Текст книги "Железный Маршал (СИ)"

Автор книги: Атенаис Мерсье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 52 страниц)

– Благодарю вас, мессир, – сказала Сабина, сдвигая наброшенную на волосы тонкую темную ткань, чтобы край накидки не закрывал ей глаза. – Вы были очень добры, когда предложили мне своего коня.

Рыцарь пробормотал что-то похожее на «Не стоит благодарностей», ясно давая понять, что этим его доброта исчерпывается и ей не следует ждать чего-либо еще, кроме равной для всех паломников помощи. Он и без того сделал куда больше, чем требовалось от сопровождающего христиан тамплиера. Другие храмовники даже если и уступили бы своего коня какой-то сарацинке, то уж точно не стали бы развлекать ее беседой. В какое-то мгновение она и вовсе пожалела, что он не был таким всегда, невольно залюбовавшись тем, как меняет его суровое лицо улыбка, поначалу слабая, даже робкая, а затем ставшая такой открытой и лучистой, что невозможно было не улыбнуться ему в ответ. Если бы только у нее перед глазами не стояло бледное измученное лицо Балдуина, и ее собственная улыбка не вызывала в ней жгучее чувство стыда. Пока она смеется, он постоянно думает о смерти.

Прошу вас, молитесь за меня. Молитесь, чтобы я умер как можно скорее.

Сабине захотелось остановиться, развернуться и броситься назад, не к поднимающемуся впереди малиновому шатру матери короля, а к ведущему коня к ручью рыцарю, уткнуться лицом в его белое сюрко и заплакать. Чтобы он утешил ее. Чтобы он… защитил ее. От необходимости бессильно наблюдать за страданиями ни в чем неповинного мальчика, медленно разлагающегося заживо. Балдуин может мучиться еще не один год, а она не хотела – не хотела! – видеть, как он, такой юный и красивый, превращается в живого мертвеца.

Сабина с горечью подумала, что она, верно, ничем не лучше окружавших Балдуина малодушных слуг и придворных. Она думает лишь о собственном страхе, потому что даже в самом пугающем сне ей не могут привидеться те мучения, которые должен испытывать прокаженный король.

Даже молитвы теперь не приносили ей утешения. Часами простаивая на коленях перед алтарем, Сабина всё чаще ловила себя на мысли, что молит не о короле, а о самой себе.

Дай мне сил, Господи, вынести то, что ты посылаешь нам в этот темный час. Дай мне сил, ибо ничто не страшит меня больше, чем оказаться беспомощной перед лицом грядущих несчастий.

И быть сметенной надвигающейся бедой. Что будет с ними, когда скрывать болезнь Балдуина станет невозможно? Что скажут бароны и рыцари, узнав, что короновали прокаженного? Что станется с никому не нужной служанкой, когда мальчик умрет и его трон займет новый правитель? К кому ей пойти и кому довериться, когда сама земля уходит у них из-под ног?

Защити меня, думала Сабина всякий раз, когда видела серые глаза под сурово нахмуренными бровями. Ты сильнее меня, и меч для тебя продолжение руки, а не бесполезный кусок металла, каким он стал бы в моей. Заслони меня от того зла, что уже собирает силы за песчаными барханами и отвесными скалами.

Она просыпалась по ночам от мерещащегося в тишине боя барабанов и свиста опускающегося топора.

Предавшему веру Пророка – смерть!

Они придут. Они явятся, едва до них дойдет слух о том, что король Иерусалима смертельно болен. Они ударят, не дожидаясь, пока бароны решат, кто унаследует корону после смерти Балдуина, и на копьях джихада поднимут отрубленные головы неверных.

Сабина остановилась в нескольких шагах от малинового шатра, борясь с нахлынувшей дурнотой. Рожденные в христианской вере полагают джихад лишь арабским именем для священной войны и не ведают, что это куда больше, чем одна только война с иноверцами. Борьба с пороками и несправедливостью, со злом не только внешним, но и внутренним, коим наделен в той или иной мере каждый из живущих в мире людей. Рожденным во Христе никогда не осознать того ужаса, что испытывает воспитанный в вере Пророка, когда понимает, что отныне он сам становится частью того неисчислимого, безликого порождения Иблиса*, против которого направлен джихад.

