Текст книги "Железный Маршал (СИ)"

Автор книги: Атенаис Мерсье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 52 страниц)

– Латынь, – презрительно фыркнул, останавливая возле них своего белого коня, немолодой рыцарь, вечно следовавший по пятам то за королем, то за его матерью. Уильям напряг память, но вспомнил лишь под вечер, да и то случайно, как этого рыцаря мимоходом охаял под стенами Баальбека Льенар. А старик то ли запомнил, то ли взъелся за что-то на самого Уильяма. – Впрочем, чего еще ждать от монахов? Не стихов же.

Уильям в тот момент объяснял на пальцах, не имея под рукой даже пера с пергаментом – что сильно затрудняло процесс обучения, – как правильно строить предложения на латыни. Поэтому поначалу даже не нашелся, что ответить на выпад старика, слишком погруженный в собственные рассуждения. Зато Сабина повернула голову и мило улыбнулась:

– Разумеется, мессир. Тамплиерам ни к чему знать стихи, ведь с ними можно обсудить десяток других, куда более увлекательных тем.

Интересно, неожиданно развеселился в мыслях Уильям, что она скажет, если этот тамплиер сам начнет читать ей стихи? Впрочем, со стихосложением Уильям не дружил еще в Англии – да и не пытался никогда подружиться, – а чужих сочинений уже попросту не помнил.

Но вслух он сказал другое.

– Не делай так, – попросил Уильям, когда рыцарь с кислой миной пришпорил коня и поехал дальше, поднимая над барханами клубы желтоватой пыли.

– Почему это? – нахмурила брови Сабина, и он подумал, что произнеси эти слова любой другой мужчина, и уже услышал бы в ответ гневную отповедь. Но с Уильямом она разговаривала совсем не так, как с другими. Он до сих пор не понимал, почему, но Сабине было важно, что он думает о ней самой или о ее словах и поступках. Даже если она и была в чем-то не согласна, то всё равно выслушивала его мнение. Но лучше бы ей было не разговаривать так с другими рыцарями.

– Потому что некоторые мужчины могут принять твой ответ за вызов.

– А молчание – за покорность, – парировала сарацинка. – По мне, так лучше сразу показать, что я не побоюсь дать ему отпор.

– Но… – начал спорить Уильям. Сабина впервые за все паломничество надула губы, давая понять, что недовольна этим разговором, и негромко пропела:

– С той, чей стан – кипарис, а уста – словно лал*, в сад любви удались и наполни бокал.

Уильям вспыхнул, разом забыв обо всех спорах, и поспешно огляделся, но кажется, никто, кроме него, не услышал этого совершенно недвусмысленного стиха. А потом нахмурил брови и спросил не без интереса:

– Это твое?

Он бы не слишком удивился, если бы стих и в самом деле был ее собственным сочинением, но Сабина качнула покрытой темной тканью головой и ответила:

– Омар Хайям.

– Кто?

– Кафи-и-иры, – протянула сарацинка, выпятив нижнюю губу. – Ничего вы не знаете.

– Ой, простите великодушно, – весело фыркнул в ответ Уильям. – Надо полагать, он поэт?

– Да, – согласилась Сабина и начала перечислять, загибая пальцы. – А еще математик, астроном и философ. Он умер сорок… – она задумалась на мгновение, припоминая, – сорок пять лет назад. Так что, – продолжила сарацинка, – стихи я, как видите, и сама знаю. Чего не скажешь о латыни.

Но упорства ей было не занимать. В следующем же монастыре, лежащем на пути у медленно продвигающихся на восток паломников – командор Иерусалима уже начинал недовольно ворчать, что если они продолжат проходить всего по десять миль в день, то будут добираться до Иордана неделю, – Сабина подолгу беседовала с монахами, почти забыв про Уильяма. И настолько очаровала их своей любознательностью и восхищенным личиком, придававшим ей сходство с маленькой забавной лисичкой, что те расщедрились и отдали девушке один из псалтырей. Сабина поначалу попыталась отказаться, понимая, сколь велика ценность рукописной и расписанной яркими красками книги, но после недолгих уговоров уже благодарила за подарок со слезами на глазах и крепко прижимала книгу к груди, словно боялась, что монахи передумают в самый последний момент и отберут у нее свой дар.

