Текст книги "Железный Маршал (СИ)"

Автор книги: Атенаис Мерсье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 52 страниц)

Да и саму беседу вести не хотелось совершенно. Раздавленный горем, Уильям не желал говорить даже с собратьями, а непроницаемое, скрывающие коварные мысли выражение лица Старца Горы и вовсе вызывало у него острую неприязнь и даже ненависть. Магистр в плену у магометанского султана, Льенар мертв – и если де Сент-Аману и почти трем сотням других несчастных еще могло помочь золото ассасинов, то Льенару уже всё было безразлично, – а Уильям тем временем был вынужден выслушивать витиеватые речи Старца Горы.

Вместо того, чтобы рубить головы вновь собирающимся с силами завоевателям.

Всё было неправильно. Не так. Пусто, словно из него, как и из Жослена, вынули душу. И одновременно с этим его будто засасывало в неумолимую трясину. Все эти улыбки, что казались острее кинжалов, медленные, будто тягучие разговоры, от которых у него внезапно закружилась голова и начало ломить виски. Неужели что-то подлили в опрометчиво пригубленное им вино? Или он слишком устал, слишком запутался, чтобы сохранять ясность мыслей? И примерещилась ли ему скользнувшая по губам ассасина ехидная усмешка, когда гость наконец заговорил делах Ордена, или Старец Горы и в самом деле насмехался над оказавшимися в трудном положении храмовниками?

Но ответил хитрый низарит ровным не дрогнувшим голосом:

– Я скорблю об участи Великого Магистра.

Какая неприкрытая ложь, подумал Уильям. Всё равно, как если бы он сам сказал, что сожалеет обо всех магометанах, что обезглавил в бою у Мердж-Айюна, прикрывая отход братьев.

А следующая фраза Старца Горы заставила его вскинуть голову и едва не схватиться за по-прежнему притороченную к поясу рукоять меча.

– Как и о смерти Льенара де Валансьена. Даже среди моих единоверцев многие признавали его доблесть и ум.

Да как ты смеешь?! Ты, презренный куритель гашиша, кто дал тебе право осквернять это имя своим поганым ртом? Он не нуждался в признаниях таких червей, как ты! Он был достойнее многих королей!

Он был. Потому что остальные не успели. И теперь Уильям остался один на один против врагов и больше не имеет права на ошибку. Теперь никто не укажет ему, если он ошибется, и он уже не успеет исправить.

– Весь Орден скорбит о гибели командора де Валансьена, – ответил Уильям на ассасинскую ложь ровным голосом, не позволяя дрогнуть ни единому мускулу на лице. Злость будет ошибкой. Ошибаться нельзя. – Но его душа отныне у престола Господа, а я должен позаботиться о тех, что по-прежнему живы и томятся в плену.

Старец, конечно же, золото отдавать не хотел. Юлил и изворачивался, якобы случайно уводил разговор в сторону, то справляясь о самочувствии короля, то сетуя, что не может самолично поддержать неверных в сражениях против египетского султана. Вновь лгал. Или же нет. Помнится, несколько лет назад по Святой Земле ходили слухи, что у грозного Салах ад-Дина вышло недопонимание с хитрым низаритом. Кто знает, вдруг недопонимание было настолько серьезным, что Старец Горы теперь действительно предпочитал сторону кафиров-храмовников, а не единоверца-султана?

В конце концов, Уильяму окончательно опротивело слушать приторные речи Старца, и он прямо потребовал положенную Ордену дань. Ассасины, если подумать, сами были виноваты в том, что оказались вынуждены платить неверным – не стоило им убивать отца нынешнего графа Триполи, – а Уильям не торгаш, чтобы часами раскланиваться с хитрым низаритом. Рыцари не кланяются, рыцари берут то, что принадлежит им по праву, и горе тому, кто не пожелает отдать.

Ассасины тоже это понимали, хотя у Старца Горы и дрогнуло на мгновение лицо, словно он хотел недовольно скривиться, услышав, что непримиримые храмовники желают забрать золото немедленно и покинуть безмолвные стены Масиафа еще до захода солнца. В Преисподнюю такое гостеприимство. И самих ассасинов в Преисподнюю.