В чем наша вина перед магометанами? Моя – в предательстве Аллаха, пусть. Но в чем… его? Ты скажешь, что я ослеплена, Всемогущий Боже, но я не вижу ни дурных помыслов, ни бесчестных дел. Ничего от черного сердца. Но его покарают первым, когда он встанет щитом между нами и воинами Аллаха. Я не стану просить за себя, я приму любую участь, но дай силы моим молитвам, Господи, чтобы они уберегли его в бою!

Она перекрестилась с жаром, какого не было в ней прежде даже в самый черный час, и подняла глаза к темнеющему с приближением ночи небу, затянутому грозовыми тучами. Небо молчало.

Вместо него заговорил другой, вполне земной голос:

– Где ты бродишь столько времени?! Принеси воды миледи матери короля! – велела выглянувшая из малинового шатра леди Агнесс и швырнула одно за другим пару деревянных ведер. Вид у знатной дамы был такой измученный, словно она провела весь день в изнуряющих трудах, по меньшей мере ворочая мешки с мукой.

– Я молилась, – кротко ответила Сабина, подбирая покатившиеся по земле ведра.

– Молилась, – фыркнула миледи. – Господь не ответит на твои молитвы, если ты будешь лениться.

Сабина подумала, что грех жаловаться небесам на то, в чем она сама виновата. Раз уж выбрала участь христианки, то и сносить последствия теперь следует безропотно. Даже когда от усталости гудят ноги и кружится голова, но вместо мягкой постели и теплого питья добрые господа предлагают вновь спуститься к ручью и набрать там пару ведер, что и без воды легкими не назовешь. Впрочем, ни одна служанка всерьез не ждет, что господа хотя бы задумаются, а не утомилась ли она в пути.

Вокруг текущего по дну ущелья ручья уже столпилось по меньшей мере с полсотни человек. Воды хотелось всем. Сабина покрутила головой и подумала, что Господь, верно, решил вознаградить ее за смирение, после чего подошла к рослому гнедому коню с переброшенным через седло белым плащом и погладила жеребца по белой проточине* на морде. Тот фыркнул, встряхнул головой, едва не задев ее лицо длинной темно-рыжей гривой, и ткнулся в руку мягкими губами в надежде, что ему принесли чего-нибудь вкусного.

– Извини, – виновато сказала Сабина. – Мне нечем тебя отблагодарить.

– Не надо его благодарить, – почти весело ответил обернувшийся на звук ее голоса рыцарь. Настроение у него менялось с удивительной скоростью, то хмурится, то едва ли не смеется. – Он решит, что сделал что-то выдающееся, и начнет лениться еще сильнее, чем прежде.

– А ты разве ленишься? – спросила Сабина коня, и тот всхрапнул и замотал головой, как будто и в самом деле понимал, о чем она говорит. – Ну вот, мессир, а вы на него наговариваете, – пожурила она рыцаря, притворно нахмурив брови.

– Нет мне прощения, – ответил тот, усмехнувшись краем рта, закупорил набранный бурдюк и протянул руку. – Давайте, нечего вам ноги мочить.

– Спасибо, – растроганно ответила Сабина и отдала первое ведро. В ее башмаках и в самом деле пришлось бы либо мучиться, согнувшись в три погибели и пытаясь набрать воды с берега, либо заходить в ручей и гарантированно промочить не только ноги, но и низ шальвар. Хотя вон тот камешек – в ручье их были десятки, и некоторые были достаточно большими, чтобы не скрываться полностью под водой и вместить на себе пару женских ног – вполне подходил для маневров с ведром, но теперь отбирать кадку обратно было уже поздно и, пожалуй, неправильно.

– Да что тут благодарить, – отмахнулся рыцарь. – Я-то в сапогах. А что, – спросил он, опуская край ведра в бурный поток, – мужчин не нашлось?

– Для чего? – не поняла Сабина, завороженно глядя, как прозрачная вода с шумным бульканьем заполняет деревянную кадку, и та стремительно темнеет, намокая.