Она до сих пор держала книгу с таким благоговением, словно та была отлита из чистого золота. Уильям и сам понимал, что это очень ценный подарок, но его учили латыни еще в раннем детстве, до отправки пажом к графу Арунделу, и церковные книги никогда не казались ему чудом. Они несли свет и божественную мудрость, но вместе с тем оставались созданием рук человеческих из пергамента и чернил. Сабина же смотрела на эти страницы так, словно их ей преподнесли не простые смертные, а спустившиеся с небес ангелы. Уильям поначалу даже обиделся, увидев, как она на протяжении нескольких часов не поднимает от книги глаз, даже если не понимает ни единого слова на странице. И с потрясением обнаружил, что женщину можно ревновать не только к другим мужчинам, но к чему угодно на белом свете и даже к церковным книгам.

Но одновременно с этим у него появился новый повод не отходить от сарацинки слишком далеко. Шла ли Сабина по барханам Иудейской пустыни, не отрывая взгляда от страниц псалтыря, постоянно спотыкаясь и набирая полные башмачки песка, или же ехала в чужом седле, по-мужски перекинув через лошадиную спину стройные ноги в темных шальварах, но она неизменно начинала тормошить спутника при встрече с каждым непонятным словом.

– Что это значит? – спрашивала Сабина, свешиваясь к нему с седла или просто дергая за кольчужный рукав, поворачивала раскрытую книгу и указывала пальцем на нужную строчку. – Как это правильно прочесть?

И если Уильяму всё же приходилось покидать ее, то сарацинка немедленно начинала задавать вопросы другим тамплиерам. Те поначалу нервничали, отвыкшие от такого внимания, да еще и со стороны красивой женщины, но вскоре Уильям начал ревновать вновь, поняв, что остальные братья тоже находят ее очаровательной. И обиделся бы, если бы Сабина не появлялась каждый вечер из темноты и не засыпала под одним покрывалом с ним, крепко сжимая обнимающую ее руку. Хотя в другое время оторвать ее от псалтыря не могла даже бирюзовая красота Иордана.

– Ты спишь? – спросила Сабина, бережно закрывая книгу, завернула ее в свою длинную темную накидку и почти благоговейно спрятала в лежащую рядом с покрывалом седельную сумку.

– Нет, – ответил Уильям, не открывая глаз. Солнце пригревало всё сильнее, так что в какой-то момент он даже стянул через голову светлую котту, оставшись в одной только хлопковой камизе с расшнурованным воротом. И от приятного осеннего тепла, несравнимого с удушающей летней жарой, действительно начало клонить в сон, но Уильяму не хотелось тратить на бесцельную дрему время, которое можно было провести с Сабиной.

Та помолчала, глядя на удивительный бирюзовый цвет, в который воды Иордана окрашивались в это время года, и заговорила угрюмым тоном, словно ее очень беспокоила эта мысль:

– Трудно поверить, что псалмы, с которыми мы обращаемся к Господу, принадлежат перу иудея.

Уильям осторожно приоткрыл глаза, чтобы солнце не ослепило его в первые мгновения. Из такого положения он видел только ее волосы в солнечных бликах, из-за чего они казались выточенными из черного агата, и спину в длинной темной тунике, стянутой на талии расшитым голубым и зеленым пояском.

– Ты не любишь евреев?

Для христиан в этом не было ничего поразительного, а уж тамплиеры и вовсе никогда не питали к христопродавцам теплых чувств. Но евреем был и царь Давид, перу которого приписывали авторство псалтыря, и сын его Соломон, чей Храм в Иерусалиме дал имя Ордену тамплиеров, и сам Иисус Христос, которого издревле почитали потомком этих великих царей. А какой истово верующий не станет почитать этих мужей?

Выходило, что любовь христиан к евреям была крайне избирательной. Но Сабину воспитывали в иной вере, и Уильям не взялся бы утверждать наверняка, когда именно зародилась ее неприязнь.

