Текст книги "Железный Маршал (СИ)"

Автор книги: Атенаис Мерсье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 52 страниц)

И Сабина злилась на саму себя еще сильнее от того, что не могла отрицать: она по-прежнему находила его красивым. Самым красивым для нее, самым лучшим, самым сильным и самым надежным, и от того пальцы будто сами тянулись дотронуться до падавших ему на плечи густых медно-каштановых волос, погладить аккуратно подстриженную бороду и каждую черту худощавого лица с бронзовым загаром. Обнять его, почувствовать перекатывающие под кожей мускулы и больше не отпускать ни на какую войну. Если бы только ему самому это было нужно.

Довольно. Мы расставили все точки. Мы больше друг друга не любим.

Мадлен, к счастью, не заметила ее смятения, погруженная в какие-то собственные терзания. А потом неожиданно закатила Сабине настоящий скандал.

– Почему мы здесь?

– Что, прости? – не поняла Сабина, лежавшая на спине на разбросанных по полу подушках и больше занятая чтением арабского трактата о кожных болезнях, чем прислушивавшаяся к бормотанию Мадлен.

– Почему мы здесь, когда все в Иерусалиме? – повторила та, втыкая иглу в свое извечное шитье. Словно хотела проткнуть не ткань, а кого-то из плоти и крови.

– Потому что здесь король, – сухо ответила Сабина, уже опуская взгляд к низу страницы, но дочитать и осмыслить прочтенное ей не позволили.

– Король, который вот-вот умрет, – бросила Мадлен, яростно делая очередной стежок. Сабина опустила книгу на подушки и приподнялась на локте, опираясь на ковер предплечьем и ладонью в складках темно-синей ткани свободного расширяющегося рукава.

– Король, – ответила она с нажимом, заставившим Мадлен вздрогнуть и опасливо передернуть плечами, поднимая на нее красивые синие глаза, – еще не умер. И я его не оставлю.

– А что потом?! – бросила Мадлен, часто моргая, но упрямо не отводя взгляда. – Вот ты посмотри на себя. Кто будет давать тебе безанты на такие красивые платья, когда он умрет?

Красивые… платья? И только? Неужели ничто другое эту дуреху не волнует?

– Я, по-твоему, кто? – неожиданно для самой себя рассвирепела Сабина, садясь и выпрямляя спину, но по-прежнему опираясь ладонью на мягкий ковер. – Королевская содержанка? Или нет, чего уж мелочиться?! Шлюха прокаженного! С чего бы еще королю приближать меня к себе, верно?! Я ведь красивая и доступная! Я спала с его отцом, так почему бы мне не спать еще и с ним, так ты обо мне думаешь?!

– Ты, – пролепетала Мадлен, опешив от такой вспышки ярости, – с королем Амори?

– Да, я с королем Амори! – зло огрызнулась Сабина. – Он брал, что хотел, а мне не хватило смелости отказаться от такой милости! Хвала Господу, что он хотя бы не наградил меня своим королевским бастардом! А может, и хотел бы наградить, но не зря, верно, при дворе сплетничают, что я бесплодна, как пустыня!

Она не зачала ни от короля, ни от Уильяма. Быть может, она вообще на это не способна, но если в прошлом она считала это горем и жалела, что ее храмовник не оставил ей ничего, кроме воспоминаний, то теперь уже была склонна полагать, что это дар. Уильяму не нужны были дети. Ни от нее, ни от какой-либо иной женщины, потому что Уильям куда сильнее хотел быть непогрешимым рыцарем Христа, чем любящим отцом. А ей самой уж точно не нужны были дети от Амори.

– Он взял тебя силой? – пролепетала Мадлен, забыв про свое шитье, и Сабина сдавленно рассмеялась.

