Текст книги "Железный Маршал (СИ)"

Автор книги: Атенаис Мерсье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 48 (всего у книги 52 страниц)

Проку от ярости, впрочем, было немного. Если эта ярость была направлена на единоверцев, а не на презренных кафиров, упорствовавших как в своем неверии, так и в стремлении сохранить под своей властью Аскалан. Даже когда под стены осажденного города привели плененного, отныне всюду сопровождавшего Салах ад-Дина короля, неверные не пожелали вспомнить о своем долге перед монархом. Пожалуй, в этом был повинен и сам де Лузиньян.

– Славные жители Аскалона! – обратился он к столпившимся на стене людям в блестящих под солнцем кольчугах и разноцветных сюрко. – Султан Салах ад-Дин требует, чтобы вы сложили оружие и открыли ему ворота! Он клянется, что женщинам и детям, а также всем мужчинам, что не поднимали мечей и топоров против последователей пророка Мухаммеда, будет позволено отплыть на Запад! И желает, чтобы я приказал вам сдаться, как ваш король и помазанник Божий!

Защитники Аскалона встретили эти слова гробовым молчанием. Сотни мужчин стояли на крепостной стене без единого движения, не произнося ни единого слова, и на несколько мгновений сарацинам показалось, что они видят не живых людей, а призраков.

Которым не страшно человеческое оружие.

– Но я не вправе, – продолжил Ги, выждав несколько мгновений тишины. Этого было недостаточно для того, чтобы франки успели принять решение, но достаточно для того, чтобы сарацины уверились в полной королевской покорности. – Я не стану просить вас поступить, словно трусы! – закричал он, зная, что сумеет произнести лишь несколько слов прежде, чем его вновь уведут прочь от этих стен, что были его владением с того дня, когда он женился на Сибилле. – Сдайте город, если вы чувствуете, что вас слишком мало и вы не в силах защитить его от наших врагов! Но если вы по-прежнему полны решимости, то боритесь! Боритесь до самого конца! До последнего вздоха, до…!

– Уведите его, – сухо велел Салах ад-Дин, не ожидав такого упрямства от неуверенного в себе, а порой и вовсе трусливого короля. Даже надменный магистр тамплиеров без колебаний приказывал своим рыцарям сдавать одну крепость Ордена за другой и смотрел, не произнося ни слова, как плененных храмовников забирают предвкушающие наживу работорговцы. – Я даю неверным время на раздумья до полудня.

Ответом христиан был непреклонный отказ. Даже будь переданные им слова правдой, даже сдержи султан свою клятву, тем, кто защищал город всё это время с оружием в руках, наверняка предстояло стать рабами и прозябать до конца своих дней в услужении у какого-нибудь купца. А то и вовсе умереть на плахе, не имея в руке клинка, чтобы бороться за свою жизнь до самого конца. Защитники Аскалона подобной участи не желали.

Сарацины же заряжали требушеты. Огромные пращи взмывали в воздух, и каменные ядра с грохотом врезались в крепостной бруствер, рассекая неподвижный пыльный воздух и сотрясая стену до самого основания. Растрескавшаяся от жары земля у ее подножия была вся усыпана каменными осколками.

– Дьяволы! – закричал кто-то из сержантов, уже не заботясь о том, что Устав запрещал братьям сквернословить. – Чтоб вы заживо сгнили, трусливые собаки!

– Не могу не согласиться с тобой, любезный брат, – поддержал его Ариэль, упирая стремя на конце арбалета в побуревший валганг и оттягивая тетиву. Голос его звучал глухо из-за тяжелого топфхельма, но Жослен услышал. – Короля они вывели, ироды. Не иначе, как себе на потеху.

– А чего же вы ждали, братья? – спросил Жослен, кладя стрелу на тетиву лука и в тысячный раз за свою жизнь вознося хвалу тем, кто научил его охотиться с оружием, которое многие полагали недостаточно рыцарским. – Сарацинам нынче благоволит их бог. Вот они и ликуют. Да и многие ли способны на благородство, когда стоят в шаге от победы?

