Текст книги "Железный Маршал (СИ)"

Автор книги: Атенаис Мерсье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 40 (всего у книги 52 страниц)

– Я уже отказалась от одного бога, отец. Быть может, я была глупа, но сделанного уже не воротишь. И даже если я захочу, то всё равно не посмею. Я знаю, что Бог любит меня. И не оставит, когда они придут.

– Любит? – повторил отец. – Ради этого бога ты отказалась от семьи и всего, что имела тогда и могла бы иметь в будущем. И как же он воздал тебе? Заставил влачить жизнь бесправной служанки, беззащитной перед мужчинами и болезнью, от которой нет лекарства. Ты сгнила бы заживо, если бы заразилась от короля. Пусть теперь ты носишь красивые франкские платья, но разве порадовали бы они тебя, если бы твое лицо изуродовали язвы? И как же христианский бог ответил на твои жертвы? Внушил тебе любовь к мужчине, который отказался от женщин. Который даже не способен назвать тебя женой, чтобы не позорить своей похотью и прижитым от него ублюдком. Этот бог не любит тебя, Джалила.

Быть может, отец был прав. И она согласилась бы с ним, если бы по-прежнему была той девочкой, верившей, что мудрее него нет ни одного человека. Ни в магометанском, ни в христианском мире. Но теперь лишь качала головой вновь и вновь.

– Господь часто посылает нам испытания, отец. Я должна вынести их все. А если не справлюсь… Он пошлет мне защитника. Всегда посылал. Ты… отпустишь меня?

– Ты пришла сюда, думая, что я могу лишить головы родную дочь? Ты выбрала свой путь, Джалила, и я не стану просить тебя вернуться. Вера по принуждению не приведет ни к чему хорошему. Ни тебя, ни меня. Если ты так решила, то иди. Я буду молиться за тебя.

***

Весной Балдуин V засобирался в свой первый поход. Сабина не знала, кому пришло в голову провезти короля по его землям – пожалуй, все бароны считали, что Балдуину, никогда не покидавшему Иерусалим, пора познакомиться с королевством, – и собирала сундуки, не задавая вопросов. В Аскалон король не поехал – Сабина подозревала, что это граф Раймунд не желал, чтобы мальчик видел мать и отчима – и направился в Сен-Жан-д’Акр во главе сверкающей кольчугами кавалькады. Сабина вспоминала, как ехала по этому же тракту всего два года назад, злясь в мыслях на Балдуина и едва не проклиная Уильяма. Какими глупыми теперь казались ее прошлые метания. Как она изводила себя впустую, пытаясь не поддаваться чувствам и ожидая предательства даже от него. Как совершала одну глупость за другой, не зная, у кого просить помощи или хотя бы совета, а затем поступила точно так же, как и в паломничестве к Иордану. Бросилась в его объятия, не заботясь о последствиях. Она так часто проклинала его честь, но только эта честь и спасла ее от худшей из ошибок. Другой бы воспользовался. Себя было не жалко. Но умирающего друга и несмышленого ребенка в королевском венце…

Когда маленький король слег в Сен-Жан-д’Акре с лихорадкой, Сабина не стала никого поносить. Злого умысла она в этом не видела. И в душе будто… выгорело всё. Носила воду, обтирала, выполняла все приказания лекарей, пела песни и обещала, что обязательно поедет с ним на охоту, когда он оправится, и они подстрелят самого сильного, быстрого и опасного зверя в Святой Земле. А когда поняла, что все их старания бесполезны, то села за низкий круглый столик на резной ножке и недрогнувшей рукой написала письмо.

Король тяжело болен. Будь осторожен.

Она не подписалась – он поймет, от кого послание, даже если не вспомнит ее почерк, – и подаренным ножом разрезала седло. Она уже не помнила, у кого из рыцарей подсмотрела привычку зашивать деньги в седло в путешествии, да и не пыталась вспомнить. Куда важнее было отыскать посланника понадежнее – пажа понеприметнее, которого мало кто замечает и на которого не посмотрят ни регент, ни принцесса – и посулить ему вдвое большую награду, если он привезет ей ответ из Аскалона. А если кто и обратит на этого пажа внимание… Пусть думают, что она пишет Сибилле. Она сама напомнит о том, как ей когда-то благоволила принцесса. И притворится, что надеется вернуть эту благосклонность.