– Ведра таскать, – ответил Уильям, выпрямляясь и возвращая наполненное ведро. Держал он его как-то странно, на самых кончиках пальцев, словно боялся, что она до него дотронется. Или ему и в самом деле было совсем не тяжело?

– А я, по-вашему, ни на что не гожусь? – спросила Сабина, забирая одно ведро и отдавая второе.

– Женщины, – фыркнул в ответ рыцарь. – Господь повелел вам продолжать род человеческий, а вы вместо этого чуть ли не доспехи надеть норовите. Зачем, спрашивается? Быть сильными – удел мужчин, а женщине с тяжестями надрываться совершенно ни к чему.

– Вас, мессир, послушать, – сказала Сабина, не зная, обижаться ей на такие слова или, напротив, радоваться, – так женщины только для брачного ложа и годятся.

– Большинство, – невозмутимо согласился Уильям, – да. Знавал я этих женщин, во всей Англии действительно стоящих только две: королева да моя мать.

Сабина не нашлась, что ответить. Христианин или магометанин, каждый мужчина думал одинаково.

– А какая она, ваша королева? – спросила Сабина вместо этого. О матери, волевой женщине и лучшей наезднице во всей Англии, он уже говорил, и, судя по рассказам, леди Милдрэд де Шампер действительно была… стоящей. Если, конечно, эти рассказы не были слишком уж приукрашены сыновьей почтительностью.

– Королева в Крестовый поход ходила, – коротко ответил Уильям, возвращая второе ведро. – Еще будучи замужем за королем Франции. Да, – кивнул он, вновь усмехнувшись, – королева Элеонора* – женщина редкостной не только красоты, но и самоуправства. Когда король Людовик показал себя никудышным мужем и полководцем, она не побоялась развестись с ним и почти сразу же выйти замуж еще раз, за моего… дядю. Который младше ее почти на десять лет. Придворные дамы Ее Величество обожают, а моя мать и вовсе считает примером для всех женщин.

– А вы? – спросила Сабина, заинтригованная таким описанием.

– А я, – честно ответил рыцарь, – восхищаюсь решимостью короля Генриха. Потому что я бы с такой женой не справился.

Сабина подумала о том, что решительная королева вряд ли бы обрадовалась, узнав, что муж с ней «справляется». Скорее уж, это она считала, что сама позволяет королю верховодить. Впрочем, это убеждение было чисто женским, как и стремление справляться с женой – чисто мужским, поэтому спорить об этом с Уильямом было бессмысленно. Они всё равно бы не смогли доказать друг другу свою правоту.

Да и не было у нее времени на споры, ей следовало как можно скорее отнести воду и надеяться, что миледи мать короля пожелает всего лишь омыть руки и лицо, а не принять ванну. Иначе тогда пришлось бы сбегать к ручью еще не один раз. Но уходить не хотелось.

Сабина в замешательстве опустила глаза на стоящие у ее ног тяжелые ведра, затем вновь посмотрела на широкий, больше походивший на реку, ручей, суетящихся вокруг паломников и стоящего в воде рыцаря. Вновь проглянувшее сквозь тучи солнце заиграло бликами на бурной воде и звеньях кольчужных рукавов и высветило рыжину в его небрежно заплетенных волосах.

С ним было… спокойно. Даже обрушься на них сейчас град огненных стрел, она бы не испугалась, а только обвила бы его руками, спрятав лицо на широком плече и зная, что он защитит.

– Вам когда-нибудь казалось, – спросила Сабина, вновь опустив глаза, – что против вас весь мир?

Она бы не удивилась, если бы он усмехнулся в ответ и покачал головой. Ведь мир не может ополчиться на сына барона и родича королей. Но по воде с плеском побежала рябь, рыцарь одним шагом преодолел расстояние между ними и ответил так тихо, что никто, кроме нее, не расслышал бы его слов:

– Бывало. И куда чаще, чем мне хотелось бы.

Сабина подняла голову и несколько долгих мгновений вглядывалась в его вновь посерьезневшее лицо, прежде чем спросила таким же тихим голосом:

– И что вы сделали, чтобы это изменить?

