Текст книги "Железный Маршал (СИ)"

Автор книги: Атенаис Мерсье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 41 (всего у книги 52 страниц)

– Они с дочерью всегда смогут найти приют у госпитальеров, – подытожил Уильям, отгоняя мрачные мысли. Сейчас было не до догадок, как может поступить этот старик. – На первое время. Потом я… что-нибудь придумаю. И скажи ей, что я убью любого, кто посмеет причинить им вред, будь он хоть магометанином, хоть христианином.

Паж кивнул и попросил разрешения отдохнуть и переночевать в прецептории. Ему, конечно же, не отказали и направили к интенданту крепости.

– Проклятье! – выругался Жослен, едва за мальчиком закрылась дверь, и принялся мерить тесную келью шагами. Длинные полы белого сюрко с разрезами хлестали его по ногам при каждом повороте. – Де Лузиньяна нельзя короновать. Он же толком не выиграл ни одной военной кампании. И на кону стоит слишком многое, чтобы давать ему еще один шанс.

– Де Ридфор поддержит права Сибиллы назло регенту, – ответил Уильям, слишком хорошо понимая: говорить они теперь могут что угодно. Но едва ли помешают коронации. – Вся Святая Земля знает, что он ненавидит графа Раймунда. А теперь ему выпала едва ли не лучшая возможность насолить. Лишить своего врага короны – это ли не победа? И получить возможность и дальше давать советы благодарному королю в лице де Лузиньяна.

– Бога ради, да как этот глупец вообще ухитрился стать Великим Магистром?! – продолжал бушевать Жослен.

– Я же сказал, он давал советы де Лузиньяну. Все мы люди, Жос. Не удивлюсь, если после этого подружиться с де Ридфором захотелось очень многим.

– А ты давал советы Балдуину! Так почему ты до сих пор не магистр?!

– Я маршал, – не согласился Уильям. – И ты преувеличиваешь мои заслуги.

– Чушь! Сдается мне, кто-то в свое время их здорово преуменьшил! Господь милосердный, как же мне не хватает Льенара! Уж он бы навел в Ордене порядок, раз ты не желаешь!

– Не приписывай мне недостатки, которых у меня нет, – хмыкнул Уильям. – И я бы рад что-то сделать, но я, как видишь, в ссылке. Наше присутствие в Иерусалиме де Ридфору не выгодно, и ты не хуже меня знаешь, почему. Он боится, что даже один из нас может стать проблемой посерьезнее графа Триполи и султана Египта вместе взятых, а потому предпочитает держать нас здесь. Так, чтоб близко от Иерусалима, но не слишком.

– Султан Египта! – фыркнул Жослен. – А кому мы этим обязаны? Помнишь… помнишь, что тогда сказал Льенар? Что Балдуин был силен, а вот Амори… Какая ирония! Балдуин Третий отбил у сарацин эту крепость, а его брат своим походом на Египет положил начало объединению магометан. Если бы не его жадность, египетский халиф не стал бы просить помощи у Дамаска. И Салах ад-Дин не получил бы власть над Египтом. Все это началось еще семнадцать лет назад, но Богом клянусь, магометане ждали не напрасно! И если сейчас де Лузиньян тоже сделает подобную глупость, то она станет нашим концом!

– Боже правый, да что здесь происходит?! – запоздало возмутился Гастингс, и они оба уставились на него, как на призрака, успев позабыть, что бывший английский магистр тоже присутствует при разговоре. – Видит Бог, Уильям, я с сомнением отнесся к предупреждениям магистра де Ридфора, но ты и в самом деле…

Жослен остановился за спиной у Гастингса и закатил глаза. Уильям поперхнулся смехом в усы, уже начавшие выгорать под жарким палестинским солнцем до медной рыжины.

– Мессир Ричард, я не сомневаюсь, что у магистра де Ридфора нашлось очень немного хороших слов в мой адрес, но вы знали меня еще мальчишкой. Смею надеяться, что своим воспоминаниям вы доверяете сильнее, чем человеку, с которым познакомились лишь в этом месяце.