Спешно привезенный мальчишкой ответ был еще короче ее письма. Паж передал послание тайком, притворился, что неловко столкнулся с ней в коридоре, и сунул в руку тоненький пергаментный свиток длиной не больше дюйма.

– Простите, госпожа, – извинился смышленый мальчишка и побежал дальше по коридору, а Сабина решила его запомнить. И заперла дверь на засов прежде, чем развернуть письмо. Ответ был еще короче ее собственного послания.

Не вмешивайся.

Сабина перечитала письмо несколько раз – не потому, что не понимала или надеялась найти в этих словах какой-то тайный смысл, а потому, что хотела запомнить написанное его рукой, – и поднесла пергамент к горящей на круглом столике бронзовой лампе. Пусть так. Она притворится обычной служанкой, которой не доверяют ничего сложнее, чем поменять простыни на постели больного короля. Тем хуже для других.

Благородные мужчины привыкли не обращать внимания на слуг. Чем незаметнее она станет – всего лишь женщина, подносящая кубок с вином, – тем скорее у рыцарей развяжутся языки. Прежде ее, верно, опасались – думали, что она может шпионить для короля, даже если сама Сабина этого не понимала, – но теперь она служит семилетнему ребенку, а тот слишком наивен и неопытен, чтобы догадаться пойти по стопам дяди.

Никому из них и в голову не придет, что учиться у Балдуина мог не только его племянник.

========== Глава тридцать девятая ==========

Аскалон, побережье Средиземного моря, апрель 1186.

По каменной кладке змеились крупные трещины. Они вырастали прямо из земли, из уходящего вглубь плато фундамента, и поднимались на несколько футов в высоту, нарушая гармонию выложенных ровными рядами грубо отесанных блоков. При каждом порыве ветра из трещин сыпалась темная каменная пыль.

– Трясет, надо думать, – резюмировал Ариэль, отворачиваясь от стены и бросая взгляд вниз, на спускающийся к самой воде пологий склон. – От этого и кладка трескается. Я слышал, так бывает.

– В одном месте? – не согласился Жослен, наоборот запрокидывая голову, чтобы получше разглядеть трещины наверху. – Тогда бы трещины шли по всей стене, а не с одной лишь стороны. И мы здесь с самой осени, почему никто до сих пор не почувствовал, что город трясет?

– Я не каменщик, – отмахнулся Ариэль, щуря единственный глаз, который слепили отражающиеся от морской воды солнечные лучи. – Полагаю, у них найдется объяснение.

– Объяснение – это еще полбеды, – нахмурился Уильям, рассматривая подножие стены и рассеянно накручивая на пальцы шнурок из распущенного ворота котты. В спину дул ветер, трепля выбившиеся из косицы волосы и бросая их в лицо. – Если город будут штурмовать, то сюда приведут галеры. И если сарацины прознают, что стена трескается, горшки с каменным маслом станут меньшей из наших трудностей.

– Думаешь, кто-то специально…? – задумался Жослен, протягивая руку и дотрагиваясь до расползающейся по кладке паутине трещин. – Пускай сейчас Сибилла в опале, но она по-прежнему мать короля. Если ее захватят в плен, то потребуют за нее половину королевства.

– Хуже, – хмыкнул Ариэль, в глубине души считавший принцессу взбалмошным созданием, способным только портить мужчинам жизнь. Как и большинство высокородных женщин. При таком раскладе его совсем не удивляло, что даже их суровый маршал, бывший сыном не то барона, не то и вовсе принца, на дух не выносил высокородных западных красавиц, но смотрел на дочь восточного купца, как на статую Пречистой Девы в Храме Гроба Господня. Дочь купца тоже вмешивалась в игры, в которых мало что понимала, но всё же вела себя разумнее принцесс, видевших в заключении договоров и союзов лишь способ получить драгоценности, приносимые в дар многочисленными послами в надежде на монаршее благоволение. – Если Салах ад-Дин получит Сибиллу, то король сдаст ему Иерусалим, не задумываясь. Пусть он почти не помнит ее, но она всё еще его мать. Он испугается, если она попадет в руки сарацин.