– Ушел в тамплиеры, – с печальной улыбкой ответил Уильям, и она невольно задрожала от этой непонятной горечи в его голосе, почти всхлипнула, вновь опустив глаза, и вскинула руки, сцепив пальцы и прижав их к груди. Она хотела, чтобы он обнял ее и сказал, что это пустое, что всё будет хорошо, сказал любую, даже самую банальную обнадеживающую фразу, но храмовник никогда не прикоснется к женщине на глазах у десятков других людей.

– Меня, – тихо сказала Сабина, глядя на лежащую на рукояти меча и стиснувшую ее до побелевших костяшек руку, – в тамплиеры не возьмут.

– Возьмут, – каким-то странным, бесцветным голосом ответил рыцарь. – Но лет через сорок, не раньше.

– Разве? – спросила она, по-прежнему не поднимая глаз. – Я думала, в Орден не принимают женщин.

– Молодых и красивых, конечно же, нет. Лишь тех, кто уже не способен… будоражить мужские умы. Да и то, это должна быть совсем уж особенная женщина. Всех остальных с радостью примут госпитальеры.

Красивых, повторила про себя Сабина, из всего сказанного уловив лишь это. Он считает ее красивой. А она слишком мелко думает.

– Это из-за Балдуина? – едва слышно спросил Уильям, убирая ладонь с рукояти меча и складывая руки на груди. Но эта поза была даже скованнее предыдущей, словно он пытался удержать самого себя. И это стоило ему огромных усилий, раз он с такой силой обхватил себя за плечи, что пальцы вновь побелели от напряжения.

– Балдуин… – пробормотала Сабина, вновь поднимая на него глаза, уже готовая довериться ему, а там будь что будет, но рыцарь едва заметно качнул головой.

– Не говори. Мне придется рассказать Магистру.

Сабина громко, со свистом, выдохнула, широко распахнув глаза, подалась вперед, но в последний момент сдержалась и поспешно отступила на полшага назад.

– Я… – она осеклась и торопливо подхватила оба наполненных ведра, показавшихся ей на удивление легкими. – Я бы всё отдала, лишь бы ты не был тамплиером.

И бросилась прочь, почти побежала, сама до полусмерти напуганная этим внезапным откровением. И остановилась, переводя дыхание, только когда ведра неожиданно потяжелели вновь. Сабина поставила их на неровную каменистую землю, пытаясь отдышаться, и, не выдержав, обернулась на оставшийся позади ручей.

Уильям по-прежнему стоял в воде, глядя ей вслед с такой тоской в серых глазах, что она вновь едва не заплакала, жалея, что не может вернуться, обнять его и прогнать эту мучительную тоску.

***

С заходом солнца настроение у Бернара испортилось окончательно. От долгого пути и плохой погоды ломило в костях, и он с невольной злостью наблюдал за молодыми рыцарями, устроившими показной бой перед шатром матери короля. Агнесс смеялась и подбадривала веселыми криками своего мужа, а Бернар с неудовольствием думал, что вместо достойного мужчины выбрал своей девочке какого-то шута. Да еще и слухи ходили, будто молодой красавец любит отдыхать от жены в обществе служанки посмазливее.

Служанки… Бернар скосил глаза на сарацинку, подававшую матери короля поднос с едой. Та ела, как птичка, немедленно напомнив этим своего сына, у которого тоже почти никогда не было аппетита – где это видано, чтоб мужчина так ел? – а сама служанка даже не улыбалась в ответ на попытки рыцарей развлечь прекрасных дам перед сном. Ну хоть одна разумная молодая девица тут есть!

Впрочем, самому Бернару она тоже не улыбалась, что злило его только сильнее. С храмовниками она, значит, любезничает, а от достойного мужчины нос воротит? С королями, что с Амори, что с мальчишкой Балдуином, конечно, ни один рыцарь не сравнится, но Бернар видел личное оскорбление в том, что ее нынешний выбор оказался таким… скучным. Он присмотрелся к щенку еще раз, когда пошел проверять выставленных храмовниками дозорных. Рослый, выше Бернара почти на голову, длинноногий, с широкими плечами и грудью, но массивным не выглядит даже в кольчуге. Скорее поджарый и даже гибкий, что для таких здоровяков, как он, было, пожалуй, редкостью. Неудивительно, что молодая девушка находила этого мускулистого красавца привлекательным. Но глаза у него были блеклые, серые – у самого Бернара были ярко-голубые, пока не выцвели с возрастом, – а волосы и вовсе какого-то невнятного цвета, не то темные, не то рыжие. Кому такое понравится? Да и если он так хорош на лицо, то должен быть пустоголов напрочь.