– Что ты, моя дорогая. Я была уверена, что нет. Я убеждала саму себя, что в этом не было ничего страшного. Это ведь просто кровь, верно? А то, что я совсем его не любила… Какое кому дело до этого, если сотни и тысячи женщин ложатся под мужчин, которых не любят? А потом, – Сабина замолчала и уставилась в окно, на шуршащие в закатной тишине листья фруктовых деревьев. – А потом, – продолжила она дрожащим голосом, – в моей жизни появился мужчина, которому я была готова отдать всё то немногое, что имела. Вот только того, что мужчины считают самым главным, у меня уже не было, понимаешь? Того, что сразу дало бы ему понять, как сильно я люблю его. Вместо этого я пришла к нему, как шлюха, и в конечном итоге он оставил меня, как мужчины всегда оставляют шлюх. Хотя что я рассказываю, тебе ведь все равно этого не понять.

– Мне не понять? – оскорбилась Мадлен, но Сабина засмеялась вновь и закачала головой, отчего перед глазами промелькнули черные завитки волос.

– Ты солгала мне. Я поняла это только сейчас, когда услышала, каким тоном ты спросила меня об Амори. Я не знаю, кем был отец Элеоноры, но ты уж точно не отдавалась ему ради куска хлеба. Да и с чего бы тебе так любить этого ребенка, если ее отцом был насильник? Ты же вся светилась, когда впервые взяла ее на руки.

Мадлен на мгновение потупилась, но откровенничать не пожелала, вместо этого вновь попытавшись броситься в атаку.

– Может, я и не отдавалась ради куска хлеба, но мне приходилось воровать! И я не хочу возвращаться на улицу, не хочу! А именно это со мной и произойдет, когда король умрет! Мы должны быть в Иерусалиме, рядом с принцессой Сибиллой и ее сыном, а не здесь! Мы должны бороться, чтобы однажды нас не вышвырнули прочь!

Сабина сложила руки на полусогнутом колене под шелковой тканью блио, смерила девчонку презрительным взглядом, а затем пожала плечами – Бог тебе судья, глупое создание – и ответила:

– Иди.

– Что? – растерялась Мадлен.

– Иди, – повторила Сабина. – В Иерусалим. Добивайся благосклонности Сибиллы, как делают все те, кто сейчас должен быть рядом с королем, но предал его при первых же признаках болезни. Я тебя не держу. Я не нуждаюсь, – процедила она, отбросив фальшивую снисходительность, – в людях, которые при малейших трудностях бросят нас и убегут к Сибилле или еще кому-то столь же влиятельному. Только вот не забывай, моя дорогая, что это я привела тебя во дворец. И без меня ты всего лишь очередная швея. Думаешь, ты нужна принцессе? Что ж, иди и попытай счастья. Только не удивляйся, когда выяснится, что Сибилла даже не знает твоего имени, – бросила Сабина, поднимаясь и расправляя шелковый подол. – Я тебя не держу, Мадлен. Это твое право, поступать так, как ты считаешь правильным для себя и для своей дочери. Но я останусь с королем, – закончила она, беря с круглого столика пару перчаток, и повернулась к растерянной девчонке спиной. Пусть думает и решает, что хочет. У Сабины хватало дел и без этих истерик.

В первую очередь было необходимо убедить Балдуина, что даже здоровому человеку будет куда удобнее спать в постели, а не в кресле.

– Хватит, – мягко попросила Сабина, войдя в светлые покои и попытавшись осторожно отобрать у короля очередной пергамент. – Я не хочу, чтобы ты совсем ослеп.

– Да я и так почти не вижу букв, – совсем тихо ответил Балдуин, послушно выпуская из рук желтоватый лист. – Даже когда они так близко. Поэтому что толку…?

– Уже поздно, – заговорила Сабина, пытаясь отвлечь его от этой мысли. От мысли о том, что он страшился этой слепоты с шестнадцати лет, молился, чтобы этого не случилось, но все молитвы оказались напрасными. – Тебе нужно отдохнуть.

– Я не устал, – вяло отмахнулся от нее король, но весь его вид говорил об обратном. Сабина протянула руку, осторожно расплетая тонкие волосы, цветом напоминавшие потускневшее золото, расчесала пальцами упавшие ему на плечи длинные, едва волнистые пряди и попросила:

– Пожалуйста. Ради меня.

