Текст книги "Железный Маршал (СИ)"

Автор книги: Атенаис Мерсье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 52 страниц)

– Я хочу, чтобы эта проклятая крепость рухнула на головы защищающим ее кафирам, – искренне отвечал Салах ад-Дин, глядя, как из выкопанного и торопливо заполненного деревом коридора в углу крепостной стены начинает идти дым.

Но первая попытка обрушить стену провалилась. Коридор получился слишком узким, и пылающего в нем огня оказалось недостаточно, чтобы хотя бы пошатнуть неприступный бастион. Проклятые кафиры явно желали, чтобы их цитадель стояла на этом берегу веками.

– Динар! – в отчаянии выкрикнул султан, чувствуя, что у него остаются считанные часы, если не мгновения, прежде, чем появится подкрепление франков. – Золотой динар всякому, кто принесет бурдюк с водой, чтобы погасить пламя!

Верные воины встретили его слова воодушевленным криком и бросились к воде едва ли не сотнями.

– Ты пустишь нас по миру, брат, – беззлобно засмеялся аль-Адиль, но увидев, как быстро потушили пожар в туннеле, был вынужден признать эффективность такой меры. Священная война почетна для всякого правоверного, но одной войною не будешь сыт сам и не накормишь сыновей. Золото же всегда укрепляло веру в тех, кому было недостаточно пламенных речей имамов.

Туннель заполыхал вновь вскоре после пятого с начала осады восхода солнца. А проход обвалился вместе с частью стены в тот самый час, когда безнадежно опоздавшая армия Иерусалимского королевства выступила из Тивериады. Шесть часов спустя кто-то из тамплиеров закричал, первым заметив поднимающийся впереди столб черного дыма.

– Стойте!

Балдуин с трудом держался в седле, выпрямив спину и часто моргая, чтобы окружающие короля рыцари не заметили слезы, наворачивающиеся ему на глаза от боли, поэтому в первое мгновение принял передышку с воодушевлением. Чтобы в следующее присмотреться к столбу дыма и понять, что он слишком густой и огромный. Что бы ни пылало впереди, оно было куда больше обыкновенных лагерных костров.

– Если позволите, мессир, – мгновенно сориентировался один из рыцарей Храма, окликнув Арно де Торожа без малейшего испуга или сомнения в голосе, – я разведаю, что там происходит.

– Будь осторожен, любезный брат, – согласился де Торож и попытался подъехать поближе к королю. – Ваше Величество…

– Впереди хватает разведчиков, мессир, – сухо, стараясь не выдать голосом терзающую ноги и спину боль, ответил Балдуин, глядя, как доброволец проворно сбрасывает в руки оруженосцу плащ и сюрко. Искусанные от боли губы ныли, и на языке постоянно появлялся сладковатый металлический привкус.

– С вашего позволения, государь, – учтиво отозвался почти что новый Магистр Ордена – если Одо де Сент-Аман не прекратит упорствовать, не соглашаясь выкупить себя из магометанского плена – и на мгновение склонил седую голову в кивке, – я согласен с вами, но предпочту довериться суждению опытного воина, а не простого лазутчика. Брат Уильям…

– Нужнее в рядах рыцарей, а не лазутчиков, – по-прежнему сухо отозвался Балдуин и отвернулся от храмовника, давая понять, что разговор окончен. Куда больше, чем вести беседы, ему хотелось догнать умчавшегося вперед рыцаря и дать волю жгущей изнутри злости.

Я доверял тебе! А ты такой же, как и все мои бароны! Только и ждешь, когда я начну разваливаться на части!

Уже начал. Король дотронулся до опустевшего пальца перчатки, не задумываясь, что кто-то может увидеть этот жест, и с горечью вспомнил, как этот же рыцарь входил к нему в шатер после захвата Баальбека.

Нет, государь. Сегодня я сражался во имя короля.

Никто больше не будет сражаться во имя развалины, не способной даже сесть в седло, думал Балдуин, вновь кусая от боли губы. Как только остальные поймут, насколько король ослабел за эти месяцы, он перестанет быть для них королем.