– Вы поносите королей и собственного магистра! Ему была доверена забота о нашем Ордене, а вы…

– Я за него голос не отдавал! – рявкнул Жослен, разве что не брызгая слюной. На памяти Уильяма это был едва ли не единственный случай, когда они поменялись местами и в скромной монашеской келье бушевал не бешеный бастард, а его всегда спокойный и улыбчивый провансальский друг. Да и до этого случая Жослен всего пару раз выглядел действительно разозленным: когда они не могли собраться с духом после давнего нападения разбойников на караван и когда Льенар едва не выдал им самую страшную тайну Серафина де Гареу. Теперь же он, казалось, был готов зарубить на месте всякого, кто подвернется ему под горячую руку. – И я, мессир, храмовник, у меня нет короля!

Уильям наполнил свой кубок вином до самых краев и протянул Жослену. Тот выругался еще раз и залпом выпил половину.

– И что за женщина передает тебе послания? – продолжал задавать вопросы Гастингс. – Я предупреждал тебя, Уильям, я говорил, что…

– Довольно, – сухо сказал Уильям. Жослена била дрожь, как в лихорадке. – Мы поговорим об этом позже, мессир Ричард. А сейчас я прошу вас оставить нас. Но, – добавил он, поднимаясь со стула, – если магистр де Ридфор каким-то образом узнает об этом мальчике и о женщине, пославшей его ко мне, то я сразу пойму, кто меня предал.

Пожалуй, стоило подобрать другие слова – и не стоило говорить таким сухим тоном с тем, кто знал его деда и был другом барону, – но на кону, как верно подметил Жослен, теперь стояло слишком многое. И прежнего доверия к старому наставнику уже не было. Им придется научиться доверять друг другу заново. Если, конечно, они сами того захотят. Гастингс, судя по брошенному на Уильяма взгляду, не слишком-то хотел. Маршал де Шампер нравился ему куда меньше глупого баронского сынка. А сам Уильям, недолго думая, заложил дверь на засов, когда она закрылась за Гастингсом. Господь его знает, где пропадал Ариэль, но ждать его с дверьми нараспашку было неразумно.

– Сядь, – попросил Уильям, и Жослен рухнул на его стул, обхватив себя руками за плечи и раскачиваясь вперед-назад. Уильям всерьез задумался о том, чтобы позвать лекаря. Потом решил, что попробует справиться собственными силами. Неизвестно, что еще Жослен может наговорить в таком состоянии, и будет лучше, если его не услышат… посторонние.

– Кажется, я только что лишился еще одного друга, – пробормотал Уильям себе под нос, вновь наполняя кубок вином, и услышал глухой смешок.

– А он тебе нужен, такой друг? – спросил Жослен, откидываясь на спинку стула. Руки у него тряслись с такой силой, что вино пролилось на стол. – Если он не слушает тебя и слушает де Ридфора лишь потому, что тот магистр?

– Я не знаю, – качнул головой Уильям. И спросил, положив руку ему на плечо. – Что не так?

– Что не так? – повторил Жослен и поставил опустевший кубок на стол. – Мне тридцать семь лет. И семнадцать из них… Уже целых семнадцать лет, ведь мы приплыли сюда в апреле, помнишь?

– Ты хочешь оставить Орден? – спросил Уильям. Он и не думал упрекать за подобное желание, но Жослен только мотнул головой и на лицо ему упали кольца светлых волос.

– Мне некуда уйти. Я ничего не нажил. Моя жена лежит в земле все эти семнадцать лет. И всё, что было у меня до этого, давно уже принадлежит другим. Но я хочу знать, что я хотя бы умру не напрасно. Не сложу голову в бессмысленной бойне, которая никого не спасет. Вот только они мне даже этого не позволят, они впустую погубят весь Орден в каком-нибудь бесполезном сражении, потому что думают лишь о золоте и власти, – Жослен замолчал, прижимая руку к губам, а затем забормотал, как в припадке. – Нет, пусть уедет, пусть исчезнет, пусть это наконец прекратится. Она как наваждение, она…

– Кто?

– Сибилла.

Уильям помолчал, не зная, что тут можно сказать. И думая, что если кому и судить, то уж точно не ему. Потом всё же спросил:

– Ты… ее любишь?