– А за что их любить? – спросила сарацинка, не оборачиваясь. – Лживые души, верящие, что лишь они одни достойны спасения и Царства Небесного, но творящие грехи, которые могут привести их лишь в Преисподнюю. Быть может, кто-то и сумеет их пожалеть, но любить? Они недостойны даже уважения, не то, что любви.

Было что-то такое в ее голосе и напряженной линии плеч, говорящее, что за этими словами кроется личная обида. Уильям сел и потянулся к ней, обнял одной рукой и поправил черные локоны второй, когда Сабина придвинулась вплотную к нему, продолжая смотреть на реку.

– Кто-то из них обидел тебя?

– Кто-то из них обидел всех христиан, – ответила сарацинка. – Богоизбранный народ, лишивший жизни Сына Божьего за то, что Он обещал спасение для всех живущих в подлунном мире, а не для одних лишь иудеев. По-твоему, этого мало?

– Этого достаточно для любого из нас, – согласился Уильям, касаясь губами мягкой черной прядки у виска. – Но ведь было еще что-то?

– Была девушка, – ответила Сабина после короткого раздумья и продолжила почти нараспев, словно рассказывала ему давнюю легенду. – Она была юна и красива так, как ни одна из правоверных женщин до нее. Ее отец не чаял в ней души и был готов одарить ее всем, чего она только ни пожелает. Он выбрал ей в мужья лучшего из мужчин, и тот полюбил девушку всем сердцем, лишь один раз увидев ее черные глаза. Но за несколько дней до долгожданной свадьбы в город пришел караван. Никто не знает толком, что произошло и как, но однажды девушка пришла к своему отцу и бросилась ему в ноги, каясь в своем грехе. Она полюбила молодого купца из каравана и отдала ему всю себя. Она верила, что тот любит ее не меньше, что он откажется ради нее от своей веры и станет таким же правоверным, как и ее любящий отец. Но она не знала, – в нежном мелодичном голосе неожиданно появились стальные нотки, куда больше подходившие командовавшему осадой замка полководцу, а не хрупкой женщине. – Не знала, что купец уже имел жену и даже не думал о том, чтобы отказываться от чего бы то ни было. Как не знала и того, что он лишь посмеется над ее любовью и откроет ее позор всему городу. И пусть его жизнь была короткой, а смерть – мучительной, это уже не могло изменить совершенного.

– А что стало с девушкой? – спросил Уильям. Не то, чтобы сам он считал эту историю какой-то необычной, но Сабина наверняка ждала этого вопроса.

– Ничего, – пожала плечами сарацинка. – Ее отец увез ее далеко от того города, что прежде был им домом, и вновь нашел ей мужа. Который ничего не ведал и полагал, что она всего лишь добродетельная вдова, а не блудница, поверившая обещаниям иудея. Хотя я всегда считала, что она не заслуживает даже прощения, – добавила Сабина с нескрываемым ядом в голосе. – Я считаю так и по сей день, хотя сама я, пожалуй, ничем ее не лучше.

– А кем была эта девушка?

– Моей сестрой, – бросила Сабина тем тоном, каким говорят скорее о врагах, чем о близких родичах. – Это из-за нее мы оказались так далеко от дома. И это из-за нее нас заперли в четырех стенах, так, что мне приходилось вылезать в окно, чтобы возносить молитвы не в собственной комнате, а в храме. Это из-за нее мы только и слышали, что уйдем из отцовского дома лишь в дом супруга. Я люблю своего отца, – сказала она с жаром и со слезами на глазах и невольно повторила те же слова, что говорила в полутемном переулке четыре года назад, – но лучше христианский монастырь, чем та золотая клетка, в которую он хотел меня посадить! Я хотела учиться медицине. Это не запрещено! – сказала Сабина таким тоном, словно он собирался с ней спорить. – В конце концов, должен же кто-то лечить наложниц в гаремах халифов! Но послушная дочь ничего не сделает без позволения отца, а он отказал мне! Из-за доверчивой Зейнаб и этого иудея, который говорил, что ему всё дозволено, ибо он избран Богом! Я не верю в это, Господь не мог избрать такой народ!

