полагал в юности – всегда были темно-серые глаза.

– Как думаешь… – спросил Генри, зная, что должен говорить совсем не об этом, но больше не чувствуя в себе сил терзаться этой мыслью в одиночестве. – И Том погиб? Он ведь был с магистром у Рогов Хаттина.

– У Хаттина обезглавили всех, – равнодушно ответил маршал, казалось, проявлявший куда больше интереса к жареному мясу в своей тарелке, чем к смерти еще одного товарища и брата. – Всех, кроме этого ублюдка де Ридфора.

– Будь он проклят, – бессильно выплюнул Генри, хотя знал, что должен был ответить совсем не это. Но уважения – или хотя бы жалости – к магистру, погубившему их друзей, погубившему сам Орден, у них уже не осталось. – И он, и этот гонец, принесший поддельное письмо!

Маршал медленно поднял пустые серебристые глаза от кубка с вином и вдруг спросил жутким вкрадчивым голосом:

– Какой гонец?

– Тот, что прибыл к графу Раймунду в Ля-Сефори с вестью об осаде Тивериады. Если бы не он, король не выступил бы к Хаттину. А, ты же не знаешь. Этот красавчик помог графу выбраться с поля боя, но графиня, не раздумывая, заперла его в темнице. Она клянется, что написала мужу совсем иное письмо, в котором умоляла его не рисковать понапрасну. Подумать только, мы потеряли целое войско из-за одного ложного послания!

– И где же он теперь? – Уильям задал еще один вопрос всё тем же жутким вкрадчивым голосом, и на мгновение Генри захотелось даже не отодвинуться от него – несмотря на разделяющий их стол, – а броситься прочь из кельи. Подальше от этого… Да он даже не мог с полной уверенностью сказать, кого видел перед собой. Узнавал лицо, но не узнавал ни голос, ни глаза, ни даже эти жуткие дерганные движения. Будто маршал в любое мгновение был готов схватиться за рукоять меча, врученного ему взамен отбитого у сарацин оружия. Генри привык считать его другом, пусть и не слишком близким, но теперь думал, что вновь ошибся и совсем не знал этого человека.

– Гонец? В застенках у графа, но Раймунд тяжело ранен и не может позаботиться о мерзавце сам. А тот молчит, как рыба.

– Христианин?

– Похоже, что нет. Не то посланник ассасинов, ты ведь знаешь, как легко они проникают ко двору хоть магометанского султана, хоть христианского короля, не то…

– Пытали? – спросил маршал, не дав ему закончить. Вопрос, пожалуй, был логичен – с чего бы рыцарям Храма проявлять излишнее милосердие к врагу их веры? – но задан таким ледяным тоном, что Генри поначалу даже не решился ответить.

– Нет. Еще нет. Но…

– Покажи мне.

– Сейчас?

– Да. Сейчас.

Спорить Генри не посмел. Не сейчас, когда на него так пристально смотрели эти пугающие серебристые глаза. Он первым покинул келью и приказал оседлать пару лошадей. Проехал вверх по улице в кромешной темноте – каждое мгновение чувствуя направленный ему в спину пустой взгляд, – вошел в распахнувшиеся ему навстречу двери, спустился вниз по крутой винтовой лестнице и прошел по узкому, пахнущему сыростью и плесенью коридору из темного камня до одной из ничем не примечательных дверей.

– Всё ещё молчит?

– Да, мессир, – согласился сопровождавший его от самой лестницы стражник, и они оба с трудом сдержались, чтобы не поежиться от звука ледяного маршальского голоса.

– Зовите палача. Пусть принесет каленое железо. Посмотрим, как этот гонец запоет теперь.

Гонца, пожалуй, было бы даже жаль, не стань он виновником стольких бед. Он едва взглянул в пустые бледно-серые глаза и, в отличие от рыцарей, не сумел сдержать дрожи. А затем пронзительно закричал, когда его кожи коснулся раскаленный до красноты железный прут. Темница мгновенно наполнилась тошнотворным запахом паленого человеческого мяса, но на лице маршала не дрогнул ни один мускул. И голос зазвучал по-прежнему равнодушно, словно не по его приказу теперь корчился в муках живой человек.