Балдуин вздохнул, наверняка злясь из-за собственной беспомощности, но послушно сжал предложенную руку правой ладонью с двумя оставшимися пальцами. Выпрямился, опираясь второй рукой на столешницу, и из перекошенного рта вырвался сдавленный стон. Сабина подставила плечо и повела, почти протащила его к приготовленной для сна постели. Король был едва ли на дюйм выше нее, а от болезни исхудал настолько, что она могла бы донести его и на руках, как ребенка. Хотя этого Балдуин ей, пожалуй, уже бы не простил.

Проклятье, думала Сабина, укладывая короля на кровать и развязывая многочисленные шнурки на плотной, скрывающей язвы одежде. Это должна была быть Сибилла. Это должна была быть его мать, Агнесс де Куртене. Это должен был быть кто угодно, но только не совершенно чужая Балдуину дочь сарацинского купца, не имевшая к его семье ровным счетом никакого отношения. Так где же она теперь, вся эта королевская родня?

– Не уходи, – попросил Балдуин, оказавшись под теплым, несмотря на уже набиравший силу летний зной, одеялом. И признался едва слышным шепотом. – Я боюсь не проснуться.

– Чушь! – заявила Сабина, садясь рядом на кровать и опираясь на нее руками в перчатках. И добавила без какого-либо почтения. – Не желаю слышать подобные глупости! Даже думать так не смей, ясно тебе?

Балдуин хмыкнул в ответ почти весело и сощурил мутные белесые глаза, будто пытаясь разглядеть хоть что-то, кроме темного – из-за черных волос, смуглой кожи и темно-синего блио – силуэта.

– Знаешь, для женщины ты бываешь слишком резка. И, пожалуй, слишком прямолинейна.

– Да… – пробормотала Сабина, едва не вздрогнув от этих слов, – мне говорили.

Это был он. Он сказал ей об этом в первый день паломничества к Иордану, когда спрыгнул с коня рядом с устало бредущей служанкой. А потом и вовсе усадил ее в седло и пытался развлечь разговорами, только бы она хоть раз улыбнулась.

– Кто говорил? – заинтересовался Балдуин, устраиваясь поудобнее и пытаясь отвлечься от мыслей о неумолимо приближающейся смерти. И пробормотал себе под нос. – Ла-Сефори*. Нужно собрать войска у Ла-Сефори. Подай мне пергамент, я запишу.

– Я сама, – ответила Сабина и, поднявшись с постели и вернувшись к столу, рефлекторно начертила арабскими буквами: Саффурия. Затем нахмурила изогнутые полумесяцами брови и торопливо подписала снизу франкское название.

– Так всё же, – вновь спросил Балдуин, – кто говорил?

– Он, – рассеянно ответила Сабина, рассматривая черные линии своего почерка на желтоватом листе пергамента.

– Уильям де Шампер?

Сабина замерла в растерянности, не сразу решившись повернуть голову, а когда всё же повернула, король смотрел на балдахин над кроватью. Но едва ли видел украшавшее его шитье.

– Ты, – спросила она почти шепотом, – правда хочешь всё это услышать?

– Меня никто никогда не любил, – отозвался Балдуин ровным сиплым голосом. – Мне любопытно, каково это.

– Не правда, – заспорила Сабина, возвращаясь и вновь садясь рядом с ним. – Я тебя люблю.

– Не так, – ответил король с почти веселыми нотками. – Знаешь, я вдруг вспомнил слова Пьера Абеляра*: «Любовь – одно из тех страданий, которые невозможно скрыть: одного слова, одного неосторожного взгляда, иногда даже молчания достаточно, чтобы выдать ее». Помнится, при первом прочтении я этих слов не понял. Как же можно выдать что-то, когда ты молчишь? Удивительно, но в конечном итоге именно это вы и сделали. А сейчас ты вновь молчишь, потому как не знаешь, что сказать, верно?

– Верно, – тихо, почти робко ответила Сабина. – Ты недоволен?

– Чем? – не понял король. – Тем, что он тамплиер? Или тем, что ты сарацинка? Мне трудно судить о том, чего я совсем не знаю. Но… может, ты расскажешь мне, почему он? Раз уж мои собственные мысли о чем бы то ни было всё чаще кажутся тебе чушью.

У Сабины дрогнули в робкой улыбке губы, и она не удержалась от ехидной шпильки:

– А ты вновь считаешь, что со мной можно говорить лишь о мужчинах, верно?