– Нет, – ответил Жослен с такими интонациями, словно услышал что-то веселое, и засмеялся сам. – Нет, ты же знаешь, я не могу. Я не должен. Я даже не думал об этом до Аскалона, она всего лишь напоминала мне Анаис. Но теперь… Каждый раз, когда я смотрю на нее… Я думаю о том, что хотел бы этого.

– А что… Сибилла?

– Да Бога ради, Вилл! – вновь рассмеялся Жослен. – Она принцесса Иерусалимская! Думаешь, такой, как Сибилла, есть дело до храмовника? И хвала Господу, что нет. Я не предам ее, – сказал он с такой обреченностью, что стало понятно: принцесса действительно не более, чем наваждение. – Я ушел в тамплиеры ради нее. И я не отступлюсь от нее ни ради Сибиллы, ни ради любой другой женщины.

Потом помолчал, глядя прямо перед собой – прятал глаза за кольцами волос – и спросил:

– Можешь мне кое-что пообещать? Если я умру первым…

– Не смей так думать, – разозлился Уильям. Дай ему волю, и он сам себя похоронит заживо в надежде, что это поможет давно мертвой женщине.

– Дай мне сказать. Если я умру первым, похороните меня под настоящим именем. Обещаешь?

Уильяму искренне захотелось назвать его глупцом, который предпочитает упиваться собственным горем вместо того, чтобы рассказать друзьям. Но, в конце концов, он и сам всегда был точно таким же глупцом.

– Обещаю.

========== Глава сороковая ==========

Дующий с востока ветер нес с собой песок, забивающийся в самые крохотные щели, и рвал из рук белые с золотыми крестами знамена Иерусалимского королевства, высоко поднятые над головами всадников в броских одеяниях, ждущих приказа выступать на столицу. Длинная темная вуаль из полупрозрачного шелка трепетала на этому ветру, то вздуваясь колоколом, то вновь обтекая тонкое, лишенное румянца лицо. Принцесса спустилась из своих покоев, окруженная немногими оставшимися с ней за время опалы дамами, когда ее муж уже в нетерпении гарцевал по двору, вонзая шпоры в бока белоснежного жеребца под украшенным позолотой седлом и длинной золотистой попоной. Не его сыну суждено было упокоиться в Храме Гроба Господня, и не его взгляд теперь слепли слезы.

– Любовь моя, что же ты так долго?! Ты же знаешь, каждый миг разлуки с тобой для меня страшнее всех адских мук! – воскликнул Ги де Лузиньян, разворачивая коня, но принцесса даже не подняла на него глаз. Призрак в темном блио, оставляющем открытыми лишь кончики пальцев, и украшенном жемчугом золотом венце поверх длинной вуали проплыл по двору к нетерпеливо ржущей лошади и вновь обратился живой, разбитой горем женщиной, споткнувшись перед деревянной скамеечкой.

– Ваше Высочество, – задрожавшую руку поддержала ладонь в кожаной перчатке для верховой езды, и Сибилла едва повернула голову на звук полузнакомого голоса. Под вуалью тускло блеснули покрасневшие зеленые глаза.

– Это вы, мессир? Снова… вы?

– Я был бы счастлив провожать вас в Иерусалим при других обстоятельствах, Ваше Высочество, – ответил светловолосый тамплиер с заплетенной в короткие косички рыжеватой бородой, склонив голову в вежливом поклоне. И, дождавшись слабого кивка, подсадил ее в седло так легко, словно она весила меньше лебяжьего пуха. Вложил в непослушную руку поводья – она бы не сумела нашарить их сама и с трудом сжала негнущимися пальцами – и отступил от лошади.

Miserere mei, Deus, шептало в дующем от далеких стен Иерусалима ветре. Помилуй меня, ибо для меня не осталось надежды.

