Текст книги "Железный Маршал (СИ)"

Автор книги: Атенаис Мерсье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 52 страниц)

– Мессир, – негромко, с томной хрипотцой в грудном голосе, сказала вдовствующая королева и улыбнулась чуть подкрашенными кармином губами, откладывая в сторону лютню из красного дерева. Балиан устремился к ней, не глядя сбросил плащ на светлый ковер, и порывисто заключил в объятия поднявшуюся ему навстречу женщину в оттенявшем ее оливково-смуглую кожу розовым шелке. Мария обвила мужа руками с шелестом длинных рукавов и звоном тонких золотых браслетов, унизавших ее тонкие запястья, и томно прогнулась в спине, еще крепче прижимаясь к нему грудью под тонким розовым шелком, когда чужие пальцы принялись распускать тонкую шнуровку ее блио.

– Я тосковала без вас, мессир, – шептала Мария, откинув назад голову в облаке черных волос, пока шелковое блио медленно соскальзывало с ее плеч, увлекая за собой тонкую белоснежную камизу и открывая дюйм за дюймом гладкой смуглой кожи. И негромко выдохнула, прикрыв глаза с длинными, трепещущими, словно крылья бабочки, ресницами, когда Балиан бережно уложил ее на постель под темно-лиловым балдахином и накрыл собственным телом.

– Какие новости ты привез из Иерусалима в этот раз? – умиротворенно спросила Мария, уже когда они лежали среди смятых простыней и гладкая спина с выступающими лопатками прижималась к его груди, а длинные черные волосы лежали кольцами на ее шее, ниспадали с плеча, полускрывая правую грудь, и разметались по влажным голубоватым простыням. На ложе вдовствующая королева забывала о своей неизменной учтивости, превращаясь из неприступной даже для собственного мужа – в чем Балиан видел удивительную притягательность – госпожи замка д’Ибелин в страстную любовницу, способную покорить любого одним лишь взглядом своих вишневых глаз.

– Поговаривают, будто принцесса Сибилла вот-вот изберет себе нового мужа, – ответил Балиан, перебирая пальцами волосы жены, и она негромко рассмеялась в ответ, кладя унизанную золотыми кольцами ладонь поверх обнимающей ее руки.

– Неужели она и в самом деле так влюблена в твоего брата? Что за сила таится в мужчинах вашего рода, если перед вами не способны устоять даже принцессы? – игриво спросила Мария, и сама бывшая принцессой Византии, поворачивая голову в мелких кольцах пышных волос.

– Балдуин, – ответил Балиан, говоря о старшем брате, носившем то же имя, что и прокаженный король, – сделает всё, чтобы заполучить корону.

И Мария засмеялась вновь, забавляясь тем, что Сибилла оказалась такой доверчивой глупышкой, верившей каждому слову своего поклонника. Агнесс де Куртене проигрывала очередное сражение, едва ли способная донести до возомнившей себя влюбленной дочери, что д’Ибелины им не друзья. Сама Мария тоже предпочла бы видеть рядом с Сибиллой не своего умудренного годами и опытом хитреца-деверя, а какого-нибудь смазливого и ни на что негодного юнца, но сейчас выбирать не приходилось. И при здравом рассуждении вдовствующая королева пришла к выводу, что сейчас ей разумнее затаиться, притвориться, что она смирилась и вполне довольна своей ролью жены одного из многочисленных иерусалимских баронов.

Она ударит, когда Агнесс де Куртене будет ждать этого меньше всего, а пока что… Мария неторопливо, почти лениво перевернулась на другой бок и склонилась над лицом мужа, так что ее волосы шелковым пологом укрыли их обоих от льющегося сквозь башенное окно света.

Пока что она могла позволить себе быть лишь женой.