Остальные рыцари неожиданно согласились с возвратившимся из запутанных коридоров предводителем их маленького отряда. Вернее, согласился Ариэль. Жослен промолчал, покорно принимая любое их решение, а вот Эдвард поначалу всё же скорчил недовольную гримасу, не иначе как прослышав расхожие базарные слухи о том, что Старец Горы умеет переносить своих верных фидаи в райские сады. То, что сады были магометанскими, Эдварда по всей видимости не смущало – как и то, что сам он не имел никакого отношения к верным фидаи, – или же пекарского сынка мучило всего лишь непозволительное для храмовника любопытство. Ариэль, впрочем, успел избавить его от этого любопытства даже быстрее, чем намеревался Уильям.

– Чушь это, а не рай, – буркнул друг и внимательно смерил Эдварда своими пронзительно-голубыми глазами. В последние годы Уильям всё чаще замечал, что взгляд у Ариэля постепенно становится почти неотличимым от льенарова. И теперь от этого на мгновение перехватило дыхание, стиснув горло в безжалостных болезненных тисках.

– Или тебе, любезный брат, на гурий посмотреть охота? – продолжил Ариэль с выражением нескрываемого презрения на узком загорелом лице. Ариэль, в отличие от Жослена, никогда не пытался относиться к Эдварду со снисхождением, поскольку справедливо считал, что пекарскому сынку среди благородных рыцарей не место. – Слыхал я про этих гурий. Говорят, будто никакие они не гурии, а обычные рабыни, которым Старец вырезает языки, чтобы они не сболтнули никому его секретов.

Эдвард от такого заявления спал с лица, явно не ожидав от ассасинов подобных изуверств. Уильям отстраненно подумал, что после личной встречи со Старцем Горы его эти слухи совершенно не удивляют. Нетрудно было представить подобную змею отдающей приказы о вырезании языков.

О каре за преступление, которого еще не совершили.

Из ворот Масиафа они выехали, когда солнце уже наполовину скрылось за острыми горными пиками. Всё сильнее рыжеющее с приближением заката светило по-прежнему бросало солнечные блики на шершавый камень скал, но у их подножия уже залегли тени. Густые, черные, как мертвые глаза Старца Горы. Если смотреть на эти тени слишком долго, начинает казаться, будто они движутся, шевелятся, словно клубок змей, готовые в любое мгновение вонзить призрачные клыки в опрометчиво протянутую руку.

Смерть таилась за каждым камнем вблизи Масиафа, за каждым поворотом узкой горной тропы и смотрела мертвыми темными глазами из каждой тени, медленно расползающейся на пути с приближением ночи. Ариэль, верно, ощущал нависшую угрозу так же отчетливо, как и Уильям, но молчал до самой темноты. Только когда они наконец остановились где-то в глубине этих нескончаемых, непреодолимых гор, Ариэль заговорил, вглядываясь в сгустившийся вокруг разбитого лагеря мрак:

– А ведь этот Старец Горы может вернуть свое золото в любое мгновение.

Эдвард невольно поежился, передернув плечами под драгоценным для него белым плащом, а Жослен вновь промолчал, глядя на потрескивающее в разведенном костре пламя широко раскрытыми, но пустыми, словно у мертвеца, глазами.

– Старец не посмеет, – ответил Уильям, одновременно с этим пытаясь устроиться так, чтобы холодный шершавый камень за спиной не тревожил рану от стрелы. Старцу Горы не было дела до одной дюжины храмовников, но он знал, что если вздумает убить посланников, то в его крепость может прийти дюжина дюжин. И чудовищная секта убийц, наводящая ужас не только на бедняков, но и на правителей этих земель, будь они хоть христианами, хоть магометанами, прекратит свое существование раз и навсегда.

Старец Горы не решится рисковать столь многим ради одного лишь золота. Во всяком случае, Уильяму хотелось в это верить. Он не мог подвести Магистра еще раз. Он больше никого не мог подвести. А значит…

– Жос.