Муж верил, что это начало чего-то прекрасного, начало славного правления Сибиллы и Ги, нареченных Первыми. Рождение новой королевской династии, и отныне Сибилле уготовано повторить судьбу ее бабки Мелисенды Иерусалимской. Как дочь Балдуина II возвеличила Фулька Анжуйского и наделила его сыновей короной Святого Града, так и сестра Балдуина IV наречет королем Ги де Лузиньяна, а следом и одного из рожденных в их браке сыновей. Вот только никаких сыновей не было. От Ги родилась лишь дочь, которую теперь везли в Иерусалим в богато украшенных носилках с белоснежными шторами в узорах золотых крестов, а сын… Ги было безразлично, что станет с этим ребенком, как бы он ни старался притвориться любящим отчимом. Каждый раз, глядя на Балдуина, Ги немедленно вспоминал, что это сын Гийома. Живое напоминание о похороненной здесь же, в Аскалоне, первой любви. И преграда на пути к трону. Ги сказал, что сожалеет, но Сибилла не поверила ему даже на мгновение. Сибилла смеялась в мыслях – хохотала, не разжимая губ, – думая о том, что это никакое не начало. Это конец. Ее отец, муж, брат, а теперь еще и сын упокоились в земле, и у ее династии не осталось наследников, способных поднять меч против магометан.

Бог отвернулся от королей Иерусалима.

– Я, – сказала принцесса, с трудом сглотнув вставший в горле ком, – желаю, чтобы вы сопровождали меня, мессир.

На взгляд ее свитских в этом приказе не было нужды, ведь тамплиеры и так охраняли бы процессию до самого Иерусалимского дворца. Но Сибилла хотела не просто стражника. Сибилла сделала вид, что не заметила того мерзкого, якобы понимающего взгляда, которым наградила их обоих Агнесс, когда храмовник коротко кивнул и жестом велел оруженосцу подвести ему коня. Голова у Агнесс была пустая, как дубовый бочонок, из которого выпили всё вино, и в ее мыслях не нашлось даже намека на понимание: Сибилла сойдет с ума, если ей придется терпеть без конца гарцующего на лошади мужа еще хотя бы несколько мгновений. А так она хотя бы сможет смотреть не на него.

– Вы… споете, мессир? – спросила Сибилла, надеясь, что ветер унесет ее голос далеко вверх и никто не услышит этой просьбы. За спиной уже закрывались ворота Аскалона, а она хотела… Чего угодно, только бы не оставаться наедине со своими мыслями.

– Если вы того желаете, Ваше Высочество.

– Желаю, – прошептала Сибилла. – Хоть кансону, хоть молитву. Хотя бы одну песню, мессир.

Агнесс наморщила нос, услышав первую строку «Credo». Сибилла опустила ресницы, зная, что ее лошади всё равно не позволят свернуть с тракта, и ехала в молчании, внимая сильному чистому голосу, сделавшему бы честь любому трубадуру при королевском дворе.

Credo in Deum, Patrem omnipotentem, Creatorem caeli et terrae.

Верую в Бога, Отца Всемогущего, Творца неба и земли.

Дорога вилась между зеленеющих холмов пыльной сероватой лентой. Хорошая выносливая лошадь без труда прошла бы тридцать миль между Аскалоном и Иерусалимом за один день, и Сибилла тихим, но непреклонным голосом пресекала все попытки свиты сделать привал на приглянувшемся склоне холма. Она боялась, что и в самом деле сойдет с ума, если не покончит с этим сегодня же.

Et in Iesum Christum, Filium eius unicum, Dominum nostrum.

И в Иисуса Христа, единственного Его Сына, Господа нашего.

Приносимая хамсином пыль превратила вуаль принцессы в полуистлевший серый саван, и вместо зеленых глаз под тонкой тканью вновь и вновь мерещились серо-голубые. Друзья предупреждали, что ему не следует этого делать. Когда они втроем решали, кого из рыцарей послать с Сибиллой и ее мужем в Иерусалим.

– Я поеду, – сказал Жослен, едва речь зашла о том, кто возглавит охрану из числа белых плащах.

– Не думаю, что это хорошая идея, – ответил Уильям, и ему вдруг померещилось, что суровый баронский наследник едва ли не впервые на его памяти говорит с осторожностью.

– И я не думаю, – угрюмо согласился Жослен. – Но чувствую, что должен.

Друзьям, судя по одинаковым выражениям на лицах – породистом скуластом и по-женски узком с виднеющимся под повязкой глубоким бугристым шрамом, – пришла в голову одна и та же мысль. «Чувствуешь, что должен или что не можешь противиться самому себе?». Хотя честнее было бы сказать «не желаешь».

Credo in Spiritum Sanctum, sanctam Ecclesiam catholicam.

Верую в Духа Святого, святую католическую Церковь.