***

Принцесса Сибилла была далеко не так глупа, как полагала ее мачеха. На взгляд Сабины, Сибилла была скорее беспечна. Слишком беспечна для той, в чьих руках по воле случая оказалась судьба целого королевства. Дочь, сестра и в будущем мать иерусалимского короля – крохотного ребенка, еще только учившегося ходить – Сибилла с удивительной доверчивостью слушала льстивые речи Балдуина д’Ибелина и отмахивалась от любых упоминаний о стычках с магометанами на северных границах королевства. Сабина всё чаще ловила себя на мысли, что не смогла бы быть столь спокойна, если бы ее единственный брат сражался сейчас с врагами христианства, рискуя погибнуть в любое мгновение. В действительности братьев у нее было семеро, и не все они могли похвастаться тем, что хотя бы помнят имя очередной их сестры от любимой отцовской наложницы-гречанки. И в глубине души Сабина предпочла бы иметь лишь одного брата, если бы он был таким же, как Балдуин. Если бы сам Балдуин был её единственным братом. О том, что в участи королевской сестры приятного мало, Сабина не задумывалась. Поскольку не задумывалась и о самой этой участи. Быть принцессой она если и желала, то лишь в детстве, когда не понимала, насколько это в действительности неприятная жизнь.

Сам Балдуин, пока еще был в Иерусалиме, взирал на беспечность Сибиллы с кривоватой усмешкой, некрасиво искажавшей линию его рта.

– Это хорошо, – сказал он как-то раз, глядя из окна своего кабинета на гуляющую по дворцовому саду сестру. – Наверное, будет лучше, если она не станет плакать по мне, когда я умру.

– Что ты говоришь? – негромко упрекнула его Сабина, бережно упаковывая королевские документы. В путь Балдуин собирался основательно, явно намереваясь провести вдали от своей столицы не один месяц.

– Я смирился, – равнодушно ответил король, по-прежнему не отводя глаз от сестры.

Смирился, повторила про себя Сабина. Смирился после того, как в конце прошлой зимы дворец посреди ночи наполнился радостными криками, передаваемыми от одного человека к другому, от слуги к барону, от знатной дамы к обыкновенной кухарке.

Сын. Сын! Принцесса родила сына!

Сабина смотрела на хныкающий, завернутый в расшитые гербом Иерусалима пеленки комочек с красным личиком и едва различимым пушком светлых волос на крохотной головке и не понимала, почему все остальные так радуются. Пройдут годы, прежде чем этот мальчик сможет поднять меч против сарацин. Да можно было расшить гербами и вензелями каждый дюйм его пеленок, но это всё равно останутся пеленки, а не боевое знамя.

Появившийся тогда в дверях Балдуин – сонно щурящий прозрачные глаза и почти красивый от того, как небрежно растрепанные золотистые волосы скрывали язвы на его лице и волнами ложились на плечи – думал так же.

– Хоть покажи мне его, – попросил король, по-прежнему стоя в дверях и не делая даже попытки войти в покои. Сабина показала. Убрала в сторону край расшитой ткани, чтобы тот не закрывал даже дюйма маленького личика, и бережно – пусть и немного неловко – взяла ребенка на руки. Балдуин смотрел на него с застывшим от горечи лицом, пока наконец не спросил, обращаясь к сестре:

– Как ты назовешь его? Гийом?

Королей с таким именем в Иерусалиме еще не было, но их собственный отец тоже был Первым, а потому Балдуин не видел ничего предосудительного в том, чтобы в династию вошло еще одно имя. Если это хоть как-то могло помочь Сибилле оправиться от смерти любимого мужа. А Сабина вдруг подумала, что Гийом и Уильям – это ведь одно и то же имя, просто французская и английская знать произносит его по-разному*.

С того дня, как Уильям оставил ее, она видела его везде, словно само Небо говорило, что она поступила правильно, пообещав ждать его, сколько потребуется.

– Нет, не Гийом, – слабым, усталым голосом ответила Сибилла и попыталась улыбнуться. – Балдуин.