– Король всего лишь ребенок, – не согласился Уильям, отступая в тень от стены, падающую на западную сторону. Солнце только поднималось к зениту, и на плещущиеся у подножия плато волны еще ложились неровные изломанные тени от сторожевых башен. – Никто не станет его слушать. Регент первым отдаст приказ запереть мальчика в покоях с вазой фруктов и не позволит ему даже решать, в чем выйти к обеду. А самому графу будет только на руку, если Сибилла исчезнет в гареме какого-нибудь эмира.

– Они не посмеют! – возмутился Ариэль, нахмурив остро изогнутые брови. – Принцесса сама бы не согласилась на подобное.

Как будто кого-то интересовало ее согласие. Лишь однажды Сибилле позволили выбирать, и она привела к самому подножию Иерусалимского трона Ги де Лузиньяна. А попади она в руки сарацин, и через какое-то время король легко может получить письмо, в котором его уверят, будто его мать без памяти влюблена в одного из своих пленителей и не желает возвращаться к христианам. Впрочем, так порой поступали и сами христиане.

Сабина наверняка бы изогнула губы в презрительном подобии улыбке и сказала, что мужчинам нет ровным счетом никакого дела до чувств женщин. Особенно когда речь шла о политике двух королевств.

– Мессиры, – обаятельно улыбнулся Жослен, в одно мгновение вернув их на семнадцать лет назад, в холодную и промозглую прецепторию Ля Рошели. Жослен умел улыбаться даже тогда, когда всем остальным хотелось опустить руки. – Вы слишком увлеклись своими попытками заглянуть в будущее. Принцессе еще ничего не угрожает. А наш долг в том и состоит, чтобы не допустить… беды.

– В первую очередь, это долг ее многомудрого мужа, – не согласился Уильям. Тень под стеной постепенно смещалась в сторону, и в какой-то миг ему померещилось марево над зеленоватой морской водой. – Но он что-то не слишком озабочен трещинами в кладке. Не знать о них он не может, если, конечно, не совсем глупец и не посылает каменщиков с проверками. Но его стараниями стена могла бы и обвалиться, если бы твоему оруженосцу не вздумалось нарушить запрет капеллана и полазать по холмам.

– Мальчик скучает по дому, – пожал плечами Жослен. – Сдается мне, через пару-тройку лет у него не будет иного выбора, кроме как присоединиться к Ордену, но пока что… Ему тяжело от того, что приходится безвылазно сидеть в прецептории, а я ему не отец и уж тем более не хозяин, чтобы запирать его там, как в клетке. Но, как видишь, и от своеволия бывает немало пользы.

– Вопрос только, что нам теперь с этим делать, – пробормотал Ариэль, имея в виду вовсе не своеволие. – Не удивлюсь, если мы пойдем к де Лузиньяну, а он вновь умоет руки. Ему выгодно восстанавливать стены за наш счет, останется больше золота на новые сады или какая у него нынче блажь?

Уильям раздраженно подумал, что Балдуину следовало дать сестре пощечину, когда она заявила, что желает в мужья этого холеного и не в меру одухотворенного красавчика. Письмо Сабины сильно встревожило его и поселило в душе недюжинные опасения, что если маленький король скончается от болезни, то хитрые бароны вполне могут предпочесть легко управляемого Ги надменному и уверенному в себе Раймунду. Хотя, признаться, дело было не только в этих опасениях. Противостояние с де Ридфором перешло на новый уровень после того, как в январе в Аскалон явился с письмом от магистра – и наверняка приказом обшарить каждый угол в прецептории – пекарский сынок Эдвард. Уильям и без того пребывал не в лучшем настроении, озадаченный дюжиной мелких крепостных проблем разом, а потому в первое мгновение успел всерьез испугаться, что попросту свернет Эдварду шею, когда тот вздумал обратиться с каким-то вопросом к Жослену. Что именно он хотел спросить, Уильям так и не узнал, потому что разговор Эдвард начал с неприкрытой угрозы:

– Давно хотел полюбопытствовать, любезный брат… Прости, запамятовал, как тебя зовут. Серафин, верно?