Веры в этих стенах оставалось всё меньше.

Сибилла вошла в Храм Гроба Господня, не сменив запыленных в пути одежд. Вуаль осталась лежать на каменных плитах темно-серым пятном, пальцы в украшенных рубинами и изумрудами перстнях стиснули снятый с головы венец и с каждым шагом острые зубцы впивались в руку всё сильнее и сильнее. Перепачканный в пыли темный шлейф шуршал по светлому камню, как шуршит опавшая листва под порывом холодного ночного ветра.

Они похоронили его без матери. Кто стоял вокруг этой могилы под храмовым полом, когда в нее опускали маленькое, исхудавшее от болезни тело? Кто шептал слова молитвы за упокой над ребенком, который не знал мужчины, что зачал его, и не помнил женщины, что выносила? Сначала его отобрал брат. Не доверил ей собственного сына, посчитав, что она не сумеет воспитать его достойным мужчиной. Сибилла знала, что брат не заслуживал ее ненависти и даже злости, но когда его самого забрала смерть, она не могла не подумать о том, что теперь сможет вернуть своего мальчика. Раймунд Триполитанский – кузен отца, ближайший его родич! – решил иначе. Назвал ее взбалмошной и глупой – не в лицо, но эти слова сквозили между строк в каждом его письме, – и продолжил воспитывать из ее сына короля-освободителя.

Свел его в могилу своими поездками по городам Святой Земли!

Сибилла остановилась перед двумя одинаковыми плитами с вырезанными на них одинаковыми именами и упала на колени. Попыталась коснуться обоих надгробий разом, обеими руками, и разрыдалась, уронив голову на холодный – мертвый – камень.

Прости меня. Балдуин. Мой Балдуин.

Боже, Ты видишь скорбь мою из-за того, что внезапная смерть унесла из жизни брата моего и сына. Яви Своё безграничное милосердие и прими их во славу Свою. Через Христа, Господа нашего. Amen.

Она не хотела ни чужих молитв, ни утешений, только тишины и возможности самой прошептать несколько слов над местом последнего упокоения двоих самых близких людей. Она услышала чужие шаги, лишь когда замерла на полу без сил, задыхаясь и роняя последние слезы на камень под щекой. Пролежала бы так до самого рассвета, но в тишине зазвенели рыцарские шпоры, заглушая треск горящих вокруг свечей.

– Вы простудитесь, Ваше Высочество, – сказал храмовник шепотом, опускаясь на одно колено рядом с ней. Длинный светлый плащ разметался по полу, и Сибилле захотелось спрятать в нем лицо. Закутаться с головой, скрываясь за этой белой броней от целого мира.

– Когда-то вы говорили мне, мессир, – просипела Сибилла, не поднимая головы, – что нам не дано понять Его замыслов. Но вы верите, что Он милостив. Милостив ко всем нам, но особенно к тем, кто искренне любит. Так почему же Он вновь отвернулся от меня? Разве я не любила брата? Разве недостаточно сильно любила сына?

– Я не в праве утешать вас, Ваше Высочество. Как не должен был и тогда.

– Но ведь здесь только вы! – всхлипнула Сибилла, вскидывая голову и хватаясь дрожащими руками за белый плащ. – Я не нужна им, никому не нужна. Я… лишь средство! Средство достичь власти, заполучить корону моего отца и брата! Никому из них нет дела до меня самой! Да мне чуть ли не с рождения твердят, что я должна рожать, рожать, рожать! Дочерей, которые им не нужны, и сыновей, которых они убивают! Он требует от меня сына, а я… не могу!

Она не знала, что хотела услышать в ответ. Ничего, пожалуй, поскольку никаким словам было не под силу изменить устройство целого мира. И принцессе Иерусалимской в этом мире отводилась не слишком завидная роль. Лучше, чем у многих других женщин, но людям свойственно преуменьшать чужие проблемы. В тот миг Сибилле казалось, что даже простые служанки в Святой Земле живут лучше, чем та, кого собирались увенчать короной в Храме Гроба Господня. Служанки… с ней бы не согласились.