– «Благочестие веры», – огрызнулся Ариэль, немедля припомнив громкое прозвище султана, и вскинул арбалет к плечу. – Я гляжу, иных достоинств у великого Салах ад-Дина и не найдется.

– А ты верил, что он будет впустую губить своих воинов ради того, чтобы дать нам честный бой? – хмыкнул Жослен, вынимая из колчана еще одну стрелу. – И не надейся, любезный брат.

– И в мыслях не было, – сипло ответил Ариэль, и Жослен едва разобрал его слова за грохотом врезающихся в стену камней. – Мы все здесь умрем. Издохнем в пыли и дыму на потеху этому благочестивому воителю.

– Довольно! – ответил Жослен, зная, что в пылу сражения подобные мысли становятся в сотни раз опаснее, чем в часы размеренных бесед у орденского очага. Но стена содрогнулась вновь с оглушительным громом, от которого зазвенело в ушах, и камни валганга на мгновение ушли из-под ног. Кто-то из братьев пошатнулся и упал на одно колено, схватившись рукой за неровно сколотый бруствер. А следом отчетливо раздался шелестящий звук сыплющегося песка. Словно тысячи змей с шуршанием проползли вверх по подрагивающей стене, в глубине которой рождался медленно набирающий силу гул.

– Дрянь, – первым сказал Ариэль, на мгновение даже опустив арбалет. Выражение его лица по-прежнему скрывал топфхельм, но от обреченных интонаций в его голосе Жослена пробрала дрожь. – Всё же проломили.

– Еще держится! – ответил Жослен, закричав скорее от избытка чувств, чем от необходимости. В тот миг ему казалось, что вокруг повисла мертвая тишина, нарушаемая лишь далекими криками кружащих над морем чаек. – Вилл! Вилл, стена!

Уильям едва ли услышал его голос и обернулся скорее интуитивно, тоже почувствовав всю сокрушительность последнего удара. Требушет выбросил высоко в воздух еще одно каменное ядро, и шелестящий звук осыпающегося песка сделался громче. С бруствера сорвался первый камень.

– Проклятье! Они нашли слабое место!

Ариэлю совсем не вовремя – и не к месту – вспомнился рассказ о том, как тридцать с лишним лет назад Аскалон брали франки. И точно так же проломили стену во время одного из штурмов. Тамплиерам, бросившимся в тот пролом во главе с Великим Магистром, это стоило жизни. Но видевший и запомнивший этот штурм на всю жизнь мальчик-оруженосец никогда не говорил Ариэлю, где именно была пробита брешь, а если бы и рассказал… Даже владей Льенар даром предвидения и знай всё наперед – даже вздумай он предупредить своего непутевого брата, – за эти годы Ариэль давно бы забыл точное место. Но кладка там могла быть и слабее. Что если… это и был тот роковой пролом, наспех заделанный после того, как крепость наконец оказалась в руках христиан? Пусть каменщики осматривали стены вместе с рыцарями, но в жизни всегда оставалось место случайности или невнимательности. И обыкновенной человеческой беспечности и глупости.

До чего иронично, – подумал Ариэль, когда требушет ударил вновь и часть стены начала распадаться у них на глазах. Поначалу медленно, словно само время замерло вокруг сражающихся, но с каждым мгновением камни летели вниз всё быстрее, с грохотом раскалываясь от удара об землю. Тридцать лет назад франки проломили эту стену, чтобы изгнать их нее сарацин. А ныне тот же пролом мог стать причиной их собственного падения.

– Брешь! – надрывно закричал кто-то из госпитальеров, первым бросаясь к ведущей вниз каменной лестнице без перил. – Брешь в стене! Все сюда!

Последнее, пожалуй, было неразумным. Кто-то должен был остаться на стене и продолжать отстреливаться от сарацин. Пока те уже неслись вверх по склону, с криками обнажая остро заточенные сабли.

– Слава Аллаху! Смерть неверным!