Уильям не решился подобраться к Шастеле слишком уж близко, опасаясь быть замеченным сарацинами на открытой местности, и взбирался на поросший сухой колючей травой холм едва ли не ползком, впервые в жизни проклиная собственное сложение. Лазутчикам лучше быть неприметными, а не хвастаться перед врагами ростом в шесть футов и три дюйма* и размахом плеч, приводившим в восторг тех женщин, что не знали, с кем имеют дело. Впрочем, одна знала.

Соберись, выругался про себя Уильям и рискнул выглянуть из-за вершины холма.

Шастеле пылала. И окружавшие крепость полчища сарацин не оставляли им ни малейшей надежды добраться до защитников до того, как последних из них обезглавят. Это сражение Орден проиграл.

Покойтесь с миром, братья. Мы отомстим. За каждого из вас, клянусь.

Уильям почти скатился обратно с холма, повторяя про себя молитву на латыни, и поспешно вскочил в седло, пришпорив недовольно заржавшего коня.

Тише, мальчик, если сарацины нас заметят, то порубят обоих. Даже несмотря на то, что ты всего лишь бессловесное животное, которое ни в чем перед ними неповинно.

Арно де Торож встретил возвращающегося в клубах пыли разведчика с мрачным выражением на изборожденном морщинами лице.

– Крепость взята? – только и спросил рыцарь и получил в ответ судорожный кивок.

– Она уже горит, мессир, – сказал Уильям, принимая из рук оруженосца и торопливо натягивая через голову белое сюрко. Краем глаза он заметил подъехавшую поближе худощавую фигуру в позолоченной кольчуге, но всё равно не смог сдержать предательской дрожи, когда повернул голову и увидел изъеденное язвами серое лицо.

– Насколько их больше? – просипел король. За то время, что они шли из Тивериады, к и без того огромной армии султана могло подойти подкрепление.

– Мы не прорвемся, – честно ответил Уильям, не отводя взгляда от разом опустевших, будто потухших глаз. – Но… если ты поведешь… – продолжил он, отбросив всякую церемонность, – я пойду в бой первым.

Балдуин вздрогнул, словно ожидал совсем других слов, и вдруг опустил светлые ресницы. У него за спиной граф Раймунд развернул коня, пытаясь создать дистанцию между королем и немедленно насторожившимися – словно почуявшие кровь шакалы – вассалами.

– Я устал, – прошелестел Балдуин, и искаженные, перекошенные в усмешке губы дрогнули. – И за мной никто уже не пойдет.

– Я пойду! – с жаром ответил, почти рявкнул на него Уильям безо всякой почтительности. Не смей! Не сдавайся!

Король открыл глаза – медленно, словно даже такое незначительное движение теперь стоило ему колоссальных усилий – и вдруг протянул к нему правую руку ладонью вверх. Уильям непонимающе уставился в ответ. И был уверен, что если обернется, то увидит такое же выражение на лицах еще десятков мужчин.

– Балдуин, – попытался вмешаться бывший королевский регент.

– Возьми, – прошелестел король, не слушая. Уильям послушно протянул собственную руку, по-прежнему не понимая. А в следующее мгновение перехватил чужую ладонь так, чтобы другие не заметили, как смялась перчатка там, где должен был быть указательный палец.

Господь всемогущий, неужели…?

– Однажды я не смогу взяться за меч, – прошептал Балдуин, склоняя голову вперед, почти к самому плечу опешившего рыцаря. Левую руку в любое мгновение могла постичь та же участь, что и правую.

– Мы будем твоим мечом, – ответил Уильям, не задумываясь. Весь Орден поднимется за прокаженного короля, как один, потому что долг у них тоже один. Тот же, что и у Балдуина.

– Я ослепну от болезни, – продолжил король, и голос у него, и без того слабый и едва слышный, задрожал. Уильям невольно стиснул протянутую к нему руку сильнее, забыв, что Балдуин этого не почувствует, и ответил:

– Значит, мы станем твоими глазами.

– И не смогу сесть в седло… Я уже почти не могу.

