Текст книги "Железный Маршал (СИ)"

Автор книги: Атенаис Мерсье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 52 страниц)

Балдуин I правил королевством из дворца на Храмовой Горе, но его дальний родич, коронованный под именем Балдуина II и привечавший только образованный в те годы Орден тамплиеров, поначалу уступил им южное крыло дворца, а затем и весь комплекс, возведя новый дворец неподалеку от Храма Гроба Господня. Бернар полагал, что королю не следовало даже поселять тамплиеров в своем дворце, но сам он тогда был лишь одним из множества пажей, а потому даже вздумай он сказать об этом Балдуину, тот бы лишь посмеялся над дерзким мальчишкой.

Нынешний из иерусалимских королей, внук Балдуина Амори I, восторгов деда по поводу храмовников не разделял, особенно после того, как их магистр, надменный белокурый великан Бертран де Бланшфор, отказался присоединиться к походу Амори на Египет и не дал королю ни одного рыцаря из своего Ордена. Те немногие тамплиеры, что решились присоединиться к королю, сделали это против воли де Бланшфора, и их без сомнения ждало наказание за своеволие.

Но магистр скончался спустя всего пару месяцев в резиденции тамплиеров на Храмовой Горе, когда иерусалимская армия завязла в безнадежном штурме у стен Каира, и, на взгляд Бернара, лишь это спасло Орден от гнева короля, вернувшегося из похода с поражением. Храмовникам полагалось беспрекословно следовать обету послушания и подчиняться каждому решению магистра, даже если сами они были не согласны с ним в душе, поэтому после смерти де Бланшфора спрашивать что-либо с других рыцарей было бессмысленно. За отказ участвовать в походе ответственен был лишь покойный магистр. А Бернар не сомневался, что Амори был бы не прочь призвать Орден к ответу, чтобы напомнить заносчивым тамплиерам, кто король Святой Земли, а кто лишь горстка рыцарей на службе у него и церкви. Впрочем, сами храмовники считали, что служат лишь Господу, а потому никакие короли им не указ и помогать монаршим особам тамплиеры станут лишь по собственному желанию, а не по принуждению.

– Разогнать бы их к чертям, – бормотал Бернар себе под нос после каждой вольной или невольной встречи с рыцарями в белых плащах. Бедные рыцари храма Соломона, усмехался он в мыслях, как же! Знающие люди поговаривали, что в сундуках у храмовников хранятся сотни и тысячи золотых монет, а владений и земляных наделов, которыми их без конца наделяли короли и бароны, хватило бы на целую империю. Белые плащи были повсюду, что в Святой Земле, что в далеких землях Запада, и Бернар считал рассказы об их смирении и бедности столь же правдивыми, сколь и небылицы заезжих торговцев на мусульманском базаре. Те тоже чего только не сочиняли, лишь бы привлечь внимание покупателей.

К сожалению, старший сын Бернара, лишь недавно получивший золотые рыцарские шпоры, неприязни отца к храмовникам не разделял. Но и не показывал этого лишний раз, а потому если и говорил об Ордене, то лишь о действительно важном и насущном.

– Как ты полагаешь, отец, кого изберут новым магистром тамплиеров?

Жасинт задавал этот вопрос уже не в первый раз, но у Бернара не было на него ответа. Хотя он не сомневался, что у короля Амори имеется собственный претендент из числа знакомых ему храмовников, который положит конец самоуправству Ордена. Хотя бы на время. Пусть среди подданных короля и находились завистники, шептавшиеся у него за спиной, что он лишь бледная тень своего покойного брата, но Бернар знал, что пусть Амори и не великий полководец, каким был рыцарственный Балдуин III, но ума и даже хитрости королю было не занимать.

– Магистром станет наиболее достойный, сын мой, – туманно ответил Бернар, не уточняя, кто именно будет оценивать достоинства претендентов, и не глядя бросил монетку потянувшемуся к его коню нищему.

– Благодарю, добрый господин, – забормотал тот на арабском, низко склоняя плешивую голову.