Король молча кивнул, не глядя на сестру и даже закрывшись от нее длинными волнистыми прядями волос, и вышел. Сабина хотела пойти за ним – и всё равно, что станут говорить сплетники – но уже через мгновение поняла, что Балдуин выставит ее за дверь, не дав сказать ни единого слова. Мужчины не любят, когда женщины видят их слезы. Балдуин мог буквально разваливаться на части и порой не иметь сил даже сесть в седло, но в том, что исхудавший, хрупкий от пожиравшей его болезни король был мужчиной в большей степени, чем все его бароны вместе взятые, Сабина не сомневалась никогда. Ни у кого из его баронов не хватило бы мужества смотреть в лицо неумолимо надвигающейся смерти, зная, что он никогда не увидит того, как вырастет и сам станет мужчиной и рыцарем названный в честь него сын сестры.

С того дня в глазах Балдуина появилось жутковатое выражение, словно бы говорившее «Я проживу столько дней, на сколько хватит сил». Но сил у него, казалось, оставалось совсем немного. Впервые увидев этот взгляд, Сабина отчетливо поняла, что это начало конца. Король еще боролся, но уже без малейшей надежды на хоть какое-то чудо. Подписывал новые указы, строил новые крепости и в любое мгновение был готов поднять меч, но уже агонизировал. Иерусалимское королевство, само того не зная, агонизировало вместе с ним.

Принцесса Сибилла предпочитала ничего не замечать. А может, не замечала и в самом деле, куда больше погруженная в собственные беды и радости. Смерть Гийома де Монферрата, рождение сына, окружившие принцессу со всех сторон рыцари и бароны, готовые сказать и сделать что угодно, если это хоть на шаг приблизит их к короне Иерусалима – всё это не оставляло Сибилле времени на раздумья о судьбе целого королевства. Особенно сильно ее интересовали полные заверений в любви письма Балдуина д’Ибелина и явно приукрашенные рассказы нового коннетабля королевства, Амори де Лузиньяна, о его младшем брате. Сабина подозревала, что сентиментальная принцесса так благоволила де Лузиньяну скорее потому, что тот носил то же имя, что и ее покойный отец, чем потому, что в живущем где-то далеко на Западе Ги де Лузиньяне действительно было что-то выдающееся.

– Напишите вашему брату, пусть прибудет в Святую Землю, – велела как-то раз Сибилла, потягивая прохладный шербет из изящного, сарацинской работы, бокала и наблюдая, как ее сын учится делать первые шаги, поддерживаемый парой изящных смуглых рук, унизанных тонкими, звенящими от малейшего движения браслетами. Теперь, присматривая за будущим королем, Сабина могла позволить себе носить не только шальвары, но и красивые платья, пусть и не превращавшие ее в знатную даму, но с первого взгляда дававшие понять, что она не рядовая служанка. А если правильно заколоть волосы и убрать их под тонкую сетку, пусть и не украшенную драгоценными камнями, то никто и не скажет, какой они в действительности длины.

– Присмотри за мальчиком, – сказал тогда Балдуин, уже сев в седло и подбирая длинные поводья. – Если что случится…

Он не договорил, но Сабина поняла короля безо всяких слов.

– Я буду заботиться о нем, как о своем собственном, – пообещала она, старательно отгоняя мысли о том, что и сама уже могла бы держать на руках ребенка. Мальчика или девочку, у которых были бы франкские черты лица, кожа светлее, чем у их матери, и, быть может, даже чуть раскосые, цвета серого жемчуга, глаза с длинными густыми ресницами.

У них был бы красивый ребенок. Мальчик, который вырос бы высоким сильным рыцарем, способным победить любое зло, или девочка, за руку которой однажды стали бы сражаться даже короли.

Но ребенка не было. Быть может, в этом была лишь ее вина. А быть может, и их обоих, поскольку тех украдкой проведенных ночей оказалось недостаточно. Но этого ей почему-то было даже горше, чем если бы пришлось оправдываться перед всем светом за рождение бастарда от неизвестного отца. Уильям бы, верно, не понял. Сабине порой казалось, что честь, и ее, и его собственная – пожалуй, его честь даже стояла на первом месте – была для Уильяма куда важнее всего остального. И даже ее любви. Сабина пыталась это принять. До сих пор пыталась.