Но служанка даже слушать ничего не пожелала, когда ее попытались предостеречь от глупостей. Смерила Бернара раздраженным взглядом и бросила:

– Я, мессир, непритязательна и благодарна всякому рыцарю, что предложит мне помощь. Жаль только, что большинство рыцарей, несмотря на все свои обеты помогать слабым, вспоминают об этом лишь, когда помощь требуется знатной даме.

Ты посмотри-ка, раздраженно подумал Бернар. Дерзит, будто сама благородная, а не последняя девка при королевском дворе. Да что там, даже благородные женщины себе подобных речей не позволяли! А эта – королева, не иначе.

В ответ он прямо заявил глупой девчонке, что она впустую расточает свое обаяние и что тамплиеры не мужчины. Сарацинка изогнула свои манящие, чуть ассиметричные губы в презрительной гримасе и ответила:

– В таком случае, мессир, я нахожу крайне занимательным, что из всех рыцарей своего коня мне предложил именно тамплиер. Если он не мужчина, то об остальных и говорить нечего.

Да она, видать, увлеклась щенком всерьез! Что он за лихо такое, если и Балдуин за ним был готов хвостом ходить, и эта бестолковая девица при виде него забывает, как дышать?

– Я говорил не о лошадях, – процедил Бернар, недовольный ее недогадливостью.

– Вот как? – усмешка сарацинки сделалась еще более презрительной. – А вы всегда так откровенны с незамужними девицами, мессир? Или только с теми, которых собираетесь уложить к себе в постель и опорочить их честное имя? Ну так не удивляйтесь, что женщины предпочитают вам храмовника, который даже не помышляет о том, чтобы посягнуть на чью-либо честь!

Бернар был готов отвесить строптивой девке оплеуху, раз ее собственный отец в свое время не научил ее, как нужно разговаривать с мужчинами, но тут служанку окликнула мать короля и девица растаяла, как дым на ветру. К ее же счастью. Это упрямство уже начинало выводить его из себя.

Но не брать же ее силой, раздраженно думал Бернар, глядя, как спесивая служанка разливает по кубкам вино. Вид у нее с каждой минутой делался всё более хмурым. Никак не по нраву этой святоше, что знать так веселится совсем рядом с приютившимся на скале монастырем? Интересно, что она собирается делать вместе с этим храмовником? Молитвы читать? Или просто не понимает, глупая, что в мужчине важна не красота, а совсем иные таланты? А какой любовник может быть из тамплиера? Ясное дело, что никакой, как бы он ни был красив и хорошо сложен.

Впрочем, вздумай Бернар сказать об этом Сабине, и она бы рассмеялась ему в лицо. С убеждением, что от мужчины достаточно быть хорошим любовником, но при этом совершенно не задумываться о том, что происходит с женщиной вне ложа, она сталкивалась не впервые. А к самому навязчивому поклоннику испытывала еще большее раздражение, чем он к ее упрямству. Для него не имело значения, устала она или нет, весела или несчастна, куда важнее было подойти и заявить ей, что тамплиеры не мужчины. То ли дело он, благородный рыцарь, который даже королев ни во что не ставит. Потому что даже королевы в его глазах были всего лишь ни на что негодными женщинами. Хвала Господу, хоть вновь не стал допытываться, что с Балдуином, иначе она бы или наговорила ему гадостей, или попросту разрыдалась от усталости.

А Уильям…

Уильям, который не захотел ничего знать, потому что тогда ему пришлось бы выбирать между королем и собственным Магистром. Между нею, услужливо подсказал старательно заглушаемый шепоток в голове, и Магистром. От этого Сабина почувствовала себя только отвратительнее. Она должна была молиться в надежде, что это хоть как-то поможет умирающему мальчику, раз ни один лекарь не сумел ничего для него сделать, а вместо этого… Она могла думать лишь о том, что хочет оказаться в объятиях тамплиера и забыть обо всем на свете.