Она замолчала, сама напуганная такой вспышкой ярости, и отвела взгляд. Уильям поднял руку и осторожно, кончиками пальцев, погладил мягкие локоны и смуглую щеку, заправил за ухо пару черных прядок и, склонив голову, крепко прижался губами к виску. Сабина повернула голову и вдруг спросила, неловко попытавшись переменить тему, чтобы успокоиться:

– Откуда это?

Тонкие пальцы осторожно сдвинули в сторону край расшнурованного, со свободно болтающимися шнурками неравной длины, выреза на камизе и дотронулись до шрама на правой стороне груди.

– Шли с караваном из Сен-Жан д’Акра, – ответил Уильям недрогнувшим голосом, хотя то ласкающее движение, с которым она провела по шраму пальцами, немедленно отозвалось у него во всем теле. – Считай, мое боевое крещение.

– Больно было? – сочувственно спросила Сабина.

– Нет, – беспечно отозвался Уильям и пошутил. – Пока прижигать не начали.

Она ответила ему укоризненным взглядом, мол, такими вещами не шутят – нет, подумал Уильям, бывалые воины шутят и не такими, – вновь провела пальцами по коже и прижала ладонь к его сердцу. Уильям пытался дышать глубоко и размеренно, но и сам прекрасно понимал, что участившееся биение в груди выдает его с головой.

– Чувствуешь? – спросила Сабина и, взяв его за руку, положила ее поверх своей. И пока Уильям пытался понять, что именно он должен почувствовать, сарацинка дернула шнуровку на вороте темной туники и вновь взяла его ладонь, чтобы прижать уже не к его сердцу, а к своему собственному, гулко стучащему под полной золотисто-смуглой грудью. У Уильяма пересохло во рту и, напротив, будто разлилось что-то горячее внизу живота, но Сабина этого словно и не заметила. – Оно такое же, как и твое.

Билось оно и в самом деле так же быстро. А ни о чем другом он сейчас думать не мог.

– Такое же, как у любого иного человека, – продолжила Сабина. – Пусть в чем-то мы и совсем разные, но в остальном – совершенно одинаковы. Так кто, – спросила она едва слышно, почти касаясь губами его рта, – дал еврею право считать, что он избран Богом, а франк и сарацинка – нет?

Уильям не нашелся, что ответить на эту нехитрую истину. Его собственные мысли и тело были настроены отнюдь не на благочестивый лад, а теплая, округлая грудь, почти полностью накрытая его ладонью, и вовсе лишала способности произнести хоть что-то связное. Воистину надо быть святым, чтобы, держа в объятиях женщину, думать о чем-то ином, кроме ее красоты.

Сабина отвела взгляд и прильнула к нему, касаясь теплой щекой его ключиц и внимательно рассматривая накатывающие на берег мелкие волны, словно видела в них что-то необычное.

– Я и в самом деле ничем не лучше нее, – почти равнодушно сказала сарацинка и потерлась щекой о его ключицы. – И теперь я, наверное, даже могу понять, почему сестра вела себя так глупо и опрометчиво. Или не могу, – она пожала плечами. – Но это не меняет того, что я поступила даже хуже, чем Зейнаб. Мы с отцом часто ссорились в последние годы, – горько сказала Сабина, тяжело вздохнув. – Я злилась, потому что думала, что он не любит меня и не желает принимать того, чего хочу я сама. Я так хотела рассказать ему всё, не утаивая ни одного секрета, ни единой своей мысли, но боялась, что он даже слушать не станет. И не простит мне крещения. И я знаю, – голос у нее сорвался, и она зажмурилась на мгновение, – что обидела его сильнее, чем кто-либо иной, но я не могу так.

– Эй, – неловко пробормотал Уильям, отвлекаясь от собственных неблагочестивых мыслей и перебирая пальцами мягкие вьющиеся прядки. – Ну что ты, не надо.

