Текст книги "Железный Маршал (СИ)"

Автор книги: Атенаис Мерсье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 52 страниц)

Ты не понимаешь, верно?

Нет. Она так и не смогла понять, почему победа при Монжизаре, едва не стоившая ему жизни, делала его таким счастливым. В ее собственном поединке с храмовниками Орден победил еще до того, как она впервые столкнулась с Уильямом у дверей Храма Гроба Господня, не придав значения этой встрече и не вспомнив бы ее позднее, если бы он не заговорил об этом в одну из ночей.

Орден давал ему возможность вести в бой. Орден давал славу рыцаря Христа, которого, верно, уважали не только друзья, но и враги. Даже если сам Уильям никогда об этом не задумывался, даже если сам он говорил только о защите христиан, в глубине души ему всё равно хотелось быть значимым. Занимать достойное его происхождения место. Дочь сарацинского купца, не имеющая ни земель, ни золота, ничего этого дать бы не смогла. Дочь купца сделала бы его рядовым рыцарем, одним из сотен в рядах Иерусалимского или любого иного королевства. Ее любви оказалось недостаточно. Ее любовь могла только уничтожить всё то, чего он добился.

Дочери купца оставалось только смириться с этим выбором и прожить собственную жизнь так, чтобы ни о чем не жалеть на смертном одре.

И она пыталась, каждое утро примеряя на себя то одну, то другую маску, как примеряла теперь новое фиалково-голубое блио с витиеватым серебряным шитьем на широких летящих рукавах. Любимая наставница принца Балдуина всегда изящна и безупречно скромна, прячет слишком короткие для женщины волосы под серебристую сетку с прозрачными голубыми камнями и лишь едва подкрашивает глаза, чтобы не смущать окружающих принца мужчин.

Впрочем, мужчины были бы смущены, даже облачись она в строгое одеяние монахини-госпитальерки. Особенно когда ее появление прерывало очередной урок письма.

– Сабина! – радостно воскликнул принц, отбрасывая в сторону ненавистное перо, немедленно запачкавшее чернилами столешницу из красного дерева. – Скажи, что я больше не хочу заниматься! – потребовал Балдуин, спрыгивая со слишком высокого для него табурета с резными ножками и торопливо семеня по пушистому ковру. – Я хочу покататься на коне, что мне подарил мессир Ги! – подытожил ребенок, обхватывая ее колени и сминая нежный фиалковый шелк.

Ги де Лузиньян, появившийся в Святой Земле неполных два года назад и в первую же встречу во дворце предложивший Сибилле свою руку и верный меч, завоевывал любовь принца самым простым из возможных способов. Сибилла восхищалась каждому подарку вместе с сыном, пока добившийся своего рыцарь не увез принцессу обратно в Аскалон, избавив Сабину от постоянного смеха и доверительных разговоров о том, какой счастливой вновь чувствует себя Сибилла. У Сабины не было ни сил, ни желания открывать Сибилле глаза на то, кого она назвала своим мужем в этот раз. Как не было и у Балдуина, едва ли не лучше всех видевшего, что прекрасный рыцарь Сибиллы не был ни мудр, ни хоть сколь-нибудь рассудителен.

– Ей нужен полководец, – сипел Балдуин, изредка поднимая голову от документов. – Мужчина, способный подчинить себе баронов королевства, повести за собой армию и победить в сражении, даже если Салах ад-Дин приведет втрое больше воинов. А не любитель куртуазных романов и поединков один на один.

Королевский племянник тем временем искренне восхищался отчимом и жалел, что умирающий от проказы дядя не позволяет ему жить в Аскалоне. Ребенку четырех лет отроду это было простительно.

– Вы сможете покататься на коне после обеда, Ваше Высочество, – дипломатично ответила Сабина, не поддавшись чарам ясных светло-зеленых глаз и отгоняя мысль, что точно такой же взгляд был когда-то и у Балдуина. Пока наставник короля Гийом Тирский не вынес ему приговор, первым заметив, что мальчик не чувствует боли.

Юный принц надулся, но ноги наставницы не отпустил.