Тот вздрогнул, не ожидав, что кто-то может к нему обратиться – и, верно, давно решив, что Уильям этого уже не захочет, – поднял на него пустые карие глаза и вдруг медленно, словно во сне, качнул головой.

– Да хватит, Жос, – бросил Уильям, с трудом удержавшись, чтобы не рявкнуть на и без того потерянного, будто полумертвого друга. Или уже не друга? – Не хочешь, не говори, мне до твоих тайн дела нет. Но я не хочу, чтобы…

Жослен качнул головой еще раз, словно вообще его не слышал, и ответил бесцветным голосом:

– Меня зовут Серафин де Гареу.

Ариэль вскинул и тут же опустил остро изогнутые брови – побоялся спугнуть готового открыться собрата, – а вот Эдвард немедленно навострил уши. Даже вперед подался, поняв, что сейчас услышит что-то важное и, возможно, постыдное.

Не услышишь, раздраженно подумал Уильям и велел:

– Ступай в караул, сменишь одного из сержантов. Это приказ.

Жослену, может, и было совершенно безразлично, что с ним теперь станет, а вот Уильяму не было, и он не собирался давать Эдварду или кому-либо другому хоть малейшую возможность навредить его друзьям. Пекарский сынок прожег Уильяма недовольным взглядом, но спорить не решился, зная, что другие рыцари при любом раскладе послушают бывшего командора Газы, имевшего репутацию человека чести, а не какого-то простолюдина, носившего белый плащ лишь потому, что в Ордене не хватало рыцарей. Их всегда не хватало, но в последние годы это чувствовалось особенно сильно.

Жослен замкнулся в себе вновь, слепо глядя сквозь потрескивающее рыже-золотистое пламя и, верно, не решаясь заговорить после того, как его почти что перебили, выставив Эдварда в клубящуюся темноту. Уильям посмотрел на него, пытаясь предугадать, как Жослен поведет себя, услышав прямой вопрос, и всё же решился.

– Что произошло? – осторожно спросил он непривычным для него самого мягким и почти вкрадчивым голосом. Жослен вздрогнул еще раз, и ореховые глаза предательски заблестели, отражая золотистые отблески костра.

– Я любил ее.

Уильям едва не выругался. Так это всё из-за женщины? Зачем же надо было скрывать, особенно в последние годы, когда сам Жослен прекрасно знал о Сабине? Но тот на мгновение опустил ресницы, смаргивая поблескивающую золотом влагу, и продолжил сдавленным, надтреснутым голосом, словно его душила невидимая рука.

– Мы были никем. Дочь кузнеца и младший сын рыцаря, которому если что и досталось бы в наследство, то только конь да клинок. Но я никогда не просил большего. Я вообще ничего не просил. Я думал, что это хорошо: быть никем. Пока другие сотрясали мир, мы просто были, не нужные никому, кроме нас самих. Но они… – Жослен резко замолчал, словно у него перехватило дыхание, и опустил голову, пряча лицо за кольцами светлых волос.

– Кто они? – так же осторожно, как и Уильям до него, спросил Ариэль, в этот момент как никогда сильно напоминая того робкого мальчика-оруженосца, встреченного ими в Ля Рошели. У Ариэля, верно, получится куда лучше, чем у Уильяма.

– Я не помню, – равнодушно ответил Жослен, не поднимая головы. – Может, кто-то из них был родичем графу Тулузы, может, кем-то еще. Мне говорили, но я давно уже забыл. Да и какое мне дело до их титулов, если они давно мертвы?! – почти выкрикнул Жослен, вновь вскидывая голову. Лицо у него застыло искаженной маской, губы изогнулись в полной боли гримасе, но в глазах этой боли не было. Одна только ненависть. – Она наложила на себя руки, после того, что эти звери сделали с ней!