И вместе с тем ее брала злость при одном только взгляде на принимающую подарки принцессу. Сибилле, пожалуй, было позволено любить не больше, чем ее служанке, но вместе с тем Сибилле не нужно было таиться. И придумывать глупые отговорки, почему у нее до сих пор нет мужа и детей.

– Я, хвала Господу, всего лишь служанка, а не принцесса или графиня, чтобы быть обязанной как можно скорее выйти замуж, – смеялась Сабина, но Балдуин, когда еще был в Иерусалиме, смотрел так, словно прекрасно видел: дело отнюдь не в этом. Впрочем, он ни на чем не настаивал, поскольку служанка и в самом деле была в некотором роде свободнее принцессы или графини. Они ничем не владела – не могла владеть, поскольку была никем – и ничего не могла дать возможному мужу. О том, что возможный муж готов взять ее и без всего, Балдуин заговорил лишь однажды и больше этой темы не поднимал:

– Есть рыцарь, который клянется любить и защищать тебя даже несмотря на то, что…

– Что я дочь магометанского купца и шлюха покойного отца Вашего Величества? – вспылила Сабина с неожиданным для нее самой ядом в голосе и тут же испугалась, что обидела его ни за что. – Прости меня, – попросила она слабым от страха голосом. – Я не заслужила твоей доброты.

– Ты не любила моего отца, верно? – спокойно ответил король, казалось, ничуть не задетый этим выпадом. – Впрочем, было бы странно, если бы любила. Мне следовало догадаться раньше. И он не любил. Он ведь ничего тебе не дал. Кроме бесчестья.

– Я ничего не просила, – бросила Сабина, чувствуя, что вновь начинает злиться. – Может, я и шлюха, но не настолько, чтобы требовать с мужчины плату за свое тело.

– Я говорю не о плате. Но если мужчина любит женщину, он наверняка захочет ей что-то подарить, разве нет?

– Это в любом случае плата, – качнула головой Сабина. – Если только женщина не любит мужчину в ответ.

Она не приняла бы подарков от Амори, даже если бы тому и в самом деле взбрело в голову ей что-то подарить. А затем, задумавшись на короткое мгновение, поняла, что даже не думала о том, чтобы ждать каких-то подарков от Уильяма. Даже не потому, что он был тамплиером, едва ли способным подарить ей хоть что-то, кроме самого себя, а потому, что…

Он вдруг представился ей с удивительной отчетливостью, полулежащий рядом в ворохе спутанных простыней, привычно опираясь на левую руку, густые рыжеватые волосы переброшены на плечо, и в свете догорающей свечи отчетливо виден совсем простой деревянный крест на грубом шнурке и сильные тренированные мускулы на руках и груди. И улыбка, заметная даже не столько на окаймленных короткой бородой губах, сколько в блестящих серых глазах.

Где же ты? Я ничего не прошу, ни золота, ни красивых тканей, даже клятв и обещаний не прошу, только вернись ко мне.

По ночам, отходя от постели принца к широкому окну, Сабина подолгу вглядывалась в темноту спящего Иерусалима. С севера, от ворот Дамаска, шла буря, и где-то там пытался остановить надвигающуюся беду золотоволосый король. С запада почти непрерывно дул ветер с запахом соли, и где-то там, среди пенящихся голубых и темно-синих волн, плыл ничем не примечательный франкский корабль.

Сабина смотрела, представляя себе никогда не виденное ею в действительности море и трепещущий на ветру сероватый парус, и думала о том, как далека, должно быть, от Иерусалима эта окруженная туманами и купающаяся в зелени Англия. Да и лежащая среди золотых и белоснежных песков Кербела, в которой она провела первые семь лет своей жизни, была к Святому Граду не намного ближе.

Сабина смотрела в темноту с рассеянной полуулыбкой на губах, рисуя дуновениями ветра скуластое лицо в обрамлении длинных, чуть волнистых волос, и знала, что он возвращается.