Жослен увидел ее стоящей во внутреннем дворе храма, когда вынес принцессу – идти она уже не могла, обессилев от горя и долгого пути – из высоких двойных дверей в наполненную зноем темноту. У ожидающих Сибиллу носилок засуетились слуги, возмущенно зашипела придворная дама – процедила себе под нос что-то о непочтительности, – а затем в жарком воздухе проступил, как мираж в мареве над пустыней, высокий гибкий силуэт. Сибиллу уносили прочь, придворная дама всё говорила и говорила, а сарацинка – облаченная будто назло всем вокруг в шелковый халат без рукавов поверх легкой туники и шальвар – не двигалась с места.

– Здравствуй, – сказал Жослен, останавливаясь в нескольких шагах от нее.

– Здравствуй, – ответила Сабина, чуть склонив голову в повязанном на волосы длинном платке, и даже в кромешной темноте стали видны появившиеся на ее щеках ямочки. – Ты приехал.

За Сибиллой она так и не пошла. Но сказала, когда они бродили по улицам среди зажженных факелов и громких голосов:

– Ей не дадут покоя, верно? Я знала, что она придет на могилу сына, но не думала… Что она так страдает, – вздохнула Сабина в искреннем сочувствии и добавила: – Лучше бы ей было вернуться в Аскалон. Здесь слишком много стервятников.

– Она наследница Иерусалимского трона, – ответил Жослен, изредка поглядывая по сторонам. В городе, кажется, что-то праздновали – быть может, и возвращение Сибиллы, – и толпа намеревалась гулять до самого рассвета, а потому на тамплиера и служанку мало кто обращал внимание. Но соглядатаи всё же могли быть. Прятаться в тенях от домов, выслеживая и вынюхивая для регента, патриарха или магистра Ордена Храма. – Ее долг – быть в Иерусалиме. И какой уж тут покой, когда о ней мечтают и короли, и простые пахари?

И монахи, которые не в силах вспомнить об обетах и повернуться спиной к женщине. Не этому его учил отец. А раз так, то пусть корона Иерусалима провалится в ад, где ей самое место. Прав был Годфруа де Бульон, освободивший этот город от власти сарацин столетие назад. Не должно носить золотой венец там, где Христа увенчали терновым. Это золото никому не принесет счастья. И Сибиллу – заложницу своего положения, обреченную на участь трофея и живого подтверждения чужих прав на престол – было жаль не как принцессу, а как обыкновенную и беззащитную женщину. Даже будь она в самом деле так глупа и недальновидна, как думает половина Святой Земли, это не означало, что она заслуживает подобное отношение.

– Пахари, – горько улыбнулась Сабина, – о Сибилле не грезят. Я слушаю, что говорят люди. Во дворце-то все думают лишь об интригах, но на улицах… – она качнула головой, и край шелкового платка мазнул ее по плечу. – Говорят, будто над Иерусалимом довлеет злой рок. Что Бог отвернулся от нас, и это более не Святой Град, но город грешников, что вскоре повторит судьбу Содома. Они говорят, будто корона проклята, и всякий, кто отважится надеть ее, не просидит на этом троне и года. Чушь какая, Балдуин правил одиннадцать лет.

Десять по сути и еще полгода доживал в агонии, когда не мог даже подписывать приказы. Страшная смерть. Жослен предпочел бы один удар топором по шее. И надеялся, что когда придет его час, именно таким ударом всё и закончится. Но кто бы осмелился оказать подобную милость королю?

– Как же глупы бывают люди, – пробормотала Сабина, опуская взгляд себе под ноги в легких шелковых туфельках. – Скоро Сибиллу начнут винить во всех бедах королевства, будь то магометанское вторжение или обыкновенный неурожай на полях.

– Не знаешь, – спросил Жослен, обдумав ее слова, – кто первым начал об этом говорить?

Сабина повернула к нему лицо, слегка замедлив шаг. Взгляд медовых глаз сделался растерянным, словно она пыталась отыскать в его словах какой-то раз за разом ускользающий от нее смысл.

– Город большой, – наконец ответила сарацинка. – Откуда же мне знать…?