Это и есть любовь?

Или просто отчаяние, которое никак не может найти выход, потому что никому иному до нее и дела нет?

Сабина вдруг с горечью подумала, что жалеет о том, как провела ту единственную ночь на Храмовой Горе. Почему он не предъявил на нее никаких прав? Почему не взял, воспользовавшись правом победителя? Она не осудила бы его даже тогда, потому что слишком хорошо понимала, как устроен мир. Мужчины берут, что пожелают, потому что они сильнее, и пока женщины не научатся также хорошо обращаться с мечом и копьем, им остается только подчиняться. И тогда она бы не мучилась теперь непонятной ей самой ненавистью к мертвому королю.

Она уступила по своей воле. Она всегда думала, что в этом не было ничего страшного. Сотни, если не тысячи женщин делят ложе с мужчинами, к которым ничего не чувствуют, и, быть может, каждая из них думала по-разному, но Сабина никогда не делала из этого трагедии. А теперь вдруг почувствовала, что у нее забрали, не спросив, что-то важное. Что-то, что она хотела бы подарить другому.

Может, потому-то ее и выводил из себя этот старик. Кто дал ему право решать за нее? Кто дал ему право говорить, с кем она может быть, а с кем – нет? Кто дал ему право смотреть на нее так, словно она уже принадлежала ему? В какой-то момент Сабина не выдержала очередного взгляда и, дождавшись, когда ее вновь перестанут замечать, ускользнула в темноту за шатром. Пусть ищут, пусть кричат, что она ни на что негодная служанка, но находиться там… Невыносимо.

Она бродила между шатрами и натянутыми на колышках плащами, под которыми спали бедняки, ежилась от порывов ветра, напряженно ожидая чего-то, чего сама толком не понимала, а потом и вовсе едва не разрыдалась от обиды, когда с неба начали падать холодные крупные капли. Сначала по одной-две, а затем дождь пошел сильнее и быстро вымочил ее одежду и волосы, с которых давно уже сползла темная накидка. В изношенных башмачках захлюпала вода.

– Господи, за что? – спросила Сабина одними губами, поднимая глаза к темному, затянутому тучами и оттого совершенно беззвездному небу. – Как мне вынести уготованную Тобой участь, если я не могу вытерпеть даже дождя?

Нужно было возвращаться, снять мокрую одежду и обтереться, пока не простыла, но она продолжала неприкаянной тенью бродить среди спящих. А потом услышала голоса и поспешно отступила в тень одного из шатров. И поняла наконец, чего так ждала под этим холодным дождем.

Смены караула у тамплиеров.

– Как думаете, братья, есть ли у меня надежда получить себе лишний кусок жаркого? Не люблю я ложиться спать на пустой желудок.

– Мечтай, братец. Хотя твоя правда, в такую погодку и вино погорячее лишним не будет.

– Нет, ну горячего вина мы тут точно не раздобудем, не надейтесь. А ты, любезный брат, как? Присоединишься? А то больно вид у тебя бледный, не заболел ли ты часом?

– Нет, – ответил глубокий сильный голос, при звуке которого внутри у Сабины всё замерло. – Просто устал.

Она дождалась, пока храмовники пройдут мимо, и пошла следом, прячась в тенях и стараясь ступать как можно тише, хотя ее вряд ли хоть кто-нибудь услышал бы за шумом дождя. А затем юркнула под тяжелый полог палатки, разом заглушивший ливень.

Устал он или нет, но реакция его не подвела. Стоило пологу подозрительно зашуршать, как Уильям обернулся и уставился на нее, схватившись за рукоять меча. Из света здесь была одна только плошка с маслом на самом донышке, в котором плавал зажженный фитилек, и этого огонька не хватало, чтобы рассмотреть выражение мокрого от дождя и полускрытого падающими на него тенями лица. Но голос у него дрогнул.

– Ты… не должна здесь быть.