Ариэль спрыгнул с лестницы, когда до ее подножия оставалось еще несколько ступеней, оттолкнул замешкавшегося у него на пути сержанта и одним из первых вскочил на оставшиеся от стены обломки в проломе, в последний раз вскидывая арбалет на плечо. Граненный наконечник пробил кольчугу на груди у несущегося к бреши сарацина, и бежавшие следом споткнулись о рухнувший им под ноги труп. Ариэль отбросил арбалет в сторону – выстрелить еще раз он бы уже не успел, – и выхватил из ножен клинки. Меч принял на лезвие удар изогнутой сабли, и длинный узкий кинжал вошел в незащищенную шею сарацина по самую рукоять.

– Стреляй! – закричали где-то позади него, и из-за спины, поверх голов сражающихся в первых рядах рыцарей, вылетел рой оперенных белым стрел. Сарацины ответили залпом из своих изогнутых луков. Их лучники уже спешили подняться повыше и расстрелять дерущихся в проломе кафиров едва ли не в упор, внизу, у подножия плато, вновь заряжали требушеты, надеясь найти новые бреши в стене, а в самом проломе клубами стояла пыль и не смолкали крики и лязг сталкивающегося металла. Сарацины бросались на них вновь и вновь, словно бешеные псы. Словно морская волна, раз за разом накатывающая на неприступный утес, зная, что рано или поздно она размоет скалу в песок. И удары франкских мечей, казалось, причиняли врагам ровно столько же вреда, как если бы они в самом деле были не живыми людьми, а бушующей водой. Единым штормовым валом, в котором на месте одного убитого немедля вставали еще двое. Они множились, словно полчища саранчи, заваливая пролом в стене изувеченными телами павших, и крови, казалось, было столько, что она могла наполнить русло Иордана от его истока до самого устья. И текла бы в море несколько дней, прежде чем наконец иссякнуть и вновь смениться зеленоватой водой.

Уцелевший глаз щипало от стекающего по лбу пота. Сквозь пробитые в топфхельме отверстия врывался горячий сухой воздух, на губах оставался привкус каменистой пыли, и мир привычно сузился до прорези в шлеме и обрушивающихся на него клинков. Удар, блок, поворот. Новый выпад встретило перекрестье клинков – словно его вновь вела чужая рука, учившая неопытного оруженосца, как обращаться с мечом, – рукоять кинжала повернулась в обтянутой кожаной перчаткой ладони, и на обломки камней вновь брызнула яркая, алая в лучах клонящегося к западу солнца кровь.

– Стреляй!

Друзей он не видел. Знал, что они сражаются где-то рядом, но все его мысли были лишь о том, как отбросить сарацин от бреши. Как заставить их отступить. Смогут ли они дождаться заката? Выдержат ли натиск превосходящего числа противников, благодаря небеса за то, что узкая брешь не позволяет сарацинам хлынуть в город неисчислимыми полчищами?

В воздухе не стихал свист стрел и арбалетных болтов.

– Не сталкивайте их! Пусть завалят пролом своими трупами!

На мгновение Ариэлю показалось, что это был голос Уильяма – и он вполне мог отдать подобный приказ, – но лишь глупец стал бы тратить драгоценные мгновения на то, чтобы обернуться. От жары начинала кружиться голова и нестерпимо хотелось пить. Но отступать было некуда. Если каждый дрогнет и бросится к наполненным водой кувшинам, едва почувствовав жажду, то сарацины сметут их в считанные мгновения. Нужно держаться. Бой закончится с закатом. И, если небеса будут милостивы к ним, то, быть может, они успеют заделать брешь до рассвета. Заделать наспех, и сарацины вновь проломят ее в несколько ударов, но всё же… Заделав пролом, они ненадолго отбросят этих нехристей назад.

Когда солнце скрылось за возвышающимся у самого моря донжоном тамплиеров, Ариэль уже не чувствовал окровавленных, истерзанных до мяса пальцев. Не понимал, каким чудом еще удерживает в них оружие и как дышит, хватая ртом воняющий кровью воздух. Еще немного. Бой не будет длиться вечно. Ну же!

Один из сражавшихся у самого пролома госпитальеров отшатнулся от груды камней и пронзительно закричал. Стрела пронзила ему ногу чуть выше колена, и теперь он падал прямо под обрушивающийся на его голову удар сабли. Ариэль бросился вперед, и сарацинский клинок с лязгом столкнулся с окровавленным, в потеках свежей и уже подсыхающей крови, мечом. От усталости выпад кинжалом прошел вскользь, лишь царапнув кольчугу врага.