– Мне любопытно, – повторил король без намека на осуждение, и она придвинулась поближе, устраиваясь поудобнее на мягких хлопковых простынях.

– Даже не знаю, что тут сказать, – качнула головой Сабина, протягивая руку и осторожно поправляя падающие на слепые глаза волосы.

Пожалуй, начну с начала.

Комментарий к Глава двадцать седьмая

*Ла-Сефори (арабское название – Саффурия, еврейское – Ципори) – местность в Галилее в шести километрах от Назарета. В наше время является археологическим памятником и национальным парком. Первые упоминания города относятся к 100 году до нашей эры, а в годы существования Латино-Иерусалимского королевства там была выстроена башня, сохранившаяся и по сей день. В 1183 году Балдуин стянул к Саффурии практически все имевшиеся у него войска, ожидая возможного нападения Салах ад-Дина.

*Пьер Абеляр (1079 – 21 апреля 1142) – средневековый французский философ-схоласт, теолог, поэт и музыкант. Также известен тем, что католическая церковь неоднократно осуждала Абеляра за еретические воззрения.

Если вы об этом еще помните, эта же цитата Абеляра выведена мною в эпиграф второй части. Поскольку она в полной мере и, пожалуй, лучше любых иных слов определяет отношения Уильяма и Сабины.

========== Глава двадцать восьмая ==========

Нижняя Галилея, Изреельская долина, октябрь 1183.

Ветер задувал с запада, хлеща по воздуху полами пирамидальных шатров и принося с собой запах дыма и мяса, жарящегося на разведенных в лагере кострах. Те чадили в лицо из-под установленных на шестах навесов из плотной холстины и почти не спасали от безжалостно атаковавшей лагерь сырости.

– Мессир регент, – ругались сквозь зубы и пехотинцы, хлюпающие водой в кожаных башмаках, и опоясанные рыцари, пытающиеся спасти от ржавчины драгоценные кольчуги. Особенно остро вопрос стоял для безземельных рыцарей, для которых кольчуга, меч и боевой конь-дестриер действительно были единственными ценностями. – Кто же ведет войну, когда начинается сезон дождей?

– Зима в этом году пришла рано, – качали головами воины-старожилы, словно пытаясь сказать, что мессир регент не так уж и виноват в незнании особенностей палестинской погоды. Как и в том, что египетский султан вновь принялся разорять франкские земли, вторгшись в Галилею и дойдя до самого Назарета. Говорили, будто находившийся в городе король принял это известие с удивительным спокойствием и приказал приготовиться к обороне на тот случай, если Салах ад-Дин решит брать Назарет штурмом. Султан по неизвестным франкам причинам отказался от этой мысли – быть может, не хотел унижать себя поединком с умирающим, теперь не способным, по слухам, даже сесть в седло, – разорил предместья города и вновь отступил от стен Назарета, направившись к горе Мон-Фавор в нескольких милях к юго-востоку. Рыцари об этом не знали, но Балдуин, получив известия о новом направлении наступления, сипло выругался, с трудом поставил ноги на низкую деревянную подставку – словно это движение придавало ему сил – и приказал послать за писцом.

– Там клюнийский монастырь*, – объяснил король сидящей рядом на мягких бархатных подушках сарацинке. Та подперла щеку рукой, поставив локоть на колени и блеснув на свету красивым золотым перстнем с бледно-голубым, почти прозрачным топазом, и кивнула:

– Магометане на нем камня на камне не оставят.

Армия Иерусалимского королевства, получив неприятные известия, спешно выдвинулась навстречу наступающему со стороны Дамаска противнику и столкнулась с ним близ источника Тубания у деревни Айн-Джалут. И мессир регент подвергся жесточайшей критике со стороны собственных соратников.

– Нужно бросить в атаку все наши силы! – требовали бароны, графы и даже простые рыцари. – Сейчас нельзя медлить! Разобьем проклятых сарацин, раз нам выпала такая удачная возможность!

Ги де Лузиньян обдумал слова всех своих советников и командиров, в том числе и старшего брата-коннетабля, и приказал рыть оборонительные рвы. Благородные рыцари, которым вместо мечей предложили взяться за лопаты – и не имело никакого значения, что копать будут пехотинцы и оруженосцы, а не сами рыцари, – от такого предложения пришли в бешенство.