Уильям промолчал, не зная, что можно было ответить на такое признание. Но не отвернулся и даже не отвел взгляда. Самоубийцам нет пути в Рай, но Жослен знал это не хуже него и не захотел бы услышать ни порицания, ни даже просто утверждения, что женщине, которую он любил, суждено вечно гореть в адском огне. И даже если так, Уильям смог бы сказать лишь, что это чудовищно. Кем бы ни была эта незнакомая ему женщина из Прованса, она не заслуживала быть искалеченной. Она не заслуживала такой смерти, к которой ее, верно, подтолкнула боль и отчаяние.

Жослен помолчал, закрыв глаза и глубоко вдыхая холодный ночной воздух, прежде чем заговорил вновь страшным срывающимся голосом, не поднимая светлых ресниц.

– Я говорил, что сделаю для нее что угодно, увезу ее куда угодно, чтобы никто не смел попрекать ее этим… Я бы даже принес ей их головы, и будь, что будет, но она уже ничего не хотела! Она улыбалась, когда ее нашли! Лежала в крови и улыбалась! – выкрикнул он, не заботясь о том, что кто-то может услышать, и на опущенных ресницах блеснули в отсветах костра слезы. – И тогда я выследил их всех. Мне было всё равно, насколько они знатны и богаты, я… Я убил их всех, – бросил Жослен, вновь открывая глаза, и посмотрел на Уильяма жутким, словно бы гордым взглядом безумца, почти счастливого от того, что он совершил.

Осуждай! – кричал этот взгляд, но вместе с тем ореховые глаза заблестели вновь, и горящая в глубине зрачков ненависть сменилась острой, когтями раздирающей изнутри болью. – Ненавидь, если хочешь! Мне нет дела до твоей ненависти! Мне уже не станет больнее.

– Они заслужили это, – тихо ответил Уильям, и черные, полные безмолвного крика зрачки на мгновение расширились от удивления. Жослен ждал от него не этих слов.

Жослен не поверил, что рыцарь, стоящий так же высоко, как и те, кого он убил в Провансе, может с ним согласиться.

Уильяму захотелось его ударить. Совсем, как пажей при дворе лорда д’Обиньи, со всей силы и злости, чтобы раз и навсегда выбить из его головы мысль о том, что сын Милдрэд де Шампер может принять сторону насильников, калечащих ради собственного удовольствия, и святош, клевещущих на женщину за то, в чем даже не было ее вины. Он поступал почти так же всё свое отрочество, он был точно так же готов убить всякого, кто посмеет унизить его мать и напомнить ей о том зле, что она пережила по милости его отца.

И он убил бы даже короля, если бы на месте этой незнакомой ему дочери кузнеца из Прованса оказалась Сабина. Он бы предпочел умереть сам, если бы знал, что этим защитит ее от чужой безнаказанности.

А Жослен не иначе, как прочел всё это в глубине неуловимо посветлевших от гнева глаз. Опустил голову в кольцах золотистых волос, ссутулился, зябко кутаясь в запыленный в пути плащ и заговорил вновь. Теперь уже совсем иным, разом лишившимся злости и ненависти голосом.

– После этого я пришел в первую встретившуюся мне на пути прецепторию и рассказал всё. И я бы понял, если бы меня заковали в цепи и отправили на суд, но они… они тоже поняли.

Жослена это будто удивляло. Он, верно, не слышал историю о мятежном графе Жоффруа де Мандевиле, в годы Анархии поначалу воевавшем на стороне короля Стефана, а затем превратившимся в обыкновенного разбойника, разорявшего даже обители монахов. Отлученный от церкви за свои прегрешения, Жоффруа умирал без покаяния, тщетно моля о нем немногих окружавших его священников, прежде чем рыцари Ордена тамплиеров смилостивились над отступником и возложили на остывающее тело белый плащ с красным крестом. После смерти графа орденские братья отвезли его тело в Лондонский Темпл, но отлученный от церкви подобно самоубийце не мог быть погребен в освященной земле. А потому всякий, кто решился бы приблизиться к месту упокоения Жоффруа де Мандевиля, видел его гроб, подвешенный на цепях между небом и землей. Холодный ветер поднимал в воздух облетевшую с кладбищенских деревьев листву, и только цепи гроба едва слышно звенели в такт ледяным порывам, напоминая о непокорном мертвеце, однажды зашедшем слишком далеко.