И по тяжелому шлему ударило сарацинским щитом. Ариэль отшатнулся, оглушенный этим ударом, судорожно хватая ртом воздух и не слыша ничего, кроме звона в ушах. Время будто замедлило свой бег вновь, залитое кровью сюрко путалось вокруг ног, но следующий удар остановило перекрестье клинков. Крест и полумесяц сошлись в последнем бою.

– Ариэль! – кричали за спиной, быть может, рвались на помощь, но… Перед глазами плыли пятна, обращаясь сероватой речной водой близ Мердж-Айюна. И плывущими по ней длинными черными прядями выбившихся из-под шлема волос.

Деревянный щит ударил в плечо, но пальцы не разжались и не выпустили рукоять меча. Сабля схлестнулась с длинным кинжалом, и в колено с силой ударило остроносым сапогом. Нога подкосилась, от боли брызнули слезы, и время, казалось, почти замерло. Каждый удар сердца тянулся вечность. В лицо дыхнуло холодом речной воды на рассвете. И защекотало ноздри запахом еловых иголок.

Ариэль…

Раскаленный воздух с хрипом ворвался в горло, Ариэль моргнул, пытаясь избавиться от слепящих глаз слез, и почувствовал жгучую боль в груди. Ключица негромко хрустнула.

Рот наполнился кровью, потекшей по подбородку – горячей, мерзко стягивающей кожу, – пальцы стиснули рукоять кинжала со всей оставшейся в них силой, и небо опрокинулось перед его взглядом. Плечо с силой сжала чья-то рука, и это небо – яркое безоблачное небо чистого лазурного цвета – обратилось пронзительно-голубыми глазами под остро изогнутыми бровями. Ариэль растерянно сглотнул, поперхнувшись кровью, и услышал негромкий, без тени ехидства и осуждения, вопрос:

– И куда же ты смотрел?

Ариэль не ответил. Лишь протянул руку, хватаясь за кипенно-белый плащ, и уткнулся лицом в теплое плечо с рассыпанными по нему кольцами длинных иссиня-черных волос.

========== Глава пятьдесят первая ==========

На курчавой иссиня-черной бороде запеклась кровь. Уже потемнела, сделавшись почти такой же черной, но от этого стала лишь заметнее на приоткрытых посиневших губах. Уильям остановился в полуярде от лежащего на носилках тела – одного из дюжин тел в черных и белых одеждах с красными крестами – и бессильно опустился на одно колено, уперевшись острием окровавленного меча в каменный пол орденского лазарета. Они все лежали здесь, в отдельном зале с высоким потолком и зажженными по стенам факелами, в ожидании того часа, когда братья закончат перевязывать раны живых и обмоют тела мертвых, но Уильям смотрел – видел почти ослепшими от слез глазами – лишь одно неподвижное посеревшее лицо.

В смерти они с Льенаром стали похожи еще сильнее, чем были при жизни. Пусть волосы у Ариэля были втрое короче, не было левого глаза и не сломан нос, но сами лица – узкие, загорелые, с остро изогнутыми бровями и короткими бородами – сливались перед его взором в одно. А потому Уильям не понимал теперь, кто именно лежит перед ним без дыхания и уже не откроет глаза, даже если накричать на него и изо всех сил встряхнуть за плечи. Словно их отбросило на восемь лет назад, и Уильям вновь стоял над вырытой могилой у стен замка Бельфор. Только теперь хоронил их обоих. И боль – давно притупившаяся, ставшая за эти годы лишь тенью прежнего горя – терзала его с новой силой.

Он должен был быть рядом. Он должен был уберечь.

Он ненавидел, когда его самого называли мальчиком, но именно так Уильям всегда относился к Ариэлю. Всегда видел в его лице того мальчишку-оруженосца, впервые увиденного им в командорстве Ля Рошели и с опаской смотревшего на чужой, незнакомый ему мир яркими голубыми глазами. Даже когда этот мальчик стал выше Льенара, отрастил кудрявую бороду и закрыл шрам на месте левого глаза повязкой, Уильям не переставал видеть в нем… младшего брата. Так же, как видел старшего – да что там, почти отца, научившего его столь многому – в Льенаре. Они оба дали ему гораздо больше, чем могли бы – и хотели – дать де Шамперы. Они оба защищали его так, как не стали бы родные.