Проклятые сарацины, недовольно подумал Бернар. Ему не раз приходилось сталкиваться с магометанами в сражениях или на длинных выжженных солнцем трактах пустыни, некоторых он даже признавал людьми образованными и по-своему мудрыми, но всё же не было в этом уже немолодом рыцаре терпимости, свойственной иным христианским сыновьям Святой Земли. Быть терпимым к неверным, отвергающим божественное происхождение Иисуса Христа? К неверным, смевшим утверждать, что Иса, как они называли Сына Божьего на свой сарацинский лад, был лишь пророком, таким же, как и Мухаммед? То, что магометане считали какого-то купца равным Спасителю, для Бернара было оскорбительнее всего. Гордыня неверных казалась ему поистине возмутительной.

– Отец, – негромко позвал его Жасинт, заставив отвлечься от раздумий. – Мы прибыли.

Дворец иерусалимских королей возвышался впереди, и лучи восходящего солнца отражались от белого мрамора стен, слепя глаза. Рыцари неторопливо въехали во внутренний двор – Бернар небрежно кивнул страже у дворцовых ворот, пропустившей его безо всяких вопросов и сомнений – и спешились, бросив поводья паре подбежавших мальчишек. Мальчики проворно схватили их у самых удил и повели запыленных и уставших лошадей на дворцовую конюшню. Бернар махнул сыну рукой, молча велев не отставать, и поднялся по широкой мраморной лестнице. Внутри дворца было прохладно, камень стен еще не успел нагреться под безжалостным южным солнцем, а изредка налетавший откуда-то с севера ветерок свободно проникал в комнаты дворца сквозь высокие и широкие стрельчатые окна.

– Его Величество сейчас беседует с тамплиерами, мессир, – неловко попытался остановить Бернара кто-то из королевских пажей, но рыцарь молча отмахнулся от подростка и прошел в малый зал, часто используемый королем для полуофициальных бесед. Жасинт несмело последовал за отцом и остановился у самой двери. Ему казалось неприличным входить к королю, не сменив пыльной одежды на свежую или хотя бы не омыв рук и лица с дороги.

Королю Амори впрочем, до вида молодого рыцаря дела не было, и он лишь коротко махнул вошедшим, позволяя присоединиться к разговору. Поскольку сейчас король был занят тем, что, не стесняясь в выражениях, распекал стоящих перед ним рыцарей в белых плащах.

– Где был ваш проклятый Орден, когда армия Иерусалимского королевства задыхалась в дыму?! Не вы ли, мессиры, клялись защищать своих единоверцев, во что бы то ни стало?! Так вы защитили их от тягот и лишений?! – гремел Амори, но если один из тамплиеров послушно смотрел куда-то вниз, изображая раскаяние, то второй упрямо скрестил руки на груди и открыто дерзил Амори в ответ.

– Позвольте узнать, государь, как мог Орден защитить тех, кто сам пожелал навлечь на себя беду? Магистр де Бланшфор предупреждал вас…

– Помолчите, мессир! – вскипел Амори, едва не вскочив со своего кресла с резными подлокотниками, больше походившего на трон.

– Ибо сказано в Библии, погибели предшествует гордость, и падению – надменность, – продолжал тамплиер, ничуть не смущаясь виду разъяренного короля.

– Тогда вам, мессир Одо, в первую очередь стоило бы смирить свою собственную гордость, – вмешался Бернар. Тамплиер бросил на него недовольный взгляд из-под нахмуренных светлых бровей и коротко усмехнулся.

Одо де Сент-Аман был французским рыцарем из Артуа и олицетворением гордыни храмовников. В Орден он вступил в достаточно юном возрасте, участвовал во многих сражениях и даже служил какое-то время маршалом Иерусалима, благодаря чему приобрел славу бесстрашного рыцаря, умелого полководца и непримиримого упрямца, всегда твердо стоящего на своем. И Бернар не сомневался, что сейчас этот пятидесятидевятилетний рыцарь намерен употребить всё свое влияние в Ордене, чтобы занять пост Великого Магистра. Но если де Сент-Аман возглавит храмовников, он никогда не допустит, чтобы Амори или иной другой правитель вмешивался в дела Ордена.

– Не будем ссориться, мессиры, – заговорил второй тамплиер, старый друг иерусалимской короны Филипп де Милли. – Все мы преследуем одну и ту же цель.