– Я понесу тебя, если понадобится, – пообещал Уильям, стиснув зубы, чтобы не закричать в голос и не выдать другим терзающую короля боль. – От Тивериады до самого Иерусалима, если придется. Только не сдавайся. Я всего лишь рыцарь, и меня легко заменить. Мы все всего лишь рыцари. Но ты король, ты нужен больше, чем все мы, неужели ты этого не понимаешь? И если я был резок с тобой в том разговоре, то лишь из любви к тебе.

Перекошенные, искусанные в кровь губы дрогнули вновь.

– Как забавно, мессир, – прошелестел Балдуин, но в слабом надтреснутом голосе наконец-то появилось подобие веселых ноток. – Я король, но о любви ко мне нынче говорят лишь три человека во всем моем королевстве. Мой бывший регент, безродная сарацинка, а теперь еще и тамплиер-чужеземец.

– Я не чужеземец, – ответил Уильям, надеясь, что Балдуин при всей его проницательности не заметит, как у этого тамплиера дрогнули губы при одной мысли об упомянутой королем сарацинке. – Это моя земля. А ты мой король. Прикажи, и я отдам за тебя жизнь.

Балдуин смотрел на него несколько долгих мгновений – Уильям пытался понять выражение прозрачно-зеленых глаз, гадая, сказал ли достаточно, чтобы исправить свою ошибку, – прежде чем наконец ответил:

– Не прикажу.

Комментарий к Глава двадцать третья

*Нахр аль-Урдун – арабское название реки Иордан.

*Табария – арабское название Тивериады.

*примерно 191 сантиметр. В “Лазарите” есть момент, когда Уильям подчеркивает, что он практически одного роста с Ричардом Львиное Сердце, но при этом смотрит на него снизу вверх. Историки утверждают, что рост Ричард равнялся 193 сантиметрам, поэтому путем нехитрых математических вычислений получается, что рост Уильяма должен быть около 190-та сантиметров. Плюс-минус дюйм. Это и в наше время считается ростом выше среднего, а для Средневековья и вовсе было весьма внушительной цифрой, поскольку тогда средний рост мужчин колебался в районе 170-175 сантиметров.

Собственно, поэтому остальные персонажи этого фика постоянно подчеркивают, что “Господи, какой же он огромный!”

========== Глава двадцать четвертая ==========

Византия, Константинополь, год 1182.

Когда впереди, сквозь отливающую перламутром туманную дымку, показались нависающие над самым краем берега массивные каменные стены и венчающие холмы купола церквей, старик Никандр высоко поднял руку и с гордостью произнес:

– Вот она, Васили́я Ромéон*.

Пьер с воодушевлением уставился на выплывающий из утреннего тумана город. Земли греков – или, как они сами именовали себя, ромеев – возникали вдоль бортов корабля не первый день, но поселения рыбаков и мелкие портовые города не вызывали у Никандра такого восхищения, как сердце Византии, которое он упорно называл именем всей империи. Константинополь для старика был неотделим от Византии, а Византия – от Константинополя.

Жемчужина ромейских земель раскинулась по обоим берегам пролива Босфор, взирая на царящую вокруг нее суету с той леностью, на которую способны лишь столицы древних империй. Швартующиеся в Константинопольском порту корабли были лишь одними из сотен тысяч судов, когда-либо пристававших к этим берегам, а стены города видели бесчисленное количество купцов, воинов, простолюдинов и правителей, приходивших в Константинополь в поисках мира или сражения. Запад и Восток сотрясали войны за веру и презренное золото, целые королевства обращались прахом, и сами греки то теряли принадлежащие им земли, то обретали их вновь, но город Константина стоял, как и прежде, на берегах Босфора, купающийся в роскоши и равнодушный к чужим бедам.

Пьер крутил головой по сторонам, разглядывая то далекие купола церквей, то близкие греческие одежды купцов, пока отец не прикрикнул на него и не напомнил, что товары не поднимут сами себя из корабельного трюма.

– Ступай работать, парень, – беззлобно посмеялся на заглядевшимся на город великих царей мальчишкой старик Никандр. – Успеешь еще посмотреть.