– Кто тебя послал?

– Графиня, – выдохнул пленник, когда палач отнял прут. – Графиня Тивериадская! Спросите ее, она сама подтвердит!

– Кто дал тебе письмо, что ты доставил графу Раймунду?

– Графиня, – повторил пленник, и Генри был готов поклясться, что в серебристых глазах чуть расширились зрачки. От таящегося глубоко внутри, под этой равнодушной маской гнева.

– Ложь, – отрезал Уильям и кивнул палачу. Обнаженная кожа стремительно обугливалась от прикосновения железа, и запах паленой плоти стал сильнее. – Кто дал тебе это письмо?

– Графиня! – завопил пленник, инстинктивно пытаясь отодвинуться от раскаленного плута, но цепи держали его крепко. – Графиня Тивериадская!

– Ложь. Кто дал тебе письмо?

Казалось, это будет продолжаться вечно. Вопрос, ответ, отчаянный крик и лишь усиливающаяся вонь паленой плоти. И вновь вопрос, ответ и крик, гулко отражающийся от сырых темных стен. И это безжалостное «Ложь», в котором Генри раз за разом мерещился еще более отчаянный крик.

Они умерли! Они умерли из-за тебя!

– Кто дал тебе письмо?

– Графиня!

Генри едва сумел заснуть в ту ночь – и в следующую тоже, – закрывая глаза, но тут же распахивая их вновь, потому что ему раз за разом мерещился этот страшный пустой взгляд. И в ушах звучал равнодушный голос, задающий один и тот же вопрос. Он был уверен, что гонец или сломается и выложит им всё, что знает, или умрет в мучениях, превратившись в обожженный труп, но однажды на закате в Триполи принесли новую весть из Иерусалима. Запыленный гонец рухнул с седла во внутреннем дворе прецептории и немедленно потребовал командора. Вместе с ним пришел и маршал с застывшим в равнодушном выражении лицом.

– Они сдали, мессир, – выпалил гонец, задыхаясь, и одним глотком выпил половину протянутого ему кубка. – Они сдали Иерусалим. Султан проломил стену у Дамасских ворот, и у барона д’Ибелина не оставалось иного выбора, кроме как сложить оружие. Я скакал так быстро, как только мог, но им уже не помочь. Город потерян.

– Люди, – медленно сказал Уильям, и Генри показалось, что эта страшная маска наконец треснула, обнажив кровоточащую рану. – Что станет с людьми?

– Султан дал христианам право выкупить себя из плена. Мужчины обязаны заплатить двадцать безантов, женщины… Десять, кажется, а дети… Один или два, мне точно не вспомнить, мессир. И султан дал им месяц на то, чтобы покинуть город.

– Месяц, – повторил Уильям и принялся мерить тесную командорскую келью широкими шагами. Но заговорил, лишь когда гонец вышел за дверь и прикрыл ее за собой. – Хэл, мне нужна лошадь, провиант и одежда попроще. Чтобы сойти за безземельного рыцаря.

– Ты шутишь? – растерянно повторил Генри. – Бога ради, Вилл, там тысячи магометан, ты не сделаешь ничего в одиночку.

– Я знаю, – согласился Уильям, и Генри вдруг понял, что уже не слышит этого жуткого равнодушия. Одно только отчаяние. – Но когда люди начнут покидать город… Они станут легкой добычей для зверей, бедуинов и самих воинов султана. Салах ад-Дин желает выглядеть милосердным, но многие все равно погибнут в пути. Сотни и даже тысячи, Хэл. Я соберу всех, кто еще может им помочь. Изо всех прецепторий отсюда и до самого Иерусалима. Если кто-то еще остался в тех крепостях.