Спасло Эдварда только то, что Уильям попросту опешил от такого вопроса. И прежде, чем он успел хоть что-то сделать – а, вернее сказать, наломать дров от мгновенно вспыхнувшей в груди ярости, – Эдварда уже швырнуло в стену, от души приложив мерзавца затылком о холодный камень, и в полудюйме от его правого глаза замерло острие узкого длинного кинжала.

– Слушай. Меня. Внимательно, – процедил Ариэль, и Эдвард затрясся так, что это вполне могло сойти за очень старательный кивок. – Если ты, погань, посмеешь хоть кому-нибудь рассказать об этом, то я разрежу тебя на дюжину частей и скормлю псам. И даже если потом меня будет судить капитул, тебе это уже ничем не поможет. Так что запомни раз и навсегда: никакого Серафина ты не знаешь и никогда этого имени не слышал. Иначе твоими кишками украсят пару деревьев в ближайшем саду. Это тебе понятно?

Понятно Эдварду было, и еще как. А Уильям долго не мог отделаться от мысли, что он, кажется, страшным образом недооценивал Ариэля все эти годы. Привык опекать, заигравшись в старшего брата и позабыв, что Ариэль одной крови с Льенаром. А тот бы и не вспомнил, что Устав запрещает даже поднимать оружие против христиан, и зарезал бы Эдварда, не задумываясь. Льенар хранил их секреты лучше, чем когда-либо удавалось им самим. И Льенар бы уж точно не позволил врагу выведать нечто настолько важное. В том, что Эдварда стоило считать врагом, Уильям уже не сомневался.

Но, как ни странно, спокойнее всех на эту выходку отреагировал сам Жослен. Только закрыл лицо рукой и прошептал, когда пекарский сынок уже не мог его слышать:

– Прошу Тебя, Господь, если Тебе нужна моя жизнь, то я отдам ее, не задумываясь. Но позволь мне отмолить ее грех.

Уильям запоздало подумал, что все эти годы Жослен, должно быть, жил с мыслью о смерти. И это была страшная мысль. Он сам бы не смог постоянно – в каждом сражении и каждой стычке с притаившимися в засаде разбойниками – ждать смерти, надеясь, что это знак посланного любимой женщине искупления. Ведь если ему наконец-то позволено умереть, значит есть надежда, что она спасена и больше не нуждается в его молитвах. Уильяму порой казалось, что его собственная жизнь – настоящая жизнь, которую можно было вспоминать с гордостью – началась лишь со вступления в Ордена. А для Жослена она на этом закончилась. Он поставил на себе крест в неполные двадцать лет, и всё, что было после, лишь скрашивало его беспрерывное ожидание смерти. Быть может, поэтому он так долго не решался довериться другим.

– Ты всегда был моим самым близким другом, – сказал Уильям, сам не понимая, почему делает это едва ли не впервые за семнадцать лет, и Жослен попытался улыбнуться.

– Как и ты моим. И я всё чаще думаю, что обрел настоящих друзей лишь в Ордене, потому что Бог не желал, чтобы я отчаялся. Но будь моя воля… Я предпочел бы не знать никого из вас.

Уильям не обиделся. Ариэль, надо полагать, тоже. Само слово «обида» было бы неуместно и неприменимо к тому, что они оба могли бы почувствовать в ответ на эти слова. Между ними стояла смерть, и они были не в праве просить Жослена забыть об этой смерти, как забывают о дурном сне.

Больше они к этому разговору не возвращались – по Жослену с первого же взгляда было понятно, что он благодарен, но не в силах это обсуждать, – и вновь сосредоточились на надвигающейся войне. Прошлое от них все равно бы никуда не делось, а вот будущее сулило сотни и даже тысячи трудностей. И новых смертей. Растрескавшаяся стена была лишь первой из неприятностей в череде многих.