– За кого принимает нас этот выскочка? – возмущались рыцари, разом припомнив Ги и его западное происхождение, и ту незначительную роль, что мессир регент играл в родном Пуату. Шестой сын сеньора де Лузиньян едва ли имел значительный опыт в командовании, куда чаще вынужденный покорно подчиняться старшим братьям, да и их военные силы не могли сравниться с целой армией Иерусалимского королевства. Уже немолодые, умудренные годами рыцари поговаривали, будто вóйска крупнее этого – полторы тысячи рыцарей и более пятнадцати тысяч пехотинцев – в Святой Земле прежде не собиралось, а потому с затаенным, никому не показываемым страхом ждали регентского провала и гибели большинства участников предстоящего сражения. Гибели в бою, гибели славной и желанной для любого благородного мужчины, но рисковавшей обернуться крахом для целого королевства.

Мессир регент же повел себя куда более разумно, не решившись на открытую конфронтацию, да еще и со значительно превосходящим его силы противником. Ги и в самом деле не чувствовал себя уверенно во главе столь огромной армии, а потому понимал, что успеха Балдуина при Монжизаре ему не повторить. Бросившись в крупное сражение, как в омут, он лишь напрасно потеряет армию и откроет сарацинам дорогу на Иерусалим. Ги предпочел уйти в оборону и выжидать.

– Завязли мы тут, любезные братья, – резюмировал как-то раз Ариэль, сидя поздним вечером перед чадящим под навесом костром. – Намертво.

Снаружи снова шел дождь, и косые струи били под навес, вымачивая всё, до чего только могли дотянуться, и заставляя пламя недовольно шипеть и плеваться красными искрами. Жослен молча выжимал мокрый, замызганный грязью край длинного сюрко с разрезами и воздерживался от обсуждения регентской стратегии и тактики.

Находящий в тот момент в шатре регента Жерар де Ридфор был далеко не так миролюбив и прямо говорил о необходимости атаковать, опираясь обеими руками на массивный стол с расстеленной на всю столешницу подробной картой Святой Земли.

– Разведчики докладывают, что сарацины вновь готовятся отступить на север. Нужно ударить, мессир, как только они окажутся за пределами своих оборонительных укреплений.

– И спровоцировать их спрятаться обратно, – сухо согласился коннетабль, не споря, впрочем, с самим планом. – Вы правы, мессир де Ридфор, нам необходимо атаковать. Но за годы, проведенные в Святой Земле, я усвоил, что заманивание противника в ловушку – это излюбленная тактика сарацин. У султана армия втрое больше нашей, поэтому не стоит рассчитывать, что он отступает из осторожности. Это западня!

Маршал храмовников, вопреки уже сложившейся привычке, не стоял, а сидел, опираясь рукой на колено и почти не отнимая от посеревших губ кубка с водой. Последняя стычка с сарацинами – такая же незначительная, как и все, на которые решался регент – наградила маршала ударом сабли, рассекшем кольчугу на правом боку, после чего тот самым непотребным образом нарушил Устав, развернув коня и ответив врагу ударом древка, на котором развевалось знамя Ордена. Сенешаль до самого утра возмущался тем, что ни один рыцарь, будь он хоть самим Великим Магистром, не посмеет использовать Босеан, как оружие, а уж маршалу это и вовсе прямо запрещено Уставом, но другие рыцари, видевшие и удар, и текущую ручьем кровь – алую на белой ткани сюрко, – и гордо поднятую голову в тяжелом шлеме, остались почти равнодушны к нарушению правил.

– Однако маршал-то у нас железный, – заявил кто-то из них тем же вечером, торопливо вгрызаясь в кусок жареного на костре мяса, сочащегося жиром и хрустящего на зубах аппетитной корочкой. – Я рядом был, сам видел: весь бок в крови, лицо белое, как у мертвеца, а он спешился, как ни в чем не бывало, и пошел, даже ни разу не пошатнувшись. Да еще и приказы по пути отдавал. Эх, не прогадал наш Магистр, не прогадал!