Комментарий к Глава девятнадцатая

*Имена “Уильям” и “Гийом” оба образованы от древнегерманского имени “Wilhelm” (от “wil” – воля или судьба и “helm” – шлем или защита). “Уильям” по некоторым версиям появился в Англии вместе с Вильгельмом Завоевателем (которого французские источники в свою очередь называют Гийомом), но с другой стороны племена англов, саксов и ютов, пришедшие в Британию в пятом веке нашей эры, были германскими, и, вероятнее всего, имя “Wilhelm” появилось на островах еще в раннем средневековье. По этой же причине английский – единственный из британских языков, относящийся к германской ветви языков, в то время как шотландский гэльский, валлийский, корнский и ирландский гэльский являются языками кельтской ветви.

========== Глава двадцатая ==========

Комментарий к Глава двадцатая

Шатрандж – одна из разновидностей шахмат.

Созвездие Девы в Средние Века порой ассоциировалось с Девой Марией.

После Нормандского Завоевания 1066-ого года в Англии говорили на двух языках. Нормандский диалект французского был языком королевской династии и приплывшей с материка знати, на котором к тому же составлялись все официальные документы, в то время как местная знать и простолюдины говорили на англосаксонском. Мать Уильяма по сюжету происходит из старого саксонского рода, поэтому он владеет обоими языками.

– Никогда! – ругался Жослен, ступая на влажную, в разводах соли, пристань. – Ни за какие сокровища мира! В жизни я больше не поплыву на корабле!

Ариэль давился смехом в густые усы, вместе с короткой курчавой бородой придававшие ему такой важный вид, что не знающие люди принимали его по меньшей мере за командора, а Уильям кусал и сжимал губы, но Жослен прекрасно видел, что оба с трудом удерживаются от того, чтобы не расхохотаться. А потому, недолго думая, состроил им в ответ забавную гримасу.

– Смейтесь, смейтесь, – беззлобно фыркнул аквитанец и пошел, звеня шпорами и гордо подняв голову в кольцах светлых волос. Вокруг сновали христианские и магометанские купцы, говорили и кричали на десятках языков – один раз Уильяму даже почудилось, что он услышал родную английскую речь, и не просто английскую, а саксонскую, но обернувшись, не сумел разглядеть в толпе говорившего – и стоял сильный запах рыбы, специй и пота. Порт Сен-Жан д’Акр, казалось, застыл во времени и ничуть не изменился с тех пор, как десять лет назад на точно такую же – а может быть, эту же самую – пристань высадилась дюжина молодых рыцарей, восхищенно смотревших на первый увиденный ими город Святой Земли. Тогда всё казалось им новым и непривычным: запахи, звуки, тягучие витиеватые речи магометан и их цветастые одеяния, совсем не похожие на одежды английских мужчин.

Теперь же, проходя сквозь разношерстную толпу в длинных халатах и коротких, лишь до колен, коттах, слыша звон шпор, украшений и самых разных по размеру и металлу монет, Уильям ловил себя на мысли, что он наконец-то вернулся… домой. В какой-то миг, которого он теперь и не вспомнил бы, хамсин и слепящее солнце стали привычнее дождей и туманов, песок и скалы – роднее уже полузабытых фенов – протянувшихся на многие мили вокруг Гронвуда норфолкских болот, – а карие глаза – красивее зеленых или голубых.

И эта мысль заставила его счастливо улыбнуться.

Командорство Сен-Жан д’Акра, казалось, тоже ни капли не изменилось с того дня, когда они впервые переступили его порог. Уильям видел перемены скорее в них самих – особенно в Ариэле, превратившемся из ранимого мальчика-оруженосца в рослого улыбчивого рыцаря, – чем в безликих серых стенах прецептории. Даже командор, казалось, был тот же, хотя Уильям и не мог уже вспомнить в точности лица и имени того тамплиера, что встречал их здесь десять лет назад. Но отделаться от ощущения, что он каким-то одному Господу вéдомым образом очутился в собственном прошлом, никак не удавалось. Друзья, верно, думали о том же.

– А помнишь, как Льенар гонял нас по ристалищу? – вдруг спросил Ариэль, не дойдя всего нескольких шагов до кельи командора. Еще завидев с борта корабля далекие стены города, они решили не тратить времени попусту и не ночевать в акрской прецептории, а отправиться дальше на восток, едва разузнают последние новости, запасутся провизией в дорогу и наконец вновь наденут белые плащи.