И о милости рыцарей Ордена Храма, оберегавших души даже отлученных от церкви и обреченных гореть в адском огне.

Жослен, верно, думал о том же, но понимал решение братьев иначе.

– Ордену всегда нужны те, кто будет готов умереть за него, не правда ли? – спросил он с почти безмятежным видом. Словно такой конец был ему в радость. – И я умру, – согласился Жослен с обуревавшими Уильяма мыслями. – Но сначала я должен прожить так долго, как только смогу. И сражаться в каждом бою, что ведут против христиан. Иначе мне не отмолить ее грех. Ты ведь понимаешь? – спросил он едва слышно, обращаясь к одному только Уильяму и будто позабыв, что рядом был и Ариэль. Уильям и сам позабыл о нем на короткое мгновение. – Ты бы сделал не меньше? Для своей матери. И… для нее.

Уильям помолчал, глядя на выстреливающие из костра золотистые искры, прежде чем решился ответить:

– Я люблю ее.

Ариэль вздрогнул, смотревшие на огонь голубые глаза на мгновение расширились, но губы не дрогнули и не произнесли ни единого слова. Ариэль не решился осудить, пусть Уильям и не сомневался в том, что он не согласен. Ариэль понимал, как сильна может быть привязанность мужчины к женщине, но полагал – как и Уильям когда-то давно, – что никакая красота не сможет тронуть его настолько сильно, чтобы заставить забыть о данных Ордену клятвах. Даже эта римская красавица, как бы ни был поражен ею Ариэль, не смогла бы.

А любил ли хоть одну женщину Льенар?

Уильям с сожалением подумал, что ответа на этот вопрос он уже никогда не узнает. И о скольком еще он так и не решился спросить Льенара за все эти годы?

– Если любишь, то почему же ты здесь, а не с ней? – спросил Жослен, не зная, о чем он думает. Жослен ведь только и делал, что подталкивал его к Сабине, поощряя эту связь вместо того, чтобы постараться положить конец их тайным встречам. Но Уильям предпочел бы не знать, почему.

– А ты? – спросил он вместо ответа. – Ты бы оставил Орден, если бы…?

Если бы сумел отпустить призрак женщины, собственными руками оборвавшей свою несчастную жизнь.

Жослен качнул головой, не дав ему договорить, и по светлым волосам побежали блики от пламени костра.

– Я не поставлю свое счастье выше ее бессмертной души. Но ведь тебя связывает с Орденом гораздо меньшее. И ты мог бы…

Не мог. Потому что клятва дана, и от нее уже не отказаться. Можно было лишь забыть о ней ненадолго, причиняя боль и себе, и любимой женщине. И если сам он давно привык к тому, что не сможет обрести душевного покоя, то Сабина не заслуживала такой жестокости.

– Она ведь тоже тебя любит, – сказал Жослен, и впервые после смерти Льенара на его губах появилось подобие горькой улыбки. Жослен продолжал бороться за эту любовь даже тогда, когда сам Уильям не знал, что ему делать с мучившими его чувствами. Жослен не хотел, чтобы кто-то еще испытывал ту же боль, что и он сам.

– Это уже не имеет никакого значения, – медленно ответил Уильям, в мыслях отчаянно прося прощения у оставшейся где-то вдалеке, за белыми стенами Иерусалима, женщины. – Я отказался от нее.

Пламя в костре вновь выстрелило искрами в ночное небо, и от этих золотистых искр вдруг стало больно глазам.

Или же дело было совсем не в искрах.

Комментарий к Глава двадцать вторая

* – псалом 50-ый, первая строчка.

* – низариты – одно из ответвлений шиитского ислама. Выделились из числа исмаилитов в конце XI века, наибольшую известность приобрели именно благодаря секте ассасинов.

Если говорить коротко, для простоты понимания, шииты и их извечные оппоненты сунниты – это мусульманский аналог католиков и православных. У ислама вообще очень много параллелей с христианством, с какой стороны не посмотри.

*Иблис – мусульманский аналог Сатаны.