– Сдается мне, каменщики нас тоже не порадуют, – проворчал Ариэль, поднимая взгляд на уходящий вверх узор трещин и вскидывая руку ко лбу, чтобы глаз не слепило солнце, уже начинавшее ощутимо, по-летнему, припекать. Уильям ждал, что в ближайшие несколько дней на Святую Землю вновь обрушится хамсин.

Жослен хотел что-то ответить, но осекся, едва успев раскрыть рот, и повернул голову в сторону едва протоптанной у самой стены дорожки.

– Чего тебе, приятель? – спросил он миролюбивым тоном. Мальчишка-оруженосец – сын кого-то из сержантов, вступившего в Орден на пять лет во искупление грехов и сложившего голову за полтора года до истечения этого срока – остановился в полуярде от них, тяжело дыша, и доложил запыхавшимся голосом:

– Мессир маршал, прибыли братья из Сен-Жан-д’Акра. Ищут вас.

Неужто снова де Ридфор со своими кознями? – раздраженно подумал Уильям, но срываться на оруженосца, разумеется, не стал. Мальчик не виноват, что половина Святой Земли погрязла в никому не нужных интригах. Как будто кто-то из королевских рыцарей вспомнит о золоте и драгоценностях, когда магометане начнут рубить головы и надевать их на пики.

До прецептории они добрались только спустя четверть часа – пока спустились к ближайшим воротам в крепостной стене, пока вновь поднялись к принадлежащей Ордену башне, продолжая разговор о фортификации, – и к тому моменту в тесном дворе, окруженном стеной в дюжину футов высотой, уже никого не было. Нежданные гости нашлись в трапезной: время завтрака давно прошло, но рыцари, проведшие несколько дней в седле, имели право на пару небольших исключений из орденских правил. Предводитель отряда, высокий рыцарь с совершенно седыми волосами и проплешиной на макушке, обернулся через плечо, услышав голоса, и поднялся с низкой дубовой скамьи, воскликнув звонким, как у мальчишки, голосом, совсем не сочетавшимся с сединой и выцветшими до бледно-серого цвета глазами:

– Уильям!

Лицо у него было смутно знакомое, но если Уильям и видел его прежде, то это было так давно, что… Озарение пришло в голову спустя мгновение после этой мысли.

– Мессир Ричард?

– А, узнал старика, – обрадовался Ричард Гастингс и, шагнув вперед, порывисто заключил его в объятия. Ариэль удивленно поднял бровь и переглянулся с Жосленом. Тот пожал плечами с по-прежнему безмятежным видом. Мол, надо будет, расскажут. – Дай хоть посмотрю на тебя, как следует, – продолжил Гастингс, отстраняясь и беря Уильяма за плечи. – Подумать только, маршал! Каждый тамплиер в Англии гордится тобой! А уж какой праздник устроили твои родители, когда узнали!

Надо полагать, то была идея баронессы. Барон-то уж точно не гордился возвышением чужого бастарда.

– Откуда вы здесь? – спросил Уильям, не желая говорить о родителях. Не хватало еще, чтобы Гастингс вновь принялся напоминать ему о сыновьей почтительности и говорить, что не должно взрослому мужчине уподобляться несмышленому мальчишке и так глупо обижаться на воспитавшего его человека.

– Чуть меньше года назад до нас дошла весть о смерти прокаженного короля, – ответил Гастингс, следуя за ним к маршальской келье. Обсуждать что-либо – тем более, собственное прошлое – на глазах у половины прецептории Уильям считал неразумным, а потому поспешно пригласил старого наставника в более уединенное место. – Запад, скажем прямо гудит, прецептории переполнены новыми послушниками, желающими вступить в Орден и сразиться за Святую Землю. А я всегда хотел увидеть Иерусалим. Вот и подумал, что если не отправлюсь сейчас, то рискую уже никогда не добраться до Священного Града. В Англии хватает достойных рыцарей, которым можно поручить заботу об Ордене, вот я и передал все дела сэру Ричарду Мэлбинчу – вы с ним незнакомы, но он без сомнения один из лучших рыцарей, когда-либо служивших в рядах тамплиеров – и отправился в Ля Рошель, как простой орденский брат.

Уильям предложил бывшему магистру вина и место перед письменным столом с разложенными на нем пергаментными свитками, сел напротив и спросил:

– Так в Англии всё спокойно?