Лекарь молчал, зная, что стоило маршалу скрыться из виду в своей палатке, как он рухнул без сил от кровопотери, изрядно напугав окружавших его друзей и оруженосцев. После чего Ариэль долго ругался то ли на сарацин, то ли на лекарей, то ли на излишний маршальский героизм, Жослен сидел молча, сжимая сцепленные пальцы до побелевших костяшек, а Уильям изредка приходил в себя, просил воды и вновь проваливался в полусон-полубред, беспокойно мечась на мокром от пота черно-белом покрывале.

Ему мерещилась мать, возникающая из ночного дождя и садящаяся рядом на самый край неуютной походной постели. Такая, какой он запомнил ее в день собственной акколады, с красиво заплетенными, покрытыми прозрачной вуалью белокурыми волосами и сияющими от гордости глазами. Не постаревшая ни на день. Голубой шелк тек по ее белым рукам прохладной родниковой водой, касаясь его разгоряченного лица, а подрагивающие губы складывались в печальную, полную нежности улыбку.

Мой мальчик. Я с тобой, слышишь? Я всегда с тобой.

Перед глазами мелькали размытые, словно он смотрел на них сквозь толщу воды, лица родни. Лорд Артур, смотрящий с недовольством и раздражением, как и всякий раз, когда ему докладывали о необузданности бешеного бастарда. Сестры, Элеонора и Эдгита, теперь казавшиеся ему неотличимыми друг от друга слепками с материнского лица, лишенными хоть какой-то индивидуальности. Элеонора, кажется, стала монахиней – как забавно, что сразу двое детей Милдрэд де Шампер предпочли монашескую стезю, каждый свою, – а Эдгита… промелькнула перед внутренним взором прежде, чем он успел вспомнить о ней хоть что-то и вновь провалился в темноту под надрывный плач провожающего его в Святую Землю Генри.

А следом за Генри примерещилась женщина в полупрозрачной вуали, склоняющаяся над Уильямом и закрывающая его от мира, от холода и от дождя своими длинными черными волосами, едва прихваченными на затылке коралловой заколкой. Женщина, на лице которой явственно различались одни только раскосые медово-карие глаза, и полупрозрачная белизна ткани скрадывала ее тонкие черты, оставляя ему лишь смутный абрис щек и линии губ. Та женщина, что приходила к нему во снах после случайной встречи у храмовых дверей, наклоняясь к самому его лицу и почти касаясь губами его уха, чтобы прошептать:

Уильям…

Сарацинка в чадре. Еще совсем юная девушка в малиновом платье и с перевитыми розовым жемчугом косами, стоящая на коленях в Храме Соломона.

Так как же… тебя звать, мое наваждение?

Сабина.

Сабина в наброшенной на волосы темной накидке, устало бредущая по дороге к Иордану. Сабина с лукавым, как у лисички, выражением лица, поднимающая подбородок, почти запрокидывающая голову и подставляющая губы для поцелуя. Сабина с красиво подведенными глазами, застывшая на пороге в лучах лунного света и смотрящая на него с невыразимой печалью.

Я всегда желала тебе счастья.

Сабина, какой он никогда ее не видел, взрослая женщина, окутанная длинными вьющимися волосами, черным водопадом струящимися до самых бедер по голубому шелку и золотому шитью. Как и положено жене рыцаря. Как и положено жене барона.

Очнись! Я прошу тебя! Уильям, борись!

И тающая под взглядом пронзительно-голубых глаз, тающая среди красных крестов и белоснежных плащей, гремящих призывом вновь поднять блестящий на солнце меч. Ради других. Ради всех тех, кто не может защитить себя сам. Во славу и во имя Его.

Не нам, Господи, не нам! Не мне, не…

БОСЕАН!

Уильям очнулся, будто от резкого рывка, дернувшего его за ворот камизы и швырнувшего обратно на постель, и со стоном схватился за раненый бок, даже зажмурившись от остро вспыхнувшей под повязкой боли.

– Не трогай рану, – немедленно ввинтился в уши раздраженный голос Ариэля. – Она у тебя и без того пренеприятная.

– Хвала Господу, – куда более миролюбивым тоном заговорил Жослен. – Мы уже начали всерьез за тебя опасаться.