*имам – в шиитском исламе посредник между человеком и Аллахом. Рашид ад-Дин Синан за годы владычества в Масиафе создал настоящий культ самого себя, поэтому наверняка воспринимался своими слугами кем-то сродни правой руки Аллаха.

Церковь всё же сняла отлучение с Жоффруа де Мандевиля через несколько лет после его смерти, после чего тамплиеры похоронили графа в лондонском Новом Темпле. Но до этого гроб с его телом действительно висел на цепях под одним из деревьев на территории Темпла. Уильяму на момент перезахоронения графа было от силы десять лет, но эту историю он наверняка знал.

========== Глава двадцать третья ==========

Суровое лицо Великого Магистра тамплиеров осунулось, под запавшими, выцветшими от старости глазами залегли тени, морщины сделались глубже – будто прежде неприступная каменная стена крепости пошла предательскими трещинами, – но выражение этого резко постаревшего лица оставалось непримиримым. Упрямец не желал даже склонить головы перед своими пленителями. Стоял, гордо расправив плечи и вскинув подбородок, словно не понимал, насколько жалко выглядит его грязное посеревшее сюрко и отросшая неряшливыми клочьями седая борода в сравнении с блистательным видом магометанских эмиров. Богатство тканей и шитья, умащенные маслами угольно-черные бороды, перстни с драгоценными камнями, сверкающими в отсветах проникающих сквозь окна лучей света – вожди правоверных подавляли всякого, кто смел приблизиться к ним. Но непримиримый кафир даже не опускал глаз, как бы ни слепило их величие султана и его приближенных.

Быть может, поэтому прокаженный король был готов заплатить за него любую сумму, которую только затребует Салах ад-Дин. Но сам храмовник набросился на послов неверных с упреками.

– Рыцарь Ордена Храма может предложить в качестве выкупа за свою жизнь лишь цену, равную цене его пояса и кинжала, – отчеканил Магистр громким сильным голосом, удивительным для человека – да еще и старика, – проведшего почти два месяца в подземельях Дамаска. – Ни на какой иной выкуп я не соглашусь и не позволю королю уплатить его. Non nobis, Domine!

Султан почувствовал раздражение. Он ожидал, что раз волю кафира не поколебало заточение, то близкая – только руку протяни – свобода уж точно заставит храмовника прекратить эту бессмысленную войну с пленившими его магометанами. Но вместо этого упрямый старик продолжал твердить то, что слуги Салах ад-Дина слышали от него уже десятки раз. И срывал султану переговоры. Нужно было показать его издалека, раз уж послы прокаженного так желали удостовериться в невредимости Великого Магистра.

– Уведите его, – бросил султан едва слышным шепотом, почти не разжимая губ, и заговорил вновь, уже громким голосом, когда неверного вывели из длинного зала с подпирающими высокий свод резными колоннами. – Храмовники взяли в плен одного из сыновей моего брата Туран-Шаха. Я готов обменять его на Магистра Ордена Храма.

Пусть Одо де Сент-Аман упрям, как мул, но, быть может, иные рыцари этого одержимого войной Ордена будут разумнее. А у султана, слушавшего витиеватые речи послов прокаженного, были заботы куда важнее какого-то старика-кафира.

Проклятая крепость у Байт-аль-Азан по-прежнему рвалась к небесам острой пикой башни, бросая тень на переправу. Единственную переправу через Нахр аль-Урдун* на много миль вокруг, ключ к Дамаску. Франки не должны были иметь такой власти в землях правоверных.

Салах ад-Дин выдвинулся в поход – последний поход к реке, призванный положить конец строительству христианской цитадели – в конце августа, когда прокаженный король находился в Табарии*, вотчине его бывшего регента и верного соратника Раймунда Триполитанского.

– В стенах крепости постоянно находятся несколько сотен рыцарей, – докладывали лазутчики султана, беспрерывно шнырявшие возле Шастеле и внимательно следившие за перемещениями кафиров. – Из них около семидесяти – храмовники.