И быстро заговорил на своем ромейском наречии с иным путником, таким же греком, как и сам старик, но одетым в разы богаче и всё плавание ходившим по кораблю с таким видом, будто его удивляло само присутствие мелких франкских торгашей рядом со столь важным человеком. Судя по интонациям Никандра, второй грек и в самом деле был не последним купцом в этом городе, но Пьеру его надменное лицо не понравилось с первого взгляда, и долгое плавание не заставило переменить сложившегося мнения. Лицом грек чем-то напоминал ему франкских рыцарей. Те точно так же смотрели на Пьера, как на мелкую сошку, недостойную даже стереть пыль с их высоких кожаных сапог.

Не больно-то и хотелось, думал в ответ Пьер, но всё равно злился каждый раз, когда очередной благородный мессир или даже его оруженосец с надменным видом перебирал – берясь за вещь двумя пальцами, будто брезговал, – товары в их лавке. Пусть та и была скромной, да всё же Пьер не ходил в вылинявшей котте и не теребил в нетерпении потрескавшийся от времени ремень перевязи, как эти высокомерные юнцы-оруженосцы. Деньги у отца всегда водились, чтобы прокормить и одеть семью. А однажды будут водиться и у самого Пьера, когда отец состарится и доверит ему лавку, как старшему сыну. Вот только знати до этого не было ровным счетом никакого дела, и даже безземельные рыцари, единственным богатством которых были проржавевшие кольчуга и меч, смотрели на их семью, словно на насекомых.

– Торгаши, – презрительно бросали даже самые нищие из благородных, и ответить им было нечего. Где ж это видано, чтоб простолюдин с опоясанным рыцарем спорил?

Хорошо бы на них напали магометанские пираты, думал Пьер, узнав, что его впервые возьмут с собой в плавание в греческие земли. Он бы непременно сразился с неверными и, быть может, даже спас бы из лап этих нехристей единственную дочь и наследницу какого-нибудь графа или барона. И тогда счастливый отец без раздумий отдал бы ему руку красавицы – пусть не сейчас, а через пару-тройку лет, когда он вырастет и станет мужчиной – а вместе с ней и земли с родовым замком и титулом.

О том, что графы и бароны редко оказываются на одном корабле с мелкими торговцами, Пьер предпочитал не задумываться. Как и о том, что даже если случится чудо, и он спасет из чьих-то ни было лап прелестницу в шелках и драгоценностях и ухитрится выжить сам, счастливый отец едва ли даст ему больше кошелька с золотыми монетами. А то и вовсе отделается от героя сухим кивком, процедив сквозь зубы, чтобы герой больше не смел даже смотреть на спасенную красавицу. Не то, что касаться грязными торгашескими руками ее дорогого шелкового блио.

Корабль входил в порт неспешно, лавируя среди других, более крупных судов и позволяя подолгу любоваться видами круглых куполов на многочисленных церквях. Как бы ни восхищал Пьера знакомый с детства романский* собор Марселя, непривычная архитектура восточных христиан невольно приковывала к себе взгляд и в какой-то миг даже показалась ему куда величественнее латинских церквей.

– Ступай работать, – беззлобно повторил старик Никандр, куда меньше Пьера пораженный видом Константинополя.

Работать не хотелось. Хотелось перемахнуть через борт корабля, едва тот пришвартуется, спрыгнуть на изъеденный солью деревянный помост и пойти бродить по улицам древнего города, бесцельно тратя свой скромный заработок на какие-нибудь местные диковинки. Но вместо этого приходилось послушно следовать за отцом, прислушиваясь к его разговорам с купцами и чужим, едва понятным слуху речам.

Говорили не только о торговле, но и недавнем воцарении на престоле империи – почти вторжении в город – Андроника Комнина. Отец недовольно качал головой, слушая других купцов. Вдова прежнего императора Мануила Комнина относилась к латинянам куда лояльнее, чем к восточным христианам, чем кузен покойного Андроник. Пьер старался вникнуть в суть разговора, но затем кто-то упомянул, что покойный император Мануил приходился дядей вдовствующей королеве Иерусалима и ныне жене знатного барона Балиана д‘Ибелина, а вдовствующая императрица Константинополя Мария Антиохская была падчерицей некого Рено де Шатильона, и Пьер окончательно запутался во всех этих родственных связях.