– Это безумие, – ответил Генри, но Уильям посмотрел на него так отчаянно, что он не решился спорить дальше. – Но ты ведь не доберешься туда в одиночку. Я… Вилл, прости, я не могу оставить прецепторию Триполи без людей, я… Я могу дать тебе сопровождение, но…

– Я знаю, – повторил Уильям. – И я не прошу тебя. Я… приказываю тебе и твоим рыцарям не покидать Триполи. Вам всем. Вероятно, сарацины вздумают осадить и этот город. Но я доберусь до Иерусалима. Если ты прав, и Бог всё еще с нами, то я доберусь. У меня остался всего… Она мой последний близкий друг, Хэл, и она… самый дорогой для меня человек. Я должен ее найти.

Женщину? Господь всемогущий, пусть так – в пекло обеты, когда весь мир рушился у них на глазах, – но неужели он всерьез надеется отыскать ее, одну-единственную, среди сотен и тысяч тех, что покинут Иерусалим в назначенный час?

– Я… буду молиться за тебя, – ответил Генри, понимая, что затея Уильяма почти обречена на провал. Лишь милостью Господа ему удастся найти эту женщину на пути между Иерусалимом и Триполи. Ему… понадобятся чужие молитвы. – Но… дождись хотя бы утра.

– Спасибо, – совсем тихо ответил Уильям, и его губы вдруг дрогнули в подобии улыбки. – Спасибо, Хэл.

И вышел из кельи, закрыв за собой дверь с негромким хлопком и оставив Генри один на один с терзавшими его мыслями. Иерусалим был потерян. Судьба всего королевства оказалась на краю бездонной пропасти.

========== Глава пятьдесят пятая ==========

Стены Иерусалима, казалось, сотрясались непрерывно. Магометане заряжали требушеты, каменные ядра и обыкновенные, необработанные мастерами обломки скал взмывали в воздух, вырываясь из пращей осадных машин, и с грохотом ударялись в крепостную стену, сотрясая ее до самого основания. На защитников города обрушивался целый рой стрел, сарацины раз за разом поднимали осадные лестницы, но христиане упрямо отбрасывали врагов назад. Кровь обагрила кольчуги и мечи по самые рукояти, залила широкий бруствер, на котором стояли защитники, стекала вниз по стене с высоких прямоугольных зубцов, и на одного убитого франка приходилась дюжина сарацин. Но даже тем, у кого не было иной защиты, кроме этих стен, казалось, что поражение неизбежно. Они дрались, как загнанные в угол звери, и знали, что этой безнадежной попытке защитить их святыни суждено окончиться поражением.

Возглавлявший оборону барон д’Ибелин посвятил в рыцари всех находившихся в городе оруженосцев – мальчишек, большинству из которых не было и шестнадцати, – и даже простых горожан, никогда прежде даже не державших в руках мечи. Мужчины отчаянно храбрились и силились прогнать мысли о поражении при Хаттине и о кровопролитном штурме Аскалона. Женщины впадали в истерию и обрезали волосы в знак покаяния, брили головы своих детей и приводили их в Храм Гроба Господня – приводили на то самое место, где был распят Спаситель, – заставляя подолгу стоять в наполненных ледяной водой купелях.

– Во искупление грехов, – шептали сотни побелевших искусанных губ, и тысячи глаз устремляли свой взор к небесам в надежде получить хоть какой-то знак. Увидеть молнии, поражающие всех врагов разом, увидеть сходящее с небес пламя, как в Великую субботу, предшествующую Пасхе восточных христиан, и возликовать, когда армия султана обратится в бегство, устрашенная могуществом христианского Бога. Но знака не было. Ни молний, ни пламени, ни ангелов с сияющими крыльями сродни тем, что франки видели в своих рядах в дни Первого Крестового Похода, когда сотня из их числа могла разбить тысячу сарацин. Лишь крики, плач и дым, поднимавшийся над стенами Иерусалима.

У Сабины не было длинных волос, чтобы бросить на алтарь целую косу, как это делали другие женщины, но она собрала непослушные пряди в кулак и одним движением отхватила их ножом у самого затылка. Получившаяся прическа – с совсем короткими, завивающимися полукольцами прядками сзади и доходящими до подбородка локонами спереди – не украсила бы даже Сибиллу, по праву считавшуюся прекраснейшей из женщин Иерусалима, но Сабина едва взглянула на свое отражение в ближайшей купели. Красота – это пустое. Красота не поможет защитить Иерусалим.