Тамплиеры были, пожалуй, самой серьезной угрозой. Обыкновенные рыцари – кажется, сами храмовники именовали их мирскими, подчеркивая тем самым собственный уход от мира – могли сдаться в плен, поняв, что сражения им не выиграть, или попросту вовсе трусливо бежать с поля боя, спасая собственные жизни. Но белые плащи будут стоять до конца, до последнего вздоха, предпочтя умереть во имя пророка Исы, но не становиться пленниками правоверных. Храмовники способны серьезно задержать нападающих, заставить их увязнуть в штурме стен, раз самим тамплиерам отступать некуда, а там подоспеет помощь от короля неверных. От Байт-аль-Азан всего полдня пути до Табарии, а потому Салах ад-Дину было необходимо взять крепость одним стремительным броском, пока прокаженный не опомнился и не бросил все имевшиеся у франков силы к броду через Нахр аль-Урдун.

Точно так же, как сам Балдуин взял три года назад Баальбек.

Уильяму пришла на ум точно та же мысль, когда он услышал от ворвавшегося во двор тивериадской прецептории рыцаря весть о вторжении.

– Королю уже доложили? – спокойно, без малейшей паники и даже напряженности в голосе спросил Арно де Торож, выслушав орденского лазутчика, одетого для маскировки в неприметную котту из некрашеного полотна.

– Не могу знать, мессир, – ответил тот, еще задыхаясь после стремительной скачки по запыленным холмам. Де Торож бросился к королю самолично – хотя был того же возраста, что и сидящий в плену де Сент-Аман, – ворвался безо всякого свойственного простым рыцарям почтения к наместнику самого Христа на Святой Земле, и тенью следовавший за ним Уильям похолодел от одного только взгляда на потревоженного в столь ранний час – солнце едва успело выглянуть из-за края далекого горизонта, окрашивая небо в розовый цвет – короля. Балдуин встретил храмовников с серым лицом и равнодушными, глубоко запавшими глазами.

– Я слушаю вас, мессиры, – просипел король, когда молчание затянулось, и опешившие, даже не поклонившиеся толком тамплиеры заговорили одновременно. Уильям немедленно осекся и замолчал, обругав себя в мыслях. Де Торож, судя по всему, вознамерился занять место Великого Магистра, если де Сент-Аман не вернется из плена, а потому лучше не вызывать у него напрасного раздражения. И в иной ситуации эта мысль бы Уильяма повеселила. Наконец-то он научился оценивать свои поступки не только с точки зрения рыцарской чести, но и внутренней политики Ордена.

Господь всемогущий, я становлюсь всё больше похожим на Льенара.

Впрочем, будь де Торож плохим кандидатом на роль нового Магистра, Уильям бы даже не подумал о том, чтобы выказывать ему хоть какое-то почтение. Политика политикой, но расшаркиваться с теми, кто ему неприятен, – это лицемерие худшего толка. Лучше уж всю оставшуюся жизнь провести рядовым рыцарем, как бы ни хотелось ему порой бóльшего.

– Проклятье, – сказал Балдуин со всё тем же равнодушием в глазах, выслушав тамплиеров, и его серое лицо на мгновение показалось Уильяму застывшей маской. Весть об осадившей Шастеле армии магометан короля не удивила. Умный и проницательный Балдуин с самого начала понимал, что Салах ад-Дин не оставит его крепость без внимания. А то и без попытки разрушить до основания. Не зря же султан был готов платить десятки тысяч золотом только за то, чтобы Балдуин прекратил строительство. – Собирайте людей, мессир де Торож, – велел король и устало спросил, когда Уильям не последовал за бросившимся исполнять приказ собратом. – Да, мессир?

– Простите меня за прямоту, государь, но… – Уильям осекся, не решаясь прямо задать Балдуину вопрос, но, скрепя сердце, решил, что сейчас не самое подходящее время для такта. – Кто возглавит армию?

Здоровье короля пошатнулось еще сильнее после сражения у Мердж-Айюна, закончившегося бесславным бегством франков и пленением Великого Магистра, и глядя на это серое, измученное болезнью и бессонными ночами лицо, Уильям как никогда остро понимал, что новое потрясение только приблизит Балдуина к могиле. Раз так, то лучше ему хотя бы не видеть этого собственными глазами.