– Мария набожна и благоволит своим единоверцам-латинянам, а этот совратитель вдов и невинных девушек наверняка поднимет налоги, – возмущался отец, когда ему в красках рассказывали о давних посягательствах Андроника Комнина на сестру Марии Антиохской Филиппу и вдову Иерусалимского короля Балдуина III Феодору Комнину. Пьеру эти имена не говорили ровным счетом ничего. Балдуин III умер в Святой Земле еще до рождения Пьера, а где находится Антиохия, паренек и вовсе не представлял.

– Я слышал, будто Мария сделала одного из племянников Мануила своим новым любовником, – не согласился с отцом торговец, у которого они покупали шелк для марсельской лавки. И добавил, что прежде того вдовствующая императрица постриглась в монахини, отчего её поступок выглядел хулóй на Господа. Отец отмахнулся, не желая верить подобным слухам, и ответил, что раз Андроник Комнин позволяет болтать подобное едва ли не на главной площади Константинополя, то всем католикам следует покинуть город как можно скорее.

Они опоздали всего на несколько часов. Уже грузили в трюм отплывающего на рассвете корабля тюки с тканями и кожами, когда шум далекого празднования в честь нового императора сменился отголосками пронзительных женских криков.

– Это в латинском квартале! – первым крикнул кто-то из моряков, увидев разгорающееся вдали зарево пожара. Опьяненные безнаказанностью византийцы громили лавки, вторгались в дома и убивали всех без разбору. Ворвались даже в латинский госпиталь, не щадя ни мужчин, не женщин, ни больных, ни лекарей. Городская стража не пыталась никого остановить, как и новоиспеченный император, узнав о царящих в городе беспорядках, не предпринял ничего, чтобы прекратить резню. Лишь повелел тушить занимающиеся от сброшенных на пол свечей и медных ламп пожары, чтобы вместе с домами презренных латинян не вспыхнули жилища восточных христиан.

– Долой Антиохскую шлюху и ее прихвостней, – гремели на улицах византийцы и бросались вновь и вновь. В одиночку – на безоружных, впятером – на тех, у кого находился меч или оказывался под рукой нож. Кровь лилась по мостовым ручьем, словно в напоминание о том, как меньше сотни лет назад западные рыцари убивали беззащитных магометан в захваченном Иерусалиме.

– Нужно бежать! – кричали успевшие добраться в порт купцы. Византийцы с оружием и факелами гнались за ними по пятам.

Нужно бежать, повторял про себя Пьер, не двигаясь с места. Куда бежать? В какую сторону? По каким улицам, ведь все они совершенно ему незнакомы и так легко могут привести в тупик. Казалось, даже сам город в ту ночь был против них.

– Выйдем в море, там нас не достанут!

– А если ударят с дромона*?! – паниковал кто-то среди столпившихся на пристани людей.

– Я помогу! – закричал Пьер остолбеневшим морякам, бросаясь вверх по корабельному трапу. Чем угодно, любой пустяковой работой, с которой справится даже несмышленое дитя, но он поможет. Сделает хоть что-нибудь, лишь бы спасти их от этого кровавого кошмара.

– Куда ты?! Пьер, вернись! Укроемся в другом месте!

Отец еще кричал что-то за спиной, но Пьер уже не слышал. Как не услышал и свиста стрелы. Только ощутил острую боль, когда граненый наконечник вонзился в спину и вышел из груди, и короткое мгновение полета, когда деревянный трап ушел у него из-под ног, словно был живым существом.

Удара об воду, мгновенно поглотившую его с головой, Пьер уже не почувствовал.

***

Перезвон подкованных лошадиных копыт, дробно бьющих по пыльным плитам мостовой Святого Града, доносился, казалось, до венчающих церковные крыши крестов, заставляя горожан оборачиваться и торопливо расступаться на пути у белогривой арабской лошадки, несущейся вверх по улице.