На стенах тем временем продолжался бой. Сабина уже не решалась подниматься к сражающимся – не решалась даже приблизиться к стене на полсотни ярдов, слишком хорошо помня, чем обернулось ее легкомыслие в Кераке, – но, не задумываясь, предложила свою помощь госпитальерам. Понимала, что толку от нее по-прежнему было не слишком много, но братья и сестры в черных одеждах с белыми крестами благодарно кивали в ответ на любую попытку помочь им с очередным раненым и даже хвалили ее умение накладывать повязки и прижигать раны недрогнувшей рукой. Сабина радовалась каждой возможности сделать что-то полезное, чувствуя, что ей недолго осталось ходить по этим улицам и здороваться со знакомыми христианами. Привычный мир погибал под ударами из требушетов, осыпался пеплом от попаданий дюжин горящих стрел, и они все пытались подготовиться к падению величайшей святыни христианского мира.

Улицы полнились слухами один страшнее другого. Перепуганные люди говорили и даже кричали, что магометане казнят их всех в наказание за ту кровопролитную резню, что учинили франки почти девяносто лет назад, захватив Иерусалим летом 1099 года. Уверяли друзей и соседей, что Салах ад-Дин обещал сравнять город с землей ради того, чтобы уничтожить всякое напоминание о владычестве христиан, и был готов погубить даже магометанские святыни. Ликовали, когда прошел слух, будто барон д’Ибелин в ответ поклялся порушить эти святыни самолично и обезглавить весь магометанский квартал. У Сабины при этих словах болезненно сжалось сердце и потемнело в глазах, отчего она едва не потеряла сознание прямо на мостовой – Боже, нет, она ведь так старалась уберечь Элеонору от беды! – но барон, узнав об этих слухах, сам выступил перед перепуганными жителями. И пообещал, что не позволит пролиться крови невинных, будь они хоть христианами, хоть магометанами. Жители Иерусалима не знали, что он солгал.

Сабина молилась, чтобы барон не нарушил своего слова, но знала, что если заберет девочку назад, в христианский квартал, то подвергнет ее не меньшей, – а, быть может, и большей – опасности. Она не знала, когда воины султана ворвутся в город, но понимала – в одиночку у нее будет куда больше шансов отыскать в суматохе безопасное место. А Элеонору никто не тронет в магометанском квартале. Во всяком случае, этого не сделает ни один магометанин. И Сабина осталась совсем одна. А Элеонору теперь защищали несколько мужчин, относившихся к ней с неодобрением, но всё же считавших ее своей племянницей. Раз отец согласился приютить ее, у его сыновей не было повода сомневаться в родстве с этой девочкой.

Отец звал, желая уберечь от беды, под свою крышу и непутевую блудную дочь, но она отказалась. Не посмела смалодушничать теперь, когда из Аскалона не было вестей. Или, быть может, были, но никто, конечно же, не торопился сообщить их безродной сарацинке, когда-то – будто целую жизнь назад, – бывшей служанкой короля Иерусалима. А она пыталась быть сильной. Пусть и пряталась по ночам за стенами прецептории госпитальеров. И беспрестанно молилась.

Боже, я лишь ничтожная раба Твоя, но я уповаю на Твое милосердие. Защити своего рыцаря, ибо он всё для меня. Даже если мне самой суждено погибнуть в стенах Иерусалима, я молю лишь об одном. Убереги его от зла.

Небеса молчали, и в сыром от вновь начавшихся дождей воздухе по-прежнему стоял запах крови. На десятый день осады сарацинам удалось проломить стену у Дамасских ворот.

Сабина в тот час была в госпитале – меняла повязки совсем еще мальчику с красивыми прозрачно-зелеными глазами, уже стоявшему на пороге смерти, – и при этом известии у нее подкосились ноги и едва не выпал из пальцев льняной бинт. Всё кончено. Аскалон сопротивлялся еще девять дней после того, как в его стене проделали брешь, но Аскалон стоял на плато и в нем еще оставались дюжины тамплиеров и госпитальеров, сражавшихся с тем упорством и почти пугающей яростью, что всегда отличали рыцарей Христа. Переполненный испуганными людьми Иерусалим столько не продержится.