– И давно ли, любезный брат, целью нашего Ордена стали завоевания? – надменно спросил де Сент-Аман. – Мы защищаем христиан и храним Святой Град от неверных.

– Позволяя им жить в городе, – немедленно ввернул король.

– Не мы им это позволили, – бросил в ответ храмовник. – И Орден не будет ввязываться в ваши войны без острой на то необходимости. Мы рыцари Христа, а не ваша личная гвардия, Амори.

– Довольно! – велел король. – Ваша гордость, мессир, однажды вас погубит.

– Пусть так, – ничуть не смутился де Сент-Аман. – Но я умру с честью, как и полагается рыцарю Ордена.

Жасинт тихо и восхищенно выдохнул за спиной у отца. Бернару захотелось сделать мальчишке выговор, но ему мешало присутствие короля и понимание самого Бернара, что этим он ничего не изменит. Жасинт был слишком молод и горяч, чтобы увидеть в речах и поступках де Сент-Амана не одну только рыцарскую честь.

– Ну так идите и умрите! – взорвался Амори. Любой другой поданный короля при виде такой неприкрытой ярости уже упал бы ему в ноги, вымаливая прощение, но проклятый храмовник только усмехался, как ни в чем не бывало. И отвесил Амори полный откровенный издевки поклон.

– Как вам будет угодно, Ваше Величество.

– Каков наглец! – возмутился король, откидываясь на спинку кресла, когда непримиримый храмовник вышел. – Делает, что пожелает, говорит, что вздумается! Представьте себе, мессир, он заявил мне, что я не имею никакой власти над этим проклятым Орденом. У них, видите ли, нет короля!

Бернар не стал говорить Амори, что де Сент-Аман по сути был прав. Храмовники подчинялись светской власти, только если сами того хотели. В действительности же управу на них имел один лишь Святой Престол.

– Можно подумать, что он уже Великий Магистр! – продолжал бушевать король.

– Мессира Одо уважают в Ордене, – осторожно заговорил оставшийся в зале тамплиер. – И я не буду удивлен, если…

– Этому не бывать! – почти выкрикнул Амори, оборвав рыцаря на полуслове, и ударил кулаком по резному подлокотнику кресла. – Вы этого не допустите, Филипп! – потребовал он, подавшись вперед и непреклонно сощурив светлые глаза. Король приказывал и не желал выслушивать возражения.

– Я вступил в Орден всего три года назад, государь, – тем не менее ответил де Милли, едва заметно качнув головой. – И к тому же участвовал в вашем недавнем походе. Другие рыцари меня не жалуют, поскольку я ослушался магистра де Бланшфора и должен быть сурово наказан за это.

– Этого я не допущу, – отмахнулся Амори. – Даже храмовники не посмеют судить моих друзей за верность мне.

Филипп де Милли почтительно склонил полуседую голову. Тамплиер был не так уж стар, всего сорок восемь лет, но смерть жены, и побудившая его вступить в Орден, сильно подкосила здоровье де Милли, поэтому теперь он выглядел куда старше своих лет.

– А вы что скажете, мессир? – спросил король, поворачивая к Бернару узкое худое лицо с аккуратно подрезанной бородкой и делая знак приблизиться. – Что мне делать с этим проклятым Орденом? Им же действительно никто не указ!

– Кроме Папы Римского, – осторожно напомнил ему де Милли, а Бернар кивнул, соглашаясь с храмовником.

– И что же, мне писать Его Святейшеству, словно я обиженный мальчишка? Да надо мной будет смеяться весь христианский мир, если узнает, что я не в состоянии справиться с какими-то монахами!

– Если позволите, государь, я скажу, что с тамплиерами не в силах справиться ни один правитель, будь он в Святой Земле или на Западе, – ответил Бернар. – А уж на мессира Одо и сам дьявол управы не найдет.

– Ну почему же, мессир? – фыркнул Амори. – Моему племяннику в Англии это удалось. Став королем, он заставил их выбрать нового английского магистра. Напомните мне его имя, Филипп, я запамятовал.