– По ристалищу? Это после того, как ты заявил, что застрелишь меня из арбалета? – припомнил Уильям, негромко посмеиваясь от нахлынувших следом за этими словами воспоминаний. – И как, любезный брат, – спросил он с ехидной улыбкой, – застрелил?

– Не тебя, а сарацина, – возмутился Ариэль, обиженно нахохлившись и на мгновение вновь став тем мальчишкой с недоверчивым взглядом ярко-голубых глаз и арбалетом наперевес. – И мысль-то была дельная!

– Как сказать, – хмыкнул Жослен, останавливаясь перед дверью в командорскую келью и пропуская Уильяма вперед. – Льенара ты тогда не убедил.

Командор Сен-Жан д’Акра – Уильяму так и не удалось отделаться от ощущения, что это тот же самый рыцарь – выслушал его молча, изредка кивая в такт, и задал всего один вопрос:

– Есть надежда, что еще кто-нибудь доберется сюда до начала лета?

Об истинной цели своего путешествия Уильям распространяться не стал, ограничившись лишь короткой фразой о приказе Великого Магистра, но рассказал, что на обратном пути они говорили с каждым командором прецептории, в которой останавливались на ночлег, и просили его разослать весть дальше на север и запад. Сейчас весть о мобилизации уже должна была дойти и до Англии, но особых надежд на быстрое появление в Святой Земле свежих орденских сил Уильям не питал.

– Вероятно, из южных прецепторий, – всё же сказал он, чтобы не приносить одних лишь дурных вестей. Командорства на средиземноморском побережье могли отправить рыцарей куда быстрее всех остальных, но как быстро они подготовятся к походу на Восток, Уильям не знал. Запастись провиантом, проверить вооружение, выковать новое, если есть такая необходимость – а необходимость наверняка была, те же арбалетные болты шли в расход в огромных количествах, как бы ни старался Папа Римский наложить запрет на использование арбалетов, – погрузить людей, припасы и лошадей на корабли – всё это займет не один день даже для всегда готовых к сражению тамплиеров.

Командор кивнул и сказал, предвосхитив уже готовый сорваться с губ вопрос:

– Насколько мне известно, Магистр сейчас у Брода Иакова вместе с основными силами Ордена. Полагаю, вам стоит отправиться туда, не мешкая.

Уильям кивнул почти рефлекторно, но затем задумался на короткое мгновение, чуть нахмурив темные брови, и спросил:

– Брод Иакова?

– Король выстроил там новую крепость и вверил ее Ордену, – с невольной гордостью ответил командор. – Говорят, даже Крак де Шевалье меркнет по сравнению с ней. Давно же вас не было в Святой Земле, братья, если вы не слышали о крепости Шастеле.

Уильям рассеянно кивнул, больше погруженный в собственные мысли, чем слушающий восторженный рассказ командора.

Крепость, превосходящая главный оплот госпитальеров, неприступный Крак де Шевалье, непрерывно следящий сотнями глаз за соединяющей Антиохию и Бейрут дорогой. Крепость, подобная этой грозной цитадели, но бросающая длинную черную тень не на давно ставший христианским тракт, а на единственную на много миль вокруг переправу через Иордан. Устав запрещал тамплиерам играть в шатрандж, но сейчас Уильяму пришло на ум именно это сравнение. Возведя такую крепость всего в одном дне пути от Дамаска, Балдуин поставил противнику шах.

Но будет ли мат?

Они выехали из города еще до того, как солнце успело подняться к зениту, и взяли направление на северо-восток, выстроившись цепочкой и пустив коней быстрым шагом, едва за спиной остались мощеные светлым камнем и запруженные людьми и телегами улицы. Дорогу до самого горизонта заполняли бесконечные караваны, тянущиеся один за другим, гремящие сотнями сундуков и шуршащие тысячами рулонов тканей. Купцы и паломники смешивались в единый поток, сталкивались и осыпали друг друга бранью на десятках языков. Среди этой разношерстной толпы три кипенно-белых плаща с алыми крестами бросались в глаза особенно сильно, вынуждая людей оборачиваться им вслед или отступать в сторону. Христиане махали руками и выкрикивали приветствия, некоторые даже поспешно, чуть неловко кланялись, магометане отводили взгляд и бормотали что-то себе под нос, но путь держащейся у самого края дороги тройке всадников никто не преграждал.