– Не должна, – едва слышно, непослушными губами, согласилась Сабина и сделала маленький шажок вперед, протянув к нему руку.

Уильяму захотелось выругаться. Она изводила его, как ни одна женщина до нее, снилась в мучительных, не дающих покоя снах, едва ли не преследовала его наяву – иначе как было объяснить, что он только и делал, что натыкался на нее в самых неожиданных местах, – а потом и вовсе сказала…

Другой мужчина, верно, расценил бы эти слова, как знак любви, но не тот, кому белый плащ всегда казался единственным подходящим ему выходом. Он никогда прежде не сомневался, что поступил правильно, а теперь только и делал, что прокручивал в голове услышанное, пока у него не начало ломить виски. Она не хотела, чтобы он был тамплиером, но Уильям от этих слов чувствовал себя не счастливым, а больным и разбитым. И окончательно запутавшимся в собственных чувствах и целях.

А она стояла перед ним, словно совсем ничего не понимала, и тянула к нему руку. Эту тонкую, смуглую, в каплях дождя, руку, которую ему так хотелось прижать к губам и поцеловать каждый дюйм узкой ладони и длинных пальцев. А потом эта рука легла ему на грудь, и хотя он почти ничего не почувствовал сквозь кольчугу и плотный поддоспешник, от одной только мысли, что она прикоснулась к нему, закружилась голова.

– Пожалуйста, уходи, – из последних сил взмолился Уильям, но Сабина лишь робко качнула головой в ответ. С мокрой черной прядки над лбом медленно, тягуче сорвалась и потекла по ее щеке, как слезинка, крупная капля воды.

– Уильям, – прошептала сарацинка, впервые назвав его просто по имени, без этого проклятого и уже успевшего осточертеть ему «мессира», точно так же, как шептала в его снах, и потянулась к нему, приподнявшись на носочки. И Уильям потерял голову, обхватив ее гибкое, облепленное мокрой одеждой тело и жадно впиваясь ртом в покорно приоткрывшиеся губы. Сабина всхлипнула, задрожала и прильнула к нему, лаская пальцами его лицо и расплетая мокрые волосы.

Если кто-нибудь войдет… Если кто-нибудь увидит…

Ему было всё равно.

Ножны с мечом упали с глухим ударом и остались лежать в кольцах перепутанных ремней перевязи, а потом и вовсе оказались погребенными под белым сюрко и мокрой темной накидкой, стянутой с ее плеч и не глядя отброшенной в сторону. Следом за ней на земле оказалась кольчуга, снятая в четыре руки с едва слышным шелестом и оцарапавшая звеньями мягкие подушечки смуглых пальцев. Сабина прильнула к нему вновь, вздрагивая каждый раз, когда жесткая борода покалывала ей шею и оголившееся плечо, и негромко постанывала, прикрыв глаза и запрокинув голову, от прикосновений рук и горячих сухих губ.

Пальцы путались в многочисленных шнурках и завязках одежд, те едва слышно шуршали, срываемые и отбрасываемые в сторону, пока между ними не осталось никаких преград и холодная от дождя смугловатая кожа не прижалась к горячей от возбуждения белой. Они рухнули на двуцветное – черно-белое, как знамя Ордена – шерстяное покрывало, не переставая жадно целоваться, и Сабина с каким-то непонятным Уильяму восхищением гладила его незагорелую кожу, казавшуюся еще светлее под ее смуглыми пальцами. А он целовал ее руки и плечи, тонкую шею и бурно вздымающуюся грудь, полную, золотистую в отсветах горящего в плошке с маслом фитилька, мягкую и упругую одновременно, с темными, почти черными, как угольки, сосками. И судорожно пытался вспомнить то немногое, что он действительно знал о женщинах, без бравады и попыток приукрасить собственные умения, чтобы хоть чем-то угодить и ей.

– Уильям, – шептала Сабина, зарываясь лицом в его волосы, пропуская чуть волнистые пряди сквозь пальцы и крепко обхватывая его своими длинными гладкими бедрами. И резко, отрывисто выдохнула, когда он подался вперед и вошел, содрогнувшись от почти позабытого чувства единения с женским телом. А затем уткнулся носом ей в шею, задохнулся с громким стоном и бессильно обмяк, пытаясь отдышаться.