– Но ты покатаешься вместе со мной, – потребовал он, недовольно морща лоб и хмуря светлые брови.

– Разумеется, Ваше Высочество, – согласилась Сабина. Не для того она просила у Балдуина разрешения научиться ездить верхом, но мужчины, как и прежде, не оставляли ей выбора. Отец запрещал ей даже прикасаться к врачебным трактатам Ибн Сины*, Балдуин приставил её следить за племянником, тот видел в Сабине не иначе, как большую игрушку, катавшую его в седле подаренного отчимом жеребца. А Уильям решил за них обоих, предпочтя Орден и не слушая, даже когда она говорила, что поедет за ним куда угодно.

Уильям был первым, кто посадил ее в седло. Поначалу лишь для того, чтобы она не сбила ноги на пути к Иордану, а затем, когда она решилась попросить, показал, как удержаться в седле, если ей когда-нибудь повезет обзавестись собственной лошадью.

Не дергай за поводья, ему это не нравится. Нет. Постой-ка…

И легко вскочил на коня позади нее, даже не прикасаясь к стременам.

Сабина почувствовала это так отчетливо – скрип седла, запах дубленой кожи, щекочущее ухо дыхание и обнимающую ее поперек талии руку, – что даже содрогнулась. И поспешно покинула покои принца, пока кто-нибудь еще не заметил ее смятения.

Двери в кабинет короля были плотно закрыты, но не заперты, и стоило приоткрыть одну из створок, как образовавшийся сквозняк вздул прозрачные шторы на распахнутом окне и смахнул на ковер пергаментные листы. Король не шевельнулся, лежа полускрытым тканью лицом на столе. Под пером в обмякших пальцах расплывалась маленькая лужица чернил.

Сабина похолодела и бросилась к столу, наступив на сброшенный ветром свиток.

– Балдуин!

Она схватила его за плечи, отбросила закрывающий лицо головной платок, почти закричала, чтобы позвать на помощь королевских лекарей, но крик застыл в горле, когда Балдуин шевельнулся и внезапно чихнул.

– Я, кажется, задремал, – сонно просипел король и поднял мутные, затягивающиеся бельмом глаза. – Что-то случилось?

Сабина сдавленно всхлипнула, прижала его голову к груди, пытаясь сморгнуть навернувшиеся от облегчения слезы, и прошептала почти таким же сиплым голосом:

– Ты напугал меня.

– Всё хорошо, – ответил король по-прежнему сонным голосом, и Сабина едва ли не в тысячный раз поразилась его спокойствию. И даже способности шутить. – Можешь меня отпустить, я не рассыплюсь. Во всяком случае, не сегодня.

– Я позову лекаря, – предложила Сабина, послушно разжимая руки.

– Не нужно, – отказался Балдуин, откидываясь на высокую резную спинку и стягивая с головы перекосившийся платок. В последний год волосы у него выпадали целыми клочьями, и Сабина плела, когда ей позволялось, косицу из тусклых волос, с горечью вспоминая прежние волнистые пряди цвета бледного золота. – Не смотри на меня так, – попросил король, и Сабина с трудом подавила уже готовую сложиться на губах гримасу. Отступи она всего на пару шагов от стола, и Балдуин уже не смог бы понять, как она на него смотрит.

– Прости, – попросила Сабина, отводя взгляд в сторону и вглядываясь в окно. Следовало бы закрыть ставни, пока вновь не поднялся хамсин. В середине апреля он бушевал едва ли не целыми днями напролет.

– И что мне с тобой делать? – глухо спросил король, складывая руки на столе и устало пристраивая на них голову. Вновь прятал обезображенное лицо. – Пропадешь ведь.

– Не пропаду, – слабо – едва дрогнули уголки светло-коричневых губ – улыбнулась Сабина. – Не о всякой принцессе заботятся так, как обо мне.

– То сейчас, – не согласился король. – Пока меня еще хоть кто-то слушает. А что потом?

– И потом не пропаду, – пожала плечами Сабина.

– Нет, – сипло – ей даже показалось, что более сипло, чем обычно – сказал Балдуин. – Нужен кто-то с мечом.