– Скучаешь по дому? – задал встречный вопрос Гастингс, но Уильям с удивлением обнаружил, что не почувствовал даже слабой горечи при этих словах. Он привык к тому, что считает своим домом Святую Землю, но теперь Англия с ее туманами и полуозерами-полуболотами вокруг замка де Шамперов не вызывала и тени ностальгии. Гронвуд остался в далеком прошлом. И Уильям давно уже не хотел туда возвращаться.

– Мой дом здесь, мессир. Я покинул Англию совсем мальчишкой.

Чувствуя себя так, словно отправлялся в никуда. Как бы он ни храбрился тогда и не считал, что готов к любым трудностям, в действительности же Уильям не имел ни малейшего представления о том, что могло ждать его в этих жарких землях, причудливо сочетавших раскидистые сады и бескрайние равнины с неприступными горами и лишенными воды белыми пустынями.

– Да, это верно, – пробормотал Гастингс, отпивая несладкого вина из кубка. – Здесь ты стал мужчиной. Ты уж прости старика, но я что-то запамятовал. Сколько тебе сейчас? Тридцать четыре?

Уильям кивнул.

– Через неделю будет тридцать пять. В день Святого Аникета.

– Как же быстро растут чужие дети, – вздохнул Гастингс – быть может, сожалел, что ему не суждено было иметь своих, – и Уильям не стал обижаться на то, что его в очередной раз назвали мальчиком. В конце концов, все старики были одинаковы. – Ты, верно, знаешь… Леди Милдрэд ведь часто пишет тебе, хотя это и не принято. Уже и младшая из твоих сестер вышла замуж прошлым летом.

Да, он помнил. То, как стоял на пристани в Лондоне и мать, смущаясь и краснея, словно девчонка, призналась ему, что ждет еще одного ребенка. И то, как читал ее предпоследнее письмо, в котором она описывала пышную свадьбу этого ребенка. Девочки, нареченной Джоанной, как и одна из дочерей Генриха Плантагенета.

– Какая она? – спросил Уильям ровным голосом и без особого любопытства. И добавил, когда мессир Ричард ответил удивленным взглядом. – Она родилась уже после моего отъезда, я ни разу ее не видел.

– Красивая, – сказал Гастингс с едва слышным сомнением. – Черные косы, серые глаза. Но, сам понимаешь, я уже старик, мне любая шестнадцатилетняя девочка покажется редкостной красавицей. Если присмотреться… вы с леди Джоанной чем-то похожи.

Неудивительно, подумал Уильям. Они всё же брат и сестра. Пусть и по одной только матери.

– Она прислала тебе подарок, – продолжил Гастингс, и Уильям не смог удержаться от того, чтобы не поднять бровь в искреннем удивлении. – Твой отец отдал ей имение Незерби в качестве свадебного подарка, и она всерьез увлеклась разведением лошадей. Когда я покидал Англию, леди Джоанна передала в дар Ордену шестерых лучших жеребцов из ее конюшен. И выразила надежду, что один из этих коней может послужить и тебе. Да, совсем запамятовал, – пробормотал мессир Ричард и полез в привязанный к поясу с мечом кошель. – Ты уж прости старика, годы берут свое.

И протянул ему свиток с до боли знакомой печатью. Уильям помедлил, прежде чем развернуть послание – пожалуй, с его стороны было бы невежливо читать письмо в присутствии Гастингса, – но старый наставник только отмахнулся в ответ на вопросительный взгляд, и Уильям сломал печать, разворачивая пергамент. Большая часть была написана рукой матери, но взгляд сразу наткнулся на последние строчки в самом низу свитка. Почерк был незнакомый и какой-то… совсем детский.

Возлюбленный брат, льщу себя надеждой, что…

Уильям свернул пергамент и налил себе вина. Бросаться на эту девочку с обвинениями – как он делал, когда стоял на лондонской пристани, называя ее в собственных мыслях заменой и думая, будто она появилась в этом мире лишь назло ему, – он не собирался. Но и читать то, как она называет его братом… «Неприятно» было, пожалуй, слишком громким словом. Его неприязни Джоанна де Шампер, в замужестве де Ринель, ничем не заслужила. Но ему не нравилась эта попытка истинных де Шамперов вновь вмешаться в его жизнь. Чтобы напомнить ему об истоках и причинах, по которым он вступил в Орден.