Пусть в юности Уильяма считали неблагодарным мальчишкой – бешеным, с которым никто не желал иметь дела, – но он по-прежнему помнил, как отвечал барон де Шампер на выходки того, кого он долгие годы называл своим сыном и наследником. Рыцарь – ничто без своей чести, и Уильям понимал, почему барон не желал, чтобы о благородном семействе де Шамперов судачили сверх меры. Но всё же…

Льенар никогда бы не позволил себе промолчать при виде травли. Ариэль приставил кинжал к горлу рыцаря – христианина и такого же орденского брата, как и он сам, – едва тот посмел заикнуться о том, что может выдать Жослена. Они не думали о чести и чужом осуждении, когда защищали тех, кто был им дорог. Они бы не повернулись спиной к чужому бастарду лишь потому, что он излишне вспыльчив и драчлив.

Боже, прости мне мою гордыню, но разве это справедливо? – спрашивал Уильям небеса, не отводя взгляда от лица мертвого друга. – Они были в сотни раз достойнее всех тех рыцарей, что я знал в Англии. И половины тех, кого узнал в Святой Земле. Так почему же они оба теперь мертвы, а недостойные по-прежнему пируют в своих замках? Прячутся от сарацин за своими несметными богатствами, зная, что всегда сумеют выкупить себя из плена. Почему же Ты не позволил мне спасти его? Почему?!

Он видел тот страшный удар, разрубивший Ариэлю грудь и ключицу. Видел, как медленно падал умирающий друг, и как безвольно откинул он голову в тяжелом шлеме, а в воздух вновь взвилась кровавая пыль. Но Уильям был слишком далеко. Они оба в тот миг оказались слишком далеко. И лишь сумели отбить залитое кровью тело, уже зная, что увидят под шлемом. Слипшуюся окровавленную бороду и пустой, словно прозрачный голубой камень, глаз. И Уильям не сразу решился закрыть его дрожащей рукой.

Жослен остановился у него за спиной, рвано кашлянул, но сиплый голос всё равно сорвался после первого же произнесенного им слова.

– Мы… так и не смогли разжать ему руку. Будто… чертовщина какая-то.

Уильям моргнул, не поняв в первое мгновение, о чем ему говорят, и отвел взгляд от застывшего лица. В левой руке Ариэль по-прежнему сжимал кинжал Льенара. Чертовщина. Или знак свыше.

– Значит… похороним вместе с ним.

Так будет лучше. Льенар был бы рад тому, что его клинок еще столько лет служил другим. Теперь же… Никто, кроме них, не поймет, насколько важен был для них троих этот кинжал. Но право носить его было лишь у Ариэля. Будет… правильно, если они похоронят его вместе с оружием брата. Сколько бы ни осталось мужчин из этого рода на Западе, на Востоке история братьев де Валансьен закончилась во дни падения Аскалона. Как, по сути, и началась. Уильям не знал, когда Льенар впервые взял в руку этот кинжал, но чувствовал, что на закате этого дня для них с Ариэлем будто замкнулся круг.

А тем, кто еще оставался в живых, нужно было утереть бессильные слезы и вновь подняться на ноги. Их борьба еще не окончилась.

– Что будем делать? – сипло спросил Жослен уже позднее, глядя, как кричат друг на друга каменщики, пытаясь в темноте хоть как-то заложить пролом в крепостной стене. Сизифов труд, думал Уильям, не отрывая взгляда от пляшущих по камням и окровавленной земле отсветов от дюжин факелов.

– Я не знаю. Да и ты… слышал нашего славного магистра.

На закате султан остановил штурм и приказал вывести к стенам осажденного города Жерара де Ридфора. Магистр, в отличие от взбунтовавшегося короля, говорил именно то, чего ждали от него ликующие сарацины. И пусть он обращался лишь к тамплиерам, но в тот миг его голос, казалось, слышали все, кто пережил штурм.