– Я не могу даже попросить прощения, – едва слышно прошептала Сабина, не слушая его неумелые попытки утешить. И тогда он взял ее лицо в ладони и начал целовать губы, щеки и зажмуренные, чтобы сдержать слезы, глаза в надежде отвлечь ее хотя бы этим. Хотелось бóльшего, но бóльшее сейчас было бы совершенно лишним и неуместным. Сабина пыталась отстраниться поначалу, морщила нос и негромко всхлипывала, но затем всё же затихла и прижалась к нему вновь, сомкнув руки на его спине.

– Если хочешь… – начал Уильям, и она спросила, не поднимая глаз:

– Что?

– Если ты боишься его, я мог бы… пойти с тобой, – осторожно предложил он, не зная, как Сабина отреагирует на попытку совершенно постороннего мужчины, да еще и христианина, вмешаться в ее ссору с отцом. Но не оставлять же этого так! Он слишком хорошо помнил свои собственные чувства после ссор с лордом Артуром.

– Да тебя убьют, едва ты появишься на пороге, – буркнула сарацинка, совершенно не обрадованная таким самоубийственным предложением. А потом подняла голову и по ответному взгляду поняла: все недостатки этой идеи Уильям видел еще до того, как предложил. – Ты самый лучший, ты знаешь?

Уильям не знал, но в тот момент впервые подумал, что, возможно, он не так уж и безнадежен, как привык считать.

Комментарий к Глава двенадцатая

Британский историк Томас Эсбридж ставит под сомнение правдивость истории с предавшими Саладина телохранителями, но – на мой взгляд – она, напротив, отлично показывает силу ассасинов и внушаемый ими страх.

*Исра и Мирадж – ночное путешествие в Иерусалим и вознесение пророка Мухаммеда на небеса с последующим возвращении в Мекку.

*Машаллах – “на то была воля Аллаха”, арабское ритуальное восклицание.

*Азраил – один из высших, наиболее приближенных к Аллаху ангелов в Исламе, так же называемый “Маляк аль-маут”, “вестник смерти”.

*готическое письмо – семейство почерков латинского письма, распространенное в ряде европейских стран с середины XII до XVII веков.

*Dominus regit me et nihil mihi deerit – первая строчка из 22-ого псалма, наиболее известного в массовой культуре другой своей строчкой: “Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мной”.

*лал – устаревшее собирательное название драгоценных камней красного цвета.

========== Глава тринадцатая ==========

Вдовствующая королева Иерусалима смотрела, укрывшись за стволом дерева и касаясь рукой шершавой коры, как ее дочь играет в свежевыпавшем снегу. Изабелла кружилась, раскинув тоненькие ручки, и со смехом запрокидывала светловолосую головку, пытаясь поймать белые пушистые снежинки ртом.

Снег был чудом для Святой Земли, выпадающим лишь на пару дней в году, да и то не всегда, и почти мгновенно тающим и впитывающимся в жадную землю, так что наутро от него не оставалось даже луж. Мария привыкла считать его благословением, знаком, посылаемым ей с небес и говорящим, что ничто не омрачит ее пути, как не омрачает кружащихся в саду иерусалимского дворца снежинок.

В последние четыре года снега не было.

Мария не ждала его и в этом. Но он выпал на следующее утро после того, как во двор ее маленького, не имевшего никакого сравнения с иерусалимским, дворца, въехал в сопровождении десятка рыцаря и полусотни пехотинцев Балиан д’Ибелин.

– Добро пожаловать в Наблус, мессир, – приветствовала его Мария, скрывая свое замешательство за вежливой улыбкой.

Она не рассчитывала принимать гостей – после смерти мужа Мария уже не представляла для иерусалимской знати никакого интереса – и не была предупреждена заранее, но д’Ибелин ничем не показал, что недоволен тем приемом, который ему поспешно оказали во дворце вдовствующей королевы. Улыбался, шутил – порой немного неловко, словно был смущен тем, что ужинал наедине с королевой, не считая крутящихся вокруг слуг, – хвалил каждое подаваемое на стол блюдо и делал изысканные комплименты красоте собеседницы. Мария улыбалась, поначалу лишь из вежливости, но потом забылась и начала отвечать на расточаемые комплименты искренней улыбкой, радуясь наконец возможности провести время в обществе настоящего придворного. Но вместе с тем не переставала задаваться в мыслях вопросом.