– Я… давно не был с женщиной, – пробормотал Уильям, смущенный собственной быстротой и не решающийся даже взглянуть на нее, а потому смотрящий в сторону, на подрагивающий огонек фитилька. Увидеть в ее глазах разочарование было бы больнее, чем вырвать из раны стрелу.

Сабина подняла руку и погладила его по заросшей бородой щеке, вынуждая всё же повернуть голову.

– Всё хорошо, – тихо сказала сарацинка, улыбнувшись, и чуть передвинулась, устраиваясь в его руках. А потом прижалась теплой щекой к его груди, защекотав плечо подсохшими и вновь завившимися в пышные локоны волосами, и закрыла глаза.

Уильям лежал, едва дыша, и боялся даже пошевелиться, словно она могла растаять, как дым, от малейшего неосторожного движения.

Комментарий к Глава одиннадцатая

Про истерию – чистая правда, этот диагноз также назывался «бешенством матки», поскольку древние и средневековые лекари полагали, будто матка женщины способна блуждать(!) по организму, тем самым вызывая расстройство самочувствия и истеричное поведение. Отсюда и название, от др.-греч. ὑστέρα – «матка».

*Иблис – в исламе аналог Люцифера, джинн, свергнутый с небес из-за своей гордыни и ставший главой демонов-шайтанов.

*проточина – у лошадей узкая полоса белой шерсти от лба до верхней губы.

*Алиенора Аквитанская (ок. 1124 – 1204) – герцогиня Аквитании и Гаскони, в первом браке королева Франции, во втором – королева Англии, вместе с Генрихом Плантагенетом основавшая так называемую Анжуйскую империю. Вместе с первым мужем участвовала в Крестовом походе 1147-48 годов, окончившимся грандиозным провалом, в котором обвиняли как раз таки Алиенору. Кроме этого вмешивалась в политику сначала Людовика VII, а затем и Генриха II, считалась одной из основоположенниц куртуазной культуры и в глазах Церкви являлась олицетворением всех женских пороков и недопустимой самостоятельности и независимости. Одна из наиболее выдающихся женщин Средневековья.

Впоследствии именно наследство Алиеноры, герцогство Аквитания, стало одной из главных причин разразившейся в XIV-XV веках Столетней Войны.

На родном ей южнофранцузском лангедоке имя королевы произносилось, как Альенор, но северо-французский лангедойль и английский превратили ее в Элеонору. Сама королева подписывалась, как “Альенор”.

========== Глава двенадцатая ==========

Лучи заходящего солнца окрашивали огромные, правильной четырехугольной формы, каменные блоки в золотистый цвет, из-за чего казалось, будто крепость возводят не из обыкновенного для этих мест песчаника, а из чистого золота. Со дня возвращения султана в город строители успели только заложить фундамент самой цитадели и окружавшей ее крепостной стены, но любой, кто поднимался на холмы Мукаттам, с первого же взгляда понимал, что этой крепости суждено стать жемчужиной каирской фортификации.

Султан Египта и Сирии Юсуф ибн Айюб, прозванный за свое благочестие Салах-ад Дином, видел будущую цитадель, как наяву, словно она уже стояла перед ним на вершине самого высокого из холмов, отбрасывая длинные тени на восток. Когда ее постройка будет завершена, ни одна армия неверных уже не ступит на эту землю, не поднимет свои копья и не тронет цветущих, орошаемых водами Нила садов. Каир, победоносная аль-Кахира, жемчужина Нила и Египетского халифата, будет надежно защищена с востока от угрозы неверных.

– Рабы возвели сорок новых мостов через реку, чтобы доставлять сюда камень.

Султан рассеянно кивнул в ответ на слова визиря, поглаживая пальцами умащенную маслами черную бороду, в которой уже появились первые нити седины. Новые мосты не только облегчали перевозку огромных каменных блоков, но и соединяли с сушей далекую Александрию, главный портовый город Египта. По ним уже хлынули в город купцы и торговцы, везя товары со всех уголков известного магометанам мира, а в случае беды хлынут и александрийские войска.