Солнце скрылось за поднявшимися в воздух клубами песка, Уильям привычно поднял, закрывая лицо, свободно висевший край белой куфии, и пустил коня резвой рысью. Седло негромко поскрипывало от движений всадника, быстро приноровившегося к незнакомому жеребцу и привычно приподнимавшегося в седле в такт лошадиной поступи, кольчуга звенела и начинала давить на поясницу при наклоне вперед, а сухой горячий воздух наполнял легкие при каждом размеренном вдохе, оставляя неприятный привкус песка на губах. Песок оседал и на ресницах, вынуждая часто моргать и щуриться, пытался забиться под седло и между стременем и сапогом и поднимался в воздух от ударов лошадиных копыт, размеренно бивших по сухой земле.

Час за часом, милю за милей, они скакали в клубах пыли, то рысью, то шагом, пока небо, белое от принесенного хамсином песка, не начинало неуловимо темнеть, становясь сначала бледно-серым, а затем и почти черным, подвижным, словно текущая вода или сплетающийся клубок змей, от того, как клубился в воздухе вездесущий песок. И только тогда останавливались на ночлег, стуча в ворота крепости с реющим над ней черно-белым знаменем храмовников, или же съезжали с тракта и выбирали незаметное с дороги место, где можно было развести огонь и подремать несколько часов, по очереди заступая в караул и передавая друг другу арбалет Ариэля.

– Как по-твоему, к полудню доберемся? – спросил Жослен на последнем привале, откидываясь на лежащие позади него седельные сумки и чуть сгибая ноги в коленях. В седле их приходилось постоянно держать прямыми, упираясь мысками в оттянутые вперед, к передним ногам лошади, стремена, и после долгого дня в седле ноги начинали ныть и неприятно гудеть.

– Должны, – согласился Уильям, тоже пристраивая голову на одной из своих сумок и вглядываясь в заслоняющую небо темную дымку с едва различимыми проблесками звезд.

– Смотри, – сказала Сабина, останавливаясь едва ли не на середине движения и вскидывая к ночному небу голову в завитках черных волос. – Это же Ас-Симак Аль-А’заль!

Тогда он поднял глаза следом за ней, но поначалу не понял, о чем именно она говорит. Звезды здесь тоже были другие, не те, что в Англии.

– Да вот же! – воскликнула сарацинка, указывая рукой на россыпь звезд. – Видишь, это Аль-Авва. Как это будет на лингва франка? – задумалась она на мгновение, не опуская руки. – Лающие, кажется. Псы. А вон там Ас-Симак. Ее еще называют Алараф, по-вашему… по-вашему «виноградарь».

Уильям присмотрелся еще раз, даже склонил голову набок и понял, что ошибся. Звезды были по большей части те же, что и в Англии, но почему-то не в том месте ночного неба, где им следовало находиться.

– Постой, так это же Дева.

– Какая дева? – не поняла Сабина и забавно нахмурила изогнутые черные брови, рассматривая яркие огоньки в темной вышине.

– Дева Мария, – он попытался объяснить, обрисовать в ночном небе очертания женской фигуры, но сарацинка замотала головой и заспорила:

– Вон те звезды – это Аль-Авва, Лающие Псы.

– Это у магометан псы, а у христиан Дева Мария, – буркнул в ответ Уильям, раздосадованный этим возникшим на пустом месте споре, и Сабина весело рассмеялась, вскинув тонкую руку к губам. – А вон там не «виноградарь», а «колос». Пшеничный. Спика, если по-гречески.