– Я ваш Великий Магистр! Вы клялись беспрекословно следовать Уставу нашего Ордена и подчиняться моим решениям, не задавая вопросов! И теперь я приказываю вам сложить оружие!

Уильям при этих словах не почувствовал ничего. Ни злости, ни даже тени сожаления, что они доверили этому человеку право командовать Орденом, а тот отплатил им вероломным предательством. Один человек, получивший слишком большую власть, погубил их всех.

Командор госпитальеров задал ему тот же вопрос, что и Жослен. Пришел в донжон тамплиеров, присел на предложенный ему стул и спросил, внимательно глядя Уильяму в лицо усталыми светлыми глазами:

– Что вы будете делать, брат? Теперь, когда ваш магистр…

Уильям ответил не сразу. Ему хотелось лишь одного: снять тяжелую, давящую на плечи и поясницу кольчугу, накрыться с головой черно-белым покрывалом и уже… не просыпаться. Не видеть всего этого, не слышать стонов раненых, не бросать землю в огромную, выкопанную наспех яму – поскольку времени рыть каждому отдельную могилу у них не было, – и не думать о том, что ему не суждено даже увидеть Сабину в последний раз.

– Я не знаю, – повторил Уильям ровным голосом. Сил кричать и спорить уже не осталось. – В одном де Ридфор прав. Устав требует от нас беспрекословного подчинения. Но если мы сложим оружие… Даже если нас не казнят, как других братьев у Хаттина, как мы будем смотреть в глаза защитникам города? Если они продолжат сражаться, а мы покорно закроемся в прецептории…

– А если вновь подниметесь на стену, но город падет, то вы уже не сможете надеяться даже на заступничество своего магистра, – понимающе кивнул госпитальер.

– На заступничество магистра, – ответил Уильям, – я бы при любом раскладе не надеялся. Даже будь нашим магистром покойный де Сент-Аман. Я командую этой прецепторией, и отвечать за нее мне, а не магистру. Но де Ридфор может… усугубить наше положение. Сдается мне, он ныне очень близок к трону Салах ад-Дина. И с него станется попытаться воспользоваться этим, чтобы отомстить нам за неповиновение. Отомстить мне, – исправился Уильям после секундного раздумья. – Многие братья продолжат сражаться вместе со мной, но даже я не вправе оспорить приказ Великого Магистра.

Ему нужно было время на раздумья. Хотя бы до рассвета. Но верного ответа всё не находилось. Верного ответа здесь и не было. Любое решение так или иначе приводило его в тупик. Сложить оружие? Запереться в донжоне, словно трусливые крысы? И позволить сарацинам и дальше убивать достойных людей? А как же Устав, на который так надеялся предатель де Ридфор? Как же клятвы защищать других? Клятвы рыцаря и клятвы храмовника?

Дабы ни один христианин не был напрасно и безосновательно подвергнут лишениям.

Сражаться дальше? И обречь всех, кто пойдет за ним? Всех, кто поставит его слово выше приказа Великого Магистра?

Боже, дай мне знак, как поступить. Как Царство Небесное превыше царства земного, так и Твоя воля превыше человеческой.

Черное небо за узким окном кельи медленно светлело, но ответа на хотя бы один из этих вопросов у Уильяма по-прежнему не было. Он не мог заснуть – хотя и пытался, – не мог есть – и едва притронулся к принесенной оруженосцем еде, не в силах проглотить и куска, – и не мог закрыть глаза даже на мгновение, потому что перед внутренним взором немедленно появлялось мертвое лицо Ариэля. В темноте Уильяму мерещилась застывшая на окровавленных губах улыбка. А затем другая, полная нежности, на чуть асимметричных губах молодой женщины. И появлявшиеся на ее щеках ямочки.

Борись, шептал ночной ветер ее голосом. Разве ты опустишь меч и не защитишь меня, если магистр прикажет тебе сдаться? Вспомни сам, сколько в стенах Аскалона таких же, как я. Детей, которых пугает один лишь гром далекого сражения на стенах. Женщин, что молятся ночи напролет о спасении близких. Мужчин, что страстно желают встать плечом к плечу с тамплиерами, но слишком молоды, слишком стары или слишком слабы для этого.