– Мне не нужен муж, – отрезала Сабина, поднимая с ковра сброшенные сквозняком пергаменты. – Справлюсь сама.

– А кто, позволь спросить, в этом повинен? – неожиданно заинтересовался Балдуин. Она не говорила ему – не смела говорить о подобной малости тому, кто многие годы гнил заживо, – но её упрямое молчание сказало проницательному королю больше, чем все её прежние признания. – Не думаю, что речь о моем отце. Был ведь… кто-то еще?

– Он оставил меня, – шепотом повторила Сабина те слова, что однажды выкрикивала пытавшейся утешить ее Мадлен.

Балдуин поднял голову – обезображенное язвами лицо вызвало бы дрожь у кого угодно, но только не у нее, давно разучившейся замечать следы болезни – и ответил с осуждением в тихом сиплом голосе:

– Каков глупец.

У Сабины вновь дрогнули губы.

– Нет, – сказала она медленно, изо всех сил сдерживая чувства. – Просто… он не может иначе. Есть то… что для него куда важнее любви. И я… – Сабина замолчала, подбирая слова, – таким я его и люблю.

И сознавать это было едва ли не горше всего. Она была готова проклинать его честь – честь, требовавшую служить Ордену и оставить за спиной всё, что могло помешать бы ему быть верным рыцарем Господа, – но вместе с тем… Именно это Сабина любила в нем больше всего.

Балдуин обдумал ее слова и резюмировал:

– И всё же глупец.

– Если позволишь, – попросила Сабина, – я не хочу об этом говорить.

Иначе король примется расспрашивать и быстро догадается, что речь идет о храмовнике. А там и вовсе поймет, о каком именно.

– Позволю, – согласился Балдуин, но его тон Сабине не понравился. – А если ты позволишь… – ей почудилась ехидная усмешка – где это видано, чтобы король у служанки разрешения спрашивал? – но выражение лица у него не изменилось. – Рыцарей, готовых сражаться за твою руку на турнирах, а то и в сражениях с магометанами, становится всё больше.

– Почему ты говоришь со мной о мужчинах? – спросила Сабина, не желая даже думать об этих рыцарях. – По-твоему, женщин не интересует ничто иное?

– А о чем же ты предлагаешь мне говорить? О войне? Мне довольно того, что она и без того разразится со дня на день. Еще и говорить о ней с тобой я не хочу.

Салах ад-Дин предложил Иерусалимскому королю мир после того, как разрушение крепости у брода Иакова и смерть сотен христианских воинов принесли мор в лагерь магометан, но Балдуин чувствовал, что затянувшееся перемирие подходит к концу. Скоро султан вновь соберет объединенную армию и двинется на Святой Град.

И первыми у него на пути встанут тамплиеры.

Сабина обхватила себя руками, и собственные пальцы даже сквозь шелк рукавов и тонкую кожу перчаток вдруг показались ей ледяными, как у мертвеца.

Среди тамплиеров первым будет Уильям. Потому что не может и не захочет иначе.

Комментарий к Глава двадцать четвертая

*Васили́я Ромéон – самоназвание Византийской империи. К вопросу о том, почему в этой работе ее жителей называют “византийцами”, а не “ромеями”: буду откровенна, я сама далеко не сразу понимаю, кто такие ромеи, когда натыкаюсь на них в художественных текстах. Поэтому дабы не создавать путаницы самой себе и вводить в возможный ступор читателя, я решила оставить “византийцев”.

*романский стиль господствовал в европейской архитектуре в XI-XII веках, прежде чем ему на смену пришел готический. Кафедральный собор Марселя был построен на месте раннехристианской церкви в XII веке. Впоследствии так же был перестроен.

*дромон – византийский военный корабль.

*бронебойные стрелы с гранеными стилетообразными наконечниками использовались специально для пробивания доспехов, в том числе и рыцарских кольчуг.

*женское сюрко отличалось от мужского длиной и могло шиться с рукавами.

*Абу Али Хусейн ибн Абдаллах ибн Сина (16 августа 980 года – 18 июня 1037) – средневековый персидский учёный, философ и врач, на Западе был известен, как Авиценна. Его медицинские трактаты были одними из главных учебных пособий в средневековых европейских университетах.

========== Глава двадцать пятая ==========

Над петляющей среди холмов дорогой клубилась пыль. Песчаная, серо-желтая, она взметалась в воздух от малейшего неосторожного движения, даже от легкого, почти невесомого прикосновения босой детской ноги. Неторопливо ползущие на юг телеги пилигримов и бредущие рядом с ним люди и ослы поднимали целые столбы мелких песчинок, оседавших на одежде и опаленных солнцем лицах.

Пилигримы пели. Шли, опираясь на узловатые темные посохи, или сидели на кóзлах, правя невысокими чахлыми лошадками, и громко, звучно пели псалмы Давида, сливаясь десятками мужских, женских и детских голосов в едином хоре. Тинхен подпевала тише других, боясь ошибиться и старательно выговаривая сложные слова на латыни – отчего ее пение больше походило на сбивающийся речитатив, тонущий в заглушающих звуки клубах пыли, – и часто моргала белесыми ресницами, пытаясь стряхнуть с них грубые желтоватые песчинки.

Сойдя с корабля в огромном шумном порту Сен-Жан д’Акра, Тинхен не переставала благодарить небеса за то, что запасливая бабушка, ворча, сунула каждому из них в поклажу по грубому серому платку из некрашенного полотна.

– Слыхала я, сколько в Святой Земле песка! Будет нелишним вам повязать что-нибудь на голову.

И вновь принялась причитать о том, в какое опасное – пусть и богоугодное – заморское путешествие отправляется старшая дочь с внуками.

– Тьфу, старая! – процедил тогда сквозь зубы отец, обожавший жену, но на дух не переносивший ее мать. – Что мы там будем с этими платками, словно магометане какие?

Но конец плавания немедленно показал, что бабушка всё же была права. Платки всех возможных форм и расцветок в Святой Земле носили независимо от происхождения и вероисповедания, и даже бесстрашные рыцари Христа не чурались повязываться на сарацинский манер свои белые куфии.

Рыцари повстречались пилигримам в нескольких милях от кочевого поселения с шатрами из разноцветных ковров и сновавшими между ними бородатыми смуглолицыми мужчинами. Широкоплечие всадники возникли из-за пологого, поросшего бурой травой холма, звеня шпорами и кольчугами и слепя глаза длинными белоснежными плащами. От постоянно вьющейся в душном воздухе пыли это сверкающее великолепие быстро бурело, пока оруженосцы не принимались чистить металл и ткань во время коротких остановок, но остались неизменными и горделивые рыцарские осанки, и так же гордо изогнутые шеи боевых коней, с легкостью преодолевающих долгие переходы. Смотреть на сильных длинноногих жеребцов Тинхен нравилось даже больше, чем восхищаться, подобно старшим сестрам, блеском рыцарских кольчуг.

Один из таких жеребцов, темногривый, с белой проточиной на длинной морде, как раз скакал по краю запыленного тракта, проносясь мимо поскрипывающих телег стремительным вихрем темного и белого. Храмовники шли и с пилигримами, и нет, то вырываясь вперед, то отставая ненадолго, когда к ним присоединялся еще один отряд, будто рождающийся из клубов серо-желтой пыли. Но никогда не выпускали паломников из виду, вырастая вокруг повозок белой стеной рыцарей и черной – сержантов всякий раз, когда в холмах слышались подозрительные звуки. Тинхен любовалась лошадьми, глядя, как те в нетерпении переступают копытами, поднимая в воздух всё новые и новые песчинки.

Словно дымок от десятков крохотных костров.

Темногривый жеребец остановился в паре ярдов впереди, послушный руке в кожаной перчатке, и вокруг него, словно повинуясь еще одному приказу, вскоре закружили и пошли размеренным шагом – рядом и чуть позади – еще несколько лошадей с черно-белыми попонами. Тинхен не прислушивалась намеренно, но вскоре до нее стали доноситься обрывки разговора.

– Сотни и тысячи наших братьев во Христе! – рычал голубоглазый рыцарь с клочковатой русой бородой.

– Балдуин не ответит, – спокойно говорил другой, тоже голубоглазый, с по-женски узким лицом и остро изогнутыми черными бровями. – С него довольно бед Святой Земли.

– Мария Антиохская задушена, словно последняя рабыня в Константинопольском дворце!

– Мария уж слишком привечала наших братьев по вере, забыв, что империя держится на восточных христианах. Константинополь неотделим от греческой веры.

– Когда Запад встречается с Востоком, есть лишь два пути, – соглашался третий, чей голос звучал глухо из-под закрывающей лицо куфии. – Либо сильные мира сего находят в себе силы и умение обрести равновесие, либо льется кровь.

Храмовнику с русой бородой такие слова не пришлись по нраву. Он недовольно вскинул подбородок и обернулся к рослому всаднику на темногривом жеребце, вокруг которого собирались все остальные.

– А ты что молчишь, любезный брат? Неужто нечего сказать?

Предводитель храмовников повернул голову в побуревшем от пыли и закрывающем лицо платке, и Тинхен увидела, продолжая негромко напевать псалом, ответный взгляд. В глазах у рыцаря застыл равнодушный серый лед.

– Меня не занимает этот разговор, – ответил предводитель глубоким сильным голосом. Конь под ним встряхнул длинной гривой, отгоняя зудящую на жаре мошкару.

– Мария Антиохская…! – вновь начал русобородый.

– Рено де Шатильон – вот наша главная беда, – ровным, но властным тоном оборвал его предводитель. – Сарацины уже прозвали его «франкским бедуином».

Тинхен не слышала даже краем уха о набегах лорда Трансиордании, но разговор всё равно пробуждал в ней любопытство.

– Фанатик и зверь, – согласился с предводителем второй рыцарь с закрытым платком лицом, невольно повторив слова одного из баронов королевства, уже предупреждавшего о необузданности Рено де Шатильона на давнем военном совете короля Балдуина. – Рено готов отрубить голову каждому, в чьих жилах не течет кровь франков.

Серые глаза сверкнули лезвием клинка под палящим южным солнцем, но рыцарь промолчал.

– И не понимает, – продолжал его соратник, – что франков в Святой Земле куда меньше, чем сарацин и иудеев. Рено готов даже осквернять чужие святыни, лишь бы только доказать, что никто в целом мире ему не указ. И мы здесь по его милости. По его милости Салах ад-Дин нарушил перемирие.

– Потому что Рено де Шатильон – единственный из баронов, кто еще сражается! – вновь вспылил русобородый рыцарь. – И вам бы следовало радоваться бою, братья!

– Сражается с кем? – сухо спросил предводитель. – С купцами? Или, быть может, с муллами? И много ли нужно чести, чтобы убивать священнослужителей?

– Ох, верно, – процедил русобородый. – О чем еще может печься Честь Ордена, как не о благородстве поединка?

– Не забывайся, любезный брат, – вмешался голубоглазый тамплиер с черными бровями и бородой. Предводитель вновь промолчал.

– Мы с тобой родом с одного берега! – ярился русобородый. – Мы должны держаться вместе! Должны…

Предводитель засмеялся низким грудным смехом, заставив спорщика умолкнуть. Лицо русобородого рыцаря побагровело и приняло оскорбленное выражение.

– Что показалось тебе таким смешным в моих словах?

– О, прости, – ответил предводитель, всё ещё смеясь, и его конь вновь встряхнул темной гривой. – Я не думал, что ты говоришь всерьез.

– А что, любезный брат, – процедил русобородый, – даже после стольких лет, после стольких сражений сыновья пекарей тебе не ровня?

– У нас с тобой слишком разный… взгляд на мир, – отозвался предводитель с напускной вежливостью, перехватывая поводья и вновь пришпоривая жеребца. Тинхен сидела в задумчивости, давно сбившись и перестав петь, а когда пилигримы остановились, чтобы сделать привал, решилась подойти к жадно пьющему из бурдюка рыцарю – он оказался еще выше, когда под ногами была твердая земля – и спросить прямо.

– Мессир?

Храмовник повернул голову, нехотя оторвавшись от набранной из колодца холодной – даже зубы сводило – воды, и смерил ее равнодушным взглядом.

– В Святой Земле идет война, мессир? – продолжила Тинхен, невольно поежившись под этим взглядом. Какой, верно, смешной и наивной она ему казалась: девочка вдвое моложе, до недавнего времени даже не представлявшая себе пыли и зноя Палестины.

Рыцарь помолчал, рассматривая ее лицо под надвинутым до самых бровей платком, а затем спросил ровным, без намека на насмешку или недовольство, тоном:

– Как твое имя?

– Мартина, мессир. Но все зовут меня Тинхен, – прибавила она зачем-то. – Мы… выбрали неудачное время для паломничества, верно?

– Что ж, Тинхен, – сказал рыцарь, – мне будет непросто ответить на твой вопрос, поскольку в Святой Земле всегда идет война. Хоть она и зовется Святой, – пробормотал он себе под нос, и Тинхен почудилось, что она не в силах чего-то понять, уловить уже ускользнувшую мысль. – Но наш Орден был призван защищать паломников с самого своего основания, и в случае беды ты можешь просить помощи у любого из рыцарей. Ни один тамплиер тебе не откажет.

Не должен отказать. Иначе будет справедливым лишить его плаща, не сходя с места. И любой капитул согласится с подобным решением.

– Братья Ордена проводят нас до самого Иерусалима? – спросила Тинхен, смаргивая с ресниц сероватую пыль.

– Как знать, – туманно ответил рыцарь, и Тинхен поняла, что нет. Храмовников ждало сражение в другом месте, и теперь они разрывались между необходимостью оберегать пилигримов и встать под знамена Иерусалимского короля. Пока повозки еще могут не отставать от рыцарей, но если те перейдут на марш, паломники быстро останутся позади.

– Благодарю, мессир, – вежливо попрощалась Тинхен и добавила, невольно залившись румянцем от того, что показалось ей непозволительной дерзостью. – Могу я узнать ваше имя, чтобы помолиться за вас в Храме Гроба Господня?

– Уильям, – ответил рыцарь ровным голосом, словно он, напротив, не видел в этой просьбе ничего предосудительного.

– Да ты никак ей понравился, – съехидничал Ариэль, появляясь из-за спины, когда темноглазая девчонка, говорившая на лингва франка с забавным немецким акцентом, попятилась обратно к телегам пилигримов.

– Всё утро глаз с тебя не сводила, – добавил таким же тоном Жослен, наконец убирая с лица край куфии, постоянно заглушавший его голос.

– Глупцы, – весело ответил Уильям, делая еще один большой глоток из бурдюка. Холодная вода потекла по горлу и застыла в груди куском льда. – Она смотрела на коня.

***

Армия Иерусалимского королевства встала лагерем у высоких, песчаного цвета, стен замка Бельвуар, уже более десяти лет принадлежавшего Ордену госпитальеров. Извечная желтоватая пыль оседала на шатрах вельмож и рыцарей-монахов, и ветер хлестал разноцветные полотна гордо поднятых знамен. Знамя тамплиеров – черно-белый Босеан – бросилось в глаза первым, а следом за ним мгновенно отыскались стоящие ровными расходящимися кругами палатки и собравшиеся в центре лагеря орденские братья. Рыцари садились на расстеленные по земле лошадиные попоны, брали из рук оруженосцев глиняные миски со свежее приготовленным, еще дымящимся мясом и, осенив себя крестным знамением, принимались за трапезу. Один из братьев, с незнакомым Уильяму лицом, читал нараспев Писание, и его голос казался еще сильнее и звучнее из-за стоящей в лагере удивительной тишины. Никто из рыцарей не вел разговоров и даже не обменивался с соседом и парой слов, не смея заглушать священные для любого христианина слова.

– Садитесь, братья, – одними губами сказал Великий Магистр Ордена Арно де Торож, приветствуя Уильяма кивком головы. – Вы как раз к трапезе.

Уильям ответил таким же кивком, но держал голову склоненной дольше, чем Магистр, отдавая дань уважения его званию и возрасту. Арно де Торожу было уже за семьдесят, он провел долгие годы, сражаясь с магометанами в землях Арагона и Португалии*, и многие полагали его достойной заменой Одо де Сент-Аману, скончавшемуся в темнице Дамаска через несколько месяцев после своего пленения у Мердж-Айюна.

Через несколько месяцев после смерти Льенара.

Впервые услышавшему эту весть Уильяму тогда показалось, что он вновь стоит на краю разверзшейся черной могилы. Он вступил в Орден под мудрым руководством Ричарда Гастингса, но по-настоящему почувствовал себя орденским братом, только когда столкнулся с язвительностью и упрямой, ни перед чем не останавливающейся заботой Льенара. Добрался до Святой Земли незадолго до того, как капитул избрал Великим Магистром Филиппа де Милли, но это де Сент-Аман назначил Уильяма командором Газы, позволил командовать при Монжизаре и отправил посланником от Ордена к самому Папе. И задолго до этого, десять лет назад, Льенар и де Сент-Аман простили ему почти недопустимую для монаха выходку, совершенную по молодости и излишней горячности.

Смерть Великого Магистра ударила по многим братьям, если не по всему Ордену, но той мрачной осенью 1179 года, вспоминая белое лицо Льенара и серое от болезни – Балдуина, Уильям впервые за долгое время почувствовал себя по-настоящему одиноким. Бешеным бастардом принца Юстаса, до которого не было дела ни другим пажам и оруженосцам, ни лорду д’Обиньи, согласившемуся принять его в свой дом, ни барону де Шамперу, почему-то согласившемуся назвать Уильяма сыном и наследником.

В последние годы ему всё чаще хотелось задать этот вопрос матери. Но из-под занесенного над пергаментом пера каждый раз выходили совсем иные слова, и Уильям, погруженный в раздумья и сомнения, как теперь поступать и ему самому, и всему Ордену, сам не замечал, как через все его письма рефреном тянется одна и та же мысль. Не высказанная напрямик, но легко читаемая между строк.

Я скучаю, мама.

И я не знаю, как мне быть. Я всё же научился привязанности, но потерял сразу двоих из тех, кто стал мне дорог. А скоро могу потерять и еще одного. Я любил, но это тоже не принесло мне счастья. Как не принесло и ей. Осталась только война. Но и здесь я в смятении, ибо мне кажется, что я делаю недостаточно. Я не могу спасти всех, кого хочу и должен спасти. Я не сумел их спасти.

Ответные письма были куда смелее и прямолинейнее.

Мой мальчик. Думаю о тебе ежедневно, молюсь о тебе ежечасно. Где бы ты ни был, знай, что мыслями и душой я всегда рядом. Если есть хоть что-то, что я в силах сделать для тебя, то я сделаю. Чего бы мне это ни стоило.

А ему хотелось вернуться домой. Не в Иерусалим, и даже толком не в Англию. Вернуться в Гронвуд, в тот Гронвуд, в котором еще никто не сплетничал о бастарде леди Милдрэд. Где никто еще не говорил, что…

Никакой Вилли не де Шампер!

Порой я жалею, мессир, что не могу вернуться туда. Но это скорее потому, что я не могу вспомнить ничего, кроме того, что там я была счастлива. Как могут быть счастливы только дети, у которых нет забот. А я давно уже не ребенок.

Они оба давно уже не дети. Они оба слишком рано поняли, что горечи в этом мире куда больше, чем радости. Так не должно было быть. Ни с ними, ни с Балдуином.

Король встретил новоприбывших храмовников надрывным кашлем, прижимая подрагивающую руку в перчатке к тонкой полупрозрачной ткани, скрывавшей его обезображенное лицо.

– Песок, – просипел Балдуин, не то увидев, не то просто почувствовав направленные на него почти испуганные взгляды. – Везде пыль и песок. Они убьют меня раньше проказы, попомните мои слова, мессиры.

Лишившись со дня разрушения крепости Шастеле еще двух пальцев на правой руке и одного на левой, король вместе с тем всё больше приобретал удивительное спокойствие сродни тому, что обретали осужденные на смертную казнь. Приговора не изменить, не разжалобить равнодушного судью ни золотом, ни самыми искренними мольбами. А потому нет смысла метаться и страдать попусту, напрасно растрачивая последние силы.

Внутренних сил у короля было едва ли не больше, чем у всех его рыцарей. И даже когда болезнь вновь и вновь забирала у него что-то важное, что-то необходимое не только королю, но и самому обыкновенному человеку, Балдуин напоминал себе, что у Иерусалима есть наследник. Пусть и рожденный его сестрой, а не женой.

Если только его мятежные бароны позволят этому наследнику вырасти. По милости одного из них на королевство вновь шла многотысячная магометанская армия. Почти трехлетнее перемирие было нарушено разбойничьими набегами Рено де Шатильона, и Уильям всё чаще думал – хотя подобные мысли были недостойны христианина и тамплиера, – что этого зверя все же следовало оставить в плену у сарацин.

Рено был способен в одиночку погубить всё Иерусалимское королевство, но то ли не понимал этого, то ли намеренно вел себя так, словно сам Господь Бог не был ему указом. И по-прежнему рвался в бой, готовый атаковать магометан где угодно и когда угодно, даже если его позиция оказывалась самой невыгодной из возможных.

Балдуин же был куда более спокоен и рассудителен.

– Форбелé, – негромко сипел король, низко склоняясь над пергаментной картой и указывая пустым пальцем перчатки на точку, расположенную менее, чем в пяти милях от Бельвуара. – Я встречу Салах ад-Дина здесь.

Я.

Не неуправляемый Рено де Шатильон, не Балдуин д’Ибелин, которому король не доверял еще со дня давней ссоры с Филиппом Фландрским, и не его брат Балиан, женившийся на вдовствующей королеве Марии. Пусть Балдуин едва способен удержать меч и сесть в седло, но до начала боя он никому не уступит командования. А возможно, не уступит и после, если почувствует, что ему хватит на это сил и болезнь не сумеет стать препятствием на пути к победе христиан.

Султан появился на следующее утро – король вновь рассчитал всё до мелочей, дав своим рыцарям время, чтобы передохнуть, но не допустив, чтобы они непозволительно расслабились, слишком долго ожидая врага, – и две армии застыли на вершинах двух длинных холмов, ожидая сигнала к атаке. Уильям смотрел сквозь прорезь топфхельма вниз, на длинную узкую равнину, поросшую иссохшейся от жары травой.

– Ну же, – недовольно и слишком громко потребовал где-то совсем близко пекарский сынок, и его конь также громко и недовольно заржал, встряхивая гривой и отгоняя назойливых насекомых.

– Держать строй, – процедил Уильям, боясь, как бы этот глупец не сорвался с места раньше времени, последовав примеру постоянных набегов Рено де Шатильона. И выставив самого Уильяма никчемным командором, неспособным удержать в узде даже собственных рыцарей.

Держащий знамя маршал Ордена повернул голову в тяжелом бочкообразном шлеме с повязанным поверх намётом, но промолчал. В иное время Уильям бы всерьез задумался, что именно может это значить, но сейчас только разозлился на Эдварда еще сильнее. Проклятье, неужели этот болван за столько лет так и не смог усвоить, как важна в Ордене дисциплина?

Кони заржали вновь, громко, надрывно, и… В том, как загремела боевая труба и магометанская армия потекла с холма с набирающим силу шумом сродни сотням падающих камней, – словно огромный, неподвластный человеку оползень, – было что-то жуткое даже на взгляд бывалых рыцарей. Смерть шла на них с улюлюканьем и блеском обнаженных изогнутых сабель. Но к самим сарацинам она явилась раньше, чем к христианам.

Франкские лучники успели дважды ударить с вершины холма, наполнив воздух свистом и темными росчерками стремительно выпускаемых стрел, прежде чем армии схлестнулись с криками, лязгом клинков и треском ломающихся копий. Балдуин смотрел на бой сквозь подрагивающую на ветру полупрозрачную ткань, но почти ничего не видел.