– Не дождетесь… любезные братья, – хрипло ответил Уильям, с трудом ворочая языком в пересохшем рту и часто моргая в попытке сфокусировать зрение и избавиться от размытых пятен перед глазами. – Можно мне… воды?

Воды, конечно же, дали. А при первой попытке подняться с постели обругали, не стесняясь в выражениях и не слушая заверений в том, что он чувствует в себе достаточно сил для того, чтобы хоть немного пройтись. Пришлось лежать до тех пор, пока орденский лекарь не смилостивился и с сухим кивком не разрешил Уильяму посещать военные советы, заявив напоследок:

– Если вы сейчас сядете в седло, мессир, или вздумаете упражняться на мечах с новобранцами, то рана откроется вновь. И будет стоить вам жизни. Я настоятельно прошу вас не рисковать. Ордену нужен командир. В конце концов, вы можете координировать войска и из ставки. Находиться непосредственно в гуще сражения для этого совершенно необязательно.

Координировать, впрочем, было нечего. Мессир регент продолжал ограничиваться незначительными стычками, не поддаваясь на провокации султана. Рыцари начинали роптать всё громче.

– Мы здесь для того, чтобы сражаться, а не для того, чтобы рыть землю и выливать из шлемов дождевую воду!

– Хватит прятаться от магометан за рвами и насыпями!

– В бой! Разобьем прокля́тых нехристей!

Ги упрямо продолжал выжидать. При малейшем оживлении со стороны врага бросал на него небольшие отряды, жалящие огромную сарацинскую армию, словно разозленные пчелы, но так и не вступил ни в одно крупномасштабное сражение.

– Трус! – бесновали рыцари, желавшие видеть короля-победителя, а не короля-дипломата, ищущего компромиссы там, где их не могло и не должно было быть. Престиж регента падал всё сильнее с каждой минутой промедления. Госпитальеры воздерживались от споров, сенешаль тамплиеров, по воинственности больше напоминавший братьям де Лузиньян маршала, рвался в бой не меньше, чем мирские, жаждущие наживы рыцари, а маршал неожиданно для самого регента занял сторону нерешительного Ги, а не вспыльчивой рыцарской братии.

– Если мессир регент позволит говорить, – заговорил Уильям, повторяя ту же фразу, что Ги слышал от него на одном из советов в Иерусалимском дворце, и де Лузиньян немедленно уставился на него настороженными светлыми глазами. Не иначе, как ожидал порицания и с этой стороны.

Ты же на стороне Балдуина, говорил весь регентский вид и сильнее всего его взгляд. Ты же считаешь меня лишь временной заменой, пешкой на месте короля.

– Я согласен с вашим планом, – продолжил Уильям, почти жалея, что не может прямо высказать де Лузиньяну всё, что думает о нем и о его недальновидности.

Тамплиеры выше ваших глупых склок из-за короны. Тамплиеры будут оценивать ваши поступки, мессир регент, а не ваш нрав и привычки, а потому будут поддерживать правильные решения и не соглашаться с неправильными. Во всяком случае, я намерен делать именно это.

– Согласны? – едва не растерялся регент. Сенешаль – черт бы побрал этого де Ридфора, желающего получить всё и сразу и голову египетского султана на блюде – принял скептичный вид, словно говоря, что для маршала должно быть постыдным поддерживание подобной нерешительной тактики.

– Разумеется, согласен, – повторил Уильям, на долю мгновения приложившись к кубку с водой, чтобы промочить горло. – Сами посудите, мессир, наша армия в разы меньше магометанской, погода, уж простите за прямоту, стоит на редкость отвратительная, и между двумя лагерями уже образовалось настоящее болото, в котором мы только впустую сгубим лошадей. Всё, что от нас требуется, так это не давать противнику грабить ближайшие поселения. И, если позволите, я посоветую отправить людей на север, в обход магометан, чтобы попытаться обрезать им поставки еды и фуража из Дамаска. Голод в такой огромной армии начнется быстро и избавит нас от необходимости понапрасну терять людей в сражениях.