Она закончила накладывать новую повязку, утерла пот со лба умирающего подростка и лишь после этого позволила себе бессильно опуститься прямо на пол. Одна из сестер подала обмякшей, почти теряющей сознание сарацинке воды, зачерпнув ее той же чашей, из которой поила раненых.

– Благодарю, – с трудом выдавила Сабина и сжала чашу трясущимися руками, чувствуя, как в висках будто лихорадочно бьют барабаны.

Предавшему веру Пророка – смерть!

Боже! Защити его! Не оставь его, когда я уже не смогу молиться за него!

Сабина не знала, что барон д’Ибелин уже намеревался начать переговоры с султаном – и собирался вывести христиан из города, если тот действительно падет, – а потому в ту ночь она долго металась по келье, не в силах уснуть. Она не хотела умирать. Она не желала признаваться в этом даже самой себе, но она боялась не увидеть следующего рассвета. Не увидеть еще тысячи рассветов, каждый из которых наверняка принес бы ей нечто совершенно прекрасное. И она боялась умереть, не увидев Уильяма еще хотя бы раз.

А он даже не снился ей. Будто та нить, что связывала их все эти годы – та нить, что всегда казалась ей даром свыше, – оборвалась в одно мгновение, и Сабина никак не могла нащупать эти разорванные концы.

Боже, нет. Неужели… он действительно погиб? Я молю тебя, я согласна на любую участь, но сохрани ему жизнь. Он достоин жить, как никто другой. Умоляю, защити.

Во тьме за узким, забранным ставнем окном надрывно кричали муэдзины, призывая правоверных совершить ночной намаз. Магометане торжествовали.

***

Барон д’Ибелин с сомнением смотрел на то, как на рассвете из дворца вышла процессия из священников, монахов и рыдающих женщин, возглавляемая королевой Сибиллой. Босые, облачившиеся в рубища в знак смирения и покаяния, они шли по улицам Иерусалима, непрерывно молясь и осеняя крестами себя и всякого, кто встречался им на пути. И присоединялся к этому шествию в надежде на милосердие небес. Казалось, будто их молитвы и надрывный плач слышен даже в стане магометан, опустившихся на колени, чтобы воздать хвалу Аллаху во время утренней молитвы. Процессия медленно продвигалась по городу, повторяя путь Спасителя на Голгофу, останавливалась, падая на колени, молясь и внимая сильным голосам священников, поднималась вновь и продолжала свое скорбное шествие.

А барон д’Ибелин писал послание к магометанскому султану.

Он уже разослал гонцов – тех, кто не побоялся выехать под покровом ночи, рискуя столкнуться со стоявшими возле города магометанами – в несколько сильнейших городов Святой Земли, но не ради просьб о помощи. Даже собери Антиохия или Триполи войско, способное разгромить сарацин, на подмогу к Иерусалиму они уже не успеют. Но христиане должны были знать о том, что город уже потерян. Балиан велел сказать, что город сдан – пусть это еще не стало правдой, – и что султан потребовал выкуп с каждого франка, будь он мужчиной, женщиной или ребенком, еще не способным держать в руках оружие. И теперь барон торговался с Салах ад-Дином в надежде уменьшить сумму выкупа. Немногие горожане смогли бы уплатить двадцать безантов за мужчину и десять за женщину.

Султан, помня об обещании барона сравнять с землей все магометанские святыни и обезглавить всех его единоверцев, живших в стенах Иерусалима, нехотя согласился пойти на уступки.

– Всего десять безантов за мужчину и пять за женщину? – возмущенно спросил аль-Адиль, услышав новое предложение брата. Поначалу султан, воодушевленный успехом и проломом стены, и вовсе потребовал сто тысяч безантов за освобождение христиан, но барон прямо ответил, что город не в силах собрать такую сумму. – И отпустить королеву без выкупа? Отпустить византийскую принцессу и ее детей? Да она одна стоит дороже половины кафиров в этом городе!