Зачем он приехал? Чего хотел от всеми забытой и заточенной в Наблусе племянницы византийского императора?

Наблус, вдовья доля иерусалимских королев. Мария могла бы рассчитывать и на графство Яффы и Аскалона, которым Амори владел с самого завоевания Аскалонской крепости и по восшествии на престол присоединил к королевскому домену, но муж предпочел сначала отдавать часть доходов графства первой жене, а затем и вовсе включил его в наследство Сибиллы. Мария не посмела спорить, но теперь была заинтригована своим неожиданным гостем. Поскольку принадлежащие роду Балиана сеньории Рамла, Ибелин и Мирабель являлись вассальными по отношению к графству Яффы и Аскалона. Так зачем же один из вассалов Сибиллы и ее новоиспеченного мужа прискакал к естественной противнице своих сюзеренов и теперь без устали расточал комплименты?

Значит, Балиан недоволен принцессой и этим Гийомом де Монферратом? И если так, то какую выгоду может извлечь из этого Мария?

В первый вечер королева не стала ни о чем расспрашивать и притворилась, будто истинная цель визита даже не пришла ей в голову. Это не составило большого труда, д’Ибелин был моложе Амори, мужчина в самом расцвете сил и боевой славы, и умел быть обаятельным, когда того хотел. Под конец вечера Мария была не на шутку очарована гостем, и когда на прощание тот учтиво коснулся губами ее руки, она вдруг подумала, что он мог бы быть и понастойчивее. Греховные, недостойные королевы мысли, но Амори был мертв уже больше двух лет, а его вдова изнывала от одиночества, брошенная всеми своими друзьями. Никто из них не пожелал для себя заточения в Наблусе, когда в Иерусалиме кипела жизнь. Никто больше не искал расположения королевы, лишившейся своего короля.

Амори. О, Амори, почему ты ушел так рано и так не вовремя? – думала по ночам Мария, невидящим взглядом смотря на темный балдахин над постелью, и иногда тихо плакала, сожалея о том, как закончился этот брак.

Им с Амори не всегда было легко вместе, порой они почти ненавидели друг друга, а порой в них вспыхивало такое пламя, что даже самый терпимый к грехам брачного ложа священник приговорил бы короля и королеву к десятилетиям покаяния. Но куда важнее было то, что брак делал их первейшими союзниками. Каким бы ни был порой Амори, он оставался ее единственным защитником. А она – его главнейшей опорой и советчиком. Пока примчавшийся от стен Баниаса рыцарь не принес ей черную весть.

Привыкшая к роскоши и почету, строившая планы на долгие годы и чувствовавшая себя неуязвимой, в двадцать лет Мария осталась ни с чем. И до боли стиснула пальцы, пытаясь сохранять беспристрастный вид, когда увидела с трудом сдерживаемое выражение триумфа на холеном белом лице Агнесс де Куртене.

– Сочувствую твоему горю, дорогая сестра, – ворковала та, всерьез полагая, что может называть сестрой племянницу византийского императора. Внучатую племянницу, но пока Мария была королевой, эта деталь не играла никакой роли. Пока Амори был жив, в королевстве не было женщины, обладавшей бóльшей властью, чем Мария Комнина. В первые дни после его смерти положение королевы оставалось прежним, Балдуин был неизменно вежлив с мачехой, и та даже пожалела, что общий отец делал мальчика первым врагом Изабеллы. При ином раскладе она смогла бы искренне полюбить своего красивого и печального пасынка. Но когда на пороге дворца появилась мать нового короля под руку с очередным своим мужем – кажется, уже четвертым по счету – Мария поняла, что проиграла.

Агнесс де Куртене вежливо улыбалась, но эта улыбка, казалось, кричала на весь Иерусалим:

Теперь я здесь, рядом с сыном, которого у тебя нет. Твое время вышло, византийская шлюха!