– Женщины, – ворчали старики, едва завидев тонкий силуэт в расшитом магометанскими узорами шелке, – так не ездят.

Женщинам полагалось сидеть в седле боком, поставив ноги на скамеечку и вручив поводья верному рыцарю или хотя бы его оруженосцу. А тому, в свою очередь, полагалось вести лошадь шагом, чтобы – упаси, Господь! – прекрасную наездницу не сбросило на землю и чтобы на ее красивых одеждах не оседала дорожная пыль, поднимаемая лошадиными копытами при стремительном галопе.

Женщины недовольно поджимали губы, видя, как одна из них нескромно подбирает подол длинного сюрко* с разрезами и садится в седло по-мужски, обхватывая лошадиные бока ногами в темно-зеленых шальварах и мягких кожаных сапожках. И пришпоривает кобылу блестящими серебряными шпорами, принимаясь соперничать быстротой скачки с мужчинами. А те будто и рады были гнаться за струящимся по ветру шлейфом и перезвоном унизывающих руки браслетов, надеясь, что, может быть, сегодня она наконец снизойдет до одного из них, подарив счастливчику хотя бы лукавый взгляд из-под длинных черных ресниц.

– Почему? – злились ревнующие мужей благородные дамы. – Почему он так смотрит на эту сарацинскую девку? Она же как высохшее дерево, не способное принести ни одного плода.

В двадцать четыре года ни мужа, ни детей. Даже бастарда никому из рыцарей не родила. Так почему же они не сводят с нее глаз?

– Шлюха, – шипела леди Агнесс всякий раз, когда ее муж провожал мечтательным взглядом исчезающую в глубине дворцовых коридоров женщину в длинном шелковом платье без рукавов, наброшенном поверх магометанской блузы и шальвар. Когда смотрел, не отрываясь, как тонкие смуглые пальцы с выкрашенными хной ногтями рассеянно перебирают длинный витой пояс, узлом завязанный на подчеркнутых скользящим шелком бедрах.

Леди Агнесс была матерью шестерых детей, давно утратившей свежесть юной девы и тонкую талию нерожавшей женщины. И она бы простила мужу, вздумай он заглядываться на пятнадцатилетнюю красавицу. Но проклятая сарацинская шлюха, сводящая с ума половину мужчин во дворце, была моложе на один лишь жалкий год, да и при дворе Иерусалимского короля хватало юных девиц с куда более тонкой талией и пышной грудью. Почему она?! Какими магометанскими чарами она покорила и благородных рыцарей, и принцессу Сибиллу, беспечно доверившую сарацинке единственного сына, и самого короля, предпочитавшего проводить время в беседах с этой ведьмой, а не среди верных вассалов и друзей?

Даже собственный отец едва не отвесил Агнесс пощечину, когда она в сердцах пожелала шлюхе быть пожранной проказой. Даже родные братья были рады услужить сарацинке, едва она протягивала им навстречу руку в тонких, как паутинка, золотых и серебряных кольцах. Глупый мальчишка Гийом и вовсе бросился к всаднице в намотанном поверх коротких волос светло-зеленом тюрбане – небольшом, с изящно падающим на округлое плечо концом широкой ленты, – едва белогривая кобыла ступила копытом в дворцовые ворота.

– Позвольте помочь, миледи!

На смуглое лицо вдруг набежала непонятная тень, но уже спустя мгновение проклятая ведьма улыбнулась, и на ее щеках появились очаровательные ямочки.

– Я ведь говорила тебе, Гийом, – пожурила его сарацинка, – что я не леди.

Но и поводья глупому пажу бросила, и оперлась на предложенную подоспевшим Жасинтом руку, легко спрыгнув с седла.

– Благодарю вас, мессир.

– Рад услужить, – ответил брат, улыбаясь так, словно увидел саму Царицу Небесную. Да он бы, верно, уже вел сарацинку если не к алтарю, то уж точно на ложе, если бы их собственный отец не смотрел на нее точно таким же взглядом.

