Текст книги "Железный Маршал (СИ)"

Автор книги: Атенаис Мерсье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 52 страниц)

Сибилла была безнадежна. Смеялась над выходками шутов вместе с приставленной к ней Агнесс, болтала ни о чем, но при малейшей попытке приблизиться к будущему королю хмурила брови и качала головой с выражением удивительной для знатной женщины наивности на лице.

– Ах, пони – это чудесный подарок для моего мальчика, но вам лучше поговорить об этом с Сабиной. Брат доверил ей воспитание Балдуина, а я не хочу его огорчать.

Доверил воспитание будущего короля и рыцаря женщине? Уму непостижимо!

Но не по-служаночьи надменная сарацинка, впрочем, полагала иначе и только кривила ассиметричные губы в ответ на заискивания знати перед несмышленым ребенком.

– Не тратьте силы понапрасну, барон, через пару часов Его Высочество даже не вспомнит, как вы выглядели и сколько подарков ему принесли. Да и к чему ваш пони ребенку, которому и полутора лет не исполнилось?

– Да что понимает эта женщина в искусстве верховой езды?! – возмущался очередной отвергнутый рыцарь, но «эта женщина» на все упреки отвечала лишь надменной улыбкой. Она отнюдь не желала объяснять королю, как так вышло, что его племянника сбросил с седла взбесившийся подарок очередного такого наездника. Бернар и сам полагал, что подобные дары принцу пока что ни к чему, но и единоличное правление сарацинки в покоях маленького Балдуина ему тоже не нравилось. Особенно после того, как эта женщина отвергала его раз за разом. Пусть он когда-то решил, что будет с куда бóльшим, чем прежде, снисхождением относиться к ее строптивости и без колебаний простит подобное поведение, если девица попросит у него помощи, но теперь эта строптивость уже переходила всякие границы. Можно было понять, почему она не желает становиться шлюхой – после того, как уже ею побывала и терять было особо и нечего, – но как можно было отказываться от брака, да еще и с рыцарем, а не каким-то полунищим конюхом?

Уму непостижимо, сколь глупыми порой бывают женщины! Она даже к королю прислушаться не пожелала. Тот, помнится, даже согласился с Бернаром, что эта женщина хоть и красива, но глупа настолько, что никакой красотой этого недостатка не поправить.

– Вы оказали ей честь, мессир, – только и сказал ему прокаженный, но Бернару показалось, что он услышал в ровном голосе короля едва уловимую насмешку. – Увы, но Сабина не желает этого брака. Я не стану ее неволить.

Да уж, тут и в самом деле оставалось лишь посмеяться. Она могла бы избавить себя от необходимости прислуживать другим – пусть не навсегда, но хотя бы до дня его смерти, – от опасности подхватить страшную неизлечимую болезнь – разве подпустил бы Бернар свою жену к умирающему от проказы? – но вместо этого предпочла и дальше влачить существование никому не нужной служанки. Милостью короля она поднялась высоко, но вместе с тем ни родни – та, верно, так и живет где-то в магометанском квартале, да только на что им теперь отступница от их ложной веры? – ни мужа, ни, уж тем более, детей. О том, видно, и молится теперь подолгу. Просит, чтоб хоть кто-то на нее посмотрел после того, как она по глупости отказала рыцарю.

Сарацинке, впрочем, не было до размышлений Бернара никакого дела. Она так и стояла в бликах солнечного света, не отрывая глаз, прячущихся в тени наброшенной на голову шали, от распятия над алтарем, и беззвучно шептала одну молитву за другой. Дай ей волю, она здесь до следующей заутрени простоит.

– Месса давно закончилась, женщина.

Она вздрогнула, словно не слышала приближающихся шагов и звона шпор – а, может, попросту не придала им значения, – и повернула голову резким отрывистым движением, как вспугнутая охотниками лань. Светлая вышивка на густо-синей шали вспыхнула серебром под солнечными лучами, проходящими сквозь витраж высоко над головой сарацинки, но лицо так и осталось в тени. Закуталась, будто достопочтенная магометанская жена. Или монахиня. Последнее, пожалуй, вернее будет.

– Вы помешали мне молиться, мессир, – холодно сказала сарацинка. – Надеюсь, на то была веская причина? Или, – ассиметричные светло-коричневые губы на мгновение изогнулись в усмешке, – вы вновь пришли вести разговоры о своих внуках?

А что, спрашивается, было дурного в подобных разговорах? Разве юному принцу не нужно общество его сверстников? Никакая сарацинка не заменит первых товарищей по играм, которые в будущем могут стать вернейшими друзьями короля.

А она смотрела так, будто видела его насквозь, читала, словно по написанному, все его честолюбивые помыслы и стремления. Бернар же не видел в своем честолюбии ничего дурного. Он славно послужил не одному королю, теперь его первенец сражался в первых рядах королевской армии, так почему бы не подумать и о внуках? Младшему ребенку и единственному сыну Агнесс как раз сравнялся год, и хотя его отец давно уже не внушал Бернару доверия, ставить крест на мальчике еще было рано.

– Нет, – ответил он тем не менее, решив отложить разговор о внуке на короткое время. – Я пришел поговорить о сыне.

Лицо сарацинки по-прежнему хранило замкнутое выражение. До чужих сыновей ей дела не было. Если только они не могли помочь ей возвыситься при дворе. Никто ведь в здравом уме не поверит, что этой женщине – да и любой другой – в радость быть подле прокаженного.

– Младшем сыне, – уточнил Бернар. – Ему уже восемь, а при королевском дворе, как я знаю, не хватает пажей.

Между Жасинтом и Гийомом было еще четверо, но не один из них не дожил и до пятилетнего возраста. Слабая была у их матери порода, слишком слабая. Из дочерей и вовсе выжила одна только Агнесс, да и то лишь потому, что – хвала Господу! – пошла в отца.

– Пажи, мессир, – это не моя забота, – отозвалась сарацинка, явно давая понять, что этот разговор видится ей лишенным смысла и что она предпочла бы вернуться к молитвам.

– Пусть так, – покладисто согласился Бернар, – но я не смогу постоянно находиться во дворце, чтобы опекать его, как и прежде.

Возраст, увы, уже был не тот, чтобы день за днем носиться по дорогам из фьефа в Иерусалим и обратно.

– А моя дочь будет занята иными обязанностями.

Будет тайком примерять на себя украшения Сибиллы, явственно говорила скользнувшая по губам сарацинки усмешка. Словно сама она подобного никогда не делала. Впрочем, может и не делала. Кто же позволит какой-то служанке касаться драгоценностей принцессы?

– А потому я буду благодарен, если кто-то присмотрит за моим сыном в трудную для него минуту. Жизнь при дворе нелегка, особенно поначалу, а ранняя смерть моей жены, увы, сделала Гийома очень ранимым. Его нетрудно обидеть всякому, кто сильнее.

Просьба была не без хитрого расчета. Если она так печется о чужом младенце, то вряд ли сумеет отказаться приглядеть краем глаза за робким застенчивым пажом. Гийом, как это не прискорбно, пошел в мать едва ли не во всем, но сейчас это было только на руку его отцу. Какая же женщина устоит перед одиноким ребенком? Особенно когда у него такое печальное бледное личико и огромные голубые глаза на зависть любой девице. А там, глядишь, и дрогнет это лишенное материнского счастья сердце.

В душе сарацинки, казалось, и в самом деле что-то шевельнулось. Точеное смуглое лицо утратило это так не красящее его замкнутое выражение, и даже взгляд – какие всё же дивные медово-карие глаза – потеплел при мысли о несчастном, рано лишившемся материнской ласки мальчике.

– Не знала, что у вас есть еще один сын, мессир. Да еще и такой юный.

– Увы, – скорбно склонил седую голову Бернар, – из всех моих детей лишь троим суждено было пережить детские годы.

– Я сочувствую вашей утрате, мессир, – отозвалась сарацинка, но выражение лица у нее вновь сделалось замкнутым. Ее мысли были заняты чем-то куда более значимым для нее, чем чужое и уже давнее горе. Бернар решился спросить.

– Что тебя тревожит, девушка?

Сарацинка посмотрела на него из-под надвинутого на глаза края синей шали, раздумывая, стоит ли отвечать, но затем все же сказала негромким голосом:

– Я слышала, Великий Магистр тамплиеров в плену у сарацин.

– И с ним больше двух с половиной сотен рыцарей, – согласился Бернар, но голос у него прозвучал самодовольно. Скорее по привычке, чем из действительного злорадствия по поводу участи гордеца де Сент-Амана и его непримиримых храмовников, но этого оказалось достаточно, чтобы между тонкими изогнутыми бровями сарацинки пролегла недовольная складка.

– Не вижу в их пленении ничего забавного, мессир. В Ордене и без того не слишком много рыцарей.

– Этот Орден слишком много на себя берет, – ответил Бернар куда резче, чем хотел. – Бедные рыцари Храма Соломона, ха! Они так бедны, что будут побогаче некоторых королей, и так смиренны, что не подчиняются никому, кроме Папы Римского. Можешь спорить, девушка, но послушай старика, видевшего куда больше твоего: от их самоуправства добра не будет. И в первую очередь самим храмовникам.

Он ожидал, что сарацинка хотя бы задумается над этими словами, но вместо этого губы девушки дрогнули в полунасмешливой улыбке.

– Почему вас так беспокоят богатства и власть Ордена, мессир? И я слышала, будто бы Магистр согласился быть выкупленным из плена лишь за цену, равную цене его перевязи для меча, и не за какую иную. Это ли не доказательство его смирения?

– Смирения и не иначе, как желания умереть в плену у нехристей, – раздраженно бросил Бернар, недовольный тем, куда их медленно, но верно заводит этот разговор. – Видно решил, что послужить Ордену уже не в силах и может лишь принять мученическую смерть от рук неверных. Не понимаю, почему это так заботит тебя!

– Не повышайте голоса в Доме Божьем, мессир, – ровным тоном сказала сарацинка, ничуть не тронутая вспышкой чужого гнева. Да есть ли в ней хоть что-нибудь, кроме этого благочестия? Только и знает, что молится, и ведь не о достойных рыцарях, а о каких-то монахах.

– Неужто тебе больше не о ком печься, кроме этих храмовников?

– Отчего же? – качнула головой в синей шали сарацинка, и завитки черных волос у ее щек шевельнулись в такт движению. – Я пекусь о многих людях, и в первую очередь о короле и его племяннике. Разве кто-то заслуживает заботы больше, чем они?

– Ты могла бы заботиться о собственном сыне, как и подобает любой женщине, а не о чужих, – парировал Бернар. – Думаешь, если я старик, так уже и ни на что негоден?

Сарацинка нахмурилась вновь, зло сведя тонкие черные брови в одну линию, и бросила в ответ:

– Я не ищу любви, мессир. А у вас и без того есть сыновья.

– Сыновей много не бывает, женщина, – процедил Бернар, вконец раздосадованный этой спесивостью. Любви она не ищет, проклятая монахиня. – Но я бы даже позволил твоему стать храмовником, раз ты так любишь этот Орден!

Сарацинка вздрогнула, словно от пощечины, и вдруг повернулась на каблуках, ответив так тихо, что он поначалу даже не разобрал ее слов.

– Я предпочла бы сама стать храмовником, мессир. Ибо кроме всего прочего это избавило бы меня от необходимости терпеть вас.

Она покинула храм, не оглядываясь, не вслушиваясь в раздраженный голос оскорбленного рыцаря и намереваясь без промедления возвратиться во дворец, но остановилась посреди узкого переулка, слепо хватаясь рукой за шершавую стену одного из домов. А потом прислонилась лбом к прохладному, еще не успевшему нагреться под жарким летним солнцем камню, и закрыла глаза, вслушиваясь в призрачный звон стали.

Это был тот же переулок? Или тогда она бежала по другому, молясь лишь о том, чтобы встретить на пути хоть кого-нибудь, кто не побоялся бы ей помочь? Или было бы лучше, если бы не встретила? Тогда сейчас ей бы не было так страшно.

Дурные мысли. Недостойные и порождающие такие же дурные сны. Нет, сон был лишь один, привидевшийся ей задолго до рассвета, наполненный криками и застилающим глаза дымом. Сабина вглядывалась в этот дым, не в силах разглядеть ничего, кроме смазанных, едва различимых теней, пока одна из них вдруг не обрела очертания.

– Уильям!

Волосы у него были спутаны, неряшливо выбивались из короткой косицы целыми прядями, на лице запеклись брызги смешанной с пылью крови, а глаза… В серо-стальной глубине было что-то настолько страшное, почти дикое, что Сабина невольно содрогнулась всем телом и спрятала лицо у него на плече, неловко стискивая холодные звенья кольчуги. И вдруг почувствовала под пальцами брешь с рваными краями, сочащуюся липким и горячим, вскинула руку к самому лицу и увидела кровь.

– Уильям!

Прядь волос возле самого уха шевельнулась от его дыхания, но голос донесся будто бы издалека, отголоском, пронесенным ветром через многие мили.

– Non nobis, Domine.

И он растаял, оставив ее одну среди непроницаемых клубов дыма с кровью на руках и ледяным ужасом в сердце. Сабина проснулась с криком, судорожно прижимая к груди край покрывала, и, с трудом разжав пальцы, уставилась на них в почти тщетной попытке рассмотреть в темноте оставшиеся на руках багровые разводы. Но тех уже не было.

Сон. Это всего лишь дурной сон, пыталась успокоить себя Сабина, но утешения ее ничем не подкрепленные надежды не приносили. Как не приносил и шершавый камень стены, холодивший висок и оставлявший пыльные серые следы на сапфирово-синей ткани ее тонкой шали.

Великий Магистр в плену у магометан, а с ним по меньшей мере двести семьдесят рыцарей. Одних только рыцарей, а сколько неназванных сержантов и оруженосцев может сгинуть вместе с ними? Их ведь никто никогда не считает. Сабина и сама бы прежде не стала, не поняла бы, насколько в действительности это важно, но теперь…

Был ли он среди почти трех сотен тех рыцарей, что теперь томятся в застенках дамасских темниц? Или судьба оказалась милостива, и он даже не сражался в том бою? Но лишенный стольких воинов Орден теперь почти что обескровлен. Магометане либо казнят пленников, зная, что те никогда не согласятся принять ислам, либо продадут в рабство, обрекая их тем самым на куда более постыдную для таких гордых рыцарей участь, чем смерть. Либо всё же потребуют выкуп с Ордена. Насколько высоко они оценят каждого из пленников, особенно сейчас, в самый разгар войны, и сколько еще рыцарей погибнет в неравных боях прежде, чем разом лишенный стольких солдат Орден соберет нужную сумму?

Столько вопросов и ни единого ответа. Как ей теперь узнать, что происходит, как отыскать одного-единственного среди сотен рыцарей? Где он и что с ним?

Сабина зажмурилась еще крепче, всего на мгновение, чтобы прогнать изматывающую тревогу, и отстранилась от холодной стены, небрежно отряхнув длинный густо-синий рукав и край шали. Стоя здесь, она ничего не изменит и никому не поможет. Если уж Господу было угодно сделать ее женщиной, которой, увы, мужчины не желают доверять ничего, кроме заботы о детях, то стоит извлечь из этого всю возможную выгоду.

На широкой улице, одной из главных в городе, было так людно, что поначалу она даже не обратила внимания на отделившуюся от стены одного из домов невысокую фигуру в длинной, серой от пыли тунике. Мимо сновали мужчины в сарацинских халатах и франкских коттах, вели на поводу груженных товарами верблюдов, ослов и лошадей, недовольно взмахивающих длинными хвостами в попытке отогнать жужжащую вокруг мошкару. На мгновение в воздухе остро запахло привезенными откуда-то с востока, быть может, из самого Багдада, специями, а затем тонкими ароматами притираний и грецких орехов. У нее заканчивался флакон с жасминовым маслом, рассеянно подумала Сабина, невольно замедляя шаг. Зайти в лавку сейчас? И, быть может, прикупить там еще какую-нибудь незначительную безделушку? Краску для глаз? Или ткань для нового покрывала на волосы, например, вон ту газовую, чудесного лилового оттенка? Пусть Уильям далеко и не увидит, но почему она не может побыть красивой для самой себя? Ей всегда нравилось быть красивой, хоть это и тщеславно. И, быть может, хоть это отвлечет ее от бессильных терзаний?

Сабина всё же остановилась и присмотрелась к легкой полупрозрачной ткани, даже дотронулась, невольно залюбовавшись тем, как та поблескивает на свету. Красивая вещица. Но красная будет лучше. Чтобы было видно издалека. Красная с золотым шитьем.

Сабина подняла глаза на купца – тот убеждал какую-то женщину средних лет, жену ремесленника, судя по ее одежде, купить отрез шафранового шелка – и скорее почувствовала, чем действительно услышала, как зашуршал ремешок кошелька, привязанного к длинному густо-расшитому поясу. Она выбросила руку раньше, чем сама успела подумать, и притаившаяся за спиной нищенка сдавленно пискнула, когда длинные смуглые пальцы безжалостно стиснули ее тонкую ладошку с ржавым ножиком.

– Воруешь? – процедила Сабина, поворачивая голову. Нищенка сдавленно всхлипнула и выронила ножик, которым пыталась перепилить – перерезать что-либо таким тупым лезвием ей бы вряд ли удалось – кожаный ремешок кошелька. Огромные синие глаза, скорее темные, чем светлые, мгновенно наполнились слезами. Наверняка фальшивыми. Уличные девки плачут так же легко, как дышат.

– Госпожа, прошу, не зовите стражу, – прошептала нищенка, и слезы покатились по ее чумазым щекам, размазывая пыль и уличную грязь. – Мне отрубят руку.

– Отрубят, – безжалостно согласилась Сабина, но злость уже утихала. Нищенка всхлипнула еще раз и разрыдалась по-настоящему, содрогаясь всем телом. Несмотря на уверенность, что это не более, чем притворство, Сабине стало ее жаль.

– И зачем тебе это? – спросила она устало, не надеясь на честный ответ. Или хотя бы на тот, что не был бы призван вызвать еще большую жалость.

Нищенка молча размазывала слезы по щекам левой рукой. Правую по-прежнему стискивала в пальцах Сабина.

– На меня смотри, – вновь разозлилась она, цепко схватив рыдающую девчонку за подбородок. – Воровать, значит, смелости хватает, а отвечать за свои поступки – нет?

– Я еще ничего не украла, госпожа, – замотала головой, вырвавшись из чужой хватки, всхлипывающая нищенка. – Я только… – она вновь содрогнулась всем телом, – только попыталась. Простите меня, простите!

– Для других будет достаточно и этого, глупое ты создание!

Занятый женой ремесленника купец отвлекся на шум и поспешно спросил:

– Эта оборванка досаждает вам, госпожа? Я сейчас же позову стражу.

– Нет, – раздраженно отмахнулась Сабина, прекрасно понимая, что купец всего лишь выслуживается перед женщиной в богатой одежде, и велела, указав пальцем на понравившуюся ткань: – Четыре ярда. Нет, лучше пять.

– Одно мгновение, госпожа, – торопливо закивал купец, разом позабыв про жену ремесленника. Сабина попросила у нее прощения в мыслях. – Быть может, вам приглянулось что-то еще?

Нищенка попыталась высвободить руку из чужой хватки, воспользовавшись тем, что неудавшуюся жертву отвлекли.

– Я подумаю, – бросила Сабина и сжала пальцы чуть сильнее. Нищенка сдавленно охнула и прекратила вырываться.

– Пожалуйста, отпустите, – всхлипнула девчонка. – Я больше никогда не буду воровать, клянусь Господом нашим Иисусом Христом, только отпустите.

– И что ты будешь делать? – зачем-то спросила Сабина. – Неужели честного занятия не нашлось?

Нищенка вновь замотала головой, давясь слезами. Впрочем, это было понятно и без ее рыданий. Сабина взяла дрожащую ладонь второй рукой, перевернула, рассматривая пальцы. Грязные, тонкие – одни только косточки, обтянутые кожей, – но всё еще нежные, совсем как у ребенка. Не благородная, но и работать с рассвета до поздней ночи не привыкла. Такие не от хорошей жизни начинают воровать на улице. А эта глупая и воровать толком не умеет, попадется вновь, когда будет лезть в кошель к кому-нибудь вроде мессира Бернара, и тогда ее уже не пожалеют.

А ведь она могла бы сейчас стоять на месте этой нищенки. Могла бы, если бы не…

Сабина посмотрела на заплаканное личико еще раз, прогоняя воспоминание о стальном блеске меча и чуть раскосых глаз, и спросила:

– Хочешь другой жизни?

Нищенка уставилась на нее с глупым выражением на лице, часто моргая, и всхлипнула еще раз. Не понимала. Или попросту не верила, что кто-то может просто взять и протянуть ей руку. Сабина отстраненно подумала, что не все назовут такой поступок разумным. Подавать милостыню нищим легко. А вот на доверие решится не каждый. Да и мало ли какую заразу девчонка успела подхватить на улице. Стоит показать ее лекарю, прежде чем допускать до хоть какого-то занятия.

– Я дам тебе работу – честную работу! – и крышу над головой, – продолжила она, рассматривая чумазое личико уже с интересом. Если отмыть эту девчонку, она может оказаться даже хорошенькой. – Но если ты еще хоть раз попробуешь что-нибудь украсть…

Нищенка вдруг задрожала и сама схватилась за удерживающие ее руки.

– Вы не шутите, госпожа? – спросила она срывающимся голосом. – Вы правда… Вы… – девчонка осеклась и расплакалась с новой силой, напуганная, что это может быть лишь злой шуткой. – Что… что мне делать, госпожа?

– Для начала прекрати рыдать, – поморщилась Сабина, раздраженная этими слезами. Она расплатилась с купцом и знаком велела нищенке следовать за собой. Поначалу даже была уверена, что девчонка улизнет в ближайший переулок, радуясь, что избежала наказания за воровство, но та послушно пошла следом, подобрав рваный подол своей длинной грязной туники. Настолько боялась отстать. Знакомый стражник у дворцовых ворот даже поморщился при виде этой замарашки.

– Где это вы нашли такую оборванку, миледи?

Нищенка вздрогнула, подумав, верно, что сейчас ее прогонят от этого красивого белокаменного дворца, а Сабина ответила ничего не значащей улыбкой. Стражнику казалось забавным величать дочь купца и няньку принца «миледи», а ей это незаслуженное прозвище напоминало о храмовнике, не делавшем разницы между благородными женщинами и простыми служанками.

– Это моя новая служанка, Жак. Так что не обижай ее.

– И в мыслях не было, миледи, – послушно ответил стражник и подмигнул нищенке. Та посмотрела сквозь него, всё ещё не веря своему счастью, и поспешила следом за Сабиной, постоянно оглядываясь по сторонам. А оказавшись в светлых покоях, одной из двух просторных, соединенных стрельчатой аркой комнат с широкими окнами, и вовсе глупо открыла рот, раз за разом обводя взглядом стены с бледно-зелеными драпировками и резную мебель.

– Ничего не трогай, – велела Сабина, стягивая с головы шаль и бросая ее вместе с купленной тканью поверх мягких подушек, уложенных на возвышении в одном из углов комнаты, прямо напротив высокого окна с полупрозрачными занавесями. – Как тебя зовут? – спросила она запоздало, окинув нищенку оценивающим взглядом.

– Мадлен, – пробормотала та. – А вас, госпожа?

– Сабина. Что ж, Мадлен, для начала попробуем тебя отмыть.

Девчонку это предложение даже обрадовало, и она с воодушевлением смотрела, осторожно пристроившись на полу у двери, как пара расторопных служанок таскает подогретую на дворцовой кухне воду и льет ее в грубо сработанную деревянную бадью. Но затем перепугалась едва ли не до полусмерти.

– Как? Нагишом? – охнула Мадлен, уставившись на Сабину круглыми от потрясения глазами. – Но это же грех!

– Грех – это ходить черной от грязи. Да еще и наверняка вшивой, – отрезала Сабина и указала на бадью кивком головы. – Раздевайся.

Девчонка обиженно хлюпнула носом, но послушно потянула завязки на вороте камизы, не намного отличавшейся по чистоте от ее длинной туники. Стеснялась она при этом так отчаянно, что багровый румянец был заметен даже сквозь грязные разводы на щеках.

– И откуда тебя такую на улицу принесло? – спросила Сабина, откупоривая флакончик и капая в воду жасминовое масло. Напрасная трата, но почему бы не порадовать девочку?

Та и в самом деле принюхалась с интересом, торопливо усевшись в бадью и обхватив руками острые коленки. Но всё же недостаточно торопливо, чтобы суметь скрыть излишнюю для такой худенькой девчонки припухлость живота. Сколько ей? Шестнадцать? Или еще меньше? И где пропадает отец этого ребенка?

– У тебя есть муж? – спросила Сабина, уже зная, каким будет ответ.

– Н-нет, – пробормотала Мадлен и передернула плечами, когда ей на голову полилась горячая вода из кувшина. – И семьи нет, – добавила она, предвосхитив следующий вопрос. – Отец умер зимой, а дом забрали.

– Почему?

– Не знаю, – вновь передернула плечами девочка. – Забрали, и всё. Мне не объясняли. Зачем вам это, госпожа? – спросила она почти шепотом, едва разжимая тонкие губы. Боялась, что красивая леди одумается и выставит ее вон прямо из ванны.

Если бы я сама знала, думала Сабина, вручая девчонке кусок терпко пахнущего мыла. Мадлен отмывалась долго и с явным наслаждением, быстро перестав смущаться собственной наготы, но расстроилась вновь, услышав, что голову придется обрить. Спутанная блеклая масса волос, не то черная от грязи, не то и в самом деле темного цвета, расчесывалась с трудом и действительно кишела вшами. Сабина брезгливо натянула перчатки, надеясь, что девочка не слишком на это обидится, обрезала колтуны под корень и, намылив оставшиеся волосы, осторожно сбрила их остро заточенным лезвием ножа. Без волос вид у девочки стал еще более ранимый, а кроме того обнаружились забавно оттопыренные уши. Ничего, если правильно повязать длинный платок, то мужчины и не заметят, что под ним нет волос.

– Позволь узнать, на кой-черт тебе это понадобилось? – недовольно проворчала одна из королевских портних, когда Сабина пришла к ней с отрезами синей и зеленой ткани и просьбой пошить, если найдется время, пару простеньких платьев.

– Не знаю, – честно ответила Сабина, усаживаясь на ближайший табурет, жесткий и колченогий, и расправляя складки на сапфирово-синем шелке длинной юбки.

– Я зато знаю, – продолжила ворчать портниха, споро вышивая золотистой нитью узор на одном из новых блио Сибиллы. – Мужа тебе надо, молодого и сильного, чтоб он тебе спать до самого рассвета не давал. А то засиделась в девках, вот и лезет блажь всякая в голову.

– А тебе ее не жалко? – спросила Сабина, подпирая голову кулаком и пропуская мимо ушей слова о муже. От воспоминаний о молодом и сильном становилось только хуже. – Ведь пропала бы девочка.

– Всех не спасешь, – цинично отмахнулась портниха. – И смотри, как бы потом у господ ложки серебряные пропадать не начали.

– Если начнут, сама выгоню, – коротко ответила Сабина. – Возьмешь к себе? Лекарь сказал, что она почти здорова.

– Почти? – немедленно нахмурилась портниха, перестав расшивать длинный шлейф блио.

– Ела, что придется, да и спала тоже, где придется, иногда с главарем какой-то шайки, чтобы совсем с голоду не умереть, – ответила Сабина, невольно поразившись тому, насколько равнодушно звучит ее голос. Впрочем, что нового в том, что женщины отдаются мужчинам без любви? – Худая настолько, что за копьем спрятаться сможет.

– Посмотрим, – вздохнула портниха. – Если руки у нее такие же кривые, как у тебя, то даже не проси, – и спросила, поднимая и расправляя новое платье принцессы. – Что скажешь?

Сабина хмыкнула, принимая упрек в неспособности скроить даже платок на волосы, посмотрела на тонкий фиалковый шелк и расцветающие на нем сложные узоры и пожала плечами.

– Красиво.

– Твое лучше было, – фыркнула в ответ портниха. – Жаль только, что ты в нем так и никому не показалась.

Сабина молча усмехнулась. То блио тоже поначалу принадлежало Сибилле и было подарено расщедрившейся принцессой по чистой случайности. Да и никто, кроме короля, его действительно не видел. Может, еще выпадет случай примерить? Хотя для кого? Не для себя же. Хотеть быть красивой – это одно, но в таком броском наряде она привлечет уж слишком много ненужного внимания.

– Вот кому хорошо живется, – продолжила ворчать портниха, имея в виду принцессу Иерусалимскую. – Всем дворцом вертит, как хочет, что ни день, так новые платья примеряет, женихов себе из-за моря выписывает…

– Вот как? – спросила Сабина. Значит, Балдуин д’Ибелин всё же не пришелся красавице Сибилле по душе?

– А то ж, – кивнула портниха. – Едет, говорят, этот… младший брат нового коннетабля, как его там? Не то Ги, не то Гвидо.

– Ги, – сказала Сабина, припомнив рослого светловолосого коннетабля Амори де Лузиньяна. Если его брат такой же, то наверняка понравится романтичной Сибилле. Другое дело, что сам коннетабль женат на старшей дочери всё того же Балдуина д’Ибелина, и если теперь де Лузиньян женит своего торопящегося в Святую Землю брата на Сибилле… Д’Ибелины в любом случае останутся в силе. И кто тогда будет стоять у них на пути? Прокаженный и младенец?

Но нужен ли этот брак самому Балдуину? Д’Ибелины стали слишком сильны за последнее время, они могут и не удовлетвориться своим прежним местом подле королевского трона. Возможно, для маленького принца будет лучше, если вокруг него соберется сильная партия, но это нарушит и без того хрупкое равновесие в баронском совете. Или король на это и рассчитывает в надежде, что создание в Иерусалиме подобной коалиции заставит магометан поумерить свой завоевательский пыл? Знать бы еще, что в действительности думает обо всем этом Балдуин, и как Сабине повести себя по прибытии Ги де Лузиньяна – указывать Сибилле на достоинства или, напротив, недостатки очередного жениха? – не нарушив при этом королевских планов.

Слишком много вопросов и ни одного ответа, вновь подумала сарацинка, с трудом подавив тяжелый вздох. И если от этих вопросов еще можно было спастись днем, целиком и полностью погрузившись в заботы о крохотном принце – пусть это было необходимо королю, но как же она хотела, чтобы Балдуин доверил ей что-то, что казалось более важным ей самой! – то по ночам, когда ребенок наконец засыпал, а она возвращалась в свои покои или же оставалась возле принца, в душе вновь поднимались тревожные сомнения. В эту ночь Сабина вновь просидела рядом с раскапризничавшимся ребенком до самой заутрени, гоня прочь страшные видения, и задремала под далекий звон колоколов, созывающих на ночную службу, только чтобы проснуться вновь спустя всего несколько мгновений.

Нет. Не проснуться. Будь это явью, она не смогла бы перенестись с узкой кушетки в богато обставленных покоях на берег серебрящейся в лунном свете реки. И стремительно вскочить с расстеленного на земле черно-белого покрывала, путаясь в длинной шелковой юбке, увидев застывший у самой воды силуэт, черный от светящей над ним и обволакивающей его своим белым светом луны. Сабина узнала его мгновенно, по широким плечам, и падавшим на них длинным густым волосам, и даже по тому, какими красивыми складками ниспадало стянутое кожаным поясом длинное рыцарское сюрко. Но замерла, не решаясь сделать даже шага и боясь, что проснется от малейшего неосторожного движения.

– Уильям?

Легкий ночной ветер шевельнул прядь длинных волос, а затем рыцарь медленно повернул голову, и белый свет на мгновение обрисовал черты лица, еще сильнее подчеркнув их резкость и неестественно твердую линию губ. И что-то было в этих чуть раскосых глазах, вспыхнувших серебром в лунном свете, что-то печальное, полное такой горечи и молчаливой тоски, что Сабина, забывшись, бросилась вперед, вцепилась в протянутые ей навстречу руки и прижалась щекой к белой ткани сюрко.