– Это верно, – кивнул Жослен. – Но я не удивлюсь, если окажется, что слухи начали распространяться из магометанского квартала. Султан готовит вторжение, это все понимают. И в городе полно его агентов. Они будут говорить любую чушь, лишь бы подорвать власть христиан еще сильнее. И это в лучшем случае. Как бы не вспыхнул бунт…

– Думаю, я не задержусь во дворце, – сказала Сабина после короткого раздумья. – Леди Агнесс будет счастлива счесть присутствие сарацинки возле принцессы крайне… неуместным. Особенно в такое тяжелое время, – добавила она с кривоватой усмешкой, совсем не подходившей нежным ассиметричным губам. – Теперь я понимаю, почему он говорил о приюте у госпитальеров. А я разом за разом совершаю одну и ту же ошибку. Забываю, что в этой партии я всего лишь фигура, а не игрок. И фигура самого незначительного толка. Пешка, не более того.

– Я не в праве говорить за весь Орден, – ответил Жослен, – но если что случится, мы постараемся помочь, чем сможем.

Сабина помолчала. Потом призналась, понизив голос до едва слышного шепота:

– Хочу увидеть его. Прежде чем решать, что делать дальше. Не знаешь, я могла бы…?

Жослену искренне хотелось ответить «да». Нарушить все правила, твердящие, что нельзя, не должно сыну барона и безродной служанке, не дозволено кафиру и дочери правоверного. Сколько же глупых запретов было придумано за столетия войн и интриг. Сколько жизней оборвано и судеб поломано лишь потому, что одни молятся, обратившись лицом на юг, а другие – на восток. Потому, что одни носят алый и синий шелк, а другие – некрашеное сукно. А ведь вот он, Священный Град Иерусалим. Не в стенах, но в людях, что влюбляются без оглядки на все устои и различия. Вот она, Божья Милость – в том, как соединяется несоединимое. Отражение Царства Небесного, где все равны и едины перед Его лицом, в царстве земном. Слабый отблеск небесного света в кипящем котле Святой Земли. И пока есть они, Иерусалим не потерян.

– Ты нужна нам во дворце. Пока что. Не подумай, я не прошу тебя рисковать, но сейчас нам пригодится любая помощь. Даже того, что ты услышишь во время очередного пира, может оказаться достаточно, чтобы изменить ход событий.

Сабина задумалась вновь. Мимо сновали смеющиеся горожане с кувшинами вина, направляясь на главную площадь. Над домами поднималось зарево праздничных огней, желто-оранжевое на фоне черного неба в россыпи ярких звезд.

– Это… он так сказал?

– Нет. Будь его воля, и он бы запер тебя в своей келье, чтобы быть уверенным, что ты ни во что не вмешаешься и не пострадаешь, – ответил Жослен, но она даже не улыбнулась. – Не думаю, что сейчас мы сможем что-либо изменить, но порой знание оказывается куда более страшным оружием, чем мечи. И нам нужно знать, что творится в Иерусалиме.

Сабина вздохнула и подняла глаза к небу. Быть может, спрашивала совета у того, кто держал на ладони весь мир и чья мудрость в тысячи раз превосходила людскую. Но небо молчало.

========== Глава сорок первая ==========

Церемониальную корону сына – совсем маленький золотой обруч с крошечными рубинами и сапфирами – принесли из его покоев на бархатной подушке. Сибилла смотрела на нее так долго, что драгоценные камни начали расплываться в глазах, обращаясь каплями крови на трупной синеве кожи.

Затем опустилась на стул с высокой спинкой, сложила руки в золотых перстнях на коленях и спросила недрогнувшим голосом:

– Как он умер?

Слуги молчали. Стояли, низко склонив головы и не решаясь поднять на нее глаза. Боялись услышать безжалостное «Вы не уберегли короля»? Что госпожа не пожелает смилостивиться и отпустить слугам их самый страшный грех? Грех, облаченный лишь в несколько слов, но прощения ему не было.

Никому из них не было.

– Я спросила, как умер мой сын, – повторила Сибилла, и в голосе зазвенели первые, еще толком не различимые отголоски ярости, жаром поднимающейся в груди. Не защитили. Не спасли.