Сабина, верно, сказала бы, что он вновь убивает ее веру в умных мужчин. Но Уильям слишком привык к тому, что он сам по себе, что он стоит особняком от других детей матери, и не хотел делить с ними даже ее письма.

– Я рад узнать, что у них всё хорошо, – сказал Уильям, но Гастингс опустил глаза, поболтал вином в кубке и ответил:

– То сейчас. Сыновья короля Генриха стали слишком взрослыми и рвутся к власти, которая им не принадлежит. Ты, верно, знаешь, о том восстании, что затеял принц Генри почти четырнадцать лет назад…

– Король, разве нет? – вежливо уточнил Уильям. – Говорили, что Генрих женил его на французской принцессе и короновал, как своего соправителя.

А благодарный отпрыск поднял восстание при поддержки матери и младших братьев. Королева Элеонора с тех пор томилась в плену у собственного мужа, а молодой бунтарь скончался менее, чем через год после того, как развязал новую междоусобную войну. Тогда Уильяму, впрочем, не было до этого ровным счетом никакого дела. Шел 1172 год, и все его мысли занимала борьба между верностью Ордену и встреченной у Храма Гроба Господня сарацинкой. Было даже забавно сознавать, что теперь воюющие стороны в некотором роде заключили перемирие. Орден всегда сможет рассчитывать на его меч и опыт – как и все, кто нуждается в защите храмовников, – но он устал бороться с самим собой. Ему нужна Сабина. Нужно то чувство покоя, которое снисходило на него рядом с ней. Гастингс напрасно предупреждал его еще в Англии. Тогда Уильям считал, что ему не нужны женщины. Теперь бы не отказался от редких встреч с ней даже за все блага мира. И всё чаще думал, что Балдуин взял с него обещание защитить Сабину, поскольку понимал Уильяма даже лучше, чем он сам. Это обещание помогло примириться с тем, что дочь сарацинского купца заняла слишком важное место в жизни маршала тамплиеров. Несмотря на все старания последнего.

– Так или иначе, – продолжал Гастингс, не замечая отсутствующего выражения лица своего собеседника, – я боюсь, что в Англии могут вновь начаться волнения. А король Генрих уже немолод. Да и твой отец тоже.

– Барон – близкий родич короля, – ответил Уильям ровным голосом. – Едва ли кто-то из принцев посмеет оскорбить его.

– Ты носишь его имя, Уильям, – недовольно сказал Гастингс, нахмурив седые брови. – Неучтиво с твоей стороны отзываться о нем подобным образом и даже не называть отцом.

– Орден призывает нас отказываться от семьи, мессир, – парировал Уильям, не испытывая ровным счетом никаких чувств. – Я слишком долго был всего лишь братом Уильямом и отвык от принятой среди мирских рыцарей привычки зваться двумя именами.

Правды в этих словах было немного – последние три года Святая Земля знала его, как маршала де Шампера, да и будучи командором он от этого имени тоже не отказывался, – но так было проще всего объяснить Гастингсу, почему он по-прежнему не желает затрагивать в разговоре свою давнюю ссору с бароном. Тогда он выглядел глупым мальчишкой с неведомо откуда взявшейся блажью уйти в служители Господа. Теперь же вел себя так, словно уже позабыл многое из того, что осталось в Англии, и не слишком стремился вспоминать. Уильям не отказывался от родной земли, но у него давно уже была своя жизнь. И не было времени, чтобы проводить ее в воспоминаниях.

И теперь ему казалось, что Гастингс почему-то очень этим недоволен. Каждый храмовник в Англии гордится тем, что маршалом всего Ордена был выбран рыцарь с Альбиона – так он сказал. Но сам смотрел так, словно искал какой-то подвох. Кого он ждал увидеть в Аскалоне? Ведь Гастингс не мог не понимать, что у маршала будет немного общего с едва надевшим белый плащ юнцом. Или всё совсем не так, и общего оказалось слишком много?