– Ричард Гастингс, – ответил де Милли. – Но Генрих Плантагенет…

– Что, Филипп? – спросил Амори. – Говорите прямо. Генрих силен, вы это хотели сказать? А я, надо полагать, слаб? Я знаю, что обо мне говорят все эти сплетники. Что мой брат был великим королем, а я всего лишь его бледная тень, – бросил Амори, недовольно махнув рукой. – Я ношу эту корону уже почти шесть лет, но в меня до сих пор не могут поверить даже мои собственные вассалы. Они по-прежнему предпочитают мне мертвого Балдуина. Как будто он может подняться из могилы и вновь взяться за меч, и лишь я не позволяю ему этого сделать, поскольку занял его трон.

– Те, кто смеет говорить подобное, всего лишь ничтожные завистники, – ответил Бернар. – Они не знают вас так, как знаем мы, государь.

– Оставьте свою лесть, мессир, – вновь махнул рукой король. – Я жду от вас совета, а не пустых восхвалений. Вы, надо полагать, помните еще первого магистра этого проклятого Ордена. Он, если я верно припоминаю, умер как раз в год моего рождения.

Бернар коротко кивнул.

– Мне довелось часто видеть его при дворе вашего деда, государь. Король Балдуин и магистр де Пейен были добрыми друзьями. Да и ваш отец отзывался о нем с уважением.

– Надо полагать, в те годы храмовники еще не забыли о почтительности, – бросил Амори. – Впрочем, полагаю, что на то их обязывала бедность. Теперь же они богаче и заносчивее иного короля.

– И всё же, государь, я убежден, что в Ордене по-прежнему найдется немало достойных рыцарей, помнящих, в чем состоит их долг перед Святой Землей. Не все они так же надменны и честолюбивы, как Одо де Сент-Аман, – заметил Бернар, хотя сам полагал иначе. Излишняя независимость храмовников порождала десятки пороков. Но де Сент-Аман был худшим из них, а из двух зол, как известно, выбирают меньшее. – Новый магистр должен быть человеком разумным и богобоязненным.

– Мне не нужен очередной гордец во главе Ордена, – согласился Амори и, судя по прищуру светлых глаз, прекрасно понял, к чему клонит его верный рыцарь. – Мы должны быть за одно, Филипп, – заявил король, вновь поворачивая лицо к де Милли. – Иначе мы рискуем поставить Святую Землю под удар сарацин. Я хочу, чтобы вы поговорили с другими рыцарями. Выясните, кто из них действительно верен идеалам тамплиеров, а кто думает лишь о собственной гордыне. Убедите непокорных вспомнить, в чем состоят их орденские клятвы. В это нелегкое время Орден должен быть силен, как никогда.

Бернар едва заметно усмехнулся, почтительно склонив голову, чтобы Амори ничего не заметил. Громкие слова короля не произвели на него ни малейшего впечатления. Говоря о единстве перед лицом врага, Амори желал лишь установить контроль над непокорным Орденом. И Бернар не сомневался, что Его Величество сумеет удержать храмовников в кулаке. Хотя бы на время.

***

Геркулесовы столпы, 2 апреля.

И без того бледное лицо Жослена приобрело нездоровый салатовый оттенок, сделавший его предметом ехидных шуточек со стороны тех рыцарей, кто не страдал морской болезнью, и сочувственных взглядов со стороны тех, кто мучился не меньше.

– Может, тебе водички принести? – обеспокоенно спросил Ариэль, когда аквитанец появился на палубе и, пошатываясь и постоянно хватаясь за борт, пробрался к тому месту, где сидел оруженосец. Тот забрался на край борта и болтал ногами, наблюдая, как Льенар пытается научить «ни на что негодных английских растяп» сражаться на постоянно гуляющей под ногами палубе.

– Не надо мне водички, – с трудом выдавил Жослен. – Ее за бортом вон сколько. А ведь как хорошо всё начиналось, – простонал аквитанец, прислоняясь к борту и запрокидывая голову. Ариэль изобразил на лице сочувствие, хотя сам мог бы с легкостью прогуляться по краю борта от кормы до носа и обратно.