– Ты хоть немного спал? – спросил Жослен, когда на рассвете Уильям вошел в трапезную, так и не сняв кольчуги и измаранного в крови сюрко.

– Не смог.

– Ты решил сложить голову в бою? – задал друг еще один вопрос и поднял край рта в горькой полуулыбке. – Не лукавь, Вилл. Ты продолжишь сражаться. И я с тобой согласен. В пекло де Ридфора и его приказы.

Уильям смог ответить не сразу. Жослен лучше любого иного рыцаря понимал, что их ждет и чем может закончиться эта осада. Жослен, в отличие от Уильяма, не был маршалом и знал, что рядовые храмовники сарацинам ни к чему. Им будут рубить головы безо всякой жалости.

– Я… – голос сорвался, и ему пришлось даже зажмуриться на мгновение. – Я никого не стану звать за собой. И уж тем более не стану приказывать им идти наперекор магистру. Но я… я хочу сказать…

Жослен поднялся со скамьи и протянул ему руку. Простое дружеское объятие придавало больше сил, чем любые слова и заверения в том, что они справятся.

Что бы ни случилось, мы продолжим бороться. И неважно, что нас осталось лишь двое.

***

Неделю спустя Аскалон продолжал сопротивляться. Заделанный пролом в стене остановил сарацин лишь ненадолго, но когда они вновь прорвались в город, то обнаружили новое препятствие. На улицах города были возведены баррикады. И каждую из них христиане сдавали с боем, свистом стрел и реками пролитой крови. Не ждавшим столь яростного сопротивления магометанам казалось, что на каждого убитого кафира приходилось десять их единоверцев. Словно их бросили в клетки к бешеным львам, и те рвали на куски всякого, до кого могли дотянуться когтистой лапой. Франки дрались за каждый ярд городских улиц, поднимали врагов на копья, вырывали стрелы из мертвецов, когда лишались своего последнего оружия, и били сарацин окровавленными наконечниками, до судорог в пальцах сжимая оперенные белым древки.

К концу шестого дня христиане заперлись в венчающей город цитадели, но упорно продолжали защищаться. На залитых кровью улицах лежали мертвецы, чьи тела не успели забрать при отступлении, начиная стремительно гнить под палящим солнцем, а те из жителей, кто не пожелал сдаться на милость сарацин, ютились за стенами рыцарской крепости. Из-за окружавшей донжон стены доносилось непрерывное пение католических псалмов.

– Ломай! – отвечали сарацины и били в ворота тараном, стреляли из луков горящими стрелами и клялись вырвать сердце всякому, кто откажется прекратить это бессмысленное сопротивление.

– Получи! – кричали франки, бросая со стены даже простые камни. И хохотали, как безумные, при каждом попадании по остроконечному шлему.

Но на восьмой день даже самым упрямым из их числа стало понятно, что к следующему закату ворота проломят. Им оставалось лишь запереться в донжоне и поджечь за собой лестницу. А сарацинам – ждать, когда у осажденных закончится вода и провиант.

– Вот теперь, – угрюмо сказал Жослен, бессильно прислонившись спиной к стене, – мы и в самом деле издохнем, как крысы.

Уильям не ответил. На рассвете одна из сарацинских стрел пробила ему кольчугу на правом плече и оставила рваную рану, которую дергало при малейшей попытке шевельнуть рукой. Осмотревший рану лекарь полагал, что заражения можно не опасаться, но каждый выпад мечом теперь становился настоящей пыткой.

Жослен, впрочем, упрямо старался не унывать. Даже когда снаружи вновь что-то загорелось, и к запахам крови и гниения примешался горький удушливый дым.

– Что скажете, мессир маршал?

– Я думаю, – глухо сказал Уильям, пытаясь пристроить раненую руку поудобнее. Принесший кувшин воды командор госпитальеров ответил точно так же.

– С нами восемь рыцарей и три дюжины сержантов, – цинично подсчитал в мыслях Жослен. – Остальные мертвы.

– Тринадцать рыцарей, – ответил госпитальер с негромким усталым вздохом. – И полудюжина сестер, стреляющих из арбалетов. Но, скажу откровенно, братья, женщинам с таким оружием сладить непросто.