– Пожалуй, я соглашусь с вами, мессир, – сменил регент гнев на милость, но у Уильяма внезапно появилось подозрение, что де Лузиньяну и самому уже приходила в голову подобная мысль, просто он искал подтверждения у соратников. Вероятно, подумал маршал, де Лузиньян прекрасно понимает, что играет с огнем. Его осторожная тактика ради сохранения войска чревата бунтом в этом же войске.

Иными словами, спасая армию и королевство, Ги обрекал себя на участь труса и не оправдавшего надежды полководца. Рыцари хотели сражения, даже если бы оно обернулось крахом и гибелью тысяч человек. Отказывая им в этом сражении, Ги одновременно с этим отказывал себе в уважении знати.

Д’Ибелины, верно, ликовали.

***

Весть об отступлении магометанских войск достигла Назарета на рассвете двадцатого дня после последнего столкновения франков с сарацинами близ Айн-Джалут. А вместе с ней пришли и слухи о никчемности регента королевства, об отсутствии у него необходимых рыцарю доблести и отваги и о неспособности этого здорового, находящегося в самом расцвете сил мужчины повторить хотя бы один из многих подвигов, ранее совершенных прокаженным мальчиком.

– Им не угодишь, – сухо сказал король, когда слухи дошли и до него. – Кого они хотят видеть на троне? Годфруа де Бульона*?

Сабина пожала плечами, смахнула пылинку с королевской котты, подбитой мехом на воротнике и манжетах, и спросила:

– Регент выбрал неправильную… стратегию?

– Скорее уж тактику, – поправил ее Балдуин. – Стратегия у него была более, чем верна, а вот исполнение… Он не учел, с кем столкнулся. И я говорю не о магометанах. Может, Ги и выиграл у сарацин, но он проиграл в стычке с собственными рыцарями и не сумел удержать их в узде, – король недовольно качнул головой, подпер ее рукой с двумя оставшимися пальцами и решил. – Я должен вернуться в Иерусалим. Пока споры между баронами не зашли слишком далеко.

Сабина молча кивнула, приказала служанкам паковать вещи и мебель и ни с чем не спорила до самого Иерусалима, когда Балдуин, услышав, что впереди уже видны неприступные кипенно-белые стены, неожиданно заявил, что въедет в город верхом, а не в закрытых от чужих пристальных взглядов носилках.

– Нет! – возмутилась Сабина, рефлекторно дернув поводья, когда наклонилась к королю с седла, придерживая край скрывающих его белых занавесей с золотыми крестами Иерусалима. Белая арабка недовольно заржала, встряхивая гривой, и сделала шаг в сторону от носилок, поскользнувшись одним из копыт на размытой дождями дороге, но всё же удержав равновесие. Сабину тряхнуло в седле, заставив схватиться рукой за переднюю луку, всегда казавшуюся ей чересчур низкой по сравнению с боевыми седлами тамплиеров.

– Да, – просипел Балдуин. – Они должны меня видеть. Меня, а не мои носилки.

– Ты не можешь даже ходить без посторонней помощи, – прошипела Сабина безо всякого снисхождения. – Хочешь убить себя раньше времени, пытаясь что-то доказать своим прокля́тым баронам?

– Не хочу, – согласился король. – Но сейчас я должен показать, что всё еще в силе.

– А если ты рухнешь с седла на глазах у толпы? – продолжала шипеть Сабина, безуспешно пытаясь разглядеть выражение его лица под полупрозрачной тканью.

– Не рухну, – сухо пообещал Балдуин не то ей, не то самому себе.

– Я прошу тебя…

– Я. Сяду. В седло, – отчеканил король с почти позабытой Сабиной силой в сиплом надтреснутом голосе. – И я въеду в свой город, как правитель, а не как умирающий.

Сабина так и не сумела убедить его не мучить себя понапрасну. Балдуин оседлал любимого белого жеребца – одному Господу было известно, каких трудов ему это стоило – и отослал возмущенную сарацинку к другим женщинам, окружив себя широкоплечими рыцарями в отполированных до блеска кольчугах. Сабине же не осталось ничего иного, кроме как подчиниться и внимательно следить глазами за королевской фигурой, закутанной с ног до головы в светлую – белую с золотом под цвет герба королевства – ткань.