– Капитан говорил, что при таком хорошем ветре мы доберемся до марсельского порта вдвое быстрее, чем ожидалось, – попытался он приободрить мучающегося рыцаря, но тот не оценил стараний.

– Хорошем ветре? – страдальчески взвыл Жослен. – Хороший ветер был, когда мы вышли из Ля Рошели! А это порождение Сатаны, а не ветер! Как вообще можно плыть в такой шторм?!

Ариэль поднял глаза к небу, ища там признаки шторма. Небо, словно в насмешку над Жосленом, было ярко-голубого цвета и без единого облачка.

– Кто тебя учил так ноги ставить, любезный брат? – ругался тем временем Льенар. Сам он перемещался по палубе на удивление легко, словно та была совершенно неподвижной, а вот Уильям чувствовал себя так, будто при одном неосторожном движении его попросту выбросит за борт. Пока они шли от вдоль побережья Аквитании и королевства Кастилия, море своей безмятежностью напоминало ему полированное зеркало в покоях матери.

Но стоило им обогнуть Иберийский полуостров, как уже на следующее утро поднялся сильный западный ветер, и теперь казалось, что корабль то взлетает над волнами, едва касаясь их днищем, то падает в морскую бездну, и соленые брызги долетают до вершины мачты. Поначалу Уильям даже счел это завораживающим. Ровно до того момента, как выяснилось, что Льенар намерен продолжать тренировки и в таких условиях. К легкой качке новоиспеченные тамплиеры привыкли достаточно быстро, но теперь некоторые из них с трудом могли даже ходить по палубе, не то, что фехтовать.

– Доблестные воины, – ворчал Льенар, явно передразнивая брата Эдвина. Сегодня он сражался одним клинком вместо уже привычных рыцарям двух, но менее опасным противником от этого не становился. – Такие доблестные, что на даже ногах устоять не могут. Сохраняй равновесие! Нет, это просто невыносимо! – рявкнул рыцарь и отрывисто взмахнул мечом, словно хотел снести кому-нибудь голову. – Вот что ты будешь делать, любезный брат, если на нас нападут сарацинские пираты?

– Притворюсь мертвым! – не выдержал Уильям, лежа на спине и потирая ушибленный затылок. Остальные рыцари, уже успевшие получить от Льенара новую порцию синяков и насмешек или только ждавшие своей очереди, разразились радостным хохотом. Льенар смерил лежащего противника взглядом и заявил:

– А ты, брат Уильям, не так плох, как казалось на первый взгляд. Боец, конечно, посредственный, но вот ход мыслей у тебя, как правило, верный.

Уильям невольно оскорбился. Его учили лучшие мечники Англии, как нормандские, так и саксонские, а теперь какой-то наглец в белом сюрко с красным крестом называл его посредственным.

– И не смотри на меня так, – велел Льенар. Уильям едва не рассмеялся в ответ, вспомнив, какой страх нагонял одним взглядом на английских рыцарей. А Льенар, казалось, даже не догадывался, что перед ним бастард бешеного Юстаса, такой же непредсказуемый, как и его отец. – Ты хоть раз убивал? Ты знаешь, каково это – отнять чью-то жизнь, мальчик?

И этот туда же, раздраженно подумал Уильям, поднимаясь на ноги и пытаясь удержать равновесие. Ладно еще мессир Ричард его так называл, но Льенару едва ли было больше тридцати, и из его уст это «мальчик» звучало гораздо обиднее.

– Не знаю, – бросил Уильям.

– Вот когда узнаешь, тогда и поговорим, – точно таким же тоном ответил Льенар.

– Да это же сарацины! – хмыкнул брат Генри, лениво прислонившись спиной к краю борта, а брат Джон согласно хохотнул. Льенар повернул голову и смерил весельчаков угрюмым взглядом.

– Думаете, они не люди? Я не знаю, что вам сказали в Англии, любезные братья, но там, – он махнул рукой в сторону востока, где смутно виднелись очертания каких-то незнакомых земель, – вас ждут точно такие же люди, как и те, что остались в Ля Рошели. Кто-то из них отважен и потому встретит вас с обнаженным клинком, а кто-то труслив и будет ползать у вас в ногах, умоляя пощадить. Но кому бы из них вы не снесли голову, это будет голова человека. Пусть у него смуглая или даже черная кожа, пусть он молится совсем не так, как вы, но он всё равно остается человеком. И кровь у него такая же, как и у вас. Вы идете сражаться не с демонами Преисподней, вы идете сражаться с живыми людьми.