– И у мирских чуть больше сотни человек, еще способных поднять мечи, – подытожил Уильям и поморщился от вновь стрельнувшей в плечо боли. – А сарацины злы, как черти.

И госпитальер первым решился высказать то, о чем думали все трое. О людях, до последнего отказывавшихся уступать врагу и веривших, что их рыцари сумеют их защитить. Надеявшихся на помощь извне – которой не могло быть, – и на силу христианских мечей – которая, увы, мало что стоила против настолько превосходящего ее числа противников. Нужно было хотя бы попытаться спасти всех этих людей.

– Если они вновь предложат нам сдаться, стоит согласиться. Пока они не обезумели от ярости. Иначе они вырежут всех, кто прячется в этом донжоне.

– Если предложат, – глухо повторил Уильям, часто моргая в попытке избавиться от пляшущих перед глазами пятен. Жослен несколько долгих мгновений слушал, как Уильям со свистом вдыхает воняющий кровью и дымом воздух, а затем резко поднялся на ноги.

– Я позову лекаря. Сдается мне, твоя рана воспалилась.

– Жос… – просипел Уильям, чувствуя, что друг не ошибся. – Если я не смогу… не буду в силах…

– Я понял, – кивнул Жослен, но не отмахнулся от него и все же остановился. – Если они предложат сдать город…

– Ответь… что маршал согласен. Думаю… остальные меня поддержат.

Иного выбора у них уже не оставалось. На рассвете девятого дня растаяла последняя надежда изгнать сарацин из Аскалона. На рассвете десятого во двор сдавшейся на милость победителя крепости – последнего оплота христиан в осажденном городе – въехал на белом жеребце султан Салах ад-Дин.

========== Глава пятьдесят вторая ==========

В душном, раскалившемся под солнцем воздухе по-прежнему стоял запах гниющей плоти. Сарацины милостиво позволили сдавшимся похоронить своих мертвых – не иначе, как опасались заразы, что всегда несут разлагающиеся на жаре тела, – но эта вонь, казалось, успела пропитать каждый камень в Аскалоне и преследовала рыцарей даже в самых глубоких подвалах, где стояли сырость и жуткий могильный холод. Именно в этих подвалах их и заперли в ожидании, когда магометанский султан вынесет неверным свой приговор.

– Обезглавят, – угрюмо сказал один из братьев, уже немолодой сержант, беспрерывно потиравший озябшие руки. – Нужно было сразу сдаться.

– Так и сдался бы, – бросил другой, возмущенный таким малодушием. – Как Магистр, – выплюнул он почетный титул Жерара де Ридфора, – приказал.

– Так ведь маршал говорил…

– Маршал никого за собой не звал! – вмешался Жослен звенящим от злости голосом. – Или ты, любезный брат, ворон считал, когда маршал собрал нас всех в прецептории и сказал, что ждет от нас беспрекословного подчинения приказам магистра?! А потому не станет даже просить нас последовать за ним!

– А сам – в бой! – возмущенно ответил смалодушничавший сержант. – И что же нам было делать? Стоять и смотреть? Дело маршала – заботиться о вверенных ему людях, а он…

– Заставил нас выбирать самим, – насмешливо закончил за него Жослен. – Каков мерзавец! Мог бы приказать, а он вместо этого что удумал! Право выбора людям дал. Хочешь – сражайся, хочешь – запрись в прецептории, как магистр повелел. Силком-то никого в бой с магометанами не тащили. Так на что теперь пеняем, любезный брат? На собственную трусость?

– Был бы у меня меч, – процедил оскорбленный этими словами сержант, – и я бы не посмотрел на то, что ты рыцарь.

– Да ты не бойся, – презрительно ответил Жослен. Когда-то давно, еще совсем мальчишкой, не знавшим бед и потерь, он клялся Анаис, что будет улыбаться всегда. Какие бы испытания ни выпали на его долю. Но ныне даже святой не сумел бы выдавить улыбку. – Султану маршал скажет, что мы все продолжили сражаться по его приказу. Глядишь, тебе еще удастся сохранить на плечах свою пустую голову.