Что же вам не по нраву, мессир? Вы сами желали, чтобы я стал рыцарем Ордена Храма. Даже когда отговаривали меня, просили подумать и напоминали о семье, в глубине души вы всё равно хотели, чтобы я надел белый плащ. И так уж вышло, что семью я обрел вдали от Англии. Едва не потерял ее не раз и не два, похоронил тех, кто был мне почти братом и отцом, но – да простит меня Господь – боюсь, что этих людей я люблю сильнее, чем единоутробных братьев и сестер. И не стыжусь этого.

– Вас что-то смущает, мессир Ричард? – спросил Уильям напрямик, но ответить что-либо Гастингс не успел. Удивился вопросу, будто бы растерялся на несколько мгновений – в подтверждение тому, что Уильям попал в точку со своими подозрениями, – но в дверь постучали прежде, чем он сумел собраться с мыслями.

– Вилл, у нас еще один гость из Сен-Жан-д’Акра, – Жослен ворвался в маршальскую келью, не дожидаясь разрешения, и махнул рукой замешкавшемуся на пороге мальчишке-пажу. Уильям узнал его мгновенно, даже несмотря на щедро испачкавшую щеки дорожную пыль.

– Где Ариэль? – спросил он, одновременно с этим кивнув пажу, и тот поспешно захлопнул за собой тяжелую дубовую дверь.

– Разговаривает с каменщиками, – ответил Жослен. – Я уже послал за ним.

– Хорошо. Ты голоден, мальчик?

– Нет, мессир маршал, – замотал головой паж, стряхивая пыль и с длинных золотисто-каштановых волос, а затем смерил Гастингса настороженным взглядом. Жослена он уже видел прежде, а к незнакомому рыцарю ожидаемо отнесся с подозрением. Умный мальчишка.

– Говори. У тебя письмо?

– Нет, мессир, – вновь мотнул головой паж и затараторил, проглатывая гласные. – Меня послала госпожа, пожелавшая остаться неназванной. Она побоялась писать письмо и велела передать на словах.

Госпожа тоже была неглупа. Уильям знал это с самого начала, но чувствовал гордость за нее каждый раз, когда находил этому новое подтверждение. Ее могли бы и опознать по почерку, если бы кто-нибудь остановил мальчика и нашел у него письмо. Но раз так… Надо полагать, новости будут прескверные.

– Король скончался, мессир. Его тело повезут в Иерусалим в сопровождении сенешаля королевства и маркграфа Монферратского. Но сенешаль убедил регента Раймунда Триполитанского вернуться в Тивериаду, чтобы, – мальчик наморщил лоб, пытаясь припомнить каждое слово в точности. – Чтобы его появление в столице не выглядело, как попытка переворота.

– Сенешаль? – переспросил мессир Ричард, едва ли успевший запомнить хотя бы половину вельмож Святой Земли. И кто из них кому приходится родичем.

– Жослен де Куртене, – ответил Уильям. – Дядя принцессы Сибиллы. По матери.

– А, – вспомнил Жослен. – Это он зовет себя Жосленом Эдесским, хотя Эдесса уже сорок лет как в руках сарацин?

– Именно, – согласился Уильям. Паж неуверенно поднял руку, дождался, когда на него вновь посмотрят, и спросил:

– Будет ли ответ, мессир?

– Будет, – вновь согласился Уильям. – Скажи ей, что ответ всё тот же. Пусть не вмешивается. И если что случится…

Если теперь ее вышвырнут из дворца, поскольку мало кто при королевском дворе всерьез любит надменную сарацинку, а Сибилла не станет защищать ее, как это делал Балдуин. И поскольку при этом дворе находится рыцарь, который за десять лет так и не понял, что у него нет ни малейшего шанса добиться ее благосклонности. Как знать, не придет ли ему в голову заставить ее выбирать между замужеством и жизнью на улице? Будь Сабина одна, она бы не задумалась ни на секунду перед тем, как захлопнуть дверь у него перед носом. Но она не захочет, чтобы из-за этого страдала маленькая девочка.