– Я, мессир, – сухо ответил ему король, и Уильям вновь выругался в мыслях. Балдуин прекрасно понял, о чем думает стоящий перед ним храмовник, но расценил это по-своему. – Я король, и возглавлять армию Иерусалима – моя святая обязанность. Я не уступлю ее ни вам, ни кому-либо еще.

– Государь, я…

– Ступайте, – приказал Балдуин, и в его голосе впервые за весь разговор зазвенел металл. – И впредь не спешите хоронить меня раньше времени.

Болван! – зло подумал Уильям, но толком не понял, имеет ли в виду самого себя, вздумавшего проявлять чрезмерную заботу там, где его не просили, или короля, принявшего Уильяма за лицемера сродни окружавшим его баронам. После Монжизара франки по сути не победили ни в одном крупном сражении с сарацинами, но слишком привыкший к лживой знати Балдуин решил, что это ставится в вину ему.

– Ваше Величество, – попытался Уильям еще раз в надежде, что король всё же даст ему объясниться. – Я вовсе не хотел…

– Вон! – взорвался Балдуин, на мгновение напомнив ему того мальчика, что всего каких-то два года назад ставил на место умудренных годами и опытом баронов и не боялся атаковать впятеро превосходящую их армию. – Я услышал достаточно!

Ну и дал же ты маху, любезный брат, злился на самого себя в мыслях Уильям, возвращаясь во взбудораженную прецепторию. Этого так оставлять было нельзя, но король рассвирепел всерьез и после этого разговора разве что спиной к провинившемуся храмовнику поворачиваться не начал. Тот запоздало понял, что Балдуин, верно, болен куда сильнее, чем пытался показать всем остальным. А увидев, с каким трудом, не поднимая головы и будто боясь встретиться взглядом с кем-то из своих вассалов, король садится в седло, Уильям уверился в этом окончательно. Скоро Балдуин лишится даже возможности оседлать любимого коня. Как же он тогда намерен возглавлять армию?

Граф Раймунд мучился тем же вопросом, но в отличие от мгновенно потерявшего расположение короля тамплиера мысли не озвучивал. Даже зная то, о чем храмовнику было невдомек. Король лишился одного из пальцев на правой руке. С прокаженными такое случалось часто, они, сами того не замечая, ранили лишенные чувствительности руки и ноги, и начинавшие гноиться раны быстро приводили к отпадению пораженного пальца. Но для короля это было опасно еще и тем, что давало баронам новый повод сплетничать о нем, словно о немощном калеке. Балдуин никогда не снимал перчаток на виду у других, особенно у таких отъявленных мерзавцев и безбожников, как Рено де Шатильон, но если кто-то вздумает присматриваться к его рукам, то быстро заметит странную неподвижность одного из пальцев. А то и пустоту кожаной перчатки. Этого Раймунд допустить не мог, а потому старался как можно реже допускать к Балдуину всех, кто вызывал у графа хоть малейшее подозрение.

И таких было, увы, слишком много.

Салах-ад Дин провел те пять дней, что франкская армия собиралась в поход, в беспрестанных попытках захватить и разрушить ненавистную ему цитадель кафиров. Правоверные начали с непрерывного обстрела Шастеле с западной и восточной стороны, взяв крепость в кольцо и отвлекая тамплиеров сотнями сыпавшихся на них стрел, пока другие воины были брошены к северо-восточному углу цитадели. Заранее засланные в крепость лазутчики уверяли, что там находится одно из наиболее уязвимых мест крепостной стены, и теперь десятки мужчин трудились без отдыха и перерывов на молитву, делая под стеной подкоп.

Салах ад-Дин следил за осадой, гарцуя на любимом арабском жеребце, с почтительного расстояния, не желая попасть под шальную стрелу или, хуже того, камень,.

– Терпение, брат, – посмеивался аль-Адиль, видя такое непривычное для прозванного Благочестием Веры султана возбуждение.