Шутники притихли, но Уильяму показалось, что только для виду. Речь Льенара их совершенно не впечатлила. Тот и сам это видел, поэтому добавил:

– Я не жду, что вы поймете. Поначалу никто не понимает.

И, резко повернувшись, метко пнул Уильяма в колено. Тот отпрыгнул, налетев левым боком на борт корабля, и схватился за него рукой, чтобы устоять на ногах.

– Кто так прыгает? – возмутился Льенар. Жослен сдавленно засмеялся, но тут корабль взлетел на очередной гребень волны, ухнул носом вниз, и аквитанцу вновь стало не до смеха. Уильям тоже пошатнулся и смерил Льенара недовольным взглядом. Тому уже не удавалось сбить с ног даже брата Томаса, больше привыкшего к книгам, чем к мечу, так что Льенар перестал при каждом удачном выпаде кричать «Постоянная бдительность! На что вам глаза?», но хвалить их по-прежнему не желал. Не зря Жослен предупреждал, что даже будь они величайшими рыцарями христианского мира, любезный брат всё равно нашел бы у них дюжину недостатков. То, что Уильяму прежде не приходилось сражаться при такой сильной качке, Льенар оправданием не считал.

– Мне кажется, это как-то… не по-рыцарственному, – путано заметил Ариэль и тряхнул кудрявой головой.

– Действительно, – невозмутимо согласился Льенар, потирая свободной рукой правое запястье. Словно оно у него болело. – Рыцари так прыгать не должны.

– Да нет же! – засмеялся оруженосец, махнув рукой. – Это не поединок, а какая-то площадная драка. Разница только в том, что у вас в руках мечи, а не пара крестьянских вил.

Уильям в очередной раз отметил, что мальчик подозрительно легко общается с этим язвительным рыцарем, бывшим к тому же намного старше него. С другими тамплиерами Ариэль таким смелым не был. А Льенар любого другого за такие слова уже гонял бы по всей палубе, крича, что только последний глупец будет думать о рыцарской чести в бою с сарацинами. Любезный брат совершенно не походил на тех рыцарей, что вращались при английском дворе, слагали стихи и песни о красоте королевы Элеоноры и порой устраивали красивые, но мало опасные поединки, чтобы развлечь прекрасных дам. Шуты, думал Уильям каждый раз, когда слышал об очередной такой стычке с пафосными речами и нарочито медленными ударами. А ничего не понимающие в поединках девицы восторженно или испуганно охали, прижимали к груди руки и картинно падали в обморок на руки подружек или даже самих поединщиков, немедленно бросавших мечи и бежавших приводить красавицу в чувство.

– Площадная драка? – оскорбился Льенар, поворачиваясь к оруженосцу. Ариэль, казалось, с трудом сдерживал смех. – Да ты посмотри, какого он роста! – заявил рыцарь, указав на Уильяма мечом. Тот решил считать это похвалой. – Думаешь, сарацины такими не бывают? Еще как бывают! И что ты будешь делать, если встретишь такого, как он, на поле боя?

– Отбегу подальше и застрелю из арбалета, – честно ответил Ариэль. Льенар заинтересовано посмотрел на оруженосца и неожиданно потребовал:

– Дайте ему арбалет.

– Что, простите? – опешил Уильям. Только в мишень ему не хватало превратиться.

Льенар смерил его взглядом, продолжая потирать запястье, потом посмотрел на нахохлившегося на ветру и такого же растерянного Ариэля и согласился.

– Ты, пожалуй, прав, любезный брат. С твоим чувством равновесия это ничем хорошим не закончится. За арбалет мы возьмемся на твердой земле.

Уильяму неожиданно стало смешно, хотя следовало бы оскорбиться. Чувство равновесия у него было отличным. Когда палуба не ходила под ногами ходуном, словно живая.