– Леди Агнесс, – коротко поприветствовала ее ведьма, проходя мимо и стягивая с рук кожаные перчатки для верховой езды. Агнесс недовольно буркнула в ответ, мечтая содрать с хорошенькой сарацинской головки тюрбан и вырвать по волоску все эти короткие черные локоны, едва касавшиеся концами воротника зеленоватой блузы, но сарацинка уже потеряла к ней всякий интерес, начав подниматься по широким белокаменным ступеням.

Она торопливо пробежала по прохладным, полутемным в ранний час коридорам и захлопнула за собой дверь покоев, заложив засов. Мадлен вздрогнула от звука удара и ошиблась в стежке. Безмятежно сопящая рядом с матерью Элеонора наморщила во сне носик и перевернулась на другой бок, подставив бьющим в окно солнечным лучам черноволосую макушку.

– Силы небесные, – выдавила Мадлен, выдергивая иглу из шитья, – зачем же так сильно?

Испорченный стежок ее вряд ли огорчал, но любому потревожившему сон двухлетней крошки Элеоноры грозила кара страшнее всех десяти казней Египетских. Робкая, не смеющая даже поднимать на рыцарей глаза Мадлен превращалась в разъяренную львицу, едва кто-то смел обидеть ее обожаемую дочурку. Прежде Сабина посмеивалась над этой метаморфозой и советовала Мадлен почаще проявлять характер в присутствии мужчин, но теперь только отмахнулась, неторопливо разматывая тюрбан:

– Случайно вышло.

После той злосчастной ночи она хлопала дверью постоянно, словно пыталась убедить себя, что та плотно закрыта и никого не впустит. Особенно того, кого уже однажды едва не впустили по собственной воле.

– Тебе принесли, – робко сказала подруга, указывая глазами на сверток, лежащий на низком круглом столике с витиеватыми узорами на единственной ножке и по краю столешницы. Очередной подарок в надежде, что ускользнувшая из рук шлюха смилостивится и позволит закончить начатое.

Сабина смерила сверток взглядом, невольно изогнув губы в презрительной гримасе, и ответила:

– Возьми себе.

– Ты даже не развернула его! – возмутилась такой расточительности Мадлен. Если бы рыцари дарили подарки ей, она бы не выпустила из рук ни одного, даже будь это самое простенькое колечко. – Разве тебе не интересно, что там?

– Нет, – ответила Сабина, аккуратно и неторопливо сматывая широкую ленту снятого с головы тюрбана. – Пусть натаскают воды, хочу смыть с себя пыль.

Это Мадлен тоже в тайне возмущало, поэтому она каждый раз стыдливо отворачивалась, наугад пытаясь поймать бросаемую ей одежду. В иные дни Сабина смеялась над привычкой самой Мадлен неизменно мыться в камизе и принималась брызгать на смущенную девчонку водой из кувшина, но желания смеяться давно уже не было. Как не было и желания улыбаться всякому, кто пытался ей угодить, но улыбаться приходилось. Они ведь не виноваты в том, что она чувствует себя последней…

Шлюхой.

– Да что с тобой такое? – робко спросила Мадлен, подходя вплотную к дубовой бадье, от которой поднимался пар. – Это всё из-за…?

– Нет, – отмахнулась Сабина. – Оставь меня.

Мадлен кротко вздохнула и попятилась из ее спальни обратно в большую светлую комнату с парой круглых столиков и разбросанными по ковру подушками. Сабина зачерпнула ладонями воды и неторопливо умыла лицо, смывая черную краску с век.

Если ты захочешь вернуться… Я буду ждать.

Дождалась, ничего не скажешь. Так ждала, что даже не оттолкнула этого рыцаря, когда он полез к ней с поцелуями в темном коридоре. Замерла, растерявшись, а потом и вовсе ответила. Пока не поняла, что всё было не тем. Она привыкла тянуться вверх, даже приподнимаясь на носочки, гладить руки и плечи, даже сквозь рукава камизы и котты чувствуя под пальцами сильные мускулы, смеяться от того, как покалывают губы короткие жесткие усы и борода, и…

Ничего этого не было. Его не было. И кара ее настигла почти мгновенно. Пусть она вырвалась и убежала, пусть никто этого не видел и не знал, насколько позорной была для нее минутная слабость, но когда спустя всего несколько дней Сабина увидела во дворце тамплиеров, ей показалось, что сама земля уходит у нее из-под ног.