– Ты знаешь греческий? – восхищенно округлила темные глаза сарацинка, на мгновение даже забыв о звездах. Уильям невольно залюбовался ее освещенным лунным светом лицом, серебряными искрами в коротких пышных локонах и приоткрытыми губами, а затем улыбнулся и ответил:

– Нет. Разве что пару слов.

Сабина засмеялась вновь, словно он сказал что-то действительно забавное, и вдруг подалась вперед, прильнула всем телом и попросила, томно понизив голос:

– Ну хоть паре слов научи.

Где она теперь? Чем занята днем и о чем думает ночью? Что скажет, если он… вернется?

Уильям недовольно выдохнул, пытаясь отогнать эту предательскую мысль, и закрыл глаза. Нельзя было возвращаться. Что бы он ни чувствовал и как бы ни скучал, он не имел на это права. А Сабина была достойна большего, чем участь любовницы тамплиера. Он должен забыть ее не ради себя, а ради нее самой.

И, быть может, однажды она перестанет ему сниться.

***

Новая крепость была видна издалека даже несмотря на бушующий хамсин, призрачной громадой выступая из заглушавших звуки плотных клубов песка. Хотя госпитальерский Крак де Шевалье она всё же не превосходила. Пока что.

– Ого, – благоговейно сказал Ариэль, уставившись на венчающие холм массивные стены и одинокую башню.– Однако Его Величество не терял времени даром.

Жослен, кажется, негромко хмыкнул из-под куфии в ответ на такое почти детское восхищение, но и сам был по меньшей мере впечатлен высотой крепости. Уильяму, единственному выросшему в настоящем замке, а не окруженном стенами одиноком донжоне, показалась удивительной не столько сама Шастеле, сколько скорость, с которой ее возводили.

Следом за крепостью из песочной дымки проступили очертания шатров и палаток попроще, принадлежавших бедным рыцарям. Затем чуть в стороне от холма стали различимы поставленные ровными расходящимися кругами палатки тамплиеров с гордо поднятым в центре лагеря черно-белым знаменем Босеан. И наконец зазвучали из клубов песка голоса и показались отдельные фигуры.

– Мир вам, братья! – жизнерадостно поприветствовал подъезжающих рыцарей один из караульных, и они, не сговариваясь, склонили головы в ответном кивке.

– Не подскажешь, здесь ли Магистр, брат? – спросил Уильям, нехотя убирая в сторону закрывавший лицо край куфии. На губах немедленно осели мелкие песчинки.

– Этого не знаю, брат, – качнул головой караульный и махнул рукой. Проезжайте, мол. Уильям слегка тронул лошадиные бока шпорами, и конь послушно пошел вперед, недовольно дергая ушами из-за доносящегося со всех сторон шума, какой сопровождает любой военный лагерь. Поначалу речи братьев сливались в единую какофонию, но затем Уильям различил сначала один знакомый голос, затем другой, а потом и вовсе услышал негромкий лязг сталкивающихся в учебном поединке мечей.

– Любезный брат, у тебя глаза есть?

– Есть, – согласился не иначе как очередной новобранец. Ариэль переглянулся с друзьями, и из-под закрывавшей его лицо куфии донесся веселый смешок.

– Видят хорошо?

– Хорошо.

– Тогда объясни мне, почему ты стоишь столбом, когда тебя атакуют!

– Зайди со спины! – зычно посоветовал понурившемуся новобранцу – молодому рыцарю с ярко-рыжей бородой – Уильям, придерживая коня. Льенар на мгновение повернул к нему узкое лицо, движением головы отбрасывая за спину растрепавшуюся косицу, подарил ему ехидную усмешку и невозмутимо бросил новобранцу, не обращая внимания на радостный многоголосый хохот:

– Слышал, что тебе умные люди говорят? Вот так и делай!

Новобранец смерил его недовольным взглядом, нахмурив такие же яркие, как и борода, рыжие брови – явно хотел сказать, что бить в спину – это не по-рыцарственному, – но послушно кивнул.

– Уйди с глаз моих, – ответил на это Льенар чуть насмешливым тоном, с негромким лязгом вгоняя в ножны оба своих клинка. Ариэль первым спрыгнул с седла и порывисто заключил брата в объятия.