– Подожди-ка, – не удовлетворился таким ответом Ариэль. – Ты что же, хочешь, чтобы я в него стрелял?

– Конечно, нет! – отозвался Льенар таким тоном, будто был оскорблен до глубины души. – Оставим сарацинам возможность самим наделать в брате Уильяме дыр. Ты будешь только делать вид, что стреляешь. Что, впрочем, не помешает нам убедиться в том, что твоя идея не слишком удачна.

Ариэль насупился, явно собравшись доказать Льенару обратное. Уильям всерьез понадеялся, что арбалет всё же не будет заряжен.

– Свободны, – разрешил Льенар и убрал меч в ножны. – Если, конечно, брат Эдвин не придумает вам еще какого-нибудь занятия.

Брат Эдвин, и сам страдавший морской болезнью, предпочитал проводить время в молитвах, боясь, что иначе он просто не доберется до Святой Земли. Льенар молчал, но, судя по выражению лица, с трудом удерживался от того, чтобы не начать подтрунивать над страдающим рыцарем. Уильяму даже начало казаться, что Льенар не слишком-то благочестив для храмовника. Мессы он отстаивал, как и положено, не пропуская ни одной, но в любое другое время религиозного рвения не поощрял и едва ли не высмеивал, если замечал подобное за другими братьями.

– Псалмами пусть сражаются священники, – бросил как-то раз Льенар, когда брат Томас в очередной раз взял в руки свой молитвенник. – А тебе, любезный брат, стоит чаще брать в руки меч, если ты не хочешь погибнуть быстро и бесславно.

– Он знает, о чем говорит, – восхищенно шептал Эдвард в ответ на любую, даже самую колкую и обидную фразу Льенара. Пока опоясанные рыцари тихо злились из-за того, что их поколачивают, как ни на что негодных оруженосцев, пекарский сынок смотрел на Льенара с каким-то по-детски наивным обожанием. Тот виделся Эдварду не иначе, как величайшим рыцарем Христа. Уильям не спешил его разубеждать. Пока Эдвард равнялся на Льенара, можно было не опасаться, что он по глупости сложит голову при первой же встрече с сарацинами.

Другое дело, что из-за этого Эдвард начал заноситься больше обычного, считая, что на корабле только один рыцарь, а со всеми остальными пекарский сынок может разговаривать так, будто они ему ровня. А то и вовсе слуги. Уильяма это уже начинало выводить из себя. Одно дело – дружеские шутки таких же благородных опоясанных рыцарей, как и он сам, и совсем иное – насмешки какого-то простолюдина.

Остальные рыцари либо тренировались, если позволяла качка, либо молились вместе с братом Эдвином. Уильяму же кроме этого нравилось еще и наблюдать за моряками, без труда управлявшимися с кораблем в любую погоду, поэтому он проводил большую часть времени на палубе, изредка задавая вопросы, если видел, что не донимает команду попусту. Моряки, впрочем, не возражали, а капитан корабля и вовсе выпячивал грудь колесом, чувствуя себя чрезвычайно важным и умудренным опытом, когда разъяснял всё непонятное для молодого рыцаря. И тоже без конца называл его мальчиком. Уильям терпел, считая, что это небольшая плата за то, что больше никто не зовет его бешеным бастардом. И старался записывать как можно больше, даже мельчайшие детали увиденного и услышанного, пока они еще не начали стираться из памяти. Ему хотелось написать обо всем матери.

Леди Милдрэд и сама просила его об этом, стоя на изъеденной морской солью пристани и постоянно смаргивая наворачивающиеся на глаза слезы. Длинные фиалковые рукава ее блио из тончайшего шелка трепетали от порывов ветра.

– У тебя теперь будет совсем иная жизнь, – негромко говорила баронесса, пытаясь улыбаться. – Я даже немного завидую. Мне-то уж никто бы не позволил сражаться за Святую Землю.