К полудню барон д’Ибелин явился к султану самолично, окруженный всеми имевшимися в городе рыцарями, и заявил, что и новый выкуп – десять безантов за мужчину и пять за женщину – увы, слишком велик для большинства горожан. Воюющие стороны продолжили торговаться.

– Тридцать тысяч золотом за семь тысяч бедняков? – возмущался аль-Адиль наедине с братом. – Да мы выручим за них втрое больше на невольничьих рынках!

– Разве? – тонко улыбнулся султан. – Ты преувеличиваешь, брат. Да и… Подумай сам, рынки уже переполнены рабами-франками, попавшим в плен после поражения их короля у Рогов Хаттина. В глазах работорговцев все эти бедняки не будут стоить и пяти тысяч. Мы согласимся на предложение барона. И, более того, мы отпустим стариков и детей из числа тех, что всё же не сумеет уплатить за себя выкуп. И пусть эти глупцы-франки прославляют мое благородство. Раз уж мы не в силах уничтожить их всех, как эти варвары того заслуживают после резни, учиненной ими девяносто лет назад, то пусть они славят меня и называют милосерднейшим из правителей. Пусть уважают меня сильнее, чем собственного короля. Это ли не победа? Большинство из них всё равно умрет на пути к Тиру или Триполи.

В стенах Иерусалима по-прежнему стоял плач. Госпитальеры и тамплиеры открыли свои сокровищницы – и про последних говорили, будто их едва ли не силой заставили уплатить выкуп за тех, кто не мог сделать этого сам, – христиане, сумевшие собрать деньги сами, собирали теперь пожитки – и в самом деле вознося хвалу султану за то, что им было позволено забрать свое имущество, – но золота не хватало на всех. Люди падали в пыль прямо на улицах и рыдали, понимая, что им осталось меньше сорока дней свободы. По истечении этого срока франки должны были покинуть Иерусалим. И многим из них предстояло сделать это в ошейниках рабов.

Старый магометанский купец заговорил об этом исходе – сродни Египетскому, но не приносившему никому из христиан радости – лишь однажды. Он пришел к Храму Гроба Господня, ведя под уздцы гнедую лошадь, на сороковой день после падения Иерусалима, зная, что застанет дочь в этих стенах. Сабина молилась на могиле короля, утирая слезы рукавом длинной туники из некрашенной шерсти. Прощалась, боясь, что никогда больше не ступит под эти своды и не сможет коснуться рукой плиты, под которой лежал ее друг. Но вышла из Храма, не оборачиваясь, глубоко вдохнула холодный, еще пахнущий ночным дождем воздух и решительно накинула на неровно обрезанные волосы край теплой накидки.

– Ты не обязана, – сказал отец и протянул вперед руку, чтобы обнять ее перед расставанием. Сабина бросила на землю тяжелую кожаную суму, в которой несла свои нехитрые пожитки, и прижалась щекой к его плечу. – Султан ненавидит франков, но он обещал, что иные христиане могут остаться в Иерусалиме. Никто не гонит тебя прочь, Джалила. Ты по-прежнему можешь жить здесь, как христианка.

– И стать зимми*? – спросила Сабина, смаргивая вновь навернувшиеся на глаза слезы. – Платить налог за право исповедовать свою веру? Пусть я женщина, но у меня нет мужа, и кто запретит слугам султана потребоваться с меня дань, как с мужчины? Даже будь у меня выбор, отец, я не пожелала бы так жить. И всегда помнить, что в глазах правоверных я человек второго сорта и любой магометанин в праве обидеть меня.

– Он будет наказан за это, если осмелится.

– Но не столь сурово, как если бы в Иерусалиме по-прежнему властвовали мои единоверцы, отец. Что бы ни говорил султан, он никогда не поставит кафиров выше правоверных. И я… не могу остаться. Я не в силах выразить словами, как я благодарна тебе за заботу о моей дочери, но я должна найти его. Я должна хотя бы попытаться. Прошу… дай мне поступить так, как я сама того желаю.