Когда взгляд вдруг наткнулся на рослую – такую высокую, выше едва ли не всех окружавших его мужчин – фигуру в длинном белом сюрко. Когда она разглядела, не веря собственным глазам, рыжину в падающих на плечи густых волосах. Когда услышала…

Командор де Шампер.

Но ведь… крепость в Газе передали кому-то другому. Еще пять лет назад. А после он отправился на Запад и… Больше Сабина ничего о нем не слышала. Ни единой весточки, даже короткого слова, только страшные, не дающие ей покоя по ночам сны. Да, он не мог писать ей из прецептории. Она и не просила его, даже в мыслях, подвергать себя такой опасности. Но разве он не мог отыскать ее во дворце? Он ведь знал, где искать. Но… быть может, он только вернулся? Быть может, всё это время он служил Ордену на Западе и действительно не мог…

Новый удар пришел с самой неожиданной стороны. Леди Агнесс, хихикая, как девчонка, поведала стоящим рядом подружкам – таким же знатным и пустоголовым, – что ее старший брат близко знаком с тем красивым высоким храмовником. И что столь тесное знакомство завязалось вскоре после падения крепости Шастеле и заключения мира с магометанским султаном.

Сабина попятилась прочь, оглушенная этими словами, и замерла в тени поддерживающей потолок колонны, не в силах ни вдохнуть, ни выдохнуть. Ни слова за три года. Ни единого знака.

Он даже не заметил ее, когда прошел мимо, негромко переговариваясь о чем-то с маршалом Ордена. Прошел так близко, что она почувствовала исходящий от него свежий запах мыла.

Окликнуть Сабина не решилась. Приоткрыла губы, глядя ему вслед широко раскрытыми глазами, но не смогла произнести ни звука.

– Что с тобой? – испуганно спросила Мадлен, когда потерянная сарацинка вернулась в свои покои и посмотрела на занятую извечным шитьем подругу невидящими глазами. – Тебе дурно?

– Нет, – с трудом выдавила Сабина, судорожно пытаясь сглотнуть вставший в горле ком.

– А тебе вот, – забормотала Мадлен, тянясь рукой к очередному подарку, – принесли. Смотри, какое красивое!

Сабина перевела взгляд на переливающиеся на свету камни в изящной серебряной оправе, моргнула и содрогнулась всем телом, когда из груди вырвался истеричный смех. Мадлен уставилась на нее огромными от испуга синими глазами и повторила севшим голосом:

– Что с тобой?

– Он оставил меня, – выдавила Сабина, смеясь и всхлипывая одновременно.

– Кто? – робко попыталась уточнить Мадлен.

– Я предала его, и он оставил меня! – выкрикнула Сабина, даже не услышав вопроса, и сползла на пол, обхватив себя руками за плечи и содрогаясь от рыданий и безумного хохота. Мадлен бросила шитье и вскочила с подушек, начав обнимать её и пытаться не то поднять с ковра, не то просто успокоить. – Господь милостивый, пусть он никогда не узнает! Я на всё согласна, на любую кару, только пусть… пусть… – Сабина осеклась, подавившись слезами, и разрыдалась с новой силой, уткнувшись лбом в худенькое плечо подруги. – Господи, ни о чем Тебя не молю, даже о прощении, только охрани его от вражеского клинка!

Мой грех в том, что я полюбила Твоего рыцаря, но я не стану умолять о прощении за это. Только убереги его от беды. Даже от меня убереги, Господи.

Сабина рыдала, задыхаясь от слез, и запоздало приходила к пониманию, что её вина была не только в этом. Растить детей и встречать мужа на пороге – это её счастье, счастье покорной магометанской жены, посвящавшей всю жизнь семье и заботе о ней. Но мужчине, бастарду принца, нужна была слава. Уважение знати и восхищение простолюдинов, пораженных его доблестью. Право говорить на равных с самим королем. Трепещущие на ветру знамена и ломающиеся в бою копья.