Мне тоже не хотели, думал Уильям, стараясь не смотреть на тех, кто стоял в отдалении за спиной матери. Это была не иначе как идея барона, решившего разозлить его напоследок. Сам лорд Артур едва удостоил его кивком – Уильям, впрочем, тоже не стал расшаркиваться попусту, – а вот дети были далеко не так сдержаны. Сестры вели себя одна глупее другой, Элеонора без конца восклицала, как она хотела бы своими глазами увидеть все святыни Иерусалима, и едва ли задумывалась о том, что в действительности ждет ее брата в Святой Земле, а Эдгита картинно промокала глаза краем шелкового рукава, напоминая тех недалеких девиц при королевском дворе. Генри, глядя на нее, тоже разрыдался, куда более искренне, но Уильяму всё равно сделалось тошно.

– Не плачь, – бросил он брату. – Ты же мужчина.

«Мужчине» не было и семи лет, поэтому он продолжал всхлипывать и икать от рыданий, неловко размазывая слезы по лицу. Сестры немедленно умилились и принялись его успокаивать, пока Уильям в мыслях проклинал стремление барона позлить его в последний раз. Зачем нужно было брать с собой Генри? Тот мог не видеть старшего брата месяцами, если не годами, но при каждом возвращении Уильяма домой ходил за ним хвостиком и смотрел преданными голубыми глазами, явно восхищаясь им куда больше, чем вторым братом. Сам Уильям ничуть против этого не возражал, Генри всегда нравился ему куда больше Гая, и он по-своему даже любил мальчика. Когда не вспоминал, что Генри – законный сын барона, а не прижитый от чудовища и убийцы бастард баронессы.

Поэтому смотреть на рыдающего Генри было неприятно. Разве нельзя было просто объяснить ему, что Уильям больше не вернется домой, чем тащить мальчика с собой в порт? Впрочем, даже зареванный и глупо икающий, Генри был лучше Гая, который вел себя, как истинный баронский наследник. Маленький лорд с безукоризненными манерами, вздумавший даже поцеловать брата на прощание. Уильям едва не оттолкнул его, взбешенный попытками Гая показать, что они одна семья. Не были они никакой семьей! Из-за Гая и не были. Всё было хорошо, пока он не родился. Уильяму даже захотелось передумать и остаться. Гай забрал у него родителей, так почему Уильям не может забрать у него земли и титулы?

Пришедшая мысль тут же заставила его устыдиться. Гай, по сути, ни в чем не виноват. Не было бы его, оставался бы Генри. Или у барона были бы другие сыновья, быть может, его собственные бастарды. Баронская челядь поговаривала об этом порой, когда думала, что никто не слышит. Ходили среди нее слухи, будто у лорда Артура еще до встречи с баронессой были бастарды в Уэльсе. Самой леди Милдрэд об этом, конечно же, никто не говорил.

– Я только об одном прошу, – попросила баронесса, не догадываясь, о чем в этот миг думал сын. – Береги себя.

Уильям с трудом заставил себя кивнуть. Скажи он матери, что храмовникам беречь себя очень непросто, она бы вновь заплакала, хотя и сама понимала, что его ждет. И понимала едва ли не лучше всех остальных. Но и лгать ей, обещая, что с ним не случится беды, Уильям не мог.

– Мне пора, – попытался он неловко попрощаться с матерью – уже, кажется, в третий раз – но та вновь остановила его, порывисто обняв за плечи холодными руками. – Ты совсем замерзла на ветру.

– Пустяк, – улыбнулась баронесса, прижавшись щекой к его плечу и глядя куда-то в сторону, на неспокойные серые волны. – Знаешь, я хотела сказать тебе, – начала мать после короткого раздумья. – Пока ты ещё не отправился вершить подвиги в Святой Земле, – она попыталась пошутить, и Уильям невольно хмыкнул. Леди Милдрэд была единственным человеком, всегда знавшим, как рассмешить его, а не обидеть излишне колкой или ехидной фразой. – У нас с твоим отцом… – она вздохнула и сказала прямо, почти выпалила, смущаясь говорить о таком с сыном, – будет еще один ребенок.

Уильям растерялся от этих слов. Еще один? Сейчас? Когда он уплывает в Святую Землю?

– Вилли, – осторожно позвала его леди Милдрэд, почувствовав, как от этих слов сын будто превратился в статую, холодную и неподвижную, не способную произнести ни слова и едва дышащую.