В мертвой тишине покоев слышалось лишь шумное дыхание Агнесс, замершей по левую руку от принцессы. Даже Агнесс не решалась вставить и слова, не иначе как удивленная неожиданно сошедшей на Сибиллу властностью. Отец, верно, годами твердил ей, что дочь Амори I и сестра Балдуина IV совершенно глупа и недалека – Сибилла не ждала от этого престарелого рыцаря и намека на почтение, зная, как высокомерен он в отношении женщин, – и теперь Агнесс растерялась. Быть может, испугалась, что гнев убитой горем матери может пасть и на ее голову. Агнесс судорожно искала хоть что-то привычное в мире, в котором теперь правила Сибилла, а потому с радостью набросилась на свою давнюю соперницу в надежде, что принцесса тоже выместит переполняющий ее гнев на слугах.

– Как смеешь ты опаздывать, когда за тобой посылает Ее Высочество?!

Вошедшая сарацинка осторожно прикрыла дверь, едва коснувшись дубовой створки тонкой смуглой рукой, и повернулась с изяществом, достойным королевы, склонившись в низком вежливом поклоне.

– Я прошу прощения у Вашего Высочества, – заговорила она ровным, без тени страха, мелодичным голосом, при звуке которого на Сибиллу неожиданно нахлынули полустертые прошедшим десятилетием воспоминания. «Зеленое, Ваше Высочество. Из новых». – Меня не было во дворце.

– И где же ты шлялась? – процедила Агнесс, гневно раздувая ноздри. Сибилле было совершенно очевидно, о чем думала ее дама. Раз нет мужа – а его не было, до сих пор не было, – значит, должен быть любовник. Прежде она сказала бы, что внебрачные связи – это романтично и сладко, как яблоко с древа Познания, запретный райский плод. Теперь же ей было безразлично, в чьей постели коротала ночи эта сарацинка. Сил не осталось даже на зависть. Без брака – значит, по любви, разве нет? Но ведь она сама выбрала Ги. Она не может отступиться от него теперь.

– Слуги встают раньше господ, – ответила сарацинка, ни капли не смутившись. – Я ходила на рынок в город.

Агнесс вновь открыла рот – наверняка, чтобы спросить нечто в духе «Как же такая расторопная служанка не предвидела заранее, что ее пожелает видеть принцесса?» – и Сибилла устало прижала пальцы к занывшим вискам. Когда-то ее забавляло то, как Агнесс бросается на эту женщину, словно цепной пес на воров, но теперь… Откуда столько злости? Неужто из-за одной только красоты? Глупость какая. Сибилла тоже была красива. Много ли толку от этой красоты, когда женщина становится разменной монетой в играх мужчин?

А ведь она и сама когда позволяла себе быть высокомерной по отношению к тем, кого считала гораздо ниже себя. Пока не оказалось, что единственный, кто способен понять ее и утешить, – рыцарь-тамплиер, не владеющий даже собственным мечом.

– Довольно.

– Я лишь хочу сказать, Ваше Высочество… – не унималась Агнесс. Господь милосердный, и эту женщину она считала близкой подругой? Доверяла ей свои тайны? Не то, чтобы у нее было много тайн – и ни одна из них не была хоть немного значима для целого королевства, – но сам вопрос доверия теперь стоял как никогда остро. Отныне Сибилла уже не будет всего лишь сестрой или матерью короля. Она думала об этом много лет назад, ожидая – со страхом, но, кажется, и с нетерпением тоже – приезда Гийома в Иерусалим. Это она должна была увенчать его короной, а не он ее. И она была так глупа, что позволила себе даже помечтать об этом дне, когда влюбилась в ласкового улыбчивого мужчину, певшего ей западные кансоны. Влюбилась настолько, что позабыла и о том, как боялась самой мысли о замужестве с кем бы то ни было, и о том, как поначалу смущалась подле жениха, бывшего вдвое старше нее. Быть может, за это ее и покарали? Она опомнилась мгновенно, поняв, что корону на голову мужа она возложит лишь после смерти брата, но небеса, верно, услышали.

Прости меня. Это моя вина.

– Я сказала, довольно, – повторила Сибилла, чувствуя, как горлу поднимается тошнота. Неужели она всё же понесла? Сейчас, когда не может думать ни о чем, кроме трех могил: двух в Иерусалиме и одной в Аскалоне? Господь милосердный, за что? Не будет счастливой судьбы у ребенка, зачатого на пепелище. – Все вон. А ты, – велела она сарацинке, – останься.