Агнесс де Куртене считала Марию виновной в том, что первый брак Амори закончился позорным разводом. Агнесс де Куртене заняла покои королевы, те самые, которые не достались ей при жизни короля, села на место королевы за столом и без труда, поманив лишь парой золотых безделушек и ничего не значащих, не подкрепленных землями титулов, забрала себя почти всю свиту королевы. Мария приказала упаковать вещи – ее и Изабеллы, – надеясь, что матери Балдуина хватит совести не копаться в платьях и драгоценностях вдовы, и когда за спиной остались сероватые стены Иерусалима, плотно задернула полог своих носилок и впервые заплакала. По мужу, который пусть не любил, но всё равно заботился, а теперь бросил ее на растерзание этим стервятникам, и по попранным правам дочери, которую вышвырнули из отцовского дворца, словно она была никем.

Но выплакавшись и успокоившись, Мария твердо решила, что она этого так не оставит. Балдуин болен, и когда он умрет, на пути будет стоять только Сибилла. Изабелла не могла претендовать на трон в обход брата, но могла – в обход сестры. Сибилла такая же женщина, сама по себе она ничто, пусть и заполучила в мужья сына маркграфа Монферратского. У Изабеллы при таком раскладе нет шанса на нужного Марии мужа, ее наверняка выдадут за наиболее неподходящего в политическом плане мужчину, но за Изабеллой Византия. Пока что лишь формально, и не известно, как император поведет себя в будущем, когда начнется борьба за престол, но всё же это делало Марию куда сильнее эдесской девки и ее дочери.

Если у Агнесс де Куртене есть хоть капля разума, она сделает всё, что только в ее силах, лишь бы не оставить Изабелле ни малейшего шанса добиться короны Иерусалима.

Но сильнее всего Марию разозлила не наглость первой жены Амори, а откровенное предательство двора. Она понимала, что так и должно было случиться, что дворцовые шакалы всегда будут тянуться к тому, у кого больше власти, но легче от этого не становилось.

Ее предали, ее бросили в Наблус, как в темницу, а эти продажные девицы из ее свиты уже вились вокруг Агнесс де Куртене и ее пустоголовой дочери. Мария послушно просидела взаперти два с половиной года, зная, что эдесская девка наверняка следит за каждым ее шагом, но теперь, когда в Наблусе появился Балиан д’Ибелин, она должна была этим воспользоваться. Оставалось только дождаться, когда гость соизволит подняться с постели.

Тот не заставил себя долго ждать и был так любезен, что даже принес ей теплый плащ. Не ее, мгновенно заметила Мария, едва взглянув на перекинутый через руку гостя тяжелый бархат.

– Вы позволите, моя королева?

Королева не возражала и с благодарной улыбкой закуталась в накинутый ей на плечи плащ.

– Вы слишком добры ко мне, мессир.

– Я увидел вас из окна и подумал, что вам, должно быть, прохладно.

Тридцать четыре года, оценивала его Мария, продолжая улыбаться. Не женат, и слухов о серьезных увлечениях или бастардах тоже нет, владеет Ибелином, давшим имя их роду, но остальные земли принадлежат старшему брату.

Что Балиан д’Ибелин может дать вдовствующей королеве Иерусалима? – думала Мария, пока гость наблюдал за ловящей снежинки Изабеллой. И даже не таился, смотрел с оценивающим прищуром. Крошка-принцесса совершенно не вызывала в д’Ибелине умиления. Но всё же он улыбнулся и сказал:

– Очаровательное дитя. Так похожа на отца.

Мария посмотрела на кружащуюся среди деревьев дочь и сказала с куда большей искренностью, чем собиралась:

– Она всё, что мне от него осталось.

Мальчик на троне хотя бы относится к своей мачехе с уважением. Но одному Господу известно, не заберут ли у нее Наблус и не запрут ли их с Изабеллой в монастыре, едва Балдуина не станет.

Гость на мгновение скосил на нее темные глаза, прежде чем ответить. Пытался понять, не хитрит ли королева, надев маску обездоленной женщины, так нуждавшейся в крепком мужском плече.

– Она мой единственный ребенок, – продолжила Мария едва слышным голосом, не отрывая взгляда от маленькой девочки в подбитом мехом плаще и крохотных сапожках из мягкой кожи, выглядывающих из-под подола ее бархатного платьица.

Единственный выживший ребенок.

После Изабеллы был еще один, долгожданный мальчик, который был так нужен Амори из-за болезни старшего сына. И который родился мертвым.

– Я не виновата, – исступленно шептала Мария искусанными в кровь губами, вглядываясь в пустые глаза мужа и ища в них хоть малейшей поддержки. – Я не виновата, – плакала королева, но Амори по-прежнему смотрел сквозь нее, словно она и женой ему не была. А когда наконец ответил – выдавил через силу равнодушным голосом «Отдыхайте, Ваше Величество, вам нужно набраться сил», – она завыла, как раненый зверь, и швырнула ему в спину первое, что подвернулось под руку. Не попала из-за застилавших глаза слез, но сделала этим только хуже.

Амори избегал ее не один месяц, а когда наконец пришел в покои жены, Мария не выдержала и разрыдалась вновь, испугавшись, что ей придется пройти через это еще раз. Выносить дитя, чувствуя каждое его движение внутри себя, а затем увидеть, как его заворачивают в простынь, такого маленького и неподвижного.

Безмолвного.

А муж вновь не сумел ее утешить.

Как, должно быть, злорадствовала Агнесс де Куртене, когда верные ей люди при дворе – Мария никогда не сомневался в их существовании – донесли о мертвом ребенке. О разладе между королем и королевой. О том, как измученная постоянными страхами и не знающая, как ей помириться с мужем, Мария впервые сорвалась на его любовницу. Очередную ничего не значащую девку, даже не знатную, но когда Мария поняла, что означают все эти шепотки и многозначительные взгляды придворных дам, то, столкнувшись со шлюхой посреди широкого коридора, отвесила ей пощечину. Та схватилась за лицо, но ничего не сказала.

– Думаешь, ты лучше меня? – зашипела королева, даже не замечая, сколько человек таращится на них в этот момент.

– Нет, госпожа, – ровным голосом ответила служанка, часто моргая в попытке сдержать навернувшиеся от боли и обиды слезы.

– Может быть, ты знатнее? – продолжила спрашивать Мария, желая лишь одного: стиснуть пальцы на этой длинной смуглой шее и давить, пока девчонка не испустит последний вздох.

– Нет, госпожа.

– Красивее?

– Нет, госпожа, – всё тем же ровным голосом повторяла служанка, хотя и в самом деле была очень хорошенькой. Ее красили даже коротко обрезанные, не доходившие до плеч локоны пышных черных волос, хотя должны были быть недостатком.

– Тогда как ты посмела?! – выкрикнула королева и замахнулась вновь. Будет ли эта шлюха нравиться Амори с синяками на ее смуглом личике?

– Простите, госпожа, – прошептала девчонка, глядя на нее полными слез медово-карими глазами, и Мария не смогла ее ударить. – Королям не отказывают.

И тогда она едва не разрыдалась сама, из-за чего служанке пришлось уводить дрожащую, сгорбившуюся от горя и отчаяния королеву подальше от насмешливых взглядов и злорадных шепотков. А затем и в самом деле утирать ей слезы и целовать трясущиеся руки в надежде вымолить прощение за свой грех. Простить служанку, такую же беззащитную перед королем, как и сама королева, оказалось проще, чем простить мужа. Но Амори после этого, казалось, что-то понял – или, быть может, его надоумила служанка – и начал вести себя с женой иначе. В последние пару месяцев ей даже стало казаться, что у них всё наладится, хотя кареглазая девка никуда не делась и по-прежнему мелькала возле короля.

А затем он умер.

Королям не отказывают, повторяла про себя Мария и сосредоточенно думала, глядя на суровый профиль д’Ибелина. А королевам?