Текст книги "Железный Маршал (СИ)"

Автор книги: Атенаис Мерсье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 52 страниц)

– Господь всемогущий, сколько в нем силы! – заявил Бернар, разглядев подслеповатыми глазами гордо въезжающего во двор своего дворца короля. – Будь у нас хотя бы дюжина таких рыцарей, как он, и прокля́тые магометане даже думать бы не смели о нападении.

Спешился Балдуин, лишь когда убедился, что за его спиной закрылись ворота и собравшиеся на улицах жители города уже не в силах разглядеть короля. Один из подбежавших к белому коню рыцарей предложил руку в кожаной перчатке, а потом и вовсе подставил плечо почти рухнувшему и с трудом удержавшемуся на ногах королю.

– Созовите, – велел Балдуин, задыхаясь и сжимая рукой золотой аграф подбитого светлым мехом плаща, – королевский совет. Я желаю услышать отчет о сражениях у Айн-Джалут.

Бернар, услышав о приказах, раздаваемых едва успевшим войти во дворец королем, немедленно отрядил обоих сыновей. Младший, по-прежнему служивший при дворе пажом и всё чаще мелькавший возле королевского племянника – разумеется, по приказу мудрого отца, – с энтузиазмом бросился вглубь белокаменных коридоров на поиски тех баронов, что находили в самом дворце. Старший, которому пришлось седлать коня, проворчал себе под нос что-то недовольное, но подчинился. Бернар проводил его взглядом до самых дворцовых конюшен и решил, что пора подыскивать мальчику жену. Мужчина, в отличие от женщины, мог вступать в брак в любом возрасте, не боясь осуждения в глазах общества, а потому Бернар не давил на Жасинта по молодости лет. Но теперь, когда сын уже приближался к тридцатипятилетию, Бернар решила, что его наследнику довольно ходить холостяком и проводить время в обществе доступных служанок и продажных девиц. Пора бы подумать и о собственных наследниках, к которым однажды перейдет их фьеф.

Баронский совет собирался медленно, и поначалу король довольствовался лишь обществом матери и дяди, бывшего, к тому же, сенешалем королевства – и известного в первую очередь своей удивительной жадностью – Жослена де Куртене. А также молчаливым присутствием смиренно стоящего – почти притаившегося – у высокого стрельчатого окна престарелого рыцаря, видевшего жизнь и смерть уже четверых иерусалимских королей и собиравшегося пережить и пятого.

Следом, когда посланник добрался до Храмовой Горы, на поклон к королю явились тамплиеры: утомленный, постоянно прикрывающий глаза Великий Магистр, ушлый сенешаль и белый, как смерть, маршал, при каждом неосторожном движении рефлекторно вскидывающий руку к правому боку. Видно, рана у него была тяжелой, но Бернар, никогда не испытывавший теплых чувств к храмовникам, к этому конкретному рыцарю и вовсе относился с неприязнью. Ставленник Одо де Сент-Амана и командора Льенара де Валансьена, будь неладны все трое!

А затем из-за низкой, почти неприметной дверцы за украшавшими стену белоснежными драпировками появился изящный силуэт с тяжелым подносом в руках, разом заставив Бернара позабыть и о баронах, и о тамплиерах. Она прошла, словно королева, почти невесомо ступая по ковру белыми, расшитыми золотой нитью башмачками и гордо подняв голову в обрамлении пышных черных локонов, вместо того, чтобы робко потупиться, как и положено королевской служанке. На холеном молодящемся лице Агнесс де Куртене промелькнуло недовольство при виде широких, сужающихся у лодыжек шальвар и свободной магометанской туники, скроенных из мягкой белой шерсти и украшенных, как и башмачки, изящным золотым шитьем. А сарацинка если и заметила неприязненный взгляд, то даже бровью не повела, неторопливо расставляя на столе украшенные позолотой кубки, пару тяжелых, отполированных до блеска кувшинов с прохладным шербетом и сладости в низких вазочках, пестрящих самыми разнообразными узорами и напоминающих тонкое кружево из серебристого шелка.

– Ступай, – просипел король в ответ на вопросительный взгляд медовых глаз, но уйти далеко это неприступное создание не успело. Сарацинка повернулась на пятках, скользнула взглядом по собравшимся в зале мужчинам, и пусть Бернар стоял не слишком близко к столу, но он был готов поклясться: как бы ни старалась эта упрямица скрыть свои чувства, ее изогнутые брови и сжатые в линию губы дрогнули в растерянности при виде откинувшегося на спинку кресла и держащегося за раненый бок маршала тамплиеров.

– Принести вам вина, мессир? – спросила сарацинка, внимательно глядя на белое лицо храмовника с темными кругами под глазами и заострившимися скулами. Спросила спокойно, без единой эмоции в голосе – вежливое желание услужить рыцарю и ничего более, как и положено служанке, – но этот взгляд… Этот прокля́тый взгляд, которого никто, кроме Бернара, не замечал, потому что никто не знал, куда нужно смотреть. – Даже магометанские лекари, в том числе и сам Авиценна, признают пользу красного вина при кровопотере.

– Если вас не затруднит, – ответил храмовник тихим ровным голосом, но в его ответном взгляде, устремленном на гибкий белый силуэт, вдруг промелькнуло что-то такое – что-то настолько печальное и… нежное, – отчего Бернару захотелось вызвать маршала на поединок. И насадить его голову на копье, чтобы никогда больше не видеть таких взглядов.

Она могла бы быть законной женой. Неужели вместо этого она всё равно предпочла участь шлюхи?

– Не затруднит, мессир, – по-прежнему спокойно ответила сарацинка, но от ее почти ласкового взгляда сделалось невыносимо тошно.

Он ведь прекрасно помнил этого храмовника. Помнил, как тот еще семь лет назад появился под стенами Баальбека и с тех пор постоянно возникал возле короля. И возле нее, презрительно кривившей губы, когда Бернар пытался объяснить ей, что тамплиеры не мужчины. Что этот храмовник не в силах дать ей и трети того, что может дать сам Бернар. А она отказывалась снова и снова, поворачивалась спиной и не желала даже слушать его признаний.

У меня было две жены. Одна умерла первыми же родами, а вторая подарила мне шестерых сыновей, из которых выжили лишь двое. Одна была дочерью рыцаря из соседнего фьефа, а другую мне подарила за верную службу сама королева Мелисенда*. Но ни одну из них я не любил так, как тебя, безродную сарацинку, не пожелавшую стать мне утешением в старости.

Он не слушал, о чем говорит король, пропустил весь разговор с регентом – закончившийся тем, что Ги де Лузиньян счел себя оскорбленным недоверием со стороны короля, а сам Балдуин почувствовал раздражение, видя, что слухи не лгут и что мужчина, которому он согласился доверить собственную сестру, и в самом деле оказался неспособен управиться с горсткой своевольных баронов, – и опомнился, только когда король неожиданно завел речь о замужестве другой своей сестры.

На что ему этот брак? – даже растерялся Бернар, пытаясь понять ход королевских мыслей. Балдуин всегда поддерживал и, очевидно, будет поддерживать и впредь права своего племянника. Ребенка от родной сестры, а не единокровной. А замужество Изабеллы рано или поздно должно было привести к появлению у нее собственных детей, имевших право на корону Иерусалима. Неужели короля настолько разозлило бездействие зятя на полях сражений, что теперь он сам – намеренно, с полным пониманием того, чем рискует обернуться его затея – создавал противоборствующую Ги де Лузиньяну коалицию? Тот едва ли желал большего, чем вывести принцессу Изабеллу из-под влияния матери и отчима, да и не зря Бернару уже приходило в голову, что жениха для принцессы всё же выбирал не регент, а сам король. В память о прежнем коннетабле Онфруа де Тороне, погибшем недалеко от брода Иакова в попытке защитить Балдуина от магометанских стрел. Или же…

Нет, решительно никому на всем белом свете не удалось бы понять, чем порой руководствовался прокаженный король, принимая то или иное решение. Хотел уравновесить ситуацию, при которой вся власть оказывалась в руках Сибиллы и ее непутевого муженька? Напоминал регенту и баронам, что у короля есть еще одна сестра, за которой стоят Балиан д’Ибелин и его византийская принцесса, вызывавшая у Бернара раздражение еще в те годы, когда она была женой Амори? Прямо заявлял, что если Ги де Лузиньян допустит еще одну промашку, то Балдуин самолично поддержит Изабеллу в обход Сибиллы? Как еще это было понимать, если в какой-то момент король повернул скрытое тканью лицо в сторону замершей возле его кресла сарацинки и сказал, что желает ее участия в этой непонятной Бернару авантюре с замужеством принцессы?

– В свите моей сестры будет достаточно благородных женщин, – просипел король, и Бернару показалось, что Балдуин усмехается под этой полупрозрачной тканью, прячущей уродующие его язвы. – Но я предпочту, чтобы там была еще и женщина разумная и практичная. В которой я буду твердо уверен.

Сарацинка промолчала и лишь склонила голову в почтительном поклоне – порой она всё же вспоминала о своем низком происхождении, переставая вести себя так, словно была равной даже королю Святой Земли, – а Балдуин повернул голову в сторону тамплиеров – откуда, спрашивается, он знает, где они сидят? Сарацинка подсказала, передавая кубок с шербетом, или он всё же еще что-то видит? – и продолжил:

– Мессиры, я полагаю, что в столь неспокойное время никто не сможет оградить мою сестру от беды лучше, чем это сделают рыцари Храма. Кому из числа орденских братьев вы бы доверили подобную миссию?

Великий Магистр повернул утомленное лицо к маршалу, слабо кивнувшему в ответ на вопросительный взгляд – принесенный сарацинкой кубок вина вернул ему подобие румянца и блеск в глазах – и заговорившему всё тем же негромким ровным голосом:

– Жослен де Шательро, Ваше Величество. Родом из Аквитании, служит в Ордене уже четырнадцать лет. Зарекомендовал себя хорошим бойцом, в серьезных нарушениях Устава не замечен. Возможно, Ваше Величество его помнит.

Король отрывисто кивнул, и рыцарь закончил фразу, прежде чем сделать еще один небольшой глоток из кубка.

– Остальных рыцарей я отберу самолично.

– Полагаюсь на вашу мудрость, – согласился Балдуин и перешел к обсуждению менее насущных проблем.

Что ж, думал Бернар, переводя взгляд с белого силуэта сарацинки на такой же белый, за исключением алого креста, силуэт маршала тамплиеров. Ничего, уж он придумает, как присоединить к свите Изабеллы своего сына, чтобы разбавить это монашечье царство.

И чтобы проследить за сохранностью упрямой сарацинки на тот случай, если маршал передумает и самолично возглавит эскорт принцессы.

***

В сотнях миль от Иерусалима тем временем происходили события, вновь поставившие королевство под удар после того, как Ги де Лузиньян пожертвовал собственным престижем и уважением баронов, чтобы вынудить Салах ад-Дина отступить обратно в Дамаск. Безрассудный лорд Трансиордании Рено де Шатильон по частям перевозил на верблюдах построенные в замке Керак галеры, держа путь к Красному морю, также называемому франками морем Мекки*, а магометанами – Аль-Бахр Аль-Ахмар, и к заливу Айлу*. Собранные на побережье галеры быстро спустили на воду, и убежденные в собственной вседозволенности и непобедимости франки отправились грабить корабли и египетские порты, пока сам Рено предпочел взять в осаду принадлежавший магометанам прибрежный город Айлу.

– Посмотрим, что теперь скажет наш благочестивый султан, – хохотал мятежный барон, маневрируя двумя оставшимися у него галерами, топя стоящие в гавани сарацинские суда и стремясь нанести как можно бóльший урон застигнутому врасплох городу. Пока три других корабля стремительно рассекали воды Красного моря, набрасываясь на всё, что казалось им легкой и богатой добычей.

– Нечестивые кафиры! – в сердцах выругался брат Салах ад-Дина аль-Адиль, когда его слуха достигли вести о чинящих произвол франках.

– Они… – лепетал напуганный гневом повелителя слуга, сообщивший ему столь неприятные известия. – Говорят, будто они намерены напасть на Мекку и похитить тело самого Пророка. Говорят, франков видели и на побережье неподалеку от Медины.

Этого аль-Адиль, как любой правоверный, уже стерпеть не мог. Атаковать два наиболее священных для магометан города, угрожать величайшим святыням Ислама и полагать, что султан и его братья оставят подобное святотатство безнаказанным?

Самого лорда Трансиордании спасло то, что ему вскоре наскучило кружить вокруг Айлу, и безрассудный барон поспешил вернуться в Керак, где уже готовились к свадьбе его пасынка и принцессы Изабеллы. Других же неверных выслеживали в течение многих недель и загнали в ловушку пустыни и жажды, когда аль-Адиль переправил из Каира весь свой флот. И окружил врагов кольцом, из которого не было иного выхода, кроме как сойти на берег. Пески Египта, отсутствие карт и быстро закончившиеся запасы воды сломили франкских пиратов за считанные дни, и те предпочли сдаться на милость разъяренных правоверных. Милости не последовало.

– Казнить всех, – приказал султан звенящим от ярости голосом, когда скорбные вести дошли и до него. – И пусть все наши подданные увидят, какова кара за осквернение нашей веры. В каждом городе, в каждом поселении, над которым я имею власть! Пусть прольется кровь этих нечестивцев. Пусть земля будет избавлена от их мерзости, а воздух – от их грязного дыхания! * Пусть их забьют, как скот, приносимый в жертву Аллаху!

Приказ султана был выполнен незамедлительно, а все междоусобные войны между правоверными – позабыты. Франки, прокля́тые кафиры – вот кто был настоящей угрозой, требующей немедленного искоренения. Исламский мир замер в ожидании, а Салах ад-Дин вновь обратил свой взор на Иерусалимское королевство.

На трансиорданский замок Керак, в котором затаился Рено де Шатильон.

__________________________________________________________________

Примечания к части:

*Клюнийская конгрегация – монашеская конгрегация с центром в монастыре Клюни, ветвь бенедиктинцев, созданная в X веке и просуществовавшая вплоть до Французской революции.

*Годфруа де Бульон, также называемый Готфридом Бульонским (ок. 1060, Булонь – 18 июля 1100, Иерусалим) – один из предводителей Первого Крестового похода и по факту первый христианский король Иерусалима, предпочитавший именоваться Защитником Гроба Господня.

*Мелисенда Иерусалимская (ок. 1101 – 11 сентября 1161) – дочь Балдуина II, королева Иерусалима с 1131 по 1153 год, регент при своем старшем сыне Балдуине III в 1153–1161 годах. Балдуину IV она приходилась бабушкой по отцовской линии.

*Море Мекки (лат. Mare Mecca) – одно из европейских средневековых названий Красного моря.

*Под заливом Айлу подразумевается залив Акабы в Красном море. У меня нет прямых доказательств, что в XII веке залив назывался именно так, но город Айлу стали называть Акабой уже после падения Иерусалима и впоследствии под этим же названием стал известен и сам залив. Поэтому я рискнула предположить, что и до этого периода залив и город носили одно и то же название.

*”… султан потребовал кары за «беспрецедентное чудовищное» преступление латинян и, согласно арабскому свидетельству настоял, чтобы «земля была избавлена от их мерзости, а воздух – от их грязного дыхания».” (Томас Эсбридж, «Крестовые походы. Войны Средневековья за Святую Землю»)

Касательно набега Рено де Шатильона существует некоторая путаница. Жан Ришар в своей монографии «Латино-Иерусалимское королевство» пишет, что набег происходил через несколько месяцев после столкновения в Изреельской долине, что лично я считаю невозможным, поскольку именно этот набег стал причиной осады замка Керак в конце 1183 года. В то время как Томас Эсбридж утверждает, что набег был совершен в конце 1182 – начале 1183, но тогда возникает вопрос, почему Саладин, вероятнее всего видевший в этой разбойничьей выходке личное оскорбление, ждал целый год, прежде чем призвать барона к ответу. Я склонна полагать, что и события в Изреельской долине, и пиратство в Красном море происходили примерно в одно и то же время. Более того, Томас Эсбридж утверждает, что в христианских хрониках набег Рено де Шатильона вообще не был отражен, потому как иерусалимские и западные хронисты ничего о нем не знали. Поскольку в мусульманских хрониках летосчисление ведется от Хиджры, это объясняет возможную ошибку при переводе дат на григорианский календарь, произошедшую по причине того, что в основе мусульманского календаря лежит лунный год, который на 10-12 суток короче солнечного, лежащего в основе григорианского календаря.

========== Глава двадцать девятая ==========

Принцесса Сибилла придирчиво разглядывала разложенные на подносах драгоценности, в задумчивости теребя витой золоченый пояс на талии, еще сильнее, чем ее тесно зашнурованное блио, подчеркивающий полноту живота. Все придворные лекари пророчили ей рождение сына, а сама принцесса неустанно подчеркивала свое положение, словно крича всякому, кто взглянет на нее: «Я достойно выполняю свой долг перед королевством! Я уже подарила Иерусалиму одного наследника и вскоре рожу еще одного!». В преддверии свадьбы Изабеллы – пусть младшей сестре Балдуина еще не скоро предстояло выполнить точно такой же, как у Сибиллы, долг перед королем и мужем – плодовитость Сибиллы стала важна, как никогда. И в первую очередь для ее собственного мужа, после успеха и одновременно с тем провала своей военной кампании особенно сильно нуждавшегося в наследниках с кровью иерусалимских королей в жилах.

– Нет-нет-нет, – порывисто взмахнула Сибилла рукой в бархатном рукаве цвета золотистого восхода солнца, когда одна из служанок поднесла ей поднос с рубинами в оправе из желтого и красного золота. – Это слишком броско, да и едва ли пойдет моей дорогой сестре. Бароны говорят, что она очень похожа на меня, – самодовольно закончила принцесса, демонстративно складывая руки на животе, но теперь пряча ладони в складках широких рукавов. Те отекали из-за беременности, и ни одно из любимых колец не налезало на пальцы, из-за чего Сибилла, привыкшая ко множеству подчеркивающих ее статус украшений, порой чувствовала себя неуютно и начинала с завистью поглядывала на руки других женщин, гоня от себя всех служанок, что посмели иметь пальцы тоньше, чем у принцессы. Прогнала бы и так любимую братом сарацинку, позволявшую себе носить кольца не хуже, чем у благородных дам, но та в ответ на все требования ссылалась на короля и, казалось, ни во что не ставила даже его сестру или мать.

– Заносчивая ведьма, – цедила себе под нос леди Агнесс, из-за частых беременностей выглядевшая куда хуже, чем Сибилла, а потому с радостью привечаемая принцессой. Всё же сестра короля и жена регента Святой Земли должна быть безукоризненна во всех отношениях. Особенно когда ждет рождения еще одного наследника престола. И не желает видеть рядом с собой стройную, как кипарис, сарацинку, незнакомую с тяготами и последствиями вынашивания детей, да к тому же вызывающую интерес у всякого безземельного рыцаря. Да и у не лишенного богатств тоже. Незнатность ей могли и простить в надежде, что благоволящий этой служанке – не быть ей придворной дамой без благородного отца или хотя бы мужа! – король расщедрится и в случае замужества одарит свою любимицу хоть каким-нибудь захудалым фьефом. А земля, пусть даже самая сухая и неплодородная, ни одному благородному мужчине не покажется лишней и ненужной. Даже вместе с такой высокомерной женой.

– Больше светлого, – придирчиво отбирала сарацинка ткани в дар юной невесте, ухитряясь, казалось, обозревать всю узкую длинную зáлу разом, выхватывая цепким взглядом десятки отрезов. – Принцесса Изабелла еще совсем дитя, и ее будущий муж не должен об этом забывать. Где бархат и шерстяные ткани из Хинда*? Или вы полагаете, что принцесса должна мерзнуть на осеннем ветру в шелковых платьях?!

Сибилла рассеянно вспоминала, как ей самой советовали выглядеть более броско. А она в благодарность – и по глупости – расщедрилась настолько, что подарила служанке одно из собственных блио. Матушка ведь предупреждала не баловать сарацинку сверх меры.

Хочешь, чтобы она произвела впечатление и на твоего мужа?

Но служанка оказалась хитрее и решила произвести впечатление на больного короля, обделенного вниманием и женщин, и друзей. И ее давние советы Сибилле не шли ни в какое сравнение с рубиновым шелком в сложных магометанских узорах по краям, подчеркивающим и стройность талии, и упругость груди, и золотисто-смуглый оттенок кожи. Она говорила Сибилле быть яркой, носить платья, немедленно выделяющие ее из числа других благородных женщин, а сама являлась к принцессе в таком виде, будто намеревалась ее затмить. Словно благоволение Балдуина виделось ей венцом королевы Иерусалима.

– Вырядилась, – шипела леди Агнесс, налегая на гранатовое вино, поданное принцессе вместе с засахаренными фруктами и медом. – Не всякая жена рыцаря может позволить себе такие ткани, а эта еще и смеет носить их в присутствие принцессы, – цедила благородная дама, безуспешно пытаясь скрыть собственную обиду. Достопочтенная мать двоих сыновей – и четверых дочерей, но мужчинам никогда не было дело до слишком юных для выгодного брака девочек – не рискнула бы рядиться в такие броские блио с расшитыми на сарацинский манер краями широких рукавов, даже если бы муж пожелал подарить ей подобную ткань. Муж, впрочем, и не желал, давно уже видя в ней одну лишь мать его наследников, а не ту юную белокурую красавицу, что смотрела на него сияющими глазами, стоя перед алтарем в Храме Гроба Господня. Прошло всего каких-то десять лет, и из возлюбленной Агнесс превратилась в обузу, впадавшую в истерики всякий раз, когда муж засматривался на иных красавиц, еще не утративших своей свежести.

Ворчание благородной леди прервало появление храмовников. Те смотрелись чужеродно среди разноцветных тканей и переливающихся на свету драгоценных камней в оправе украшений, лишь подчеркивавших аскетичность белых тамплиеровых одежд, но по узкой зáле прошли уверенно и спокойно, не выказывая презрения или смущения перед торжеством этого женского царства.

– Жослен де Шательро, Ваше Высочество, – зашептала опомнившаяся леди Агнесс, заметив задумчивый, с пролегшей между тонких бровей складкой, взгляд, обращенный на одного из рыцарей. – И маршал Уильям де Шампер, – добавила придворная дама со вспыхнувшим на щеках пунцовым румянцем.

– Ах, верно, – пробормотала Сибилла, с трудом припомнив, где она уже видела это загорелое лицо с заплетенной в короткие косички золотисто-рыжей бородой. – Не вы ли, мессир, сопровождали меня из Аскалона в Иерусалим, когда…

Когда ее Гийом умер от болотной лихорадки. Ее красивый и бесстрашный муж, принесший с Запада надежду, что теперь все беды Святой Земли наконец-то отступят перед лицом сильного правителя. И за несколько долгих дней, показавшихся Сибилле вечностью, превратившийся в бледного мертвеца с ввалившимися щеками и запавшими глазами, в котором она, как ни старалась, не могла узнать мужчину, еще совсем недавно певшего ей лиричные западные кансоны.

Не уберег я сердце от огня,

И пламя жжет сильней день ото дня,

И не вернуть беспечного былого.*

Нет. Эту песню пел рыцарь-монах, скачущий почти вплотную к закрытым темно-зелеными занавесями носилкам безучастной ко всему принцессы. Ко всему, кроме нескольких строчек, неожиданно врезавшихся ей в память.

И пламя жжет сильней день ото дня.

Как язвы, разъедающие и уродующие такое красивое, тонкое лицо ее брата. Сибилла не видела этого лица уже несколько лет, всегда закрытого, спрятанного даже от нее. От любимой сестры, которая, быть может, была не слишком умна по меркам мужчин, не слишком дальновидна, как политик – да что она, воспитанная в монастыре и то выдаваемая замуж, то рожающая детей, вообще понимала в политике? – но которая любила брата просто потому, что он брат. Вот только не знала, не умела объяснить ему этого и бросалась из крайности в крайности, то стремясь проводить рядом с ним каждую секунду, то принимаясь избегать, будучи не в силах смотреть, как Балдуин гниет заживо.

Сибилла боялась, что однажды забудет, как он выглядел.

Сибилла предпочитала гнать от себя эту мысль, поспешно складывая губы в благосклонную улыбку в ответ на приветствие кареглазого храмовника с непривычным для нее выговором. Аквитанским, кажется. Матушка говорила ей нечто подобное, вернувшись с очередного королевского совета.

– Мое почтение Ее Высочеству, – мессир де Шательро поклонился с галантностью придворного, а не аскетичного рыцаря-монаха, и добавил к приветствию весьма сносный комплемент. – Вы хорошеете день ото дня. Готов поклясться, в первое мгновение я принял вас за саму Пречистую.

Красавец-маршал, вызывавший такой восторг у смутившейся леди Агнесс, ограничился скупым кивком. Сибилла, знакомая со слов своей верной компаньонки с маршальским аскетичным нравом, решила ему это простить. Тем более, что тамплиеры никогда не были в числе интересующих принцессу вещей.

– Дама Агнесс, – продолжал улыбаться – и даже вполне искренне – более общительный храмовник, вновь вызывая воспоминания о западных кансонах и его неожиданно красивом сильном голосе. – Да простит меня Господь, но не будь я тамплиером, и уже бы вызвал вашего мужа на поединок. Несправедливо, что такая красота досталась ему одному.

Леди Агнесс немедленно залилась совсем не красившим ее пунцовым румянцем, а Сибилла с трудом удержалась, чтобы не хмыкнуть недовольным голосом в ответ на слова рыцаря. Конечно, сравнение с Девой Марией было весьма лестно и приятно ее сердцу, но почему же нельзя сразиться и за нее?

Нет, решительно отогнала эту мысль принцесса. За нее и без того уже не раз сражались знатнейшие бароны христианского мира, и разве захочет она подвергать такой опасности любимого мужа? Да еще и в поединке с каким-нибудь младшим сыном мелкопоместного феодала, недостойным даже стоять ближе, чем в пяти шагах от ее кресла. Ведь в тамплиеры, верно, другие мужчины и не пойдут?

Мессир де Шательро, будучи смиренным орденским братом, был того же мнения о собственном статусе и уже поворачивался к приблизившейся к креслу Сибиллы сарацинке, чье красное блио подчеркнуло, казалось, каждое достоинство так раздражавшей принцессу фигуры.

– Госпожа Сабина, – улыбнулся рыцарь, склоняя светловолосую голову уже скорее в вежливом кивке, чем в куртуазном поклоне и разворачивая ладонью вверх мозолистую от меча руку. – Не смею просить о подобной чести столь благородных дам, как Ее Высочество, но, быть может, хоть вы смилостивитесь над бедным запыленным рыцарем? Подарите мне мгновение счастья, прежде чем я вновь буду вынужден погрузить и вас, и самого себя в утомительные разговоры о предстоящем нам путешествии.

Золотисто-смуглое лицо сарацинки приобрело хитрое лисье выражение, уголки коричневатых губ дрогнули, и верхняя, чуть тоньше нижней, приподнялась в улыбке, показав блестящие зубы.

– Отчего же нет, мессир Жослен? – ответила сарацинка, протягивая тонкую, хрупкую на фоне руки храмовника ладонь в невесомых, подчеркивающих длину пальцев кольцах, и негромко рассмеялась, когда кожу на костяшках защекотало рыцарскими усами и бородой. Храмовник же вновь вскинул голову и, не выпуская из пальцев женской руки, вдруг повернулся к спутнику.

– Мессир Уильям, – заговорил мессир де Шательро с шутливым упреком, лукаво сверкнув ореховыми глазами. – Где же ваши манеры?

Леди Агнесс вновь пошла пятнами, разозлившись при мысли, что проклятая сарацинская ведьма сейчас произведет ненужное впечатление и на этого мужчину, в первую очередь славившегося не только своими победами над сарацинами, но и отсутствием хоть какого-то интереса к женщинам. И не ошиблась. Обрамленное длинными чуть волнистыми волосами лицо маршала застыло непроницаемой маской, а у сарацинки оно, напротив, приняло настороженное выражение. Но заговорила она ровным голосом:

– В этом нет необходимости, мессир Жослен. Мне известны… некоторые аспекты вашего Устава.

– Это вопрос не Устава, а воспитания, – не согласился с ней храмовник со всё тем же шутливым упреком в голосе.

Маршал заговорил сухо, таким же, что и весь его вид, аскетичным тоном, совершенно, на взгляд Сибиллы, не сочетавшимся с его приятным низким голосом, но в серых глазах на долю мгновения блеснуло что-то непонятное и почти веселое.

– У мессира Жослена хорошее настроение. Полагаю, что его теперешние попытки поставить других в неловкое положение – это не более, чем очередная попытка пошутить.

Но руку поднял, пусть и медленно, и протянул ее вперед, к застывшей в напряженной позе женщине, с как-то странной… неуверенностью. Словно ожидал, что сарацинка оттолкнет ее хлестким ударом. Но та столь же медленно и робко подала собственную руку, правую, поскольку левую по-прежнему держал второй храмовник. И стояла, не дыша и глядя широко распахнутым глазами на склоняющего голову над ее ладонью маршала.

Ведьма, явственно сверкнули светло-голубые глаза леди Агнесс. Провались ты в геенну огненную, проклятая потаскуха, всего-то тебе мало! И король, и мой отец, а теперь еще и маршал тамплиеров!

Сибилле при виде этого разъяренного взгляда закралась в голову забавная мысль.

– Агнесс, дорогая, вы моя самая доверенная и самая надежная во всех отношениях придворная дама, – улыбнулась принцесса, одновременно с этим делая знак рукой, чтобы «доверенная дама» подала ей кубок с разбавленной соком лимона и апельсина водой. – А потому я желаю, чтобы вы отправились на свадьбу моей сестры вместе с Сабиной. И ей, и другим женщинам совершенно не обойтись без вашего опыта в таком нелегком деле.

– О, разумеется, Ваше Величество, – польщенно защебетала придворная дама, всплеснув полными белыми руками в розовых рукавах, и уставилась на сарацинку плотоядным взглядом гиены, готовой разорвать соперницу, не сходя с места.

Уж теперь-то я тебе покажу! Уж теперь-то ты у меня попляшешь, ведьма! Шагу без моего позволения не сделаешь, Богом клянусь!

Сарацинка, к ее чести, удержала лицо в присутствии мужчин куда лучше, чем Агнесс. Только отблеск в глазах и выдал на долю мгновения охватившее ее раздражение.

***

Луна поднималась из-за ломаной линии темных гор, словно бледный, медленно наливающийся кровью – с одного края, будто на него что-то наползало со стороны – глаз великана-ифрита. Теней она не давала, и только отсветы догорающих, тлеющих красными углями костров отбрасывали на твердую каменистую землю изломанные черные узоры, в которых невозможно было опознать ни людей, ни лошадей.

– Domine, miserere*, – забормотала леди Агнесс, едва завидев первые признаки красноты на лунном диске, и схватилась за руку везде сопровождавшего её старшего брата. – Дурной знак! Это дурной знак! «Солнце обратится во тьму, и луна – в кровь, прежде чем наступит день Господень, великий и страшный!», так написано в Библии! Не будет счастья в браке, если невеста едет